К.Маркс «Отчужденный труд» // Режим доступа в сети Интернет file://localhost/C:/DOCUME~1/John/LOCALS~1/Temp/_tc/Отчужденный%20труд.htm

[XXII] Мы исходили из предпосылок политической экономии. Мы приняли ее язык и ее законы. Мы предположили как данное частную собственность, отделение друг от друга труда, капитала и земли, а также заработной платы, прибыли на капитал и земельной ренты; далее, разделение труда, конкуренцию, понятие меновой стоимости и т. д. На основе самой политической экономии, пользуясь ее собственными словами, мы показали, что рабочий низведен до положения товара, притом самого жалкого, что нищета рабочего находится в прямом (В оригинале описка: обратном. Ред.) отношении к мощи и размерам его продукции, что необходимым результатом конкуренции является накопление капитала в руках немногих, т. е. еще более страшное восстановление монополии, и что в конце концов исчезает различие между капиталистом и земельным рантье, между хлебопашцем и промышленным рабочим, и все общество неизбежно распадается на два класса — собственников и лишенных собственности рабочих.

Политическая экономия исходит из факта частной собственности. Объяснения ее она нам не дает. Материальный процесс, проделываемый в действительности частной собственностью, она укладывает в общие, абстрактные формулы, которые и приобретают для нее затем значение законов. Эти законы она не осмысливает, т. е. не показывает, как они вытекают из самого существа частной собственности. Политическая экономия не дает нам ключа к пониманию основы и причины отделения труда от капитала и капитала от земли. Так, например, когда она определяет взаимоотношение между заработной платой и прибылью на капитал, то последней причиной является для нее интерес капиталистов; иными словами, она предполагает как данное то, что должно быть установлено в результате анализа. Точно так же всюду вклинивается конкуренция. Объяснение для нее ищут во внешних обстоятельствах. При этом политическая экономия ничего не говорит нам о том, в какой мере эти внешние, с виду случайные обстоятельства являются лишь выражением некоторого необходимого развития. Мы видели, что самый обмен представляется ей случайным фактом. Единственными маховыми колесами, которые пускает в ход политэконом, являются корыстолюбие и война между корыстолюбцами — конкуренция.

Именно вследствие непонимания политической экономией взаимосвязи изучаемого ею движения можно было, например, учение о конкуренции противопоставлять учению о монополии, учение о свободе промыслов — учению о корпорации, учение о разделе земельных владений — учению о крупной земельной собственности, ибо конкуренция, свобода промыслов, раздел земельных владений мыслились и изображались только как случайные, преднамеренные, насильственные, а не как необходимые, неизбежные, естественные следствия монополии, корпорации и феодальной собственности.

Итак, нам предстоит теперь осмыслить существенную взаимосвязь между частной собственностью, корыстолюбием, отделением друг от друга труда, капитала и земельной собственности, между обменом и конкуренцией, между стоимостью человека и его обесценением, между монополией и конкуренцией и т. д., между всем этим отчуждением и денежной системой.

Мы не последуем примеру политэконома, который, желая что-либо объяснить, переносится в вымышленное им первобытное состояние. Такое первобытное состояние ничего не объясняет. Ссылаясь на первобытное состояние, политэконом только отодвигает вопрос в серую туманную даль. Он предполагает в форме факта, события то, что он должен дедуцировать, а именно — необходимое взаимоотношение между двумя вещами, например, между разделением труда и обменом. Таким же образом теолог объясняет происхождение зла грехопадением, т. е. он предполагает как факт, в форме исторического события, то, что он должен объяснить.

Мы берем отправным пунктом современный экономический факт:

Рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит, чем больше растут мощь и размеры его продукции. Рабочий становится тем более дешевым товаром, чем больше товаров он создает. В прямом соответствии с ростом стоимости, мира вещей растет обесценение человеческого труда. Труд производит не только товары: он производит самого себя и рабочего как товар, притом в той самой пропорции, в которой он производит вообще товары.

Этот факт выражает лишь следующее: предмет, производимый трудом, его продукт, противостоит труду как некое чуждое существо, как сила, не зависящая от производителя. Продукт труда есть труд, закрепленный в некотором предмете, овеществленный в нем, это есть опредмечивание труда. Осуществление труда есть его опредмечивание. При тех порядках, которые предполагаются политической экономией, это осуществление труда, это его претворение в действительность выступает как выключение рабочего из действительности, опредмечивание выступает как утрата предмета и закабаление предметом, освоение предмета — как отчуждение.

Осуществление труда выступает как выключение из действительности до такой степени, что рабочий выключается из действительности вплоть до голодной смерти. Опредмечивание выступает как утрата предмета до такой степени, что у рабочего отнимают самые необходимые предметы, необходимые не только для жизни, но и для работы. Да и сама работа становится таким предметом, овладеть которым он может лишь с величайшим напряжением своих сил и с самыми нерегулярными перерывами. Освоение предмета выступает как отчуждение до такой степени, что чем больше предметов рабочий производит, тем меньшим количеством их он может владеть и тем сильнее он подпадает под власть своего продукта, капитала.

Все эти следствия уже заключены в том определении, что рабочий относится к продукту своего труда как к чужому предмету. Ибо при такой предпосылке ясно: чем больше рабочий выматывает себя на работе, тем могущественнее становится чужой для него предметный мир, создаваемый им самим против самого себя, тем беднее становится он сам, его внутренний мир, тем меньшее имущество ему принадлежит. Точно так же обстоит дело и в религии. Чем больше вкладывает человек в бога, тем меньше остается в нем самом. Рабочий вкладывает в предмет свою жизнь, но отныне эта жизнь принадлежит уже не ему, а предмету. Таким образом, чем больше эта его деятельность, тем беспредметнее рабочий. Что отошло в продукт его труда, того уже нет у него самого. Поэтому, чем больше этот продукт, тем меньше он сам. Отчуждение рабочего в его продукте имеет не только то значение, что его труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но еще и то значение, что его труд существует вне его, независимо от него, как нечто чужое для него, и что этот труд становится противостоящей ему самостоятельной силой; что жизнь, сообщенная им предмету, выступает против него как враждебная и чуждая.

[XXIII] Рассмотрим теперь подробнее опредмечивание, производство продукта рабочим, и в этом опредмечивании отчуждение, утрату предмета, т. е. произведенного рабочим продукта.

Рабочий ничего не может создать без природы, без внешнего чувственного мира. Это — тот материал, на котором осуществляется его труд, в котором развертывается его трудовая деятельность, из которого и с помощью которого труд производит свои продукты.

Но подобно тому, как природа дает труду средства к жизни в том смысле, что без предметов, к которым труд прилагается, невозможна жизнь труда, так, с другой стороны, природа, же доставляет средства к жизни и в более узком смысле, т. е. средства физического существования самого рабочего.

Таким образом, чем больше рабочий с помощью своего труда осваивает внешний мир, чувственную природу, тем в большей мере лишает он себя средств к жизни в двояком смысле: во-первых, чувственный внешний мир все больше и больше перестает быть таким предметом, который неотъемлемо принадлежал бы его труду, перестает быть жизненным средством его труда; во-вторых, этот внешний мир все в большей мере перестает давать для него средства к жизни в непосредственном смысле — средства физического существования рабочего.

Итак, рабочий становится рабом своего предмета в двояком отношении: во-первых, он получает предмет для труда, т. е. работу, и, во-вторых, он получает средства существования. Только этот предмет дает ему, стало быть, возможность существовать, во-первых, как рабочему и, во-вторых, как физическому субъекту. Венец этого рабства в том, что он уже только в качестве рабочего может поддерживать свое существование как физического субъекта и что он является рабочим уже только в качестве физического субъекта.

(Согласно законам политической экономии, отчуждение рабочего в его предмете выражается в том, что чем больше рабочий производит, тем меньше он может потреблять; чем больше ценностей он создает, тем больше сам он обесценивается и лишается достоинства; чем лучше оформлен его продукт, тем более изуродован рабочий; чем культурнее созданная им вещь, тем более похож на варвара он сам; чем могущественнее труд, тем немощнее рабочий; чем замысловатее выполняемая им работа, тем большему умственному опустошению и тем большему закабалению природой подвергается сам рабочий.)

Политическая экономия замалчивает отчуждение в самом существе труда тем, что она не подвергает рассмотрению непосредственное отношение между рабочим (трудом) и производимым им продуктом. Конечно, труд производит чудесные вещи для богачей, но он же производит обнищание рабочего. Он, создает дворцы, но также и трущобы для рабочих. Он творит красоту, но также и уродует рабочего. Он заменяет ручной труд машиной, но при этом отбрасывает часть рабочих назад к варварскому труду, а другую часть рабочих превращает в машину. Он производит ум, но также и слабоумие, кретинизм как удел рабочих.

В чем же заключается отчуждение труда?

Во-первых, в том, что труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развивает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свои духовные силы. Поэтому рабочий только вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя. У себя он тогда, когда он не работает; а когда он работает, он уже не у себя. В силу этого труд его не добровольный, а вынужденный; это — принудительный труд. Это не удовлетворение потребности в труде, а только средство для удовлетворения всяких других потребностей, но не потребности в труде. Отчужденность труда ясно сказывается в том, что, как только прекращается физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут, как от чумы. Внешний труд, труд, в процессе которого человек себя отчуждает, есть принесение себя в жертву, самоистязание. И, наконец, внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а другому. Подобно тому как в религии самодеятельность человеческой фантазии, человеческого мозга и человеческого сердца воздействует на индивидуума независимо отчего самого, т. е. в качестве какой-то чужой деятельности, божественной или дьявольской, так и деятельность рабочего не есть его самодеятельность43. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя.

В результате получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций — при еде, питье, в половом акте, в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, украшая себя и т. д., — а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным. То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое превращается в то, что присуще животному?

Правда, еда, питье, половой акт и т. д. тоже суть подлинно человеческие функции. Но в абстракции, отрывающей их от круга прочей человеческой деятельности и превращающей их в последние и единственные конечные цели, они носят животный характер.

Мы рассмотрели акт отчуждения практической человеческой деятельности, труда, с двух сторон. Во-первых, отношение рабочего к продукту труда, как к предмету чуждому и над ним властвующему. Это отношение есть вместе с тем отношение к чувственному внешнему миру, к предметам природы, как к миру чуждому, ему враждебно противостоящему. Во-вторых, отношение труда к акту производства в самом процессе труда. Это отношение есть отношение рабочего к его собственной деятельности, как к чему-то чуждому, ему не принадлежащему. 'Деятельность выступает здесь как страдание, сила — как бессилие, зачатие — как оскопление, собственная физическая и духовная энергия рабочего, его личная жизнь (ибо что такое жизнь, если она не есть деятельность?) — как повернутая против него самого, от него не зависящая, ему не принадлежащая деятельность. Это есть самоотчуждение, тогда как выше речь шла об отчуждении вещи.

[XXIV] Теперь нам предстоит на основании двух данных определений отчужденного труда вывести еще третье его определение.

Человек есть существо родовое, не только в том смысле, что и практически и теоретически он делает своим предметом род — как свой собственный, так и прочих вещей, но и в том смысле — и это есть лишь другое выражение того же самого, — что он относится к самому себе как к наличному живому роду, относится к самому себе как к существу универсальному и потому свободному.

Родовая жизнь как у человека, так и у животного физически состоит в том, что человек (как и животное) живет неорганической природой, и чем универсальнее человек по сравнению с животным, тем универсальнее сфера той неорганической природы, которой он живет. Подобно тому как в теоретическом отношении растения, животные, камни, воздух, свет и т. д. являются частью человеческого сознания, отчасти в качестве объектов естествознания, отчасти в качестве объектов искусства, являются его духовной неорганической природой, духовной пищей, которую он предварительно должен приготовить, чтобы ее можно было вкусить и переварить, — так и в практическом отношении они составляют часть человеческой жизни и человеческой деятельности. Физически человек живет только этими продуктами природы, будь то в форме пищи, отопления, одежды, жилища и т. д. Практически универсальность человека проявляется именно в той универсальности, которая всю природу превращает в его неорганическое тело, поскольку она служит, во-первых, непосредственным жизненным средством для человека, а во-вторых, материей, предметом и орудием его жизнедеятельности. Природа есть неорганическое тело человека, а именно — природа в той мере, в какой сама она не есть человеческое тело. Человек живет природой. Это значит, что природа есть его тело, с которым человек должен оставаться в процессе постоянного общения, чтобы не умереть. Что физическая и духовная жизнь человека неразрывно связана с природой, означает не что иное, как то, что природа неразрывно связана с самой собой, ибо человек есть часть природы.

Отчужденный труд человека, отчуждая от него 1) природу, 2) его самого, его собственную деятельную функцию, его жизнедеятельность, тем самым отчуждает от человека род: он превращает для человека родовую жизнь в средство для поддержания индивидуальной жизни. Во-первых, он отчуждает родовую жизнь и индивидуальную жизнь, а во-вторых, делает индивидуальную жизнь, взятую в ее абстрактной форме, целью родовой жизни, тоже в ее абстрактной и отчужденной форме.

Дело в том, что, во-первых, сам труд, сама жизнедеятельность, сама производственная жизнь оказываются для человека лишь средством для удовлетворения одной его потребности, потребности в сохранении физического существования. А производственная жизнь и есть родовая жизнь. Это есть жизнь, порождающая жизнь. В характере жизнедеятельности заключается весь характер данного вида, его родовой характер, а свободная сознательная деятельность как раз и составляет родовой характер человека. Сама жизнь оказывается лишь средством к жизни.

Животное непосредственно тождественно со своей жизнедеятельностью. Оно не отличает себя от своей жизнедеятельности. Оно есть эта жизнедеятельность. Человек же делает самое свою жизнедеятельность предметом своей воли и своего сознания. Его жизнедеятельность — сознательная. Это не есть такая определенность, с которой он непосредственно сливается воедино. Сознательная жизнедеятельность непосредственно отличает человека от животной жизнедеятельности. Именно лишь в силу этого он есть родовое существо. Или можно сказать еще так: он есть сознательное существо, т.е. его собственная жизнь является для него предметом именно лишь потому, что он есть родовое существо. Только в силу этого его деятельность есть свободная деятельность. Отчужденный труд переворачивает это отношение таким образом, что человек именно потому, что он есть существо сознательное, превращает свою жизнедеятельность, свою сущность только лишь в средство для поддержания своего существования.

Практическое созидание предметного мира, переработка неорганической природы есть самоутверждение человека как сознательного — родового существа, т.е. такого существа, которое относится к роду как к своей собственной сущности, или к самому себе как к родовому существу. Животное, правда, тоже производит. Оно строит себе гнездо или жилище, как это делают пчела, бобр, муравей и т.д. Но животное производит лишь то, в чем непосредственно нуждается оно само пли его детеныш; оно производит односторонне, тогда как человек производит универсально: оно производит лишь под властью непосредственной физической потребности, между тем как человек производит даже будучи свободен от физической потребности, и в истинном смысле слова только тогда и производит, когда он свободен от нее; животное производит только самого себя, тогда как человек воспроизводит всю природу; продукт животного непосредственным образом связан с его физическим организмом, тогда как человек свободно противостоит своему продукту. Животное строит только сообразно мерке и потребности того вида, к которому оно принадлежит, тогда как человек умеет производить по меркам любого вида и всюду он умеет прилагать к предмету присущую мерку; в силу этого человек строит также и по законам красоты.

Поэтому именно в переработке предметного мира человек впервые действительно утверждает себя как родовое существо. Это производство есть его деятельная родовая жизнь. Благодаря этому производству природа оказывается его произведением и его действительностью. Предмет труда есть поэтому опредмечивание родовой жизни, человека: человек удваивает себя уже не только интеллектуально, как это имеет место в сознании, но и реально, деятельно, и созерцает самого себя в созданном им мире. Поэтому отчужденный труд отнимая у человека предмет его производства, тем самым отнимает у него его родовую жизнь, его действительную родовую предметность, а то преимущество, которое человек имеет перед животным, превращает для него в нечто отрицательное, поскольку у человека отбирают его неорганическое тело, природу.

Подобным же образом отчужденный труд, принижая самодеятельность, свободную деятельность до степени простого средства, тем самым превращает родовую жизнь человека в средство для поддержания его физического существования.

Присущее человеку сознание его родовой сущности видоизменяется, стало быть, вследствие отчуждения так, что родовая жизнь становится для него средством.

Таким образом, отчуждение труда приводит к следующим результатам:

3) Родовая сущность человека — как природа, так и его духовное родовое достояние — превращается в чуждую ему сущность, в средство для поддержания его индивидуального существования. Отчужденный труд отчуждает от человека его собственное тело, как и природу вне его, как и его духовную сущность, его человеческую сущность.

4) Непосредственным следствием того, что человек отчужден от продукта своего труда, от своей жизнедеятельности, от своей родовой сущности, является отчуждение человека от человека. Когда человек противостоит самому себе, то ему противостоит другой человек. То, что можно сказать об отношении человека к своему труду, к продукту своего труда и к самому себе, то же можно сказать и об отношении человека к другому человеку, а также к труду и к предмету труда другого человека.

Вообще положение о том, что от человека отчуждена его родовая сущность, означает, что один человек отчужден от другого и каждый из них отчужден от человеческой сущности.

Отчуждение человека, вообще любое отношение, в котором человек находится к самому себе, реализуется, выявляется лишь в отношениях человека к другим людям.

Следовательно, в условиях отчужденного труда каждый человек рассматривает другого, руководствуясь масштабом и отношением, в котором находится он сам как рабочий.

[XXV] Мы исходили из экономического факта — отчуждения рабочего и его продукции. Мы сформулировали понятие этого факта: отчужденный труд. Это понятие мы подвергли анализу. Мы анализировали, стало быть, лишь экономический факт.

Теперь посмотрим, как это понятие отчужденного труда выражено и представлено в реальной действительности.

Если продукт труда мне чужд, если он противостоит мне в качестве чуждой силы, кому же в таком случае он принадлежит?

Если моя собственная деятельность принадлежит не мне, а есть деятельность чуждая, вынужденная, кому же принадлежит она в таком случае?

Некоторому иному, чем я, существу. Что же это за существо?

Не боги ли? Правда, на первых порах главная производственная деятельность, например строительство храмов и т. д. в Египте, в Индии, в Мексике, шла по линии служения богам, и самый продукт принадлежал богам. Однако боги никогда не были одни хозяевами труда. Не была хозяином и природа. Да и каким противоречием было бы такое положение, при котором чем больше человек благодаря своему труду подчиняет себе природу и чем больше чудеса богов становятся излишними благодаря чудесам промышленности, тем больше человек должен был бы в угоду этим силам отказываться от радости, доставляемой производством, и от наслаждения продуктом!

Чуждым существом, которому принадлежит труд и продукт труда, существом, на службе которого оказывается труд и для наслаждения которого создается продукт труда, таким существом может быть лишь сам человек.

Если продукт труда не принадлежит рабочему, если он противостоит ему как чуждая сила, то это возможно лишь в результате того, что продукт принадлежит другому человеку, не рабочему. Если деятельность рабочего для него самого является мукой, то кому-то другому она должна доставлять наслаждение и жизнерадостность. Не боги и не природа, а только сам человек может быть этой чуждой силой, властвующей над человеком.

Необходимо еще принять во внимание выставленное выше положение о том, что отношение человека к самому себе становится для него предметным, действительным лишь через посредство его отношения к другому человеку. Следовательно, если человек относится к продукту своего труда, к своему опредмеченному труду, как к предмету чуждому, враждебному, могущественному, от него не зависящему, то он относится к нему так, что хозяином этого предмета является другой, чуждый ему, враждебный, могущественный, от него не зависящий человек. Если он относится к своей собственной деятельности как к деятельности подневольной, то он относится к ней как к деятельности, находящейся на службе другому человеку, ему подвластной, подчиненной его принуждению и игу.

Всякое самоотчуждение человека от себя и от природы проявляется в том отношении к другим, отличным от него людям, в которое он ставит самого себя и природу. Вот почему религиозное самоотчуждение с необходимостью проявляется в отношении мирянина к священнослужителю или — так как здесь дело касается интеллектуального мира — также к некоему посреднику и т. д. В практическом действительном мире самоотчуждение может проявляться только через посредство практического действительного отношения к другим людям. То средство, при помощи которого совершается отчуждение, само есть практическое средство. Таким образом, посредством отчужденного труда человек порождает не только свое отношение к предмету и акту производства как к чуждым и враждебным ему силам, — он порождает также и то отношение, в котором другие люди находятся к его производству и к его продукту, а равно и то отношение, в котором сам он находится к этим другим людям. Подобно тому как он свою собственную производственную деятельность превращает в свое выключение из действительности, в кару для себя, а его собственный продукт им утрачивается, становится продуктом, ему не принадлежащим, точно так же он порождает власть того, кто не производит, над производством и над продуктом. Отчуждая от себя свою собственную деятельность, он позволяет другому человеку присваивать деятельность, ему не присущую.

До сих пор мы рассматривали это отношение только со стороны рабочего; позднее мы рассмотрим его также и со стороны не-рабочего.

Итак, посредством отчужденного труда рабочий порождает отношение к этому труду некоего человека, чуждого труду и стоящего вне труда. Отношение рабочего к труду порождает отношение к тому же труду капиталиста, или как бы там иначе ни называли хозяина труда. Стало быть, частная собственность есть продукт, результат, необходимое следствие отчужденного труда, внешнего отношения рабочего к природе и к самому себе.

Таким образом, к частной собственности мы приходим посредством анализа понятия отчужденного труда, т. е. отчужденного человека, отчужденной жизни.

Лев Николаевич Толстой остался недоволен ответами философов на вопрос о его, Льва Толстого, смысле жизни. Статья Франкла, которую вам сейчас предстоит прочесть, объясняет, почему философы древности, да и нового времени, не могли выполнить эту работу для Толстого. И все же философия в деле поиска смысла жизни не вовсе бесполезна. Молодой американец написал В.Франклу: « Я не нашел в Вашей философии ответа на мои вопросы, но Вы вновь запустили механизм моего самоанализа.». Для того чтобы внушить человеку надежду, что смысл может быть найден, а также и для того, чтобы побудить его к самостоятельному поиску этого смысла, надо сначала понять кое-что важное о смысле жизни вообще. А это уже работа для философа.

По первой и основной своей профессии В.Франкл – психотерапевт. Это значит, что он помогает людям избавиться от различных тягостных или неприятных душевных состояний, от которых не застрахован в современном обществе ни один человек. Душевная дисгармония возникает всякий раз, когда нам не удается справиться с очередной жизненной трудностью и когда наша в общем-то нормальная психика дает сбой или показывает в каком-то отношении свою слабость. А такое в нашем конфликтном и быстро меняющемся мире происходит все чаще.

В своей работе Франкл использует знания, добытые наукой психологией. Вот почему изначально он был ближе к науке, чем к философии. Однако в процессе лечения многих пациентов Франкл обнаружил, что нельзя помочь этим людям, если не обращать внимания на их мировоззрение, в частности на то, как они решили для себя вопрос о смысле жизни, если они его вообще решили. Затем Франкл осознал, что те представления о смысле жизни как таковом (т. е. что такое есть вообще смысл жизни ), которые сформировали философы прошлого, не годятся для того, чтобы направлять его психотерапевтическую практику. Пришлось ему самому поразмышлять над этим мировоззренческим смыслом. Результаты своей, теперь уже философской, работы В.Франкл использовал для создания нового вида терапии – Франкл назвал ее «логотерапия», что буквально значит «лечение смыслом» – суть которой состоит в том, что, помогая пациенту найти смысл своей жизни, ему тем самым помогают нормализовать душевную жизнь, избавиться от алкогольной зависимости, восстановить сексуальную потенцию и др.

Ваша задача состоит в том, чтобы различить в нижеприведенной статье двух авторов: Франкла-ученого и Франкла-философа, - и показать, в чем новизна понимания мировоззренческого смысла «смысл жизни» у этого автора.

В.Франкл

Человек перед вопросом о смысле.

У каждого времени свои неврозы - и каждому времени требуется своя

психотерапия.

... Сегодняшний пациент уже не столько страдает от чувства неполноценности, как во времена Адлера, сколько от глубинного чувства yтраты смысла, которое соединено с ощущением пустоты - поэтому я и говорю об экзистенциальном вакууме.* .

Я бы хотел просто процитировать здесь пару фраз из письма, которое написал мне один американский студент: "Здесь, в Америке, я со всех сторон окружён молодыми людьми моего возраста, которые отчаянно пытаются найти смысл своего существования. Недавно умер один из моих лучших друзей, которому найти этот смысл не удалось". Мои личные впечатления от американских университетов - а только в США я имел возможность читать лекции и общаться таким образом со студентами в 129 университетах — подтверждают репрезентативность приведённого отрывка из письма в той мере, в какой оно касается общего настроения и ощущения жизни, которые владеют сегодня академической молодёжью.

И не только они. Что касается поколения сегодняшних взрослых, я ограничусь лишь ссылкой на результат исследования, проведённого Рольфом фон Экарстбергом на выпускниках Гарвардского университета.

*Здесь синоним смыслового вакуума.

Через 20 лет после окончания многие из них, несмотря на то, что за это время они не только сделали карьеру, но и жили внешне благополучной и счастливой жизнью, жаловались на непреодолимое ощущение полной утраты смысла.

Всё множатся признаки того, что ощущение отсутствия смысла становится все более распространенным явлением.

Когда меня спрашивают, как я объясняю себе причины, порождающие этот экзистенциальный вакуум, я обычно использую следующую краткую формулу: в отличие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют современному че­ловеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он дол жен, чело век, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие /конформизм/, либо делает то, что другие хотят от него /тоталитаризм/.

…Из статистики известно, что среди причин смертности у американских студентов второе место по частоте после дорожно-транспортных происше­ствий занимают самоубийства. При этом число попыток самоубийства /не закончившихся смертельным исходом/ в 15 раз больше.

Мне сообщили интересные статистические данные, полученные при опросе 60 студентов университета штата Айдахо после подобных попыток самоубийства. У них подробнейшим образом выяснялось всё, что связано с мотивом этого поступка, и вот что было обнаружено:85% из них не виде­ли больше в своей жизни никакого смысла; при этом 93% из них были фи­зически и психически здоровы, жили в хороших материальных условиях и в полном согласии со своей семьёй; они активно участвовали в обществен­ной жизни и имели все основания быть довольными своими академическими успехами.

Во всяком случае, о неудовлетворённых потребностях не могло быть и речи. Это тем более заставляет нас задать себе вопрос, каковы условия, делающие попытку самоубийства возможной. Представить себе это можно лишь в том случае, если человек как таковой добивается того, чтобы найти в своей жизни смысл и осуществить его. Это и есть то, что в логотерапевтической практике и теории мотивации мы описываем понятием "стрем­ление к смыслу".

…Во всяком случае, от стремления к смыслу нельзя отмахнуться, как от простого хотения, смиренного пожелания.

…Отсюда понятно и пророчество Джозефа Каца из Университета штата Нью-Йорк, что следующая волна людей, которые вольются в производство, бу­дет интересоваться лишь профессиями, которые приносят не только деньги, но и смысл.

Конечно, всякий больной желает в первую очередь стать когда-нибудь здоровым, а любой бедняк - когда-нибудь разжиться деньгами. Однако столь же верно и то, что оба стремятся к этому лишь затем, чтобы иметь воз­можность вести такую жизнь, какую они считают осмысленной, осуществить смысл своей жизни.

Как известно, Маслоу ввёл различие низших и высших потребностей, имея в виду при этом, что удовлетворение низших потребностей является необходимым условием для того, чтобы были удовлетворены и высшие. К высшим потребностям он причисляет и стремление к смыслу, называя его даже при этом «первичным человеческим побуждением» Это свелось, однако, к тому, что человек начинает интересоваться смыслом жизни лишь тогда, когда жизнь у него устроена (сначала пища, потом мораль). Этому, однако, противоречит то, что мы - и не в последнюю очередь мы, психиатры, - имеем возможность постоянно наблюдать в жизни: потребность и вопрос о смысле жизни возникает именно тогда, ког­да человеку живется хуже некуда. Свидетельством тому являются умира­ющие люди из числа наших пациентов, а также уцелевшие бывшие узники концлагерей для военнопленных.

Вместе с тем, разумеется, не только фрустрация низших потребностей порождает вопрос о смысле, но и удовлетворение низших потребностей, в частности, в "обществе изобилия"'. Мы не ошибаемся, пожалуй, если усмотрим в этом кажущемся противоречии утверждение нашей гипотезы, согласно которой стремление к смыслу представляет собой мотив, который не сводим к другим потребностям и не выводим из них.

Мы встречаемся здесь с Феноменом, который я считаю фундаментальным для понимания человека: с самотрансценденцией человеческого существования. За этим понятием стоит тот факт, что человеческое бытие всегда ориентировано вовне на нечто, что не является им самим, на что-то или на кого-то: на смысл, который необходимо осуществить, или на другого чело­века, к которому мы тянемся с любовью. В служении делу или любви к другому человек осуществляет сам себя. Чем больше он отдаёт себя делу, чем больше он отдает себя своему партнёру, тем в большей степени он являет­ся человеком и тем в большей степени он становиться самим собой. Таким образом, он, по сути, может реализовать себя лишь в той мере, в ка­кой он забывает про себя, не обращает на себя внимания.

Здесь необходимо упомянуть один из фактов, полученных в эмпиричес­ком исследовании госпожи Люкас, а именно: оказалось, что среди посети­телей Пратера - знаменитого венского парка отдыха и развлечений - объективно измеренный уровень экзистенциальной, фрустрации был существен­но выше, чем средний уровень у населения Вены. Другими словами, у человека, который особенно добивается наслаждений и развлечений, оказывает­ся, в конечном счёте, фрустрировано его стремление к смыслу.

…Мы можем утверждать следующее:если у человека нет смысла жизни, осуществление которого сделало бы его счастливым, он пытается добиться ощущения счастья в обход осуществлению смысла, в частности с помощью химических препаратов. На самом деле нормальное ощущение счастья не выступает в качестве цели, к которой человек стремится, а представляет собой скорее просто сопутст­вующее явление, сопровождающее достижение цели. Это сопутствующее явле­ние, этот "эффект" может быть, однако, "уловлен", и принятие алкоголя да­ет такую возможность. Б.А.Маки, директор центра реабилитации алкоголиков военно-морских сил США, утверждает: «Работая c алкоголиком, мы очень часто убеждаемся, что жизнь, по-видимому, потеряла для него смысл».Моя ученица в Международном университете Соединенных Штатов в Сан-Диего в своих исследованиях,результаты которых составили ее диссертацию, получила данные о том, что для 90 процентов исследованных ею случаев тяжелого хронического алкоголизма характерно выраженное ощущение утраты смысла…

… Подоб­ные вещи мы наблюдаем и в случаях наркомании. Если верить Стенли Криппнеру, 100процентов случаев наркоманий связаны с ощущением утраты смысла…

…Нако­нец, в связи с этим нельзя не упомянуть данные Блэка и Грегсона из Новой Зеландии, согласно которым уровень экзистенциальной фрустрации у преступников значительно выше среднего.

Энштейн как-то заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишённой смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен. Действительно стремление к смыслу обладает тем, что в американской психологии получило название "ценность для выживания". Не последний из уроков, какие мне удалось вынести из Освенцима и Дахау, состоял в том, что наибольшие шансы выжить даже в такой экстремальной ситуации имели, я бы сказал, те, кто был направлен в будущее, на дело, которое их ждало, на смысл, который они хотели реализовать. Позднее американские психиатры получили подтверждение на материале военнопленных, находившихся в японских, северокорейских и северовьетнамских лагерях.

…Достижим ли смысл? Возможно ли вновь оживить утерянные традиции или даже утраченные инстинкты? Или же был прав Новалис, заметивший однажды, что возврата к наивности уже нет, что лестница, по которой мы поднимались, упала?

… Смысл нельзя дать его нужно найти.

… при восприятии смысла речь идет об обнаружении воз­можности на фоне действительности. И эта возможность всегда единственна. Она преходяща. Однако лишь возможность является преходящей. Если она уже осуществлена, если смысл реализован, то это уже раз и навсегда.

Смысл должен быть найден, но не может быть создан. Создать можно лишь субъективный смысл, простое ощущение смысла, либо бессмыслицу. Тем самым понятно и то, что человек, который уже не в состоянии найти в своей жизни смысл, равно как и выдумать его, убегая от чувства утраты смысла, создает либо бессмыс­лицу, либо субъективный смысл. Если первое происходит на сцене /театр абсурда/, то последнее - в хмельных грезах, в особенности, вызванных с помощью ЛСД. В этом случае, однако, это сопряжено с риском пройти в жизни мимо истинного смысла, истинного дела во внешнем мире(в противоположность сугубо субъективному ощущению смысла в себе самом). Это напоминает мне подопытных животных, которым калифорнийские исследователи вживляли электроды в гипоталамус. Когда электрическая цепь замыкалась, животные испытывали удовольствие либо полового влечения, либо пищевой потребности. В конце концов они научи­лись сами замыкать цепь и игнорировали теперь реального полового партнера и реальную пищу, которая им предлагалась.

Смысл не только должен, но и может быть найден, и в поисках смысла человека направляет его совесть. Одним словом, совесть - это орган смысла. Ее можно определить как способность обнаружить тот единственный и уникальный смысл, который кроется в любой ситуации.

Совесть принадлежит к числу специфически человеческих проявлений ибо она является неотъемлемой составной частью условий человеческого существования, и работа ее подчинена основной отличительной характеристике человеческого существования - его конечности. Совесть, однако, может и дезориентировать человека. Более того, до последнего момента, до пос­леднего вздоха человек не знает, действительно ли он осуществил смысл своей жизни или лишь верит в то, что этот смысл осуществлён… Пусть даже совесть держит человека в неизвестности относительно того, постиг ли он смысл своей жизни, такая «неизвестность» не освобождает его от «риска» повиноваться своей совести или по крайне мере прислушиваться к ее голосу.

С упомянутой "неизвестностью" связан, однако, не только этот "риск", но и смирение. То, что мы даже на нашем смертном одре не узнаем, не вела ли нас наша совесть - орган смысла - по ложному пути, означает также и то, что одному человеку не дано знать, был ли прав другой, поступая по своей совести. Истина может быть только одна, однако никто не может похвас­таться знанием, что этой истиной обладает именно он, и никто другой.

…Мы живем в век распространяющегося всё шире чувства смыслоутраты. В такой век воспитание должно быть направлено на то, чтобы не только передавать знания, но и оттачивать совесть так, чтобы человеку хватило чуткости расслышать требование, содержащееся в каждой отдельной ситуации. Тогда не только сама жизнь будет казаться ему осмысленной /а осмыслен­ной - значит заполненной делами/, но и сам он приобретёт иммунитет против конформизма и тоталитаризма - этих следствий экзистенциального вакуума.

Так или иначе, воспитание больше чем когда-либо становится воспитанием ответственности. А быть ответственным - значит быть селективным, быть избирательным. Мы должны научиться разбирать, что существенно, что нет, что имеет смысл, а что нет, за что отвечать, а за что нет.

Смысл - это всякий раз также и конкретней cмысл конкретной ситуации. Это всегда "требование момента", которое, однако, всегда адресовано конк­ретному человеку. И как неповторима каждая конкретная ситуация, также уникален каждый отдельный человек.

Каждый день и каждой час предлагают новый смысл, и каждого человека ожидает другой смысл. Смысл есть для каждого, и для каждого существует свой особый смысл.

Из всего этого вытекает, что смысл, о котором идёт речь, должен меняться как от ситуации к ситуации, так и от человека к человеку. Однако смысл вездесущ. Нет такой ситуации, в которой нам бы не была предоставлена жизнью возможность найти смысл, и нет такого человека, для которого жизнь не держала бы наготове какое-нибудь дело. Возможность осуществить смысл всегда уникальна, и человек, который может ее peaлизовать, всегда неповторим. В логотерапевтической литературе имеются публикации… из которых следует, что возможность найти в жизни смысл не зависит от пола, от интел­лекта, от уровня образования , от того, религиозны мы или нет, и если да, то какую веру исповедуем… было также показано, что нахождение смысла не зависит от характера и от среды..

Ни один логотерапевт не может указать больному, в чем заключается смысл. Он вправе, однако, утверждать, что жизнь имеет смысл и даже более того, что она сохраняет этот смысл в любых условиях и при любых обстоя­тельствах благодаря возможности найти смысл даже в страдании. …Человек не только ищет смысл в силу своего стремления к смыслу, но и находит его, а именно тремя путями. Во-первых, он может усмотреть смысл в действии, в создании чего-либо. Помимо этого он видит смысл в том, чтобы переживать что-то, он видит смысл в том, чтобы кого-то любить. Но даже в безнадежной ситуации, перед которой ой беспомощен, он при известных условиях способен видеть смысл. Дело в позиции и установке, с которой он встречает свою судьбу, которой он не в состоянии избежать или изменить. Лишь позиция и установка дают ему возможность проде­монстрировать то, на что способен один лишь человек: превращение, преображение страдания в достижение на человеческом уровне. Один студент ме­дик из США писал мне: "Недавно умер один из моих друзей, потому что он не смог найти в жизни смысл. Сейчас я знаю, что если бы он был жив, я смог бы, пожалуй, помочь ему средствами логотерапии. Его уже нет, но сама его смерть будет теперь всегда побуждать меня оказывать помощь всем тем, кто в ней нуждается. Я думаю, что не может быть более глубинного мотива. Несмотря на моё горе, вызванное смертью друга, несмотря на моё чувство вины в этой смерти, его существование, и его "уже-не-существование" наполнено смыслом. Если мне когда-нибудь достанет силы работать врачом и эта ответственность будет мне по плечу, значит он умер не напрасно. Больше всего на свете я хочу одного: не допустить, чтобы эта трагедия случи­лась ещё раз - случилась с другим".

В жизни не существует ситуаций, которые были бы действительно лишены смысла. Это можно объяснить тем, что представляющиеся нам негативными сто­роны человеческого существования - в частности, трагическая триада, вклю­чающая в себя страдание, вину и смерть, также могут быть преобразованы в нечто позитивное, в достижение, если подойти к ним с правильной позиции и с адекватной установкой.

И все же дело доходит до экзистенциального вакуума. И это - в сердце общества изобилия, которое ни одну из базовых, по Маслоу, потребностей не оставляет не удовлетворенной. Это происходит именно оттого, что оно только удовлетворяет потребность, но не реализует стремление к смыслу. "Мне 22 года, - писал мне один американский студент, - у меня есть учёная степень, у меня шикарный автомобиль, я полностью независим в финансовом отношении, и в отношении секса и личного престижа я располагаю большими возможнос­тями, чем я в состоянии реализовать. Единственный вопрос, который я себе задаю, - это какой во всем этом смысл".

Какое, однако, мы имеем право утверждать, что жизнь никогда и ни для кого не перестаёт иметь смысл? Основанием для этого служит то, что человек в состоянии даже безвыходную ситуацию превратить в победу, если рассматривать ее под человеческим углом зрения. Поэтому даже страдание заключает в се­бе возможность смысла. Само собой разумеется, что речь здесь идёт о ситу­ациях, которые нельзя устранить. Как врач, я, конечно, имею в виду преж­де всего неизлечимые болезни, неоперируемые раковые опухоли.

Осуществляя смысл, человек реализует сам себя. Осуществляя же смысл, заключенный в страдании, мы реализуем самое человеческое в человеке. Мы, обретаем зрелость, мы pacтем, мы перерастаем самих себя. Именно там, где мы беспомощны и лишены надежды, будучи не в состоянии изменить ситуацию, - именно там мы призваны, ощущаем необходимость измениться самим.

ВОПРОСЫ К СТАТЬЕ В.ФРАНКЛА

1) Какие утверждения Франкла подкреплены научными данными? Из чего видно, что это именно научные данные?

2. Теперь выпишите положения, которые в принципе не могут быть подтверждены никакими научно обработанными опытными данными (т.е. они являются результатом философского прозрения).

3. В чем видит Франкл причину утраты смысла жизни уже не единицами, а большими массами людей?

4. Перечислите негативные следствия (для отдельного человека и для общества в целом) того, что человек не может найти и реализовать в своей жизни смысл.

5. Как вы поняли утверждение, что смысл нельзя создать, а можно только найти?

6. Толстой, когда писал «Исповедь», пришел к выводу, что смысл жизни, который был бы один и тот же для всех, не могут дать ни ученые, ни философы, но зато его можно найти в религии, в жизни с Богом. А что мог бы сказать в связи с этим Франкл?

7. Как вы поняли замечание Франкла, что счастье не может выступать в качестве цели деятельности, скорей оно есть сопутствующее явление в нашем движении к цели? Попробуйте проиллюстрировать эту идею каким-либо примером из жизни (не обязательно при этом говорить о счастье, это может быть пример, когда пытаясь добиться удовольствия, радости и т.п., кто-то был разочарован именно из-за того, что слишком старался специально получить это удовольствие и оттого-то его и не получил в той мере, в какой ожидал.

8. Какая способность человека помогает ему искать смысл жизни? Как вы представляете себе этот поиск?

9. Подведем итог: чем же, какими своими мыслями и рекомендациями философ Франкл может помочь конкретному человеку найти потерянный смысл жизни? А чем может помочь близким этого человека?

С.Л. Франк «Смысл жизни»

Предисловие

Предлагаемая книжка, уже давно задуманная, образует как бы естественное продолжение выпущенной мною в 1924 году книжки «Крушение кумиров». Она составлена в ответ на неодно­кратные указания друзей и единомышленников о необходимости такого продолжения, которое раскрыло бы положительное содер­жание тех идей, которые преимущественно в форме критики гос­подствующих предубеждений были изложены в «Крушении ку­миров». И эта вторая книжка, подобно первой, будучи выражени­ем личных верований автора, выросла в связи с беседами и спо­рами, которые пришлось вести в кругу русского студенческого христианского движения. Она предлагается поэтому в первую оче­редь вниманию молодых участников этого движения и вообще рус­ской молодежи за границей.

Этим определен и стиль книжки: автор пытался свои религи­озно-философские идеи выразить в возможно простой и общедо­ступной форме и говорит лишь о том, что имеет насущное жиз­ненное значение.

Берлин, 29 августа 1925 г.

С. Франк

1. Вступление

Имеет ли жизнь вообще смысл, и если да — то какой именно? В чем смысл жизни? Или жизнь есть просто бессмыслица, бессмысленный никчёмный процесс естественного рождения, расцветания, созревания, увядания и смерти человека, как всякого другого орга­нического существа? Те мечты о добре и правде, о духовной значи­тельности и осмысленности жизни, которые уже с отроческих лет волнуют нашу душу и заставляют нас думать, что мы родились не «даром», что мы призваны осуществить в мире что-то великое и решающее и тем самым осуществить и самих себя, дать творческий исход дремлющим в нас, скрытым от постороннего взора, но на­стойчиво требующим своего обнаружения духовным силам, обра­зующим как бы истинное существо нашего «я», — эти мечты оп­равданы ли как-либо объективно, имеют ли какое-либо разумное основание, и если да — то какое? Или они просто — огоньки слепой страсти, вспыхивающие в живом существе по естественным зако­нам его природы как стихийные влечения и томления, с помощью которых равнодушная природа совершает через наше посредство, обманывая и завлекая нас иллюзиями, свое бессмысленное, в веч­ном однообразии повторяющееся дело сохранения животной жизни в смене поколений? Человеческая жажда любви и счастья, слезы умиления перед красотой, — трепетная мысль о светлой радости, озаряющей и согревающей жизнь или, вернее, впервые осуществ­ляющей подлинную жизнь, — есть ли для этого какая-либо твердая почва в бытии человека, или это — только отражение в воспален­ном человеческом сознании той слепой и смутной страсти, которая владеет и насекомым, которая обманывает нас, употребляя как орудия для сохранения все той же бессмысленной прозы жизни жи­вотной и обрекая нас за краткую мечту о высшей радости и духов­ной полноте расплачиваться пошлостью, скукой и томительной нуждой узкого, будничного, обывательского существования? А жажда подвига, самоотверженного служения добру, жажда гибели во имя великого и светлого дела — есть ли это нечто большее и бо­лее осмысленное, чем таинственная, но бессмысленная сила, кото­рая гонит бабочку в огонь?

Эти, как обычно говорится, «проклятые» вопросы или, вернее, этот единый вопрос «о смысле жизни» волнует и мучает в глубине души каждого человека.. Человек может на время, и даже на очень долгое время, совсем забыть о нем, погрузиться с головой или в будничные интересы сегодняшнего дня, в материальные за­боты о сохранении жизни, о богатстве, довольстве и земных успе­хах, или в какие-либо сверхличные страсти и «дела» — в полити­ку, борьбу партий и т.п., — но жизнь уже так устроена, что со-всем и навсегда отмахнуться от него не может и самый тупой, за­плывший жиром или духовно спящий человек: ^неустранимый факт приближения смерти и неизбежных ее предвестников — старения и болезней, факт отмирания, скоропреходящего исчез­новения, погружения в невозвратное прошлое всей нашей земной жизни со всей иллюзорной значительностью ее интересов — этот факт есть для всякого человека грозное и неотвязное напомина­ние нерешенного, отложенного в сторону вопроса о смысле жиз-

ни. Этот вопрос — не «теоретический вопрос», не предмет празд­ной умственной игры; этот вопрос есть вопрос самой жизни, он так же страшен — и, собственно говоря, еще гораздо более стра­шен, чём при тяжкой нужде вопрос о куске хлеба для утоления голода. Поистине, это есть вопрос о хлебе, который бы напитал нac, и воде, которая утолила бы нашу жажду. Чехов описывает где-то человека, который, всю жизнь живя будничными интере­сами в провинциальном городе, как все другие люди, лгал и при­творялся, «играл роль» в «обществе», был занят «делами», погру­жен в мелкие интриги и заботы — и вдруг, неожиданно, однажды ночью, просыпается с тяжелым сердцебиением и в холодном по­ту. Что случилось? Случилось что-то ужасное — жизнь прошла, и жизни не было, потому что не было и нет в ней смысла! И все-таки огромное большинство людей считает нужным отмахиваться от этого вопроса, прятаться от него и находить величайшую жизненную мудрость в такой «страусовой политике». Они называют это «принципиальным отказом» от попытки разре­шить «неразрешимые метафизические вопросы», и они так умело обманывают и всех других, и самих себя, что не только для по-I стороннего взора, но и для них самих их мука и неизбывное том­ление остаются незамеченными, быть может, до самого смертного часа. Этот прием воспитывания в себе и других забвения к само­му важному, в конечном счете, единственно важному вопросу жизни определен, однако, не одной только «страусовой полити­кой», желанием закрыть глаза, чтобы не видеть страшной исти­ны. По-видимому, умение «устраиваться в жизни», добывать жизненные блага, утверждать и расширять свою позицию в жиз­ненной борьбе обратно пропорционально вниманию, уделяемому вопросу о «смысле жизни». А так как это умение, в силу живо­тной природы человека и определяемого им «здравого рассудка», представляется самым важным и первым по настоятельности де­лом, то в его интересах и совершается это задавливание в глубо­кие низины бессознательности тревожного недоумения о смысле жизни. И чем спокойнее, чем более размерена и упорядочена внешняя жизнь, чем более она занята текущими земными инте­ресами и имеет удачу в их осуществлении, тем глубже та душевная могила, в которой похоронен вопрос о смысле жизни. Поэто-му мы, например, видим, что средний европеец, типичный запад­ноевропейский «буржуа» (не в экономическом, а в духовном смысле слова) как будто совсем не интересуется более этим воп­росом и потому перестал и нуждаться в религии, которая одна только дает на него ответ. Мы, русские, отчасти по своей натуре, отчасти, вероятно, по неустроенности и неналаженности нашей внешней, гражданской, бытовой и общественной жизни, и в прежние, «благополучные» времена отличались от западных ев­ропейцев тем, что больше мучились вопросом о смысле жизни, — или более открыто мучились им, более признавались в своих му­чениях. Однако теперь, оглядываясь назад, на наше столь недав­нее и столь далекое от нас прошлое, мы должны сознаться, что и мы тогда в значительной мере «заплыли жиром» и не видели — не хотели или не могли видеть — истинного лица жизни и пото­му, и мало заботились об его разгадке.

Происшедшее ужасающее потрясение и разрушение всей нашей общественной жизни принесло нам, именно с этой точки зрения вид, одно ценнейшее, несмотря на всю его горечь, благо: оно обнажило перед нами жизнь как она есть на самом деле. Правда, в порядке обывательских размышлений, в плане обычной земной «жизненной мудрости» мы часто мучимся ненормальностью на­шей нынешней жизньи и либо с безграничной ненавистью обви­няем в ней «большевиков», бессмысленно ввергших всех русских людей в бездну бедствий и отчаяния, либо (что уже, конечно, лучше) с горьким и бесполезным раскаянием осуждаем наше соб­ственное легкомыслие, небрежность и слепоту, с которой мы дали разрушить в России все основы нормальной, счастливой и разум­ной жизни. Как бы много относительной правды ни было в этих горьких чувствах, — в них, перед лицом последней, подлинной правды, есть и очень опасный самообман. Обозревая потери на­ших близких, либо прямо убитых, либо замученных дикими ус­ловиями жизни, потерю нашего имущества, нашего любимого де­ла, — наши собственные преждевременные болезни, наше ны­нешнее вынужденное безделье и бессмысленность всего нашего нынешнего существования, мы часто думаем, что болезни, смерть, старость, нужду, бессмысленность жизни — все это выду­мали и впервые внесли в жизнь большевики. На самом деле они этого не выдумали и не впервые внесли в жизнь, а только значи­тельно усилили, разрушив то внешнее и, с более глубокой точки зрения, все-таки призрачное благополучие, которое прежде цари­ло в жизни. И раньше люди умирали — и умирали почти всегда преждевременно, не доделав своего дела, и бессмысленно-случай­но; и раньше все жизненные блага — богатство, здоровье, слава, общественное положение — были шатки и ненадежны; и раньше мудрость русского народа знала, что от сумы и тюрьмы никто не должен отрекаться. Происшедшее только как бы сняло призрач­ный покров с жизни и показало нам неприкрытый ужас жизни как она всегда есть сама по себе. Подобно тому, как в кинематог­рафе можно, произвольным изменением темпа движения, через такое искажение именно и показать подлинную, но обычному взору не заметную природу движения, подобно тому, как через увеличительное стекло впервые видишь (хотя и в изменненых размерах) то, что всегда есть и было, но что не видно невоору­женному глазу, так и то искажение «нормальных» эмпирических условий жизни, которое теперь произошло в России, только рас­крывает перед нами скрытую прежде истинную сущность жизни. И мы, русские, теперь без дела и толка, без родины и родного очага, в нужде и лишениях слоняющиеся по чужим землям — или живущие на родине, как на чужбине, — сознавая всю «не­нормальность» — с точки зрения обычных внешних форм жиз­ни — нашего нынешнего существования, вместе с тем вправе и обязаны сказать, что именно на этом ненормальном образе жизни мы впервые познали истинное вечное существо жизни. Мы без­домные и бесприютные странники — но разве человек на земле не есть в более глубоком смысле всегда бездомный и бесприют­ный странник? Мы испытали на себе, своих близких, своем суще­стве и своей карьере величайшие превратности судьбы — но раз­ве самое существо судьбы не в том, что она превратна? Мы ощу­тили близость и грозную реальность смерти, но разве это — толь­ко реальность сегодняшнего дня? Среди роскошного и беспечного быта русской придворной среды 18 века русский поэт восклицал: «Где стол был яств, там гроб стоит; где пиршеств раздавались клики — надгробные там стонут лики и бледна смерть на всех глядит»^а. Мы обречены на тяжкий изнуряющий труд ради еже­дневного пропитания — но разве уже Адаму, при изгнании из рая, не было предречено и заповедано: «в поте лица своего ты бу­дешь есть хлеб свой»?

Так перед нами теперь, через увеличительное стекло наших нынешних бедствий, с явностью предстала сама сущность жизни во всей ее превратности, скоротечности, тягостности — во всей ее бессмысленности. И потому всех людей мучащий, перед всеми неотвязно стоящий вопрос о смысле жизни приобрел для нас, как бы впервые вкусивших самое существо жизни и лишенных воз­можности спрятаться от Нее или прикрыть ее обманчивой и смяг­чающей ее ужас видимостью, совершенно исключительную ост­роту. Легко было не задуматься над этим вопросом, когда жизнь, по крайней мере внешне-видимая, текла ровно и гладко, когда — за вычетом относительно редких моментов трагических испыта­ний, казавшихся нам исключительными и ненормальными, — жизнь являлась нам спокойной и устойчивой, когда у каждого из нас было наше естественное и разумное дело и за множеством вопросов текущего дня, за множеством живых и важных для нас частных дел и вопросов общий вопрос о жизни в ее целом только мерещил где-то в туманной дали и смутно-потаенно тревожил нас. Особенно в молодом возрасте, когда разрешение всех вопро­сов жизни предвидится в будущем, когда запас жизненных сил, требующих приложения, это приложение по большей части и на­ходил и условия жизни легко позволяли жить мечтами, лишь не­многие из нас остро и напряженно страдали от сознания бессмыс­ленности жизни. Не то теперь. Потеряв родину и с нею естествен­ную почву для дела, которое дает хотя бы видимость осмысления жизни, и вместе с тем лишенные возможности в беспечном моло­дом веселии наслаждаться жизнью и в этом стихийном увлечении ее соблазнами забывать о неумолимой ее суровости, обреченные на тяжкий изнуряющий и подневольный труд для своего пропи­тания — мы вынуждены ставить себе вопрос: для чего жить? Для чего тянуть эту нелепую лямку? Чем оправданы наши страдания? Где найти незыблемую опору, чтобы не упасть под тяжестью жизненной нужды?

Правда, большинство русских людей еще старается отогнать от себя эти грозные и тоскливые думы страстной мечтой о будущем обновлении и возрождении нашей общей русской жизни. Русские люди вообще имели привычку жить мечтами о будущем; и раньше им казалось, что будничная, суровая и тусклая сегодняшнего дня есть, собственно, случайное недоразумение, временная задержка в наступлении истинной жизни, томитель­ное ожидание, нечто вроде томления на какой-то случайной оста­новке поезда; но завтра или через несколько лет, словом, во вся­ком случае вскоре в будущем все изменится, откроется истинная, разумная и счастливая жизнь; весь смысл жизни — в этом буду­щем, а сегодняшний день для жизни не в счет. Это настроение мечтательности и его отражение на нравственной воле, эта нрав­ственная несерьезность, презрение и равнодушие к настоящему и внутренне лживая, неосновательная идеализация будущего, — это духовное состояние и есть ведь последний корень той нравственной болезни, которую мы называем революционностьюи которая загубила русскую жизнь. Но никогда, быть может, это духовное состояние не было так распространено, как именно теперь; и надо признать, что ни­когда еще для него не было так много оснований или поводов, как именно теперь. Нельзя ведь отрицать, что должен же наконец рано или поздно наступить день, когда русская жизнь выберется из той трясины, в которую она попала и в которой она теперь непод­вижно замерла; нельзя отрицать, что именно с этого дня насту­пит для нас время, которое не только облегчит личные условия нашей жизни, но — что гораздо важнее — поставит нас в более здоровые и нормальные общие условия, раскроет возможность ра­зумного дела, оживит наши силы через новое погружение наших корней в родную почву. ..

И все-таки и теперь это настроение перенесения вопроса о смысле жизни с сегодняшнего дня на чаемое и неведомое буду­щее, ожидание его решения не от внутренней духовной энергии нашей собственной воли, а от непредвидимых перемен судьбы, это совершенное презрение к настоящему и капитуляция перед ним за счет мечтательной идеализации будущего — есть такая же душевная и нравственная болезнь) такое же извращение здо­рового, вытекающего из самого духовного существа человека от­ношения к действительности и к задачам собственной жизни, как и всегда; и исключительная интенсивность этого настроения сви­детельствует лишь об интенсивности нашего заболевания. И об­стоятельства жизни складываются так, что и нам самим это по­степенно становится все яснее. Наступление этого решающего светлого дня, котopоe мы долго ждали чуть не завтра или после­завтра, оттягивается на долгие года; и чем больше времени мы ждем его, чем больше наших надежд оказалось призрачными, тем туманнее становится в будущем возможность его наступления; он отходит для нас в какую-то неуловимую даль, мы ждем его уже не завтра и послезавтра, а только «через несколько лет», и никто уже не может предсказать, ни сколько лет мы должны его ждать, ни почему именно и при каких условиях он наступит. И уже мно­гие начинают думать, что этот желанный день вообще, быть мо­жет, не придет заметным образом, не проложит резкой, абсолют­ной грани между ненавистным и презренным настоящим и свет­лым, радостным будущим, а что русская жизнь будет лишь неза­метно и постепенно, быть может, рядом мелких толчков выпрям­ляться и приходить в более нормальное состояние. И при полной непроницаемости для нас будущего, при обнаружившейся оши­бочности всех прогнозов, уже неоднократно обещавших нам на­ступление этого дня, нельзя отрицать правдоподобия или по меньшей мере возможности такого исхода. Но одно допущение этой возможности уже разрушает всю духовную позицию, кото­рая осуществление подлинной жизни откладывает до этого реша­ющего дня и ставит в полную зависимость от него. Но и помимо этого соображения — долго ли вообще мы должны и можем ждать, и можно ли проводить нашу жизнь в бездейственном и бессмысленном, неопределенно-долгом ожидании! Старшее поко­ление русских людей уже начинает свыкаться с горькой мыслью, что оно, быть может, или вообще не доживет до этого дня, или встретит его в старости, когда вся действенная жизнь будет уже в прошлом; младшее поколение начинает убеждаться по меньшей мере в том, что лучшие годы его жизни уже проходят и, может быть, без остатка пройдут в таком ожидании. И если бы мы еще могли проводить жизнь не в бессмысленно- томительном ожида­нии этого дня, а в действенном его подготовлении, если бы нам дана была — как это было в прежнюю эпоху — возможность ре­волюционного действия, а не только революционных мечтаний и словопрений! Но и эта возможность для огромного, преобладаю­щего большинства нас отсутствует, и мы ясно видим, что многие из тех, кто считает себя обладающим этой возможностью, за­блуждаются именно потому, что, отравленные этой болезнью мечтательности, просто уже разучились отличать подлинное, серьезное плодотворное дело от простых словопрений, от бес­смысленных и ребяческих бурь в стакане воды. Так сама судь­ба — или великие сверхчеловеческие силы, которые мы смутно прозреваем позади слепой судьбы, — отучают нас от этой убаю­кивающей, но растлевающей болезни мечтательного перенесения вопроса о жизни и ее смысле в неопределенную даль будущего, от трусливой обманчивой надежды, что кто-то или что-то во внеш­нем мире решит его за нас.|Теперь уже большинство из нас если не ясно сознает, то по меньшей мере смутно чувствует, что воп­рос о чаемом возрождении родины и связанном с ним улучшении судьбы каждого из нас совсем не конкурирует с вопросом о том, как и для чего нам жить сегодня — в том сегодня, которое растя­гивается на долгие годы и может затянуться и на всю нашу жизнь, — а тем самым с вопросом о вечном и абсолютном смысле жизни как таковой, — совсем не заслоняет собой этого, как мы ясно ощущаем, все же важнейшего и самого насущного вопроса. Более того: ведь этот чаемый «день» грядущего не сам же собою перестроит заново всю русскую жизнь и создаст более разумные ее условия. Ведь это должны будут совершить сами русские люди, в том числе каждый из нас. А что если в томительном ожидании мы растеряем весь запас наших духовных сил, если к тому вре­мени, бесполезно истратив нашу жизнь на бессмысленное томле­ние и бесцельное прозябание, мы уже потеряем ясные представ­ления о добре и зле, о желанном и недостойном образе жизни?

Можно ли обновить общую жизнь, не зная, для себя самого, для чего ты вообще живешь и какой вечный, объективный смысл име­ет жизнь в ее целом? Не видим ли мы уже теперь, как многие русские люди, потеряв надежду на разрешение этого вопроса, ли­бо тупеют и духовно замирают в будничных заботах о куске хле­ба, либо кончают жизнь самоубийством, либо, наконец, нравст­венно умирают, от отчаяния становясь прожигателями жизни, идя на преступления и нравственное разложение ради самозабве­ния в буйных наслаждениях, пошлость и эфемерность которых сознает сама их охлажденная душа?

Нет, от вопроса о смысле жизни нам - именно нам, в нашем нынешнем положении и духовном состоянии — никуда не уйти, и тщетны надежды подменить его какими-либо суррогатами, за­морить сосущего внутри червя сомнения какими-либо иллюзор­ными делами и мыслями. Именно наше время таково - об этом мы говорили в книжке «Крушение кумиров», — что все кумиры, соблазнявшие и слепившие нас прежде, рушатся один за другим, изобличенные в своей лжи, все украшающие и затуманившие за­весы над жизнью ниспадают, все иллюзии гибнут сами собой. Ос­тается жизнь, сама жизнь во всей своей неприглядной наготе, со всей своей тягостностью и бессмысленностью — жизнь, равно­сильная смерти и небытию, но чуждая покоя и забвения небытия. Та, на Синайских высотах поставленная Богом, через древний Израиль, всем людям и навеки задача: «жизнь и смерть предло­жил я тебе, благословение и проклятие: избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое», — эта задача научиться отличить истин­ную жизнь от жизни, которая есть смерть, — понять тот смысл жизни, который впервые вообще делает жизнь жизнью, то Слово Божие, которое есть истинный, насыщающий нас хлеб жизни, — эта задача именно в наши дни великих катастроф, великой кары Божией, в силу которой разодраны все завесы и все мы снова «впали в руки Бога живого», стоит перед нами с такой неотвязно­стью, с такой неумолимо-грозной очевидностью, что никто, раз ощутивший ее, не может уклониться от обязанности ее разреше­ния.