ВВЕДЕНИЕ В ВОСТОКОВЕДЕНИЕ

Под редакцией проф. Е. И. Зеленева и проф. В. Б. Касевича

Санкт-Петербург 2010

отношений………………………………………………….

Геополитический и геостратегический методы исследования в востоковедении………………………………………………………………………………

Основные этапы истории отечественного востоковедения……………………...

Начальный этап изучения Востока в России………………………………….

Изучение Востока в России в XVIII в………………………………………….

Востоковедение в России в XIX в……………………………………………...

Востоковедение после Октябрьской революции……………………………...

Развитие востоковедения после Второй мировой войны…………………….

Востоковедение в России на рубеже XX и XXI вв……………………………

Восточный факультет Санкт-Петербургского государственного универси-

тета……………………………………………………………………..........

Институт стран Азии и Африки Московского государственного универси-

тета……………………………………………………………………..........

Прикладное востоковедение………………………………………………………

Из истории прикладного востоковедения в России. Востоковедение и внешнеполитическая служба………………………………………………

Прикладное востоковедение в истории военной службы……………………. Прикладное востоковедение в истории миссионерской службы…………… Прикладное востоковедение в СССР………………………………………......

Прикладное востоковедение сегодня………………………………………….

Рабочая программа курса «Введение в востоковедение» ..……………………... Приложение 1. Вопросы к экзамену ……….………………………………….

Приложение 2. Список дополнительной литературы ..………………………

- 7 -

Разделы монографии принадлежат следующим авторам: «Предисловие» — Е. И. Зеленев, В. Б. Касевич; «Востоковедное научное знание: к новой картине мира»

— Е. И. Зеленев, «Востоковедение как комплексная наука», «Язык», «Текст» — В. Б. Касевич; «Литературоведение» — А. В. Образцов, «Основы фольклористики» — О. Ю. Завьялова, «Литература Древнего Востока» — Ю. Н. Прорубщикова, «Литературы Индии» — С. О. Цветкова, «Арабская литература» — М. Н. Суворов, «Персидская литература» — М. С. Пелевин, «Китайская литература» — А. Г. Сторожук, «Японская литература» — Л. Ю. Хронопуло, «Литература народов Африки южнее Сахары» — А. В. Ляхович; «Страны Азии и Африки в мировой истории» — Н. А. Самойлов; «Антропология, социология, востоковедение», «Экономика Востока в антропологической перспективе», «Право на Востоке» — В. В. Бочаров, «Восток как родина мировых и основных национальных религий», «Буддизм» — В. Б. Касевич; «Восточное христианство», «Ислам» — М. А. Родионов; «Иудаизм» — И. Р. Тантлевский, «Индуизм» — М. Ф. Альбедиль, «Зороастризм» — В. Ю. Крюкова; «Древний Восток»

— Н. В. Козырева, «Ближний Восток: эволюция историко-культурного пространства в мире ислама» — Н. Н. Дьяков, «Восточная Азия» — Н. А. Самойлов; «Юго-Восточ- ная Азия» — В. Н. Колотов, Б. Н. Мельниченко; «Южная Азия» — Н. В. Гуров, Ю. Г. Кокова; «Центральная Азия», «Южный Кавказ (Закавказье)» — А. К. Алексеев; «Африка южнее Сахары» — А. С. Зданевич; «Особенности мировосприятия в восточных сообществах» — А. Г. Сторожук; «Этнокультурные особенности в странах Азии и Африки» — Н. В. Григорьева; «Этнопсихологические особенности народов Азии и Африки» — Н. А. Спешнев; «Страны Азии и Африки в контексте истории и теории международных отношений» — Е. И. Зеленев, Н. А. Самойлов; «Геополитические и геостратегические методы исследования в востоковедении» — Е. И. Зеленев; «Основные этапы истории отечественного востоковедения», «Восточный факультет СПбГУ»

— Н. А. Самойлов; «Прикладное востоковедение» — Е. М. Османов.

- 9 -

себя странами и народами Азии и Африки идет чрезвычайно стремительно и влияет на классическую востоковедную научную традицию, угрожает ей неадекватностью, побуждая ее к изменению.

Востоковедение способно и, более того, призвано создавать «адаптационные шлюзы» между моделями культуры и их более-менее устойчивыми формами — цивилизациями. Отнюдь не случайно сегодня ведутся споры о том, что составляет сущность востоковедения. В современном Китае, например, европейское востоковедение подвергается критике за субъективизм и сохранение атавизмов колониальной эпохи. Но при этом признается, что именно зарубежное (некитайское) китаеведение (ханьсюэ) стало важной составляющей научного китаеведения собственно в Китае (госюэ). Китайскими интеллектуалами делается попытка и более широкого противопоставления западного знания (сисюэ), западного ориентализма-востоковедения (дунфансюэ) и национальной науки (госюэ) (Ломанов 2009: 500, 503, 506, 509).

Фактически востоковедение начинает серьезный спор не за объект исследования, а за ракурс рассмотрения проблемы. Дело в том, что китаевед-некитаец и китае- вед-китаец отличаются именно ракурсом рассмотрения вопроса. Один действует в русле экстравертного, другой — интровертного логического мышления. В первом случае все силы брошены на покорение внешнего мира, во втором — на приспособление, говоря словами Карла Густава Юма, к коллективному бессознательному (Руткевич 1991: 16–17).

В Китае создается наука о себе самих и для себя — госюэ. Такой подход основывается не только на суждениях, но и на потоке образов, игре воображения, чувственной материи. Отсюда эмоциональность в оценках визави извне: он может знать, но ему не дано почувствовать. Возьмем на себя смелость сказать, что подлинное востоковедное образование (особым образом структурированное мировоззрение) разрушает эмоциональную бесчувственность, прививает способность вживаться в мир Восточного Другого.

А нужна ли парадигма востоковедного научного знания? Необходима ли она в такой же степени, в какой это было нужно двести лет назад, когда возникали европейские представления о Востоке как периферии европоцентристского мира? Попробуем ответить на эти вопросы.

Объяснительная способность европейского востоковедения утратила европоцентристскую направленность, когда задача заключалась в том, чтобы объяснить Восток для Запада. Существенно также, что европейское и североамериканское общества вобрали в себя такое количество представителей азиатско-африканских народов, что говорить о цивилизационной гомогенности, т. е. однородности Запада уже не приходится. Ориентализм, а именно так всегда именовалось востоковедение в Европе, сегодня практически распался на разнородные дисциплины (филологию, историю, социо-

- 11 -

логию, лингвистику, источниковедение и др.), прилагаемые к изучению определенных регионов.

С позиции межкультурных коммуникаций российское востоковедение, в отличие от европейского и североамериканского, изначально имело двойственный вектор развития: наряду с привнесенным европейской классической традицией вектром «европоцентризма», существовала и «восточная линия самопознания», носителями которой были образованные представители азиатско-африканского ареала. Между этими линиями развития непрестанно шла напряженная борьба, не дававшая, впрочем, победы ни одной из сторон (Материалы 1909: 2, 10–26, 28–30, 66–70, 109–111 и др.). В известной мере это отражало два направления русской общественной мысли — западничество и славянофильство (Якунин 2008: 66–70).

Важно, что в дискуссиях относительно выбора идеологии факультета на равных участвовали собственно русские профессора и представители «восточных» этносов. Факультет восточных языков (как первоначально именовался Восточный факультет) Санкт-Петербургского университета был, как известно, учрежден указом Николая I в 1854 г., а открыт год спустя уже при Александре II. В 1856 г., вскоре после начала занятий, в среде преподавателей факультета, коих по штату положено было быть шестнадцать, возникли нешуточные разногласия по вопросу о соотношении в программе обучения практических и теоретических знаний. В ответ на призыв правительства заботиться о «гармоничной стройности каждого факультета» первый декан Александр Касимович Казем-Бек направил ответ, в котором говорилось, что назначение факультета «есть чисто практическое» и что «ученая цель» должна занимать факультет лишь «насколько это необходимо для приготовления нужных для него преподавателей языков азиатских». Впоследствии споры о «предназначении факультета» и соотношении в его учебных планах и программах научных и практических курсов перекинулись на преподавательский состав. 24 ноября 1858 г. этот конфликт привел к добровольной отставке первого декана А. К. Казем-Бека. С 16 января 1859 г. пост декана перешел по предложению ректора к профессору А. О. Мухлинскому — стороннику гармоничной программы обучения со значительной научной составляющей. А. О. Мухлинский возглавлял факультет с 1859 по 1866 г., а затем на пост декана вновь вернулся А. К. Казем-Бек, что свидетельствовало не только об организационных способностях первого декана Восточного факультета, но и о незавершенности спора между наукой и практикой в российском востоковедении.

Конечно же, синдром «мифотворчества о Востоке» в известной мере был присущ и российскому востоковедению, поскольку оно возникло и развивалось преимущественно в формате европейской научной эпистемы. Однако оно никогда не было только инструментом колониального подчинения, напротив, наряду с исследованием зарубежной Азии, оно серьезно изучало и собственно российские азиатские пространства.

- 12 -

Фактор самопознания делал российское востоковедение наукой мировоззренческой, которая занималась не только научным поиском, но и решала проблемы мироощущения и миропонимания. Адепту востоковедных знаний в России предоставлялась уникальная возможность, живя в европейско-азиатской стране, определять свое место в поликультурном, полицивилизационном, полилингвистическом государственном пространстве России. Российское общество находило в востоковедном знании важный компонент своего социального и культурного бытования, уравновешивавший утвержденный еще Петром Великим вектор проевропейского развития страны.

Востоковедение в момент своего зарождения в XVIII–XIX вв. опиралось на авторитет выдающихся ученых, изучавших конкретные страны Востока. Затем к концу XIX – началу XX в. стали складываться национальные востоковедные центры и школы. Наряду со страноведческой направленностью востоковедных исследований возникли мощные горизонтальные интеграционные тенденции формирования лингвистических, литературоведческих, исторических, этнографических, экономических, социологических и иных знаний о странах Азии и Африки. К середине XX в. востоковедение стало признанной наукой, но почти сразу же столкнулось с новыми историческими реалиями эпохи глобализации. Это привело во второй половине XX в. к острому структурному кризису востоковедения, как, в прочем, и многих других гуманитарных наук. Крен в сторону специализированной дробности востоковедного знания (филология, история, экономика, право и тому подобные научные специализации) оставляет востоковедению удел ретроспективной научности. Уклон в углубленный страноведческий и иные пространственно ориентированные подходы изучения Востока превращает его в подвид регионоведения.

Выход из состояния кризиса для современного востоковедения оказался возможен на пути совмещения специализированных знаний и пространственного подхода при анализе общественных явлений. Говорят, новое — это забытое старое. Как знать, но в 1855 г. на факультете Восточных языков Санкт-Петербургского университета не было специализаций арабистика, японистика, китаеведение, тем более истории или филологии, сориентированных на отдельные страны, а были разряды: арабо-персидско-ту- рецко-татарский, армяно-грузино-татарский, монголо-калмыцко-татарский, китайскоманьчжурский, еврейско-арабский, к которым в 1856 г. был добавлен санскрито-ти- бетский. К слову сказать, именно в Высочайшем приказе о введении этого шестого разряда (23 ноября 1855 г.) факультет восточных языков впервые назван «восточным факультетом при Санкт-Петербургском университете». И уже с легкой руки Александра II название «Восточный факультет» прочно вошло в употребление, поскольку 9 декабря 1861 г. на заседании комиссии по устройству университетов стал вопрос «о желании восточного факультета иметь собственного профессора истории Востока». (Материалы 1909: 93, 115, 117). И еще один примечательный факт: в 2001 г. по представлению Ученого совета факультета Ученый совет Санкт-Петербургского государ-

- 13 -

ственного университета принял решение впредь писать слово «Восточный» в названии факультета с заглавной буквы, поскольку его смысл в данном случае выходит за рамки чисто географического понятия.

Разрядность отражала изначально присущую востоковедному образованию лингвистическую и пространственную широту. На самом деле пространственный фактор занимал и, видимо, будет занимать все возрастающее значение в таких научных дисциплинах, как языкознание, культурология, география, история, экономика, правоведение, политология и многих других, сближая их с востоковедением, по отношению к которому они носят прикладной характер.

Современное востоковедение едва ли не единственная комплексная гуманитарная наука, способная изучать азиатско-африканский ареал, а с учетом исторического прошлого и обширные территории в Европе, включая Россию, если так можно выразиться, на пространственно-сущностном уровне, используя пространственно-ценностную парадигму исследования. Речь может идти о более чем 50% площади земли и более 70% ее населения, исследуемые как сами по себе, так и в контексте мирового развития. Совместить в рамках одной науки исследования столь обширных пространств со столь многочисленным населением в формате научной парадигмы одновременно адаптационной и интегрирующей — это грандиозная миссия современного востоковедения и возрождающегося европейского и североамериканского неоориентализма.

«Восток — это профессия», — сказал когда-то Бенджамен Дизраэли. С этим можно согласиться, поняв слово «профессия» как профессионализм в изучении восточных обществ. В чем же проявляется профессионализм востоковеда сегодня? На наш взгляд, в первую очередь это изрядная языковая и филологическая подготовка, подкрепленная владением методикой научного мышления и конструирования. Научный образ — это ключевое понятие современной востоковедной научной парадигмы. Гуманитарная наука развивается с помощью образов — отображающих реальность ментальных конструктов, на самом деле сплошь и рядом далеких от реальной жизни. Как можно изучать город в отрыве от деревни, армию или судебную систему отдельно от государства, а миниатюру на слоновой кости отдельно от миниатюр на других материалах? Оказывается можно и даже необходимо. Это профессионально зауженный подход, позволяющий достичь определенной глубины в изучении конкретного вопроса путем выделения в качестве объекта исследования абстрактной идеи-образа. Собственно, по этому поводу Бернард Шоу остроумно заметил: «Нельзя стать узким специалистом, не став, в строгом смысле, болваном». Но «болван» в нашем случае не тот, кто изобретает идеи-образы и наполняет их научным содержанием, а тот, кто не понимает, зачем это необходимо. Дело в том, что сначала научный образ возникает в умах ученых. Непосвященным такой образ может, на первый взгляд, показаться даже курьезным или малозначимым. Однако затем происходит детальная проработка со-

- 14 -

Руткевич А. М. Жизнь и воззрения К. Г. Юнга // Карл Густав Юнг. Архетип и символ. М., 1991.

Саид Вади Эдвард. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб., 2006.

Токвиль А. де. Демократия в Америке. / пер. с франц., предисл. Г. Дж. Ласки. М., 1992.

Хайям Омар. Рубаи. Русские переводы / сост. Р. Ш. Малкович. СПб., 2007.

Якунин В. И., Зеленев Е. И., Зеленева И. В. Российская школа геополитики. СПб., 2008.

- 16 -

тора общего (либо высшего) знания, нежели в качестве творца. В этих же работах подробно анализируется такой феномен, как этикетность: положение того или иного персонажа полностью определяется его социальным статусом, корпоративной принадлежностью и т. п.

Историки средневековой Западной Европы многократно подчеркивали трифункциональный характер распределения членов общества по социальным структурам: есть те, кто молятся, те, кто сражаются и правят, те, кто трудятся. Это не просто социальное деление, но деление, сакрально («свыше») оправданное. Внутри каждого «порядка» имеет место относительное равенство, по отношению друг к другу три порядка вполне определенно иерархизированы. В то же время это естественная иерархия — наподобие той, что существует в семье, она основана на concordia, сердечном согласии.

Эти средневековые представления есть все основания считать вариантом архетипа, который мы встречаем в разных обличьях на протяжении тысячелетий, имея дело с архаическими обществами. Они явно близки, например, варновой структуре Древней Индии с ее брахманами, кшатриями, вайшьями и шудрами.

С определенными поправками эта схема вполне применима к описанию любых восточных обществ. Клановое, корпоративное строение, сочетание эгалитарных тенденций внутри соответствующих подструктур с признанной иерархией между ними здесь достаточно типичны. Личность жестко встроена в существующую сетку отношений, не ее собственные достоинства, усилия и т. п., но образцовое следование канонизированному своду правил, специфическому для данной подобщности, — залог успеха.

Говоря о клановом строении традиционалистских обществ, в качестве своего рода предельного по архаичности типа нужно упомянуть структуру общества, основанную на половозрастных классах; фактически с выделения половозрастных классов начинается структурирование общества, а пережиточно важность этих классов сохраняется, вероятно, для любого социума.

Еще один важный аспект реализации традиционализма — это решительное преобладание обычного права по отношению к писанному закону и связанное с этим предпочтение «неформальных» отношений в области экономики, политики и др. (подробнее об этом см. в разделе «Социология и антропология в востоковедении»).

Важнейшую роль в идеологическом обосновании структурированности архаического общества, особенно на развитых этапах его развития, играет религия. Вероятно, наиболее специфична с этой точки зрения роль христианства. Раннее христианство разрушает старую семейно-клановую систему, вводя взамен новое единство собра- тьев-христиан, противопоставленное окружающему обществу, обычно враждебному. «Когда пророчество спасения создало общины на чисто религиозной основе, то первой силой, с которой оно вступило в конфликт и которая могла опасаться потери сво-

- 20 -

его влияния, была родовая общность. Кто не может отречься от членов своей семьи, отца или матери, тот не может быть учеником Христа…» (Вебер 1994: 12).

В дальнейшем разные ветви христианства оказывают мощное воздействие на становление и развитие процессов персонализма в соответствующих обществах. Если католицизм, в варианте теории благодати у св. Августина, оставляет сравнительно мало места для «личных заслуг» индивидуума, то протестантизм, в особенности при умалении роли священнослужителя и акценте на личную связь верующего с Богом, в сильнейшей степени способствует развитию персоналистских тенденций (не случайно «самые западные» — это именно протестантские общества). Православие, особенно когда оно настаивает на концепции соборности, пытается согласовать естественный для общества дух единения и личную связь человека с Богом. В индо-буддийских традициях жесткий детерминизм кармы, «автоматически» определяющей качество последующего перерождения и, в конечном счете, возможность достижения Нирваны смягчается сугубо индивидуальным путем совершенствования (или ухудшения) кармы. Очень показательно описание конфуцианского отношения2 к роли личности в обществе, принадлежащее китайскому автору: «Понятие человека как самостоятельного, с точки зрения морали, действующего лица, которое ставится во главу угла в западном рассуждении об этике, в конфуцианском рассмотрении этики отсутствует. Человек как обладающее свободой воли существо не имеет никакого значения; это понятие не играет никакой роли в механизмах социальных взаимодействий. Его raison d’être по отношению к обществу определяется релевантными для него [социальными] отношениями, управляемыми [законом] ли. <...> Человек как индивидуум, взятый в отвлечении от его социальных и политических отношений, никогда не включается в картину конфуцианского мира этики» (Bao Zhiming 1990: 207).

Указанные социальные — а, вернее, социально-идеологические — отношения находят свое отражение в текстах, где реализуется подчас сложная система обращений и самоназваний, прямо соотносящихся с социальной ролью говорящего (пишущего), его адресата и т. д. Исследования на материале параллельных текстов ряда языков показали, что, например, в древнекитайском тексте местоимениям и собственным именам русского перевода (несмотря на стилизацию последнего) в типичном случае соответствуют этикетные дескрипции, т. е. обозначения и самообозначения персонажей по их социальному статусу (Kassevitch 1997).

Исследования выявили также, что в древнекитайском тексте местоимение 1-го лица опускается в три с половиной раза чаще, чем в русском (при прочих равных условиях). Данные свидетельства — как и целый ряд других, которые опустим по недостатку места — служат, как представляется, подтверждением тезиса об определенной аперсональности восточных культур. Разумеется, оппозиция

2 Конфуцианство не является религией, однако рассматривает часть проблем, которые в иных идеологических системах включены в «зону ответственности религии».

- 21 -

таких языках (тексты не только письменные, но и звучащие, см. об этом в разделе «Текст»).

Резюмируя, можно утверждать, что востоковедение — это наука о духовной и материальной культуре традиционалистских сообществ в синхронии и диахронии с

опорой на свидетельства языка и текста.

Еще раз подчеркнем, что жесткой дихотомии по принципу «традиционализм/модернизм» или «традиционализм/прогрессизм» нет и быть не может. Традиции важны для любого общества, как, шире, важно само по себе прошлое. Показывая это применительно к своей знаменитой концепции осевого времени, К. Ясперс говорит: «Та глубина, из которой мы вышли, то подлинное, что было скрыто под покровом второстепенных преобразований, привычных оборотов речи, условностей и институтов, опять обретает голос. Зеркало великого осевого времени человечества послужит, быть может, еще раз одним из существенных заверений в том, что в своем стремлении понять самих себя мы должны обратиться к тем глубинам, откуда мы вышли» (Ясперс 1991: 154).

Поэтому речь идет лишь о соотносительном удельном весе соответствующих признаков. Важно оговорить также (это косвенным образом просматривается и в приведенном высказывании Ясперса), что, подобно архаичности, «традиционализм» сам по себе не есть оценка; более того, вовсе не исключено, что прививка традиционалистского строя жизни к молодым, по историческим меркам, побегам индивидуалистического «западного» строя была бы благом.

Выше была сделана попытка определения востоковедения как науки преимущественно по предмету этой науки. Как известно, становление самостоятельной науки предполагает также, что можно говорить о теории этой науки и ее методе. Триединство «предмет–теория–метод» лежит в основе любой науки. Например, принято говорить о «теории языка», имея в виду некоторую общую теорию, на которой основывается лингвистика; предметом, естественно, выступают язык и речевая деятельность, а метод (набор методов) выбирается во многом в зависимости от соответствующей школы. Общей теории востоковедения в сколько-нибудь явном виде на сегодняшний день не существует. То очень краткое обсуждение, которое было предпринято выше в связи с пониманием востоковедения как науки о традиционалистских сообществах, дает, можно надеяться, и некоторое представление о том, на каких путях целесообразно искать общую теорию нашей науки. Но, повторим, эти поиски еще впереди. Кажется очевидным, что такая теория необходима. Отрицание необходимости общей теории востоковедения равносильно отрицанию самостоятельности востоковедения как науки; в этом последнем случае мы соглашаемся с тем, что востоковедение есть всего лишь приложение разнородных дисциплин (филологии, истории и др.) к изучению определенного региона: востоковедение превращается в подвид

регионоведения.

- 23 -

Не затрагивая специально вопрос о методе, подчеркнем лишний раз положение о приоритетном статусе языка и текста, их анализа в качестве источника данных для востоковеда.

Может возникнуть вопрос: востоковедение существует сравнительно давно — правомерно ли утверждать, что только сейчас мы приходим к осознанию необходимости конституировать востоковедение как самостоятельную науку? Такое положение, вообще говоря, не должно удивлять. В качестве аналогии можно сослаться на статус истории. Как относительно самостоятельная область знания история существует чрезвычайно давно — в европейской традиции со времен Геродота и Фукидида. Однако в качестве самостоятельной научной дисциплины история занимает свое место в семействе наук достаточно поздно. Среди знаменитых Septem artes liberales (Семь свободных искусств) с их trivium (грамматика, риторика, диалектика) и quadrivium (арифметика, геометрия, астрономия, музыка) истории, как видим, нет (она включалась в самые различные области — например, в грамматику: имелся в виду обычно исторический комментарий к тексту). Лишь в XVIII–XIX вв. появляются представления об истории как отдельной науке.

Помещая эту проблему в более широкий контекст, нужно вспомнить об особом статусе гуманитарных наук как таковых. Согласно Т. Куну, гуманитарные науки принадлежат к числу «допарадигмальных» — не обладающих общепризнанной научной парадигмой, но раздробленных на разные школы со своими теориями и (или) методами каждая. Пока трудно сказать, насколько обоснованны надежды позитивистски настроенных науковедов на то, что «допарадигмальное» состояние гуманитарных наук со временем, с их созреванием будет преодолено и гуманитарные науки примут вид, типичный для естественнонаучных дисциплин.

Наконец, нельзя не сказать хотя бы несколько слов о той роли, которая приходится на долю востоковедения — в особенности в наши дни — с точки зрения решения глобальных задач, стоящих перед человечеством.

Существует влиятельная теория, представленная, прежде всего, американским ученым С. Хантингтоном (2003), согласно которой судьба человеческой истории определяется «столкновением цивилизаций». «Списки» цивилизаций у разных авторов (Шпенглер, Тойнби и др.) отличаются, само понятие цивилизации не всеми истолковывается одинаково. Отнюдь не все согласны с положением о непременной враждебности разных цивилизаций. Однако для большинства специалистов в последние десятилетия не подлежит сомнению абсолютная необходимость учитывать известную противопоставленность цивилизаций при решении политических, экономических и иных проблем нашего мира. Также большинство ученых склоняется к тому, что рамки, границы цивилизаций определяются прежде всего типами культур, а культуры, в свою очередь, во многом основаны на языке. Это — очень упрощенное представление (подробнее см. об этом в разделах «Язык и этнос», «Геополитический и геостратеги-

- 24 -

ческий методы исследования в востоковедении» и др.), но, опять-таки, учитывать указанные различия, подчас достаточно резкие, ведущие к противоречиям, абсолютно необходимо.

Для учета данных факторов мы должны обладать соответствующими знаниями, пониманием реальных проблем. Востоковед добывает именно знания, важные для адекватного видения основных «цивилизационных разломов». В этом смысле не будет преувеличением, если мы скажем, что без учета позитивных знаний, накопленных востоковедами, вероятность «столкновения цивилизаций» существенно возрастает. Востоковед, который выступает, по сути, посредником между разными цивилизациями, во многом несет ответственность за то, чтобы обеспечить диалог цивилизаций, чтобы преобразовать в конечном итоге энергию потенциального столкновения в энергию плодотворного сотрудничества.

И еще одно заключительное замечание. Существует точка зрения (см. особенно Саид 2006), согласно которой Восток — это, скорее, «фантом», созданный европейцами, прежде всего, представителями колониальных держав, для выделения и обозначения тех этносов и культур, которые «непохожи» на европейские и которые, явно или неявно, признаются «низшими» по отношению к Западу. Значительная доля правды в этих представлениях есть. Однако важно различать разные аспекты этой теории. Востоковедение возникло в Европе и действительно было в немалой степени связано с колонизацией стран и народов Азии и Африки. Как представители своих стран и культур европейские востоковеды не могли не отражать в своих трудах собственную культурную принадлежность. Ставя этот вопрос более широко, необходимо признать, что любая историческая, гуманитарная концепция есть отражение того, кáк мыслит объект своего изучения его автор; в этом смысле современный историк-француз, изучающий эпоху Средневековья во Франции, так же не может полностью избежать «навязывания» объекту изучения своих о нем представлений (ср. Копосов 2001). Иначе говоря, с этой точки зрения у востоковедения нет специфики по сравнению с иными гуманитарными науками.

Что же касается в лучшей степени «покровительственного», а в худшем — расистского отношения европейских востоковедов к народам и культурам Азии и Африки, то если оно в тех или иных работах действительно проявляется, то его следует осознавать и изживать. Нужно заметить, что для отечественного востоковедения такой подход никогда не был типичным.

Немаловажно еще одно обстоятельство, которое до сих пор в нашем изложении не учитывалось. В наши дни — буквально на наших глазах — меняется картина расселения этносов, прежде всего, в Европе и Америке. Эти регионы приобретают мозаичный вид: в них, наряду с аборигенным населением, представлены значительные «вкрапления» представителей иных — прежде всего, восточных (афроазиатских) — этносов. Иногда эти «вкрапления» носят компактный характер, иногда диффузный

- 25 -

(рассеянный), но, в условиях постоянного роста иммиграции, их наличие в любом случае не может не сказываться на жизни соответствующих обществ. Практикуя в широких масштабах иммиграцию, европейские страны отчасти исходили из своего рода чувства вины перед народами бывших колоний, отчасти стремились получить необходимую рабочую силу; при этом существовала надежда на ассимиляцию иммигрантов, «превращение» их во французов во Франции, англичан в Англии и т. д. В полной мере эти надежды не оправдались. Напротив, всё чаще возникают острые конфликты, доходящие до массовых столкновений с силами правопорядка.

Ситуация столь напряжена, что некоторые авторы выступают с идеей «неоапартеида». Они полагают, что как у родственников больше шансов поддерживать хорошие отношения, если они живут отдельно, так и этносы не будут конфликтовать, если они не окажутся в условиях своего рода большой «коммунальной квартиры», в которую сейчас фактически превратилась Западная Европа.

Доля истины в подобных рассуждениях есть. Как минимум, нужно согласиться с тем, что не следует считать культурную ассимиляцию идеальным вариантом для интеграции иммигрантов. Не говоря уже о том, что разные культуры обнаруживают разную степень сопротивляемости по отношению к возможной ассимиляции, каждый этнос, безусловно, имеет право сохранять свою культуру, в условиях диаспоры пользуясь «культурной автономией». Пределы такой автономии — это, конечно, непричинение ущерба, в том числе психологического дискомфорта, представителям другим культур, прежде всего, культуры коренного этноса. По-видимому, в соответствующих странах должна быть разработана широкомасштабная программа мер по «наведению мостов» между представителями разных этносов, разных культур. Должна быть и разумная, выверенная со всех точек зрения миграционная политика.

Что же касается идеи своего рода размежевания культур, то феномен «коммунальной квартиры», по крайней мере, для Западной Европы — уже состоявшийся факт; невозможно представить себе, каким образом можно было бы вернуть Западную Европу в «исходное состояние», если бы идея «бархатного развода» была всеми одобрена.

Приходится констатировать, что на сегодня нет универсальных рецептов решения проблемы, связанной с массовой миграцией представителей афро-азиатских этносов в страны Европы и Америки.

- 26 -

гласные и согласные вне слога просто не существуют. Любопытно, что, по мнению некоторых исследователей, сходными особенностями обладали индоевропейские диалекты в древности.

В грамматиках восточных языков тоже можно увидеть такие черты, которые за их пределами как будто бы не отмечены. Так, упоминавшиеся выше языки «без» категории времени — это всё восточные языки. Именно в восточных языках широко используется категория каузатива, передающая «в чистом виде» значение ‘сделать так, чтобы…’. Почти с несомненностью этот перечень можно продолжить, но, повторим, проблема совершенно не исследована.

ЯЗЫК И ЭТНОС

Язык, безусловно, играет важную (часто — самую важную) роль в том, как человек воспринимает других: как «своих» или как «чужих»; человек, говорящий «так же, как я», обычно воспринимается как «свой», говорящий как-то иначе — как «чужой». Это называют этнической (иначе — национальной) идентификацией. Хотя обыденное сознание нередко полагает, что принадлежность к этносу определяется общностью «по крови», это, конечно, не так. Даже не анализируя такую «позицию» специально, достаточно вспомнить о существовании детей от смешанных браков, когда генетически (т. е. «по крови) этническую принадлежность определить просто невозможно.

Разумеется, исторически этносы складывались на основе племенных общностей

— исконных или возникших на базе своего рода конвергенции (т. е. схождения). Однако необходимо различать диахронию и синхронию, ибо, единожды возникнув, этническая общность осознает себя как таковая не столько по признакам «крови», сколько по характеру культурных стереотипов. Этнос, таким образом, есть с синхронической точки зрения категория прежде всего культурно-историческая, т. е. сложившаяся к данному моменту культурная общность определенного рода, и семиотическая, т. е. идентифицируемая по внешним особенностям поведения представителей данного этноса. Этносы — естественные экологически мотивированные размежевания людей как вида.

Если оппозиция (противопоставление) Свой ~ Чужой зиждется на признаках, относящихся к сфере культуры, то естественно вспомнить, что основой культуры как таковой является, прежде всего, именно язык. Причем учитывать нужно и то, что в языке реализовано «единство общения и обобщения» (Л. С. Выготский). Это означает, что, с одной стороны, без общего языка невозможно единение в рамках какого бы то ни было сообщества, и прежде всего этнического, а с другой, что именно в языке (в его содержательной компоненте) явлен кристаллизованный образ (картина) мира данного этноса, т. е. фундамент всех культурных стереотипов.

Естественно, что особую роль в отражении картины мира данного этноса играет словарь, который свидетельствует о способе категоризации вещей, свойств и отноше-

- 28 -

ний, принятом в данном сообществе. Среди всего универсума словарной лексики выделяются ключевые слова: это лексемы, которые передают специфику соответствующей культуры; чаще всего они плохо поддаются переводу на другие языки. Такие слова концентрированно выражают какие-то существенные черты соответствующей культуры.

Ограничимся двумя примерами. А. Вежбицкая утверждает, что для понимания духа австралийской культуры особенно существенно слово mate, которое не отвечает полностью таким семантически родственным словам других языков, как брит. англ. friend или русские друг, приятель, товарищ. В главе монографии «Understanding culture through their key words» (Wierzbicka 1997), которая носит характерное название «Mate — ключ к австралийской культуре», автор пишет: «Если бы нужно было назвать ключевое слово для австралийской культуры, мало кто колебался бы в выборе слова mate. [Слово] mate дает ключ к [пониманию] австралийского духа, австралийского национального характера, австралийского типа (ethos) [...здесь] идея совместного времяпровождения, совместного участия в разных делах, совместных выпивок — идея равенства, солидарности, взаимной надежности (mutual commitment) и взаимовыручки, сотоварищество в радости и нужде» (Wierzbicka 1997: 101–102).

Другим примером может служить лексема Schmäh в австрийском немецком. Согласно М. Агару, данное слово отражает особое отношение к жизни, которое «покоится на основном ироническом убеждении в том, что мир не таков, каким он кажется, на самом деле он гораздо хуже, и все, что вы можете сделать, — это смеяться над ним (to laugh it off)». Продолжая, автор пишет: «Едва ли такое отношение свойственно только Вене. Что, однако, свойственно лишь Вене — это то, что соответствующее мировидение, со всеми его сложными компонентами, вмещено (is puttied) в одно-единственное слово, и этот богатый [по семантике] лексический элемент, в свою очередь, используется как знак самоидентификации» (Agar 1997: 469; курсив наш. — В. К.).

Особенно интересна ситуация, когда в языке грамматическими средствами формализуется сама по себе оппозиция Свой ~ Чужой, что реконструируется, по данным Н. В. Гурова, для протодравидийского языка (Gurov 1987).

Но и там, где мы не имеем дело с качественными параметрами, как наличие/отсутствие грамматической категории времени, количественные параметры, наподобие распределения в тексте разного рода пропусков, случаев эллипсиса, придают тексту его выраженный специфический — и в определенной степени этно-специфиче- ский — характер. В качестве примера можно сослаться на склонность/несклонность к опущению подлежащего; хорошо известно, что одни языки, такие, как английский или французский, лишь в определенных случаях допускают «бесподлежащные» высказывания, в то время как для других (испанский, итальянский, русский, китайский и проч.) высказывания данного типа являются нормой.

- 29 -

официальных документах указывалась не «национальность», а вероисповедание, православные практически приравнивались к русским вне зависимости от исконной этнической принадлежности. В Бирме (Мьянме) существует распространенное выражение «быть бирманцем — значит быть буддистом»; здесь направление идентификации обратное: от этнической принадлежности к конфессиональной. Вероятно, это объясняется исторически, ролью и хронологией распространения религии как цементирующего этнос фактора.

Еще одним этнообразующим фактором и, шире, фактором порождения культурных общностей можно считать ассоциированность с ландшафтом данного типа или с данной территорией. Так, известно, что в Юго-Восточной Азии распространена оппозиция «горные народы/жители низин», где горцы традиционно воспринимаются насельниками долин как «варвары».

Возвращаясь к роли языка в вопросах этнической идентификации, можно в целом утверждать, что язык — одна из этнокультурных переменных, функцией от значения которых выступает этническая (само)идентификация, причем в разных культурах у такого рода переменных могут быть разные «весовые коэффициенты». Так, во многих ареалах Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии ранжирование переменных предстает следующим: языковая близость < близость поведенческих стереотипов < возводимость к общим предкам < конфессионально-ритуальная общность (ср. Wang Zhusheng 1997). Здесь язык выступает как наименее значимый определитель этнической идентификации. Такое положение характерно для массового многоязычия, когда один и тот же язык обслуживает разные общности и уже поэтому перестает служить различительным признаком для их размежевания — на первый план выступают другие признаки (переменные). Естественно, что при неразвитости двуязычия (многоязычия) роль языка может существенно возрастать. Ставя вопрос более широко, необходимо констатировать, что для иных «культурных пространств» членение на этнические сообщества может вообще осуществляться с использованием несколько другого набора параметров; однако язык среди них всегда будет присутствовать, пусть и с отличающимся «весовым коэффициентом».

Все виды общностей, в которые входит человек — этническая, языковая, социальная, конфессиональная, государственно-политическая, территориальная и другие, — формируют его самосознание, которое в результате приобретает чрезвычайно сложный и подчас противоречивый характер. Любая однолинейная интерпретация, не принимающая во внимание противоречивость самоидентификации по сложнейшему набору объективно плохо противопоставленных признаков, не будет адекватной.

- 31 -

фическими ареалами и являются территориальными диалектами данного языка (или близкородственными языками, см. ниже). Разумеется, область распространения диалекта определяется обычно не столько географией, сколько границами между со- циально-исторически сложившимися сообществами. Например, область распространения алеманнских диалектов немецкого языка примерно совпадает с территорией швабского герцогства X–XI вв. Если каждый языковой коллектив, проживающий в данном ареале, говорит только на своем диалекте, и ни один из диалектов не имеет большего, по сравнению с другими, престижа, все они не отличаются по сферам употребления, а также по степени кодифицированности (стандартизации), то следует заключить, что в данном обществе отсутствует литературный язык.

В достаточно развитых обществах на определенном этапе исторического развития один из диалектов — как правило, диалект (группа диалектов) местности, получившей статус экономического, политического и культурного центра, приобретает больший социальный престиж. Естественно, что в таком случае носители других диалектов стремятся овладеть более престижным диалектом, не говоря уже о том, что это вызывается и необходимостью постоянных связей с экономическим и социокультурным центром сообщества. Возникает своего рода двуязычие: многие члены языковых коллективов владеют двумя диалектами. Именно диалект, ставший более престижным, подвергается кодификации, т. е. его нормы — социально санкционированное употребление именно данных языковых форм, структур и т. п. — приобретают относительную стабильность и общеобязательность. Со временем такая кодификация отражается в нормативных словарях и грамматиках. В результате формируется литературный язык.

Как можно видеть, литературный язык отличается от диалекта рядом признаков, большинство из которых являются социолингвистическими, а не собственно лингвистическими. Основные среди них следующие. Литературный язык обладает большим социальным престижем; литературный язык может обслуживать все сферы общественной жизни: именно он выступает языком государственности, юстиции, науки, литературы; литературный язык кодифицирован, он обладает стабильными общеобязательными грамматическими, лексическими, произносительными нормами. Диалект обычно меньше отличается от литературного языка, чем один близкородственный (литературный) язык от другого. Однако такое положение далеко не универсально. Если близость оценивать по степени взаимопонятности соответствующих текстов, то нужно признать, что, например, украинский и русский языки, безусловно, ближе, чем пекинский и любой из южнокитайских диалектов, где пекинский играет роль литературного языка. Это лишний раз показывает, что разграничение понятий «диалект» и «близкородственный язык» покоится не только на лингвистических и историко-лин- гвистических основаниях. Диалект — понятие относительное: не может быть диалекта «вообще», можно лишь говорить о диалекте данного языка. Таким образом, если

- 33 -

мы не можем — по причинам социального характера — считать язык некоторого языкового коллектива разновидностью какого-либо другого языка, то перед нами два самостоятельных языка, пусть очень близких. И наоборот: если мы не можем утверждать, что (близкородственные) языки данных коллективов обладают одинаковым престижем, равно универсальны по сферам употребления, сходны по степени кодифицированности, а один из них выделяется в указанных отношениях (как более престижный и т. д.), то последний должен быть признан литературным языком, а остальные — его диалектами.

Необходимо различать лингвистическую и этническую стороны вопроса. Границы наций (народностей) и языков не обязательно совпадают. Например, есть два мордовских языка — эрзя-мордовский и мокша-мордовский, хотя существует единая мордовская нация. Диалекты, распространенные в определенном ареале, нередко разбиваются на группы, которые характеризуются какими-то общими чертами. Такие группы иногда называют территориальными наддиалектами, или супралектами. То, что объединяет язык и все соответствующие диалекты (супралекты), составляет национальный язык.

Иногда под национальным языком понимают совокупность литературного языка и диалектов. Следует ясно сознавать все лингвистические следствия такого понимания термина «национальный язык». Если национальный язык есть совокупность литературного языка и диалектов или же — в случае отсутствия литературного языка — совокупность диалектов, то такой язык, особенно при большом расхождении диалектов, не может продуцировать тексты: каждый конкретный текст может быть на литературном языке или же на одном из диалектов, но не на национальном языке. Иначе говоря, национальный язык «как таковой» не может непосредственно использоваться в качестве средства общения; национальный язык способен служить средством общения лишь в виде одной из своих конкретных разновидностей (т. е. диалекта, литературного языка).

Все сказанное относится в равной мере и к соотношению понятий диалекта и территориального супралекта. От диалекта необходимо отличать вариант литературного языка. В некоторых случаях складывается ситуация, при которой в силу определенных исторических причин один и тот же язык функционирует на правах литературного в различных сообществах, территориально и политически самостоятельных. В результате длительного относительно изолированного развития в каждом из сообществ этот язык приобретает свои, системно организованные, специфические черты. Однако никак нельзя утверждать, что одна из таких разновидностей обладает меньшим престижем, меньшей степенью кодифицированности, менее способна к обслуживанию всех сфер общественной жизни. Очевидно, что эти разновидности языка мы не можем счесть диалектами (чего?) — целесообразно считать их вариантами литературного языка. В этом смысле можно говорить о британском, американском и австралийком

- 34 -

вариантах английского языка, о португальском и бразильском вариантах португальского языка и т. п.

В основе каждого диалекта лежит особая система, и сравнение диалектов — это сравнение систем. Лингвистическая дисциплина, которая занимается описанием диалектов, их сравнением между собой и литературным языком — это диалектология. Подчеркнем, что диалектолог может исследовать любой отдельно взятый диалект точно так же, как можно изучать отдельный язык, не прибегая к его сравнению с другими языками. Географическое распространение диалектов — предмет лингвистической географии (см. раздел «Язык, история, география»).

Профессиональные диалекты — это особенности словаря людей, связанных сферой специальных занятий. Здесь, таким образом, налицо особая характеристика языка как системы, однако распространяется она только на лексику, иногда в какойто степени также на фонетику. К профессиональным диалектам относятся, например, языки офеней, в наше время — оркестрантов (в особенности, оркестрантов-эстрадников) и т. п. Подчеркнем, что о диалектных признаках есть смысл говорить только тогда, когда соответствующие слова имеют общепринятые аналоги в литературном языке (например, лабух=оркестрант-эстрадник); если же, скажем, для словаря фонетиста характерно часто используемое слово фонема, то вряд ли это можно счесть признаком профессионального диалекта. К профессиональным диалектам относятся все виды тайных языков, язык деклассированных элементов и прочие арго, групповые и корпоративные жаргоны (военный жаргон, студенческий жаргон и т. п.).

Фактор II — характеристика слушающего. В зависимости от того, к кому обращается говорящий, он выбирает те или иные языковые средства. Прежде всего можно разграничить коллективного и неколлективного слушающего. В первом случае

— при публичном выступлении — речь носит более развернутый характер (синтаксические отличия), характеризуется более тщательным фонетическим исполнением, нейтральной или более или менее «книжной» лексикой. Здесь возможны внутренние градации в распределении указанных признаков, определяемые ситуацией (лекция, речь на митинге), темой (научный доклад, рассказ о путешествии), целью сообщения (об этом см. ниже). Особыми характеристиками обладает речь, обращенная к маленьким детям, иностранцам, не владеющим данным языком. Такая речь отличается очень простым синтаксисом, ограниченным словарем. В разных языках отмечают наличие нескольких десятков слов, которые употребляются только при общении с маленькими детьми, например, бай-бай. «Детские» слова отличаются структурой, а иногда и фонетикой, вплоть до употребления особых единиц типа губного вибранта в русск. тпруа ‘гулять’. Во многих языках Азии, Африки, Америки известны лексические единицы, специально предназначенные для употребления при обращении к лицам определенного социального положения. Например, в кхмерском и тайском языках имеется так называемая «королевская» лексика, которой следуете пользоваться, обращаясь к члену

- 35 -

королевской фамилии (или говоря о нем). В бирманском языке употребляются гонорифические аффиксы, например: тхи ‘зонт’ — тхи-то ‘королевский зонт’ (знак королевской власти, королевского достоинства).

Фактор III — отношение между говорящим и слушающим. В речи отражается социальная (в широком смысле) иерархия общества. Могут быть три типа таких отношений: «высшего» к «низшему», «низшего» к «высшему» и отношения равных. Все три типа отношений зависят не только от собственно социального положения говорящего и слушающего, но также от их возраста, иногда пола. Чаще всего влияние, оказываемое на языковые явления фактором III, не ограничивается сферой речи, а выражается в существовании особых подсистем языка. Простейший пример — выбор местоимений и личных форм глагола в зависимости от отношений между собеседниками, ср. ты говоришь и вы говорите. В разных языковых коллективах существуют разные правила употребления таких местоимений. Так, для немецкой языковой среды на выбор между Du ‘ты’ и Sie ‘вы’ в большей степени влияет близость по родству, а для носителей французского и итальянского языков при аналогичном выборе решающей оказывается дружественность отношений. Иногда принципиально важным является членство в той же политической партии, принадлежность к офицерской или студенческой корпорации и т. п.

В японском и корейском языках отношение «снизу вверх» (или же просто отсутствие выраженного отношения «сверху вниз» сказывается в употреблении специальных глагольных показателей. В японском языке указанное отношение передается формами с суффиксом -мас-, ср. вакатта ‘понял’ («сверху вниз») ~ вакаримаситта ‘понял’ («снизу вверх» или нейтрально-вежливо). Особо следует рассмотреть влияние фактора III на выбор между литературным и разговорным языком. При более официальных отношениях между собеседниками избирается первая разновидность языка, при менее официальных — вторая. Частичное влияние на выбор может оказывать ситуация, в которой протекает речевой акт.

Разговорный язык реализуется преимущественно в виде устных текстов, которые обладают существенными особенностями — прежде всего в области синтаксиса, фонетики, лексики, отчасти также и морфологии. Общей особенностью разговорного языка является его относительно слабая кодифицированность. Разговорная речь — это отнюдь не просто речь с теми или иными «вольностями», это тексты, построение которых управляется собственными правилами, еще очень мало изученными. Иначе говоря, разговорный язык образует свою систему, несводимую полностью к системе литературного языка. Разговорный язык не универсален по своему употреблению. Это сближает его с (социальными) диалектами. Можно утверждать также, что носители территориальных диалектов, не владеющие литературным языком, пользуются именно разговорным языком, т. е. своим недостаточно кодифицированным диалектом. Фактор IV — характеристика темы сообщения и отношения к ней собеседни-

- 36 -

ков. Влияние данного фактора может проявляться в том, что при сообщении о ситуациях, обладающих высоким социальным статусом, престижностью, говорящий использует одни слова и формы, а во всех прочих случаях — другие. Картина здесь сходна с выбором вежливых форм, слов, обсуждавшимся выше в связи с анализом фактора III. Разница состоит в том, что определяющей выступает характеристика темы, а не собеседника. Когда, например, горничная в дореволюционной России говорила о постояльце или хозяине Они ушли-с, то множественное число обозначало почтительность по отношению к хозяину или постояльцу, а слово-ер — почтительность по отношению к собеседнику. Если в языке имеются особые средства для выражения социальной иерархии, обусловленного факторами III или IV, то можно говорить о существовании в данном языке подсистем социальной ориентации.

Фактор IV в очень большой степени определяет выбор функционального стиля сообщения. В зависимости от темы сообщения говорящий может пользоваться деловым, научным, публицистическим, нейтральным стилем; в зависимости от отношения к теме — приподнятым, нейтральным или сниженным стилем. Все эти стили обладают более или менее ярко выраженными речевыми особенностями — лексическими, синтаксическими, фонетическими. В качестве крайних можно отметить такие случаи, когда некоторые единицы являются исключительной принадлежностью данного стиля. Например, лишь при использовании делового стиля можно употребить обороты типа русск. Настоящим довожу до Вашего сведения. Только сниженный стиль допускает использование глаголов типа липнуть (в значении ‘приставать, надоедать’), выражений наподобие ловить кайф, наречий типа железно и т. п. Более обычны отличительные признаки стилей, которые проявляются как тип распределения языковых единиц и их вариантов. Иначе говоря, основные признаки стилей носят количественный и вероятностный характер. Каждый функциональный стиль, следовательно, может быть описан через признаки двоякого рода: а) языковые — набор тех единиц, которые присущи только данному стилю, и б) количественные речевые, указывающие на употребимость, например, опущений разного рода (эллипсиса), инверсии, заимствований и т. д. Совершенно ясно, что все эти характеристики можно получить лишь опытным, эмпирическим путем, обрабатывая большое число текстов и выясняя их группировки применительно к фактору IV.

Фактор V — характеристика цели сообщения. Этот фактор связан с теми внеязыковыми задачами, которые преследует говорящий, употребляя те или иные языковые средства: говорящий может просто передавать некую информацию, а может стремиться заставить слушающего сделать что-либо, внушить ему что-либо, вызвать в нем определенные эмоции и т. п. Отличия одного сообщения от другого по этому признаку можно назвать различиями в художественном стиле текста. Мы говорим здесь о художественном стиле, поскольку в наибольшей степени стилевые вариации этого типа существенны для художественной литературы: именно для литератора (и

- 37 -

оратора) особенно характерна задача эмоционального и волевого воздействия на читателя (слушающего). Если сущность функционального стиля — в его относительной предсказуемости, то сущность художественного стиля — в относительной непредсказуемости его средств. Все люди, составляющие деловые письма, используют примерно одни и те же языковые средства в их типичном распределении. Иначе говоря, знание темы позволяет нам в большой степени предсказать стиль текста. В случае же художественного стиля человек (в частности, литератор или оратор), добивающийся определенного эффекта, должен выбрать какие-то особые, относительно неожиданные для адресата языковые средства. Это различие имеет под собой психологическое основание. Назначение функционального стиля — обеспечить отсутствие дисгармонии между темой сообщения и ее текстовым выражением; для этого необходимо, чтобы использовались именно те средства, которые ожидает слушающий (читатель) в тексте данной тематики, что позволит ему не отвлекаться от собственно информативной стороны сообщения. В противоположность этому назначение художественного стиля — создать определенный эффект неожиданности путем употребления таких языковых средств, которые привлекут внимание слушающего (читателя) к эмоционально важным аспектам сообщения.

Фактор VI — характеристика ситуации общения. Данный фактор связан с существованием явления, которое называют диглоссией. Диглоссию можно определить как преимущественную закрепленность некоторой разновидности языка за той или иной ситуацией. В качестве разновидности языка может выступать диалект, литературный язык, разговорный язык, иногда — самостоятельный особый язык (например, в колониальной Индии государственный служащий обычно говорил на службе по-англий- ски, а дома — на хинди, бенгали или ином национальном языке/диалекте). В качестве ситуации могут выступать «домашняя» беседа в отличие от служебных переговоров и вообще все случаи официального общения в отличие от неофициального. Подчеркнем, что здесь существенна именно ситуация, а не отношения между говорящим и слушающим. Например, муж и жена или близкие друзья при публичном обращении друг к другу на заседании ученого совета не пользуются разговорным языком. Характеристика ситуации, как правило, не вызывает к жизни какую-либо особую разновидность языка, а служит одним из наиболее общих условий употребления языковых разновидностей, более непосредственно зависящих от других факторов.

Отдельно следует упомянуть о различии ситуаций, которые можно условно назвать ситуацией устной речи и ситуацией письменной речи. Особенности устной речи во многом определяются уже той субстанцией, в которой она реализуется — звуковой материей. Богатые возможности интонации нередко позволяют снизить функциональную нагрузку, приходящуюся на синтаксис, в результате синтаксис упрощается. Относительная простота синтаксиса вызывается также тем, что в устной речи, в отличие от письменной, слушающий имеет меньшую возможность вернуться к началу выска-

- 38 -

зывания, поэтому говорящий должен оперировать более простыми короткими высказываниями. Различие между устной и письменной речью определенным образом коррелирует с противопоставлением разговорной и литературной речи, однако не совпадает с ним. Так, устная речь может строиться не на базе разговорного языка, а выступать как упрощенный вариант литературной речи. Подготовленная устная речь по своим характеристикам приближается к письменной речи.

Языковые контакты

Степень взаимодействия языков определяется прежде всего массовостью их контактов, практически — развитостью контактов носителей этих языков. Если контакты случайны и нерегулярны, невелико число лиц, владеющих обоими языками, к тому же не ощущается больший престиж одного из языков, то языки взаимодействуют слабо. В этом случае взаимодействие языков почти исключительно сводится к заимствованию отдельных слов. Как правило, слова заимствуются вместе с соответствующими предметами из области хозяйственной деятельности, быта, с культурными и идеологическими понятиями, ср. появление в русском языке слов помидор, плуг, демократия и др. Уже сам феномен заимствования лексики представляет значительный лингвистический интерес.

При отсутствии развитого двуязычия носители заимствующего языка воспринимают иноязычное слово исключительно сквозь призму родного языка. Они «не слышат» фонологических характеристик иноязычных слов, которые отличаются от соответствующих признаков собственного языка. Например, испанское слово Virgen ‘Дева’ индейцами таос было заимствовано как milixina, поскольку были «услышаны» только те признаки, которые в языке таос могут характеризовать фонемы в данных позициях. При более или менее развитом двуязычии фонология языка-источника может оказать влияние на фонологию заимствующего языка. Так, заимствование слов типа финик. фарисей с сохранением начальной /f/ привело к появлению этой фонемы в русском языке.

Языки могут отличаться по удельному весу заимствованных элементов. Так, в японском, корейском, вьетнамском языках имеются громадные слои лексических элементов китайского происхождения. В самом же китайском языке число заимствований из географически сопредельных языков незначительно. Это объясняется направлением культурного влияния (отчасти и трудностями, связанными с оформлением заимствований средствами китайской фонетики). Вероятность заимствования разных единиц языка различна: наиболее часты заимствования существительных, значительно реже заимствуются глаголы. Лишь в редких случаях предметом заимствования выступают словоизменительные морфемы.

Развитое двуязычие (или многоязычие) может принимать различные формы. Возможны ситуации, когда носители языка в одних условиях (например, на работе) поль-

- 39 -

зуются только языком А, в других же условиях (например, дома) — только языком Б. Так, индийцы, находящиеся на государственной службе в Бирме, на работе используют бирманский язык, а дома — родной (тамильский, телугу и т. п.). В таких ситуациях взаимодействие языков минимально несмотря на развитое двуязычие. Двуязычие этого типа называют чистым.

Для формирования чистого двуязычия важно также, в каких условиях осваивался второй язык: если усвоение осуществлялось не через первый язык, а параллельно, в процессе одноязычного общения, то это также способствует установлению чистой формы двуязычия. В тех случаях, когда оба языка могут использоваться в одной и той же ситуации, в общении с одними и теми же людьми, вероятность взаимовлияния языков сильно возрастает. Двуязычие этого типа называют смешанным. При смешанном двуязычии нередок переход от одного языка к другому в пределах одного высказывания, причем сам факт перехода может не осознаваться ни говорящим, ни слушающим. Крайним проявлением смешанного двуязычия (при сохранении самостоятельного существования обоих языков) выступает ситуация, когда характеристики языков уравниваются настолько, что каждая единица приобретает как бы два варианта в плане выражения: грамматическая и семантическая структуры языков становятся изоморфными, и только план выражения продолжает различаться. Такую ситуацию описал Л. В. Щерба для лужичан, в равной мере владеющих, кроме своего родного, немецким языком.

Особый случай представляет образование креольских языков. Для этих языков, распространенных на островах Карибского бассейна, Меланезии, в Гонконге, в некоторых районах африканского побережья, характерно специфическое соотношение грамматики и словаря: в сфере словаря эти языки основаны преимущественно на английской, французской, испанской, португальской или голландской лексике, грамматика же их базируется на моделях, а иногда и служебных морфемах местных языков и диалектов. Например, в португало-креольском языке Гонконга («маканезском»), как, впрочем, и во многих других креольских языках этого ареала, множественное число существительных образуется по малайско-полинезийской модели, т. е. путем повтора, ср. pedra-pedra ‘камни’, где существительное — это адаптированное португальское слово.

Возникновение и распространение результатов взаимодействия языков также определяются не только степенью развитости двуязычия и его типом, но и социальной престижностью общественных слоев, представители которых первыми заимствуют иноязычные элементы и модели.

Сложна ситуация со взаимодействием языков на уровне синтаксиса. Синтаксические заимствования чаще относятся, очевидно, к элементам, обладающим низким рангом в иерархии синтаксической структуры предложения. Так, в русском языке по-

- 40 -

являются (под влиянием, вероятно, английского языка) несогласованные препозитивные определения типа стоп-сигнал, Интернет-кафе.

При массовом дву- и многоязычии, охватывающем носителей нескольких сопредельных языков, может развиваться далеко идущее сходство последних. В таких случаях говорят о конвергентном развитии языков, результатом которого выступает языковой союз. Этими вопросами занимается ареальная лингвистика, задача которой — выявить сходство между языками, обусловленное их длительным конвергентным развитием, и, шире, всякое систематическое сходство между географически соседними языками, для объяснения которого недостаточно факта их принадлежности ни к одной языковой семье (если они родственны), ни к одному типологическому классу. Классическим примером служит балканский языковой союз. Основу этого союза составляют болгарский, македонский, румынский и албанский языки, к которым примыкают также греческий и сербскохорватский. Что дает нам право говорить об этих языках как о языковом союзе? Болгарский язык сильно отличается от других славянских, румынский — от романских языков, албанский занимает в значительной степени изолированное положение в индоевропейской языковой семье. Однако все они обладают ярко выраженным сходством в фонетике, морфологии, синтаксисе и даже лексике. Для морфологии свойственно одно и то же соотношение аналитизма и синтетизма. Совпадает иногда до деталей парадигмы даже их вещественное наполнение. Так, почти идентичны формы дательного-родительного и винительного падежей у личного местоимения 1-го л., ср.: дат.-род.п. греч. μένα μου, болг. мене ми, рум. mie mi. Форма 1-го лица настоящего времени изъявительного наклонения глагола иметь в румынском языке близка не латинскому и другим романским, как ей было бы «положено», а болгарскому (и албанскому). Будущее время во всех этих языках оформляется при помощи служебного слова, восходящего к краткой форме глагола хотеть. Особенно известно отсутствие в этих языках формы инфинитива и употребление личных форм глагола в принципиально разных синтаксических позициях. Общий словарь румынского и болгарского (неродственных!) языков достигает почти 40%. В Юго-Восточ- ной Азии очень велико сходство тайского и кхмерского языков, которое также распространяется на словарь при неродственности этих языков. Вероятно, можно говорить о конвергентном развитии не только тайского и кхмерского, но также и вьетнамского языков, хотя здесь сходство уже меньше и оно почти не затрагивает лексику. При более широком определении языкового союза можно было бы включить в особый союз большинство языков материковой Юго-Восточной Азии.

Язык, история, география

Каждый язык — продукт многовекового развития. Изучая, как изменялся язык за время его существования, мы много узнаем как о самом языке, так и об истории народа, который на нем говорит. Следует при этом сознавать, какие задачи мы перед со-

- 41 -

бой ставим: нас может интересовать современное состояние языка (в лингвистике это называют синхроническим подходом), в этом случае мы должны установить структуру и правила функционирования языковой системы в ее данном состоянии, отвлекаясь от истории языка; но мы можем избрать диахронический подход, когда изучаются языковые изменения — в первую очередь такие, которые создают фактически новые языки: например, древнекитайский, изменяясь, переходит в среднекитайский и далее в современный китайский.

История языка и история общества, народа в особенности переплетаются там, где языки исследуются с генетической точки зрения (что называют также компаративистикой или сравнительно-историческим языкознанием).

Генетическое изучение языков — это изучение языков с точки зрения их происхождения. В результате такого исследования можно установить генеалогическую классификацию языков, т. е. их группировку по признакам наличия/отсутствия и большего/меньшего родства.

Признание наличия родства предполагает, что родственные языки являются «потомками» одного общего языка, языка-предка, который называют также праязыком, или языком-основой: коллектив людей, говоривших на этом языке, в определенную эпоху распался в силу тех или иных исторических причин, и у каждой части коллектива в условиях самостоятельного, относительно изолированного развития язык изменялся «по-своему», в результате чего и образовались соответственно отдельные языки.

Бóльшая или меньшая степень родства зависит от того, как давно произошло разделение языков, их отделение от языка-основы: чем дольше языки развивались самостоятельно, тем дальше они «отошли» друг от друга, тем отдаленнее родство между ними. Разумеется, в изложенной схеме проблема предстает в несколько упрощенном виде, но основные положения именно таковы.

Следовательно, для установления генеалогической классификации языков требуется ответить на следующие вопросы: во-первых, родственны ли рассматриваемые языки, т. е. восходят ли они к одному и тому же языку-основе; во-вторых, если языки родственны, насколько близко их родство, т. е. какие языки раньше отделились от языка-основы, а какие — позже.

Для того чтобы ответить на первый вопрос, нужно, очевидно, каким-то образом сравнить интересующие нас языки. Возникает проблема: что именно необходимо сравнивать? По существу в литературе предлагаются два способа решения этой проблемы: по мнению одних авторов, прежде всего необходимо сравнивать строй языков — их фонетику, грамматику; другие специалисты считают, что сопоставлению подлежат непосредственно материальные элементы языков — слова, морфемы.

Первая точка зрения вызывает серьезные возражения. Дело в том, что очень близкие фонетические и грамматические характеристики нередко встречаются у языков, о

- 42 -

миться к тому, чтобы сопоставления такого рода охватывали максимальный объем лексики и весь доступный круг языков.

Нужно учитывать, что в процессе развития словá изменяют свои значения, поэтому сопоставимость семантики также далеко не всегда сводится к ее тождеству. Так, оказывается, что русская морфема меж- (межа, смежный) должна сопоставляться с англ. middle, нем. Mittel, арм. meǯ со значением ‘середина’. Точно так же корень, соответствующий русск. бер-, в большинстве языков означает ‘нести’, а не ‘брать’.

Наиболее продуктивным и методологически правильным является, однако, не прямое сопоставление морфем языков, а конструирование гипотетических праформ: если мы предполагаем, что данные языки родственны, то для каждого ряда семантически родственных морфем этих языков должна была существовать в языке-основе праформа, к которой они все восходят. Следовательно, нужно показать, что существуют правила, согласно которым можно объяснить переход от некоторой праформы ко всем существующим морфемам в данных языках. Так, вместо «прямого» сопоставления русск. бер- и его аналогов в разных языках предполагается, что в праиндоевропейском существовала форма *bher, которая по определенным законам5 перешла во все те засвидетельствованные в языках-потомках формы, что приводились выше.

Соответственно определение родства можно сформулировать так: языки должны считаться родственными, если можно установить систему правил, которые связывают ряды материальных единиц каждого из них с одной и той же гипотетической праформой языка-основы.

В последние десятилетия для выяснения с т е п е н и р о д с т в а языков стал использоваться новый метод, который позволяет посредством применения специальных подсчетов определить, как давно разошлись те или иные языки. Это — метод глоттохронологии, первоначально предложенный американским лингвистом М. Сводешем. Метод глоттохронологии основывается на следующих предположениях. В лексике каждого языка имеется слой, составляющий так называемый о с н о в н о й с л о - в а р ь . Лексика основного словаря служит для выражения простых, необходимых понятий. Соответствующие слова должны быть представлены во всех языках, причем они в наименьшей степени подвержены замене в результате заимствований или развития значений тех или иных слов. Иначе говоря, основной словарь обновляется очень медленно.

Еще более существенно, что скорость такого обновления, как следует из работ Морриса Сводеша и других, является постоянной для всех языков. По подсчетам на материале языков, имеющих длительную засвидетельствованную историю, установлено, что лексика основного словаря заменяется со скоростью, составляющей 19–20%

5Формулировку правил, отражающих эти законы, мы не приводим.

-44 -

семья (кхмерский, монский, вьетнамский и др.), афразийская семья (семито-хамит- ские, включая арабский, иврит и др.), финно-угорская семья, дравидийская (тамильский, телугу, каннада, малаялам и др.).

Внутренняя классификация языков в составе семей чаще всего не вполне ясна. Практически ни для одной из семей нет исчерпывающего списка входящих в нее языков: всего в мире, по разным данным, насчитывается 5–7 тыс. языков, и о многих из них сведения весьма скудны (к тому же не во всех случаях можно сказать, где мы имеем дело с близкородственными, но самостоятельными языками, а где — с диалектами одного и того же языка).

Относительно некоторых языков нет убедительных свидетельств их принадлежности к той или иной семье, и их чаще всего расценивают как изоляты (баскский язык, японский, корейский и др.).

Самая большая по численности говорящих на соответствующих языках семья — индоевропейская, на втором месте — китайско-тибетская.

В последние десятилетия распространились представления о группировке семей в макросемьи. Наиболее известная гипотетическая макросемья — ностратическая, которая объединяет, предположительно, индоевропейские, афразийские, картвельские, уральские, дравидийские и алтайские языки.

- 46 -

Ставя вопрос более широко, можно сказать, что в текстах на соответствующих языках представлено разное соотношение эксплицитной (явно выраженной) и имплицитной (неявно выраженной) информации — текста и подтекста.

Целостность текста, его построение по особым правилам предполагают возможность установления внутренней структуры текста. Один из напрашивающихся способов — развертывание семантических связей, насколько они представлены в тексте или выводимы из текста, в последовательность пропозиций с указанием связей между ними. Другой способ — использование достаточно богатого арсенала контент-ана- лиза. Контент-анализ позволяет выявить семантическую структуру текста косвенным образом — через количественные показатели (распределение в тексте ключевых слов, разветвленность связей повторной номинации, включая анафорические, частотные характеристики лексических и грамматических единиц и конструкций и т. д.).

Этот подход в особенности адекватен для лексического, морфосинтаксического и семантического анализа литературных памятников. Памятник изначально предполагает известную закрытость, относительную обособленность, жанровую определенность — отсюда возможность уверенного оперирования конечными выборками и использования статистического аппарата.

Можно сказать, что любой памятник закрыт и открыт одновременно: закрыт в силу своей материальной конечности и открыт в силу практически обязательного для памятника почти бесконечного набора связей: с другими памятниками того же жанра, с памятниками иных жанров, с историческими условиями создания памятника, с культурным контекстом эпохи, страны и т. д. (подробнее об этом см. ниже).

Совершенно особую роль в истории, в культуре играют так называемые канонические тексты. Памятники, содержащие канонические тексты (Библия, Коран, Веды, Трипитака), фактически выступают «культурообразующими»: на них основывается система ценностей, действительная для данного культурно-исторического сообщества, а система ценностей и определяет культуру. Хотя все названные выше канонические тексты, соответствующие памятники носят, прежде всего, религиозный характер, их значимость несравненно шире, нежели изложение основ вероучений. Будучи общим культурным достоянием для обширнейших ареалов, они служат своего рода «матрицами», относительно которых строится система мировидения общества и его членов; так, абсолютное большинство европейцев, даже если они убежденные атеисты, фактически живут в мире христианской морали, христианской культуры.

Не столь велика, но все же весьма значительна роль национальных памятников, которые входят в культурный фонд того или иного общества: в отличие от канонических текстов, которые принадлежат более чем одной культуре, национальные памятники — важный элемент национальной, соответственно, культуры. К ним принадлежат национальный эпос, произведения фольклора, литературные произведения, известные всем (или, по крайней мире, минимально образованным) членам общества —

- 49 -

как, например, средневековая поэма «Киеу» для вьетнамского общества или поэма Фирдоуси «Шах-Наме» для персидского.

Основные понятия текстологии

Текстология занимается критическим изучением текстов — прежде всего, конечно, письменных памятников, представляющих культурный и/или исторический интерес. «Критическое» в этом контексте не следует понимать как «оценочное», тем более — как «обнаруживающее недостатки». Речь идет о критическом подходе к памятнику, когда исследователь стремится выявить историю памятника, при этом выделяя в нем то, что принадлежит его автору, и то, что привнесено переписчиком (если это древний или средневековый текст), редактором и т. д. Это нужно, например, для издания памятника, но главное — для понимания тех историко-культурных процессов, которые тем или иным образом связаны с данным памятником. Можно сказать, что сами эти процессы мы сплошь и рядом понимаем благодаря соответствующим памятникам, а памятники толкуем в свете нашего знания о соответствующих процессах.

Для решения стоящих перед ним задач текстологу важна содержательная информация и об авторе (если таковой есть) с его биографией, житейской и творческой, и об эпохе создания памятника, и об истории самого памятника, его рецепции (восприятии) в разных ареалах и культурах, о его связях с другими памятниками. Ошибки переписчиков подчас не менее интересны, чем сам текст памятника. Чтобы получить всю эту разнообразную информацию, текстолог прибегает к источникам, связанным с историей, литературоведением, искусствоведением, психологией, социологией, антропологией, историей специальных областей (книгопечатания, техники) и т. д.

Исследуя памятник и вводя его в научный и культурный оборот, текстолог при описании памятника обычно дает следующие виды информации: название (оригинальное или присвоенное); имя автора (авторов), если эта информация доступна; время написания и издания (там, где это уместно); имя редактора (редакторов) или переводчика (переводчиков) — опять-таки, если о таковых вообще уместно говорить и если они известны; в случае, если мы имеем дело с материалом, отличном от обычной бумаги, тип материала, на котором записано произведение (пергамен, пальмовые листья и т. п.); количество страниц (листов для рукописи), тетрадей; указание на художественные элементы (заставки, миниатюры и т. п.); указание на иллюстративные материалы (иллюстрации, таблицы и проч.); для рукописи — характеристика всех отметок, прежде всего — глосс (пометок на полях), имеющейся правки;

характеристика переплета; для рукописи — ее постатейное описание (состав, первая и последняя строка и проч.).

При работе с рукописными памятниками различают такие их виды, как черновик, беловик, копия, редакция, извод, архетип (следует иметь в виду, что некоторые тер-

- 50 -

мины, используемые в текстологии — архетип, рецензия, автограф и др. — передают значения, отличающиеся от таковых в общелитературном языке).

Черновик отражает разные этапы работы над рукописью ее автора или переписчика, т. е. в черновике представлена разного рода правка: исправления, вставки, вычеркивания и т. п. В отличие от этого, беловик — это, в идеале, текст без помарок и следов правки, это копия, переписанная набело.

Копией считается текст, списанный с оригинала (автографа) или более ранней копии; копия полностью воспроизводит свой источник, хотя может при этом менять графическое оформление, добавлять или опускать иллюстрации и т. п. В типичном случае существует много копий одной и той же рукописи, тогда говорят, что рукопись известна в разных списках.

Особую редакцию рукописи видят там, где отражена сознательная попытка внести в ее текст содержательные изменения, которые сказываются на идейных установках памятника, на понимании излагаемых в памятнике событий и т. п. Например, в результате такого рода редактирования могут быть опущены эпизоды, из которых явствует, что соплеменники автора памятника потерпели неудачу в описываемом сражении.

Понятие извод обычно связано с группой памятников, для которых характерны особенности, объясняемые местностью, где появились соответствующие рукописи, родным языком переписчика, локальными традициями, стилистическими нормами общества, к которому принадлежит писец, и т. п. Новый извод появляется в результате постепенного накопления соответствующих специфических отличий в тексте (текстах) — в итоге возникают основания говорить, например, о русском, сербском и болгарском изводах той или иной исторической рукописи, бытующей среди всех указанных этносов. Примерно в этом же смысле употребляют термин рецензия — например, говорят о тайской рецензии «Рамаяны» (древнеиндийской эпической поэмы, приписываемой Вальмики).

Архетипом называют текст памятника, к которому восходят все списки данной рукописи или все списки данной редакции памятника. Понятие архетипа близко понятию праформы в сравнительно-историческом языкознании. Но есть между ними и существенные отличия. Праформа — это языковая единица ныне не существующего языка, рефлексы которой представлены в языках-потомках. Архетип — это обычно один из сохранившихся (т. е. существующих одновременно, дошедших до наших дней) списков (редакций) памятника, который (которую) есть основания считать исконной или, во всяком случае, самой ранней версией данного памятника. Для текстолога, конечно, велик соблазн считать самую раннюю версию автографом. Но так бывает не всегда, автограф может не сохраниться. Возможна и ситуация, когда, сравнивая разные списки, редакции, изводы, исследователь реконструирует архетип, кото-

- 51 -

рый среди сохранившихся списков памятника не представлен. В этом случае архетип и праформа сближаются максимально.

Очень не прост вопрос об авторе памятника. В древней и средневековой литературе представления об авторстве отличались от современных, сложившихся в новое время. Как пишет Д. С. Лихачев, «авторское начало в древней русской литературе выражено слабее, чем в литературе новой. Вместо единого автора в ней часто предстоит перед нами автор “коллективный”. Так, например, было в летописании, где каждый летописец пользовался трудами своих предшественников, очень мало иногда изменяя их текст, но сильно меняя композицию и идею произведения путем комбинирования предшествующих летописных известий» (Лихачев 1983: 147).

Такое «пренебрежение» авторским началом связано с иным, нежели в новое и новейшее время, пониманием личности человека. Для человека времен архаики и средних веков индивидуум не выделяется из общества, он не воспринимается «как таковой» — его оценка обществом, соплеменниками и иноплеменниками определяется местом человека в социальной структуре, принадлежностью к клану, семье и т. п. Именно поэтому и писец не воспринимает себя как индивидуального автора рукописи (и его не воспринимают как автора) — он выступает как член и представитель соответствующего сословия; важным оказывается также обычное убеждение в том, что работа писца направляется свыше: он не столько «сочиняет», сколько транслирует высшую волю.

Уже не только для рукописей, но для (художественных) произведений любых жанров и эпох не прост вопрос о соотношении авторского замысла и того, что, ввиду активного характера восприятия, подчас склонен вкладывать в произведение читатель. Важно понимать и признавать, что реальны «оба смысла» — условно говоря, авторский и читательский. В обоих случаях речь идет о смыслах, которые принадлежат к области неосознаваемого. В своем произведении автор может выражать свои стремления, страхи, влечения и т. д., в чем он сам себе не отдает отчет. Тем не менее, будучи отражены в тексте, все они становятся вполне реальными. Поскольку автор, в абсолютном большинстве случаев, не обращается напрямую к читателю с изложением того, что он «хочет сказать», читатель реконструирует замысел, исходя из текста (и того, что он знает о писателе, контексте создания произведения и проч. — если вообще обладает подобной информацией). Без авторского замысла, пусть не выраженного явным образом, произведения не существует. Но произведения не существует и без восприятия его читателем. Читательское восприятие во многом индивидуально — поэтому расхожее суждение, согласно которому «“Гамлетов” столько, сколько читателей/зрителей», не такое уж сильное преувеличение.

- 52 -

на втором свитке — нижнее поле). На третьем свитке графления нет, строки намечены сгибами бумаги. На обороте рукописи в начале ее надпись: “Колл. С. В. Ольденбурга”» (Бяньвэнь… 1972: 131).

Существует особая дисциплина — палеография, которая изучает историческую эволюцию графических систем и их функционирования в текстах; при описании памятника дается характеристика текста с точки зрения палеографии.

Необходимость исторической компоненты в описании памятника, вероятно, не вызывает сомнений: как уже говорилось выше, содержание памятника не будет понято, если он не помещен в контекст своей эпохи. «Историческую компоненту» здесь надо понимать самым широким образом. Это и история в узком смысле, т. е. макроисторическая характеристика ситуации в стране (местности), где возник памятник, равно как и учет той исторической ситуации, которая описывается в памятнике; это сведения об идеологическом и философским климате эпохи (эпох); это основные сведения о социальной принадлежности автора, его месте в соответствующем историческом социуме, о его политических взглядах, его этических и эстетических позициях; это и представления, относящиеся к микроистории (каков был жизненный уклад членов общества разных слоев, нравы, обычаи и т. п.).

Столь же необходимы и подробные филологические комментарии к памятнику. При знакомстве с любым памятником филолог выступает для читателя своего рода гидом, который указывает путь адекватной интерпретации, вводит читателя в мир автора и его эпохи. Даже если текст памятника написан на языке, который «называется» так же, как язык потенциального читателя издания (например, ираноязычный памятник для современных иранских читателей), текст чаще всего требует перевода, поскольку владения современным языком для понимания такого текста, как правило, недостаточно. И в самом «крайнем» случае, когда памятник по времени отстоит не так далеко, его смысловая структура, система аллюзий (т. е. «намеков» на те или иные литературные, исторические и иные факты, высказывания и т. п.) сплошь и рядом требуют комментирования (примеры см. ниже).

Разумеется, особые проблемы возникают при переводе памятника. Общее требование ко всякому переводу, как считается, заключается в том, что текст перевода должен производить на читателя — носителя соответствующего языка и культуры — впечатление, максимально близкое к тому, которое оказывает на «оригинального» реципиента (того, кто воспринимает текст) оригинал произведения. Иначе говоря, русский, например, перевод Корана должен восприниматься русским (русскоязычным) читателем так же, как он воспринимался арабом VII в., на которого и был рассчитан. Понятно, что в полном объеме эта задача невыполнима: слишком велика разница между реципиентами двух текстов — оригинала и перевода, а интерпретация текста, как мы видели, в немалой степени зависит от реципиента. Именно поэтому прежде всего невозможно ограничиться переводом — необходимо тщательное комментиро-

- 54 -

вание памятника. Комментарий не превратит русскоязычного читателя перевода Корана в араба VII в., но он сделает картину мира средневекового араба понятнее для русского реципиента наших дней.

Условно комментарии к памятнику можно разделить на комментарии для специалиста и комментарии для «массового» читателя. Приведем примеры из уже упоминавшегося китайского памятника «Бяньвэнь о воздаянии за милости» (автор комментария Л. Н. Меньшиков). Когда комментатор пишет: «Справа от знака мои написана волнистая черта, назначение которой неясно» или «После знака глаза стоит волнистая черта, которой, по-видимому, отделена прямая речь от косвенной» (Бяньвэнь… 1972: 271), то эти комментарии, конечно, рассчитаны на коллегу-китаиста, специалиста, который либо сам будет работать с тем же памятником, либо не имеет такой возможности, но хотел бы получить максимально полное представление обо всех чертах рукописи; публикатор как бы отчитывается перед своим потенциальным последователем относительно всех особенностей текста, которые ему встретились. В отличие от этого, комментарий к выражению подаяние чистое рассчитан на любого читателя, не являющегося специалистом в области буддизма — без комментария соответствующий отрывок просто не будет адекватно понят читателем: «Подаяние чистое — милостыня, при раздаче которой дающий не ставит себе целью получения с ее помощью славы или богатства. Противопоставляется другой милостыне, нечистой или небескорыстной, целью которой является получение означенных благ» (Бяньвэнь… 1972: 256).

Комментарии можно разделить также на фактологические и, условно, концептуальные. Первые поясняют незнакомые читателю реалии, вторые — объясняют для читателя особенности мировосприятия автора памятника. Приведем пример фактологического комментария из описания уже упомянутого памятника: «Гэшен — благовоние, название которого встречается при описании императорских дворцов. Ср., например, у Ли Шан-иня в стихотворении “Ван Чжао-цзюнь”: <…> В ханьских дворцах ты найдешь весну с ароматом гэшэна. У ФаньЧэн-да: <…> В шейном платке сохранился еще запах знакомый гэшэна» (Бяньвэнь… 1972: 275).

Примером концептуального комментария можно считать приведенное выше толкование выражения «подаяние чистое» (как и множество других разъяснений положений буддизма, отраженных в соответствующей терминологии).

Миф, эпос, фольклор, литература

Особым видом текстов, исключительно важным для соответствующих культур, выступают мифы. Хотя это не всегда оговаривается, в специальной литературе термин «миф» употребляют в узком и широком смыслах.

В узком смысле миф — это рассказ, произведение (обычно значительного объема), повествующие о событиях, которые для данного этнокультурного сообще-

- 55 -

ства расцениваются как сакральные (священные): это события, чаще всего связанные с жизнью первопредков, которая задает образцы для потомков — в свете праистории (где смешиваются история и вымысел) объясняется и оценивается жизнь современников. Миф не разделяет сверхъестественное — и поддающееся естественному объяснению. Сверхъестественные персонажи и «обычные» люди в пространстве мифа взаимодействуют «на равных» (в частности, могут входить в брачные отношения); для мифа противопоставление «реальное/нереальное» не имеет силы, ибо миф сам по себе представляет высшую реальность. В этом своем качестве миф фигурирует как универсальное средство объяснения всему, с чем сталкивается человек. Человеку от природы присуще стремление объяснять все, с чем он имеет дело (особенно, разумеется, тогда, когда то или иное объяснение имеет практические следствия). Человек не приемлет необъяснимого; однако возможности доказательного установления причинноследственных связей у архаического человека достаточно скудны — здесь и приходит на помощь миф, не сковываемый логикой и необходимостью соотнесения с практикой. Например, архаический человек не может объяснить, почему идет дождь, но в качестве псевдообъяснения (которое для него отнюдь не является «псевдо-») он создает миф о небесной корове, чье млеко орошает Землю.

Будучи текстом, созданным человеком (хотя часто считается, что миф создан богом или богами) и рассчитанным на восприятие другими людьми, миф характеризуется и определенными эстетическими параметрами.

Миф обычно связан с религиозными обрядами, хотя для самого носителя соответствующей культуры это не всегда очевидно. Например, в буддийских странах принято каждого мальчика отправлять на какой-то срок, иногда всего на несколько дней, послушником в монастырь, что сопровождается особым обрядом. Структура и характеристики обряда со всей несомненностью говорят о том, что в обряде воспроизводится миф о царевиче Сиддхартхе, который покинул дворец своего отца, чтобы стать отшельником и впоследствии Буддой Гаутамой.

Из всего этого следует, что миф (в значении, о котором здесь идет речь) является синкретическим произведением, из которого позднее выделяются как литература (и, шире, искусство), так и наука, и религия.

Наиболее известны ближневосточные, античные и древнеиндийские (индуистские) мифы — миф о всемирном потопе, миф о Прометее, миф о космическом яйце и многие другие.

В широком смысле, употребляя термин «миф», имеют в виду, скорее, мифологическое мышление: все те черты мифа, о которых говорилось выше, характеризуют мышление архаического человека, но особые произведения, в которых эти черты отражались бы в некотором концентрированном и сколько-нибудь систематизированном виде в соответствующей культуре могут отсутствовать. Иногда можно подозревать, что мифологические произведения просто не дошли до нас. Например, в фольклоре

- 56 -

многих народов Юго-Восточной Азии широко представлены сюжеты этиологического характера, т. е. такие, в которых объясняется, откуда «пошло» некое явление, появились те или иные предметы, почему существует такой-то обычай и т. п. (скажем, «Откуда появились бетель, арековая пальма и известь?» — название вьетнамской сказки). Этиологические сюжеты — типичная принадлежность мифов, но в таких случаях либо сюжеты не сложились в общее полотно мифа, либо перед нами «обломки» древнего мифа.

Даже в тех культурах, которые не создали мифов, мифологическое мышление, мифологическое мировосприятие в значительной степени отражаются в языке, в фиксируемой языком картине мира. Небольшой пример: для мифа и мифологического мировосприятия типично отождествление времени с пространством, и это сохраняется в языке, когда, скажем, один и тот же предлог (наподобие русских в, на) употребляется с временным и пространственным значением (ср. в этом году и в этой комнате, на холме и на масленицу); в бирманском же языке существует особая глагольная форма с достаточно «экзотической» семантикой ‘не здесь и/или не сейчас’. Архаическое мифологическое мышление отнюдь не умирает со становлением реалий нового и новейшего времени, а, поддерживаемое языком и (пра)исторической памятью, продолжает явственно сказываться в ментальности и поведении современного человека.

Вне специальной литературы термин «миф» употребляется тогда, когда имеют в виду укрепившиеся в массовом сознании ходульные представления, которые, вне зависимости от их правдоподобия, широко используются для объяснения и отстаивания своих взглядов на самые разные факты и явления; ср. знаменитое гоголевское «это всё англичанка гадит!» или, ближе к нашему времени, миф о том, что в Советском Союзе была бесплатная медицина.

Наконец, уже безотносительно к вопросам о типах мышления, социальной психологии, степени распространенности соответствующих взглядов слово «миф» употребляется в значении ‘выдумка, вымысел, не соответствующие действительности’.

Хотя все значения слова «миф», о которых здесь говорится, очевидным образом связаны (и этимологически восходят, разумеется, к одному и тому же древнегреческому слову μΰϑος, которое уже в древнегреческом было многозначным — ‘предание, рассказ, молва’ и т. д.), различать разные значения термина, «просто» слóва необходимо, чтобы лучше понимать, что в действительности имеется в виду.

К мифам может восходить эпос; эпические тексты имеют чрезвычайно большую культурную значимость, нередко они входят в число основных этноформирующих факторов.

Говоря об эпосе, также следует различать широкое и узкое значение термина. В широком смысле эпос — это произведение или совокупность произведений, которые дают панораму жизни народа, обычно охватывая некий важный период в его жизни. С этой точки зрения эпосом называют, например, романы «Война и мир» Л. Н. Толстого

- 57 -

или «Тихий Дон» М. А. Шолохова. В узком смысле эпос — это героический (народ- но-героический) памятник словесности, в котором повествуется о славных деяниях героев, богатырей; герои воспринимаются как предки ныне живущих людей, а их деяния — как то, что положило начало существованию соответствующего этнокультурного сообщества.

Типичная событийная канва эпоса — борьба с внешними врагами (которые порой выступают как чудища — и к ним, соответственно, неприменимы правила человеческого общежития). Герои-воины эпоса тоже могут обладать сверхъестественными качествами — даже если эпос основывается на реальных исторических событиях, как Троянская война в «Илиаде». Эпическое время и эпическое пространство сильно преображены фантазией авторов и сказителей, складываясь в особую страну-утопию, которая существовала в столь же утопическую эру.

В отличие от мифа у эпоса есть автор, нередко, впрочем, мифический, легендарный. Автор эпоса наблюдает за описываемыми событиями «с высоты птичьего полета», но порой живописует сцены, особенно батальные, как их непосредственный участник.

Эпос чаще всего имеет стихотворную форму, причем язык эпоса — это особый язык, насыщенный поэтическими формулами, стереотипными выражениями и конструкциями. Преимущественно поэтическая форма эпических текстов объясняется, прежде всего, тем, что эти тексты, обычно очень большого объема, возникали задолго до возникновения письменности, а потому передавались из уст в уста, от поколения к поколению; в силу большей формальной структурированности, поэтические тексты лучше поддавались запоминанию. Хранителями и исполнителями-сказителя- ми эпических текстов были особые их «носители» (аэды, акыны, ашуги, манасчи и др.). До сих пор сохранились поверья о том, что ребенок может родиться манасчи, т. е. сказителем киргизского эпоса «Манас», текстом которого такой ребенок владеет якобы от рождения.

Наиболее известные эпические произведения — это вавилонский «Гильгамеш», «Илиада» и «Одиссея», «Махабхарата» и «Рамаяна», «Песнь о Роланде», «Манас», «Джангар», «Старшая Эдда» и др.

Иногда мифы, эпические произведения относят к фольклору — наряду с легендами, преданиями и сказками. При определенной родственности этих жанров между ними есть, однако, важные различия. Если считать наиболее типичным представителем фольклорных произведений (волшебную) сказку, то главное ее отличие от мифа и эпоса заключается в функции. Центральной функцией мифа можно считать когнитивную в том смысле, что миф призван объяснить мир и человека в мире, центральной функцией эпоса — «этногенетическую», поскольку эпос повествует о том, как возник этнос в борьбе с другими этносами; в отличие от этого, у сказки совсем другое назначение — эстетическое. Миф сакрален и, как уже говорилось, восприни-

- 58 -

мается в качестве высшей реальности; эпос — это своего рода историческая реальность. Действительность же, описываемая сказкой, заведомо нереальна: равно ано- нимно-коллективный автор сказки и ее слушатель/читатель знают, что сказка — это небылица, которая призвана развлекать, удовлетворять эстетическую потребность (и, лишь развлекая, поучать), а не рассказывать «о жизни». Поэтому поэтика сказки «работает» на развитие фабулы и сюжета, а не на отражение реальности, пусть сколь угодно трансформированной, но такой, в которую верят. В действительность, описываемую сказкой, не верят; у сказки своя логика — логика вымысла. Например, многие сказки начинаются с ситуации запрета (братья, уезжая на охоту, не велят сестре вступать в разговор с посторонними, принимать от них что бы то ни было, отпирать им дверь и т. п.). «Житейская» логика запрета предполагает его соблюдение, иначе запрет теряет смысл. Но, согласно «сказочной» логике, запрет обязательно нарушается — поскольку иначе действие сказки не будет развиваться.

Как установил В. Я. Пропп (1969), сказка (волшебная) обладает жесткой структурной схемой: это 31 функциональный блок, или 31 функция, которые во всех существующих сказках повторяются в одной и той же последовательности (с возможностью опущения каких-то из них). По Проппу, функции суть: отлучка (героя), запрет и нарушение запрета, разведка вредителя и выдача ему сведений о герое, подвох и пособничество, вредительство (или недостача), посредничество, начинающееся противодействие, отправка (героя), первая функция дарителя и реакция героя, получение волшебного средства, пространственное перемещение, борьба, клеймение героя, победа, ликвидация недостачи, возвращение героя, преследование и спасение, неузнанное прибытие, притязания ложного героя, трудная задача и решение, узнавание и обличение, трансфигурация (т. е. преображение героя), наказание, свадьба. Указанные функции выполняются в сказке определенным набором персонажей, их тоже фиксированное множество: антагонист (вредитель), даритель, помощник, царевна или ее отец, отправитель, герой, ложный герой — всего семь. В итоге каждая сказка может быть представлена в виде структурной схемы-формулы.

«С точки зрения структурного подхода исключительное значение имеет открытие В. Я. Проппом парности (бинарности) большинства функций (недостача — ликвидация недостачи, запрещение — нарушение запрета, борьба — победа и т. д.» (Мелетинский 1969: 137).

Именно структурная стереотипность сказок и объясняет широчайшую распространенность в мире так называемых «бродячих сюжетов», т. е. сказок разных времен и народов, имеющих сходные сюжеты (см. об этом, например: Жирмунский 1967). Как типы языков (не сами языки, разумеется!) повторяются у разных народов в разные времена, так и архаические эстетические ходы (и коды) вращаются и возвращаются в разных регионах, будучи «собираемы» из одних и тех же блоков, как из деталей детского конструктора. Это, конечно, никак не отрицает самой по себе возмож-

- 59 -

ности заимствования сюжетов. Например, в некоторых сказках, бытующих в странах Юго-Восточной Азии, нетрудно увидеть несколько модифицированные индо-буддий- ские джатаки (нравоучительные рассказы о жизни Будды в его прежних перерождениях). Заимствоваться могут и отдельные персонажи (воплощения какого-либо из стандартных семи персонажей) или определенные реалии. Например, в русском фольклоре в сказках о животных нередко фигурирует лев, хотя львы в российских лесах не водятся, это явно заимствованный персонаж. В некоторых сказках народов Бирмы (Мьянмы) ситуация (функция) недостачи реализуется как случайная находка принцем (королевичем) портрета красавицы, на поиски которой принц и отправляется

— при том, что портретная живопись фактически отсутствует даже в современной Бирме, и эта реалия явно навеяна индийской культурой (хотя сама сказка «местная»).

В отличие от фольклора, художественная литература творится индивидуальными авторами. Если стереотипность сказок, которые создавались «коллективным» автором, отражает в значительной степени стереотипность мышления «человека вообще», человека как такового, то индивидуальность автора художественного произведения имеет своим следствием уникальность этого произведения — поскольку уникален его создатель. Художественная литература впитывает в себя миф, эпос, фольклор — и как возможный источник сюжетов, и как инструментарий эстетического преобразования действительности (в первую очередь «ментальной действительности» самого автора), но в конечном итоге творит новые миры: сколько авторов — столько миров.

Известен давний спор о том, является ли художественная литература (и, шире, искусство) лишь средством самовыражения автора — или же у нее есть социальные функции, прежде всего воспитательная. Однозначный ответ здесь невозможен. В качестве аналогии можно сказать, что любовь ведет к продлению рода — но разве этой «утилитарной функцией» исчерпывается природа любви?! Так же и с искусством. Человек, наделенный художественным даром, творит просто потому, что не творить он не может. Он стремится к самовыражению. Но, оказываясь в распоряжении других людей, плоды художественного творчества (самовыражения автора произведения) потенциально воздействуют на них в самых разных отношениях. Это не только удовлетворение врожденного чувства прекрасного; здесь можно говорить и о познавательной функции (познавая литературу и искусство, человек познает мир), и о социализации (чтобы войти в соответствующее сообщество, нужно владеть представлениями его членов о литературе и искусстве), и, конечно, о воспитательной функции.

Последняя функция применительно к литературе имеет свою специфику. Речь, конечно, не идет о «лобовых» поучениях (хотя нравоучительные романы и родственные им жанры в соответствующих культурно-исторических контекстах могли пользоваться определенным успехом). Психика человека обычно сопротивляется прямому нажиму и плохо реагирует на попытки внедрить в нее абстрактные идеалы, сколь угодно

- 60 -

возвышенные и благородные. Но те же идеалы оказываются притягательными, когда они воплощены в жизни и поведении художественных образов, вызывающих симпатии. Дело в том, что читатель (зритель), прекрасно зная, что персонажи художественного произведения вымышлены, воспринимает их, тем не менее, как живых людей. Эти персонажи населяют наш мир так же, как населяют его знакомые и незнакомые нам люди, поэтому иногда говорят, что человек живет в персоносфере — т. е. в мире персонажей. По известным законам психологии восприятия искусства читатель (зритель) стихийно, подсознательно отождествляет себя с центральным персонажем (героем) произведения и переносит на себя его свойства.

В жизни разных сообществ искусство и литература играли и играют разную роль. Общества со значимыми чертами архаики в большей степени склонны отождествлять литературу и жизнь, искать в литературе жизненные ориентиры и т. п. В современных «потребительских» обществах «высокие» литература и искусство имеют тенденцию суживаться до сферы, обладающей ценностью для сравнительно немногих интеллектуалов.

Использованная литература

Азимов А. Путеводитель по Библии: Ветхий Завет. М., 2007.

Бяньвэнь о воздаянии за милости (рукопись из Дуньхуанского фонда Института востоковедения). Ч. 1: Факсимиле рукописи, исследование, перевод с китайского, комментарий и таблицы Л. Н. Меньшикова. М., 1972.

Вебер М. Избранное: Образ общества. М., 1994.

Гуров Н. В. Оппозиция «свой : чужой» в протодравидийском // Problemy językόw Azji i Afriky: Materialy II Mjędzynarodowego sympozjum. Warszawa, 1987.

Жирмунский В. М. К вопросу о международных сказочных сюжетах // Истори- ко-филологические исследования: сб. ст. к 75-летию акад. Н. И. Конрада. М., 1967.

Касевич В. Б. Элементы общей лингвистики. М., 1977. Касевич В. Б. Буддизм. Картина мира. Язык. СПб., 1996.

Касевич В. Б. Язык, этнос и самосознание // Язык и речевая деятельность. 1999. Т. 2.

Касевич В. Б. Востоковедение как наука // Вестник С.-Петербург. ун-та. Сер. 2: История. Языкознание. Литература. 2001. Вып. 3 (№ 18).

Копосов Н. Е. Как думают историки. М., 2001.

Лихачев Д. С. Текстология. Л., 1983.

Мелетинский Е. М. Структурно-типологическое изучение сказки // Пропп В. Я. Морфология сказки. М., 1969.

Новое в лингвистике. Т. 7: Социолингвистика. М., 1975. Пропп В. Я. Морфология сказки. М., 1969.

- 61 -

Пропп В. Я. Русская сказка. Л., 1984.

Саид Э. В. Ориентализм: Западные концепции Востока. М., 2006. Султанов Т. И. Зерцало минувших столетий. СПб., 2005. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003.

Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991.

Agar M. The biculture in bilingual // Sociolinguistics: A reader and coursebook / Ed. Coupland a. A.Jaworski. New York, 1997.

Bao Zhiming. Language and world view in ancient China // Philosophy East and West. 1990. Vol. XL, Nº 2.

Kassevitch V. B. Culture-dependent differences in language and discourse structures // XVI Congrès Intern. des Linguistes. Séances Plénières: Textes. Paris, 1997.

Moloney J. C. Understanding the Japanese mind. New York, 1968. Santayana G. Reason in religion. New York, 1962.

Wang Zhusheng. The Jingpo Kachin of the Yunnan Plateau. Tempe (Arizona), 1997. Wierzbicka A. Understanding cultures through their key-words. New York, 1997.

Рекомендуемая литература

Алексеев В. М. Наука о Востоке: Статьи и документы / сост. М. В. Баньковская. М., 1982.

Алексеев В. М. Китайская поэма о поэте: Стансы Сыкун-ту (837–908). Перевод и исследование (с приложением китайских текстов). М., 2008.

Вахтин Н. Б., Головко Е. В. Социолингвистика и социология языка. СПб., 2004. Дюби Ж. Трехчастная модель, или представления средневекового общества о

самом себе. М., 2000.

Касевич В. Б., Яхонтов С. Е. (ред.) Квантитативная типология языков Азии и Африки. Л., 1982.

Ким Г. Ф., Шаститко П. М. (ред.) История отечественного востоковедения до середины XIX века. М., 1990.

- 62 -

невозможно передать с помощью любых типов письма. В 1925 г. вышла книга М. Жусса «Устный стиль», в которой автор пытался открыть законы устного бытования «литературы» в культурах, мало известных европейцам того времени. По мнению автора, можно говорить о т. н. устности — термину, симметричному понятию «письменность». Устность не менее письменности участвует в сохранении и передаче культурного наследия и в этом смысле, конечно же, литературна. При этом «устность» следует отличать от обыденной, повседневной устной речи, узус которой далек от правил письменной речи. Устный стиль широко использует такие приемы, как рефрены, зачины, обращения, вводные связующие слова и выражения, квазисинонимы, ассонансы, аллитерации, рифмы и иные звуковые и смысловые повторы, лексические и грамматические параллелизмы, двусмысленности, различные способы ритмизации речи и иные разновидности повторений10. Наличие и культивирование в культуре устного стиля, вопреки распространенному заблуждению, вовсе не свидетельствует об отсутствии или неразвитости письменной традиции, которая в таких культурах используется в иных целях; так, в Древнем Китае письмо очень долгое время использовалось лишь в ритуально-магической функции. В некоторых культурах на письменность как на способ передачи знания налагался прямой запрет; в частности, согласно талмудическим текстам, ослушник, записывающий легенды и сказания, лишается благого посмертного воздаяния. Если письмо и использовалось для фиксации произведений устного стиля, то лишь как подсказка, своеобразная «шпаргалка». Письменная фиксация, при всех притязаниях письма стать самостоятельным эстетическим объектом (особый стиль письменной речи, различные типографские приемы и т. п.), часто приводит к невосполнимым потерям. Часто цитируют слова малийца Хампате Ба: «В Африке, если умирает старик, это все равно, что сгорает библиотека» (Ажеж 2008: 82).

Устность не тождественна фольклору. Скорее, она является некой «третьей формой», имеющей общее и с письменной литературой и с фольклором, но не совпадающей с ними по ряду определяющих признаков. Не случайно иногда используют внутренне противоречивый, но показательный термин «авторский фольклор».

Исследователь, прежде всего современный, да и читатель имеют в своем сознании некое интуитивное представление о том, что есть литература, обусловленное воспитанием, образованием, личными предпочтениями, опытом и т. п., а, значит, в конечном итоге принадлежностью к определенной культуре определенной эпохи. Пытаясь определить, что есть литература, мы как бы перебираем набор тех вариантов, в отношении которых мы готовы употребить этот термин. Сталкиваясь с явлениями иного времени или иной культуры, исследователь подходит к ним со своим

10 Некоторое представление об устном стиле дает сценическое исполнение литературных произведений Александром Филлипенко или Евгением Гришковцом, например.

- 64 -

представлением о литературе, отчасти адаптируя их не только к особенностям изучаемого материала, но и к своим задачам и интересам.

Итак, что же при столкновении с иновременным и/или инокультурным и/или просто незнакомым материалом дает нам основание причислять этот материал к художественным текстам? Литература — это речевой акт или текстуальное явление, которое противопоставлено информативному сообщению, вопросу, побуждению, обещанию и т. п. Считается, что литературные тексты выходят за пределы того контекста, в который они были включены при своем создании. То есть текст является литературным, если в каком-то обществе он используется вне первоначального контекста (конкретное объяснение в любви воспринимается как вневременное выражение чувства), а значит, литература — это прежде всего результат отбора текстов на основе определенных критериев. Каковы они?

Во-первых, чаще всего мы относим сочинение к литературным, если встречаем его там, где встреча с литературой ожидаема: в сборнике стихов, в литературной антологии, в соответствующим образом оформленной рукописи и т. п. Но это сегодняшние «мы», а вчера и другие «мы» имели или могли иметь иные ожидания, скажем, особый почерк, или материал рукописи, или музыкальное сопровождение, или особую атмосферу исполнения, или определенную дату и т. д.

Во-вторых, мы начинаем искать особые способы языковой организации, отличающие данный текст от других: эвфоническое оформление, рифма, ритм, подбор лексики, риторические фигуры и т. п. Эти языковые элементы не являются чем-то невозможным или особенным и для обыденного языка, но отличаются в литературном произведении иной организацией того же языкового материала, т. е., к примеру, не метафора создает литературность, но более плотная «сеть» метафор, которая, накладываясь на остальной языковой материал, особенным образом подстраивает его под себя, придавая тексту иные, не только и не столько коммуникативные цели. Хотя даже при этом читатель предполагает, что языковые трудности в литературе служат, в конечном счете, коммуникативной цели. Он не считает, что принципы коммуникативности не соблюдены, но предполагает, что они частично или полностью отвергнуты ради особенных («художественных», «эстетических»?) целей.

Однако языковые изыски еще не делают произведение литературным, тем более, что многие литературные произведения не выделяются на фоне иных форм использования языка. Конечно, литературный язык обладает особыми чертами или свойствами, но и сама литература есть одновременно и продукт неких культурных договоренностей («все, что написано в стихах — это поэзия»), и культурный объект, который приобретает приписываемые ему качества, функционирует особым образом, поскольку ему уделяется особое внимание («то, что написал поэт — это поэзия»).

- 65 -

В-третьих, мы ищем принципы взаимодействия языковых уровней в сочинении, которые предполагают отношения усиления, контраста или противоречия. Как соотносятся звучание и значение, грамматика и тематика и т. д.? Рифма указывает на взаимосвязь или на контраст значений рифмуемых слов и т. п.?

В-четвертых, анализируя содержание и форму, мы стремимся понять, как сочетание частей и уровней приводит к созданию эстетического объекта. Основной вопрос эстетики в этой связи можно было бы сформулировать так: красота/безобразие — объективное свойство произведения искусства или же — продукт субъективного восприятия?

В-пятых, нередко утверждается, что произведение есть продукт взаимодействия с другими произведениями, т. е. каждое художественное сочинение существует как продолжение, опровержение или трансформация предшествующей традиции. Такие отношения часто называют интертекстуальностью. Действительно, что дает нам основание называть произведения разных авторов и времен «романом», «сонетом» или «трагедией»? Мы сопоставляем их с рядом сходных, уже известных сочинений, находим совпадения и различия, устанавливаем типологическое (но не генетическое!) сходство или отвергаем его. Но интертекстуальность не специфична лишь для литературных сочинений, она свойственна и учебникам химии, и деловой корреспонденции, и судебным протоколам.

Выдвижение языковых особенностей на передний план и особое взаимодействие различных языковых уровней также не являются отличительными особенностями литературы, а характерны, например, для рекламных слоганов, детских считалок, скороговорок и т. п.

Короче говоря, литература, получается, есть лишь то, что таковой считается в данной культуре и в данное время. Соответственно, обращаясь к инокультурному и/или иновременному материалу, мы волей-неволей навязываем ему наши критерии литературности, производя отбор, селекцию, принципы которых могут оказаться, и часто оказываются, чужды самому материалу.

Критерии ценностной оценки отнюдь не незыблемы, о чем ниже, но уже здесь отметим: то, что Аристотель не включал в «поэтическое искусство» (литературу?) лирический род, вряд ли лишит для нас античную лирику права считаться литературой; так же и мнение Стендаля о Гражданском кодексе Наполеона как об образце высочайшего стиля, вряд ли заставит читать его как «Пармскую обитель». Критерий ценности, позволяющий один текст включать в литературу, а другой нет, строго говоря, внелитературен, он, скорее, этический, социальный, идеологический.

Что такое литературоведение?

Сам термин «литературоведение» в русском языке представляет собой кальку с немецкого Literaturwissenschaft. В немецком языке термин вошел в употребление с

- 66 -

конца XIX в., в русском же появился лишь в конце 20-х гг. ХХ в., до этого в близком (но не тождественном!) значении употреблялся термин «литературная критика» или, шире, «филология» (Серебряный 2003: 12, 42–43). Филология XIX в. стремилась исследовать культуру в целом, литература же была наиболее доступным свидетельством духа нации и времени, который лучше прочих чувствовали и сами же формировали гениальные писатели.

Огромная роль в превращении литературоведения из филологической описательной фактографии принадлежит российским советским ученым М. М. Бахтину, В. И. Шкловскому, Б. В. Томашевскому, Р. О. Якобсону, Ю. Н. Тынянову и другим представителям т. н. русской формальной школы. Именно их идеи легли в основу позднейших структуралистских и постструктуралистских школ и направлений. М. М. Бахтин был скорее философом, работавшим в литертуроведческом дискурсе, нежели филологом, однако его идеи полифонии в литературе, карнавализации и диалога/диалогического слова во многом предопределили развитие современного литературоведения.

Отношение к термину, да и к литературоведению со стороны как практиков в области литературы, так и читателей, вообще говоря, отнюдь не единодушно и далеко от восторгов. Дело в том, что литературоведение, прежде всего теория литературы, весьма специфическим образом соотносится с литературной практикой, интерпретируя ее постфактум, а не объясняя заранее, «как это можно было бы сделать». Иными словами, литературоведение, в отличие от риторики, понимаемой в изначальном смысле, т. е. как учение о красноречии и правилах убеждения, не учит тому «как», а объясняет «зачем и почему именно таким образом это было сделано». Литературоведение всегда пристрастно, поскольку зависит от литературных вкусов своих создателей: очевидна связь русского формализма с поэзией футуризма, а рецептивной эстетики с «модернистским» типом творчества. Поскольку в литературоведении мало применим эксперимент как критерий истинности, школ литературоведения почти столько же, сколько литературоведов.

Тем не менее, большинство исследователей сходятся на том, что литературоведение это — научная дисциплина, включающая теорию литературы, историю литературы и литературную критику. Кроме того, в литературоведение входят и вспомогательные дисциплины: текстология/критика текста, палеография, дипломатика, атрибуция, библиография, историография и т. д.

Литературная критика

Литературная критика — это как бы предлитературоведение, которое в простейшей форме сводится к оценочным, часто интуитивным, суждениям «нравится

— не нравится». Интуиция находит подкрепление в личном опыте и наборе усвоенных стереотипов. Литературная критика — наиболее оперативный отклик на совре-

- 67 -

менное состояние литературы, основанный на современных же оценках. Критика апеллирует к опыту компетентного, но не обязательно ученого, читательского прочтения. Однако любая оценка, сколь бы она ни претендовала на истинность и объективность, по определению субъективна и ценна лишь тогда, когда основана на умении критика обнаруживать и демонстрировать те стороны художественного произведения, которые не очевидны для читателя. Именно поэтому литературному критику часто предъявляется требование конгениальности автору художественного произведения. В идеале литературная критика должна способствовать росту дарования писателя, а не только указывать на недостатки и просчеты. Увы, такие примеры в истории чрезвычайно редки, один из очевидных — В. Г. Белинский, который немало способствовал пониманию и историческому признанию Пушкина. Иногда писатель, стремясь к лучшему пониманию своих сочинений, отдает дань и литературной критике, Том Вульф и Жан Поль Сартр — имена, которые первыми приходят на память.

Пытаясь придать критике видимость большей объективности, ее иногда делят на критику академическую, журналистскую и писательскую, но в любом случае критика остается субъективной, поскольку обусловлена индивидуальной реакцией критика-читателя.

Довольно часто критика, во всех своих вариантах, пыталась через ценностную оценку навязать литературе некую общественную функцию или задачу, поскольку на протяжении всей истории литературные произведения считались источником позитивных или негативных изменений: так, в Англии XIX в. художественные произведения воспринимались как особый тип текста, который в колониях был учебным материалом, внушающим местным жителям идею величия Англии и их причастности к цивилизации; в метрополии же литература, заменяя религию, которая утратила способность объединять общество, противостоит эгоизму и материализму новой капиталистической экономики, предлагает другие ценности, дает рабочим такое место в культуре, которое обусловило бы их подчиненное положение (Каллер 2006: 43). Следовательно, решающее значение при оценке литературного произведения имеет сила заложенного в нем назидания. С другой стороны, испанская инквизиция запретила распространять романы во всех американских колониях (запрет продержался 300 лет!), поскольку они могли отвлечь индейцев от веры в Бога. Однако с 60-х гг. ХХ в. все громче звучат требования рассматривать литературу автономно от общественных задач, т. е. литература «может», но отнюдь не «должна».

В странах Востока появление литературной критики, видимо, связано с процессами реформирования-модернизации XIX–XX вв., часто протекавшими в форме европеизации-вестернизации. Отметим значительную роль в зарождении литературной критики на Востоке книгопечатания и развития прессы. Справедливости

- 68 -

тае, и длится до середины XVIII в. в Европе и до рубежа XIX–ХХ вв. на Востоке. Признаком наступления этой эпохи можно считать появление первых поэтик и риторик, что свидетельствует о вычленении литературы из идеологического единства. Соответственно, литература становится предметом рефлексии. Большинство современных литератур, включая русскую, возникли именно в эту эпоху. Характеристиками эпохи были:

а) традиционалистская установка, когда художественный феномен ориентирован не на новое и оригинальное, а на традиционное и типическое. Художественное произведение организовано так, чтобы соответствовать ожиданиям, а не нарушать их;

б) ориентация на канон (правило, предписание) с его установкой на общие места, универсальные схемы и готовые формы (жанры и сюжеты, образы, герои и т. п.). Канон – это не столько жесткий принудительный закон, сколько принципы создания произведений искусства, допускающие значительные вариации;

в) появление осознанного личного (а не коллективного!) авторства.

Сказанное не следует воспринимать как тотальное отрицание всего нового в данную эпоху; напротив, новое высоко ценилось, но ценилось как бóльшая адекватность заданному божественным актом творения образцу, а не как формальное первенство автора. Воспользовавшись метафорой арабского ученого Ибн аль-Му- таза (IX в.), можно сказать, что автор соревнуется с предшественниками в шлифовке одного и того же алмаза, создавая все новые грани прихотливого рисунка.

– Индивидуально-творческая эпоха (другие термины: эпоха прозы, неканоническая, нетрадиционалистская, историческая эпоха, эпоха художественной модальности) — в Европе начинается с середины XVIII в., а на Востоке — с начала ХХ в. Характерными признаками эпохи стали:

а) эстетическая установка на оригинальность художественного творчества. Соответственно, происходит отказ от некого высшего, готового и привилегированного принципа в пользу индивидуального видения. Утверждается историческая и географическая относительность эстетической установки, в противоположность учению о вечном и универсальном эстетическом каноне;

б) мир и человек понимаются не как нечто готовое и заданное, но как возможное, становящееся. Со времен романтизма основным вопросом творчества становится не «что есть», а «что может быть». Творчество становится актом измысливания, выдумывания, если угодно моделирования новой реальности, каковая могла бы быть или может быть. Канон как заранее заданные правила уступает место непредвзятому подходу, свободному от любых априорных установок. Отсюда, среди прочего, отказ от сюжета-мотива в пользу сюжета-ситуации, в котором ожидания не оправдываются, а опровергается;

- 72 -

в) происходит смешение и деканонизация жанров; так, в «Фаусте» Гёте исследователи находят признаки мистерии, миракля, трагедии, эпической поэмы, драмы, классической комедии, фарса, маскарадного действия, волшебной оперы, рыцарского романа. Жанр романа, доминирующий в большинстве современных литератур, вообще может включать в свою конструкцию любой другой жанр (роман-ис- поведь, роман-биография, роман-путешествие, роман в письмах и т. д.).

Вкратце литературную эволюцию можно свести к двум линиям:

а) пародирование — художественные приемы, ставшие господствующими в данную эпоху или в данном жанре, со временем перестают ощущаться и, чтобы вернуть им прежнюю привлекательность, они пародируются, что дает толчок развитию всего жанра (идеальный пример — «Дон Кихот»: пародия на рыцарский роман, но и первый современный роман);

б) перенос приемов маргинальных или сниженных жанров с периферии в центр литературы (постоянный процесс взаимодействия «высокой» и народной культуры или влияние детектива и фантастики на современную повествовательную традицию).

В связи с разговором об исторической поэтике необходимо сказать несколько слов о термине литературный процесс. Когда речь идет о развитии конкретной литературы, его еще можно принять, с известной оговоркой, что процесс этот отнюдь не однолинеен (в каждой литературе одновременно присутствуют различные тенденции от ультраконсервативных до ультрамодернистских, когда одни обеспечивают преемственность, а другие новаторство) и отнюдь не однозначно поступателен (возможны и регресс, но и культурный взрыв) (Лотман 1992). Очевидно, что исторически более позднее, так сказать «высшее», далеко не всегда является высшим и в художественном отношении.

Еще более спорным является термин «мировой литературный процесс» (введенный И. Ф. Гёте), который часто, наряду с термином «мировая литература», используется в сравнительно-исторических исследованиях. Вот характерная цитата: «Основной предпосылкой сравнительной истории литературы является единство процесса социально-исторического развития человечества, которым в свою очередь обусловлено единство развития литературы как одной из идеологических надстроек» (Жирмунский 1979: 18). Следствием такого взгляда стала убежденность в том, что все литературы проходят в своем развитии типологически сходные стадии, отсюда стремление обосновать наличие и обнаружить в неевропейских традициях не только характерные эпохи (древность-античность, Средневековье, ВозрождениеРенессанс, Новое время, Новейшее время, т. е. эпоха противостояния и взаимодействия авангардизма и реализма), но и литературные направления, особенно на временном отрезке от позднего Средневековья до актуальной современности (восточные аналоги барокко, рококо, классицизм, Просвещение, сентиментализм, роман-

- 73 -

тизм и т. д., вплоть до новейших «измов»). Более того, отсутствие в неевропейской литературной традиции той или иной эпохи, того или иного направления, рассматривалось как признак неполноценности литературы, некоторой недооформленности локального литературного процесса.

Другая модель литературоведческого исследования, можно назвать ее герменевтикой (истолкование, интерпретация), исходит из того, что смысл произведения не есть раз и навсегда заданная данность, поскольку художественное произведение всегда выходит за рамки своего замысла, точнее, интенции, которая включает как осознанное, так и непредумышленное, и в каждую эпоху означают что-то новое. Особенно это относится к «великим произведениям», которые, как предполагается, неисчерпаемы (потому и «великие»), т. е. каждое поколение считает их достойными прочтения, понимает их по-своему, а каждый читатель интерпретирует их через собственный опыт.

В герменевтике можно выделить:

1. Рецептивную (от рецептио — принятие, прием) эстетику и литературоведение читательского отклика — учение о восприятии литературного произведения, о своеобразном диалоге между автором и читателем; вопросы изменчивости содержания литературного произведения при неизменности его текста. Литературоведение читательского отклика исходит из того, что произведение не есть нечто объективное, существующее независимо от читателя и его опыта, соответственно, литературоведение — это анализ того, как читатель продвигается через текст: устанавливает связи, строит догадки, домысливает недосказанное, подтверждает свои ожидания или опровергает их. Рецептивная эстетика (Х. Р. Яусс) подходит к произведению искусства не со стороны его создания, а со стороны восприятия. Текст не меняется, но меняется смысл, который есть результат диалога опыта читателя и текста, в котором заключен опыт автора. Меняющиеся эстетические нормы и читательские ожидания позволяют произведению быть востребованным в разные времена и разными читателями.

Соответственно, такой подход ведет к новому пониманию «классики» в литературе. Со времен древних римлян классическим считался автор, которому «давно уже платят дань восхищения и который является авторитетом в своем жанре», но уже авангардисты и футуристы считали, что классик — это тот, кто опережает свое время. Современные авторы, Х.-Г. Гадамер например, стремясь примирить эти взгляды, предлагают считать классиками тех авторов, которые создали норму некоего жанра, но не произвольно, а в границах жанрового идеала ретроспективной критики. То есть классика — это некая рационально определяемая стадия между предшествующим и последующим состоянием литературы: так для римлян классиками были древние греки, а все античные авторы стали считаться в Европе классическими в эпоху Возрождения.

- 74 -

2.Собственно герменевтику и аксиологию (от аксиос — ценный) литературы — учение о смысле литературного произведения, о методах его интерпретации

иоценки.

3.Культурология литературы — рассмотрение литературы как феномена культуры; изучение связей между литературой и другими видами искусства, другими формами общественного сознания и другими сферами культуры.

Герменевтика, повторим, исходит из того, что задана форма, а смысл есть объект поиска, причем смысл может быть не один, т. к. смысл зависит от времени, культуры, опыта, теоретического направления, школы исследователя-интерпре- татора. Напомним в этой связи знаменитый рассказ Х. Л. Борхеса «Пьер Менар, автор «Дон Кихота»», герой которой в начале ХХ в. слово в слово переписывает роман Сервантеса, включая классический текст в иной контекст, наполненный иными аллюзиями, реминисценциями и идеями. Точно так же поступает и интерпретатор: сохраняет форму, насыщая ее все новыми смыслами. Смысл, конечно, ограничен контекстом, но сам контекст практически неограничен и подвержен постоянным изменениям. Таким образом, анализ художественного произведения превращается в череду интерпретаций, конкурирующих или дополняющих друг друга. Интерпретация же всегда процесс социальный и в конечном итоге ведет к ответу на вопрос «о чем данное произведение?» Школы литературоведения или теоретические подходы как раз и дают ответы определенного типа на вопрос «о чем» данное произведение.

Наиболее авторитетными теоретическими школами ХХ в. являются: русский

формализм, новая критика, феноменология, структурализм, постструктурализм, деконструктивизм, феминистская теория, психоанализ, марксизм, новый историзм/культурный материализм, постколониальная теория, теория меньшинств, мультикультурализм, теория инаковости. При желании этот список можно продолжить.

Литературная теория релятивна, т. е. относительна и условна, но не плюралистична: разные ответы возможны и приемлемы, но они не совместимы в рамках некого цельного и более полного представления о литературе. Исследуются как бы разные объекты: «старое» или «новое», синхронное или диахронное, внутреннее или внешнее и т. д. Однако сегодня редкий исследователь ограничивается рамками чистой поэтики или герменевтики, той или иной теоретической школы. Чаще используется комплексная модель, использующая разные подходы и наработки разных школ.

История литературы

Если теория литературы стремится определить сущность литературы (система категорий и их понятийный анализ), то ее история отслеживает сам процесс проис-

- 75 -

хождения и развития литературы. Часто под историей литературы подразумевают историю литературных идей, кодов, приемов, стереотипов, мотивов и т. п., т. е. произведения литературы рассматриваются как исторические документы, отражающие идеологию и ментальность той или иной эпохи.

Здесь уместно остановиться на взаимоотношениях истории и истории литературы. Традиционный взгляд сводился к тому, что литературоведение занимается текстом, а история — контекстом. Таким образом, история воспринималась как объяснительный контекст литературы, а значит, литература меняется, потому что меняется контекст вокруг нее. Отсюда привычные для истории литературы оппозиции: старое–новое, традиция–новаторство, эволюция–разрыв и т. п. Писатель и его творчество понимались и объяснялись лишь как обусловленные исторической ситуацией. История литературы при этом становилась некой суммой, панорамой «великих», «значительных», «знаковых» авторов и их сочинений в хронологическом порядке. Но при таком подходе получается, что история литературы отказывается от изучения собственно текста, сосредотачиваясь на изучении персоналий и набора внелитературных установок и идеологий, что превращает историю литературы в «просто историю».

С другой стороны, многие считают, что само прошлое (история) доступно нам только в форме текстов (архивы, документы, надписи и т. п.), т. е. исторический контекст — это тоже текст или тексты и в конечном итоге сам он тоже литература. Позволим себе еще одну цитату: «Если мы хотим понять, как набиралась армия, как собирались налоги, как украшалась комната или каким человеком в действительности был Гарун аль-Рашид, то можем сделать это лишь благодаря тем рассказам и анекдотам, которые мы должны отбрасывать как историки. Спорна надежность этих повествований, под большим сомнением находится их правдивость, сложно отделить факты от выдумки. ...Но все они... отражают то, что люди думали о случившемся, то, что, по их мнению, могло случиться именно так» (курсив наш. — А. О.)» (Кеннеди 2007: 20). Следовательно, историк сам конструирует исторический объект, обусловленный идеологией, поэтому объективность истории как на уровне отбора фактов, так и, в первую очередь, на уровне их интерпретации, т. е. субъективной оценки, приобретает характер субъективного конструкта. История литературы теснейшим образом связана с исторической поэтикой, так что даже существует опасность их смешения.

В идеале история литературы должна обеспечивать конкретность литературоведению и удержать теорию литературы от чрезмерной абстрагированности. Теория же литературы призвана сохранить широкую перспективу и масштаб исследования. Это тем более важно, что в литературоведении идет процесс дробления предмета: «слависты», «западники», «восточники», «американисты», «античники», специалисты по отдельным периодам развития литературы или отдельным жанрам

- 76 -

(«древники», «новисты», «романоведы» и т. п.), отдельным авторам («дантоведы», «пушкинисты», «шекспироведы» и т. п.) и даже отдельным произведениям («гамлетоведы», «онегиноведы» и т. д.).

Литературоведение в связи с другими науками

Теория литературы особенно близка к эстетике и этике, к психологии, истории, истории общественной мысли и иным общественным наукам. В данном кратком обзоре остановимся лишь на связи с эстетикой и культурологией, о связях с историей мы уже упоминали.

Особенно существенно взаимодействие с эстетикой, которая является и основой теории литературы, и обеспечивает связь литературоведения с философией. Со времен Гегеля предметом эстетики считается изящное искусство, а задача видится в определении места искусства в общей системе «мирового духа»; иными словами, эстетика — философская дисциплина о сущности общечеловеческих ценностей, о наиболее общих принципах эстетического освоения мира человеком, о природе эстетического и его многообразии в действительности. Именно эстетика обосновывает художественные направления: Тик и Новалис теоретически обосновали романтизм, Белинский и Добролюбов — критический реализм, Камю и Сартр — экзистенциализм. Любой художник в процессе творчества ориентируется на законы эстетики, сознательно или бессознательно соответствуя их нормам или опровергая их.

Эстетика — нормативная дисциплина, поскольку стремится к обобщению объективных и исторически изменчивых законов самого искусства. Как правило, творческий поиск вне обобщения предшествующей художественной практики заводит в тупик бесплодного самовыражения. Как писал Псевдо-Лонгин, успех художника зависит не только от силы дарования, но и от «знания правил», которым надо уметь следовать, но уметь и отказываться от них, чтобы, может быть, вернуться к ним снова. Музыканты эпохи барокко широко пользовались приемами, близкими к перформансу (Бах выпускал гусей в чепцах во время исполнения мессы), которые возродились в практике ХХ в.

В идеале эстетические установки должны помогать отличать художественное произведение от нехудожественного и «хорошее» художественное произведение от «плохого». Для литературоведения совершенно очевидно, что нехудожественных текстов больше, а среди художественных текстов больше плохих. Традиционный подход предполагает двухступенчатый анализ: сначала мы определяем литературность текста на основе его соответствия литературным, эстетически обусловленным стандартам, затем, когда принадлежность текста литературе установлена, определяющими становятся критерии неэстетические (этические, философские, религиозные и т. п.). В ХХ в. многие теоретические школы пытались вычленить ка-

- 77 -

кой-либо эстетический, формальный по преимуществу критерий, который бы определял ценностную иерархию произведений: например, новизна и оригинальность («хорошее» — это такое произведение, которое выходит за рамки устоявшейся нормы), сложность и многозначность («хорошее» — это такое произведение, которое благодаря скрытым в нем множественным смыслам восхищает разных читателей разных эпох). Однако новизна или, скажем, многозначность не являются только формальными критериями, поскольку они возникают и осознаются как некое напряжение между содержанием и формой. Следовательно, оценка произведения опять оказывается зависима от субъективных суждений, что ставит под сомнение само понятие «литературной ценности». Неоднократно предпринимались попытки найти способ вернуть объективность эстетической оценке, одна из сравнительно недавних — т. н. инструментализм М. Бердсли, сравнивший художественное произведение с музыкальным инструментом или партитурой: как при исполнении музыкального произведения, так и при чтении художественного текста эстетическая оценка остается субъективной, но и само произведение для этой оценки не безразлично. Концерт Чайковского в исполнении начинающего школяра произведет иное впечатление, нежели в интерпретации мастера, равно и исполнение одного и того же произведения на кастрюлях и сковородках воспринимается по иному, нежели при исполнении полным составом профессионального оркестра. Но ведь столь же различна будет и реакция при исполнении сочинений авторов разной степени таланта. Бердсли считал, что эстетическая ценность обусловлена силой переживания, которое способен доставить объект. Сила переживания зависит от единства, сложности и интенсивности самого переживания, причем они и являются критериями ценности произведения. Однако новые творческие практики постоянно опровергают любые теоретические построения: модернистские и постмодернистские произведения с их тягой к фрагментарности и деструктурированности оспаривают принцип единства, а серийность и минимализм — принцип сложности.

Строго говоря, теория литературы, равно и сама эстетика, всегда ретроспективны и поэтому «отстают» от литературной и иных творческих практик, они оказываются не готовы воспринять современные, новейшие течения, оправдывая и обосновывая их лишь постфактум.

Объяснение явления постфактум вообще весьма популярны, т. к. льстят «здравому смыслу», придавая ему эмпирическую оправданность: «история все расставит по своим местам», «время — высший судия» и т. п. Предполагается, что течение времени очищает литературу от всего преходящего и сиюминутного, выводя на первый план истинные ценности. Действительно, целый ряд произведений, отвергнутых современниками из-за их сложности (М. Пруст) или этической неприемлемости (де Сад), получили признание потомков. Правда, нет никакой уверенности, что эта новая оценка уже окончательна, а, кроме того, такие переоценки, как прави-

- 78 -

ло, затрагивают периферию литературы, мало затрагивая ее «классическое» ядро. Кстати, помимо временной дистанции, бывает важна и дистанция, так сказать, географическая («нет пророка в своем отечестве»), когда менее предвзятый и более внимательный взгляд со стороны приносит автору признание.

Культурология как самостоятельная дисциплина, видимо, возникла в 60-е годы ХХ в. под влиянием французского структурализма (Р. Барт) и марксистской теории литературы в работах английских исследователей (Р. Уильямс, Р. Хогарт). Культура стала восприниматься как способ самовыражения народа, но и воздействия на народ. Культурология возникла из применения техник литературоведческого анализа к другим культурным объектам, но, если считать литературу особой областью культуры, то литературоведение, конечно же, часть культурологии. Однако в своем стремлении воссоздать «целостность» культуры, культурологи сознательно уходят от ценностных ориентиров, как бы игнорируя объективное и субъективное: сюжеты Шекспира для них столь же репрезентативны, как и сюжеты «мыльных опер», а Моцарт оказывается в одном ряду с Мадонной.

На стыке эстетики, истории, психологии и культурологии возникла специальная отрасль искусствознания — история вкуса (Ф. Хаскелл), которая сосредоточена на коммерческой стороне функционирования произведений искусства: коллекции, премии, тиражи, художественный рынок и т. п. По существу, это капитуляция индивидуального вкуса и «здравого смысла» перед авторитетом экспертов и кураторов («это ценно, потому что мне так сказали»). Но ведь сам вкус складывается как некая договоренность, консенсус, конвенция индивидуальных предпочтений и целей (в том числе коммерческих) самих авторитетов.

Литературоведение и востоковедение

В востоковедении процесс дробления тоже имеет место (литературоведы арабисты, индологи, иранисты, китаисты, японисты и т. д.). В основе этого процесса лежит естественная языковая специализация ученых, которая, хотя и оправдана исторически и логически (освоение массивов эмпирического материала, культурная дифференциация народов, становление и развитие письменной традиции и т. д.), создает известные препоны комплексному подходу, присущему востоковедению изначально.

Значительные усилия, которые исследователь тратит на преодоление «сопротивления» иноязычного и/или инокультурного материала, нередко приводят к одной из равно ошибочных позиций, в общем виде сводящихся к следующему:

– все «восточное» столь самобытно, если не сказать своеобычно, что интерпретировать материал не то что с использованием методических «западных» наработок, но даже и в терминах европейского литературоведения просто нецелесообразно (поэма европейская отнюдь не то же, что восточная);

- 79 -

–все «восточное» не более чем «экзотическое» подтверждение уже известных по европейскому материалу тенденций и процессов, и задача литературоведа-«вос- точника» — встроить материал в готовые схемы (крайне полемичные идеи восточных Ренессанса или модернизма).

Ниже приводятся, по необходимости краткие, очерки теории фольклора и истории некоторых восточных литератур, которые были выбраны из великого множества традиций по двум критериям:

–это т. н. зонообразующие (Брагинский 1991) литературы (арабская, китайская, условно «индийская»)

–это динамично развивающиеся литературы, наиболее известные европейскому читателю и в значительной степени иллюстрирующие процесс взаимообогащения разных культур (персидская, японская, африканские литературы).

Использованная литература

Ажеж К. Человек говорящий. Вклад лингвистики в гуманитарные науки. М., 2008.

Брагинский В. И. Проблемы типологии средневековых литератур Востока (очерки культурологического изучения литературы). М., 1991.

Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение. Восток и Запад. Л., 1979.

Каллер Дж. Теория литературы: краткое введение. М., 2006.

Кеннеди Х. Двор халифов. М., 2007.

Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992.

Пелла Ш. Вариации на тему адаба // Арабская средневековая культура и литература. М., 1978.

Серебряный С. Д. Роман в индийской культуре Нового времени. М., 2003.

Теория литературы. Т. I: Литература. М., 2005.

Рекомендуемая литература

Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 5. М., 1997.

Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 6. Проблемы поэтики Достоевского. М., 2002. Бореев Ю. Б. Эстетика. М., 2005.

Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.

Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. М., 2001. Литературоведение как проблема. М., 2001.

Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970.

Основы литературоведения: Учебное пособие для студентов педагогических вузов / под общ. ред. В. П. Мещерякова. М., 2003.

Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий. М., 2008.

- 80 -

Теория литературы: учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений / под ред. Н. Д. Тамарченко. Т. 1–2. М., 2008.

Теория литературы. Т. IV: Литературный процесс. М., 2001. Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997.

- 81 -

нитель вольно и невольно держится в этих рамках. Таким образом, фольклор весьма традиционен.

3. И фольклор, и его исполнитель зависят от аудитории, которая выступает в качестве цензора.

Отметим, что поскольку фольклорные произведения являются безымянными по определению, исполнитель не претендует на авторство, однако во время исполнения участвует в его творении. У каждого сказителя есть излюбленные приемы, выражения и манера исполнения, что значительно отличает варианты одного и того же произведения.

Почему же фольклор играет столь важную роль в культуре? — Фольклор оказывает влияние на каждого члена общества, он участвует в формировании личности. Личность — это сложная иерархическая система свойств разного уровня, как врожденных, так и приобретенных; на последние и может влиять фольклор. Наибольшее влияние он оказывает на систему ценностных ориентаций.

Фольклор во многом обеспечивает вхождение индивида в определенную социальную среду. Многие жанры предлагают модели поведения или варианты разрешения различных ситуаций на примере различных выдуманных или невыдуманных историй либо иносказательно, что формирует этнические константы членов общества и их мировоззрение. К жанрам, моделирующим поведение, в первую очередь можно отнести поговорку, сказку, загадку и эпос. В свою очередь, изучение устной традиции восточных и африканских стран дает возможность «адаптироваться» хотя бы частично к этой культуре, понять мотивы и цели действия носителей данной культуры.

Во многих странах Азии и Африки устная традиция сегодня по-прежнему играет немаловажную роль, и в ее современном репертуаре представлены классические жанры, равно как и жанры, уникальные для данных культур. На многие культуры этих стран значительное влияние оказал ислам, а вслед за ним и устная традиция арабских стран. Распространение ислама привело к появлению общих сюжетов, идей и даже жанров. Влияние арабского фольклора и арабской философии сказалось на мировоззрении народов, принявших ислам. Например, фольклорный репертуар Восточной и Западной Африки пополнился некоторыми жанрами, позаимствованными из арабской традиции. Сюжеты о Ходже Насреддине (имя может варьироваться) ходят по всему миру, не только в странах, принявших ислам, но и в таких странах, как Эфиопия, испытавшая значительное влияние ислама, но не принявшая его.

Христианство также значительно повлияло на устную традицию культур, принявших его, или культур, в которых активно действовали миссионеры.

На сегодняшний день устная традиция различных стран Азии и Африки находится на разных ступенях развития. Если в Египте еще во время Среднего царства

- 83 -

фольклор перерабатывался и записывался в виде сказок (сказки папируса Весткар, «Два брата», «Обреченный царевич»), то в странах черной Африки это происходит в наши дни.

Развитие фольклора идет в сторону выделения все большего количества жанров. Изначально фольклор отличался синкретизмом и в большей степени принадлежал обрядовой сфере. Можно с уверенностью сказать, что именно ритуальные танцы были источником многочисленных жанров обрядовых песен во многих странах; вычленение и переход песен из обрядовой сферы ритуальных танцев в фольклорный жанр и сейчас активно происходит в странах Африки. Ритуальные танцы оказали влияние не только на другие фольклорные жанры, но и на другие традиционные сферы, в частности на развитие боевых искусств во многих странах. Из трудовой песни-обряда, других ритуальных песен складывались такие виды фольклора, как заговоры, заклинания. Образец последних, к примеру, — древнеиндийская книга «Атхарваведа». По мере перерождения обрядового фольклора во внеобрядовый менялся и сам жанровый репертуар. Десакрализация мифа привела в свое время к возникновению новых жанров. Древневосточные литературы донесли до нас разнообразные системы мифов. Отметим, что в мифах, как и в обрядовых песнях, человек не выделен, он часть природы. Позднее же при выделении человека из природы, противопоставлении человека ей возникает классический эпос, он складывается еще в догосударственную эпоху, и его ведущей идеей становится борьба «сверх- человека»-героя со стихиями, со злыми божествами (мотив богоборчества), а также и с врагами родного племени, родной «земли». Возникает и сказка. Причем в так называемых мифологических сказках мы также не видим выделенного героя, человек опять же лишь часть мира. В лучшем случае эти сказки будут рассказывать о происхождении человека. Такого рода черты мифологических сказок указывают на то, что правомернее относить их именно к мифам, а не сказкам.

Важный этап в развитии фольклора — развитие городской культуры, которая требовала появления новых жанров. Так, на современном этапе в некоторых странах Азии и Африки еще идет становление анекдота как жанра, а в странах с более ранним разделением на городскую и сельскую культуры этот процесс уже завершен. В государствах с доминирующей городской культурой преобладают бытовые сказки, тогда как в сельских культурах бытовых сказок значительно меньше, а в странах с развитым институтом охоты важную роль играют охотничьи сказки и охотничий эпос. Развитие эпических сказаний также претерпевало изменения – от архаического, классического эпоса, цикла сказаний к историческим песням.

В странах Азии с древнейших времен были распространены народно-танце- вальные пантомимические представления. На их основе сформировался традиционный (фольклорный) театр народов Азии: театры ваянг-топенг в Индонезии, колам

- 84 -

на о. Шри-Ланка (Цейлон), катхакали в Индии и др. Во многих странах западной Африки до сих пор существуют такие народные представления.

В большинстве стран Африки литература только начинает развиваться, причем литература на собственных языках уступает литературе на языках западных, что не может не влиять на ее характер. Указанная особенность литературного процесса не способствует тому, чтобы литература приняла на себя многие функции фольклора, и он по-прежнему доминирует в этих странах. Хотя литература стран Ближнего Востока прошла этап становления столетия назад, но устная традиция в определенных регионах, а также в определенных социальных группах еще жива и даже продолжает играть доминирующую роль.

Древние литературы обычно принято рассматривать как нечто промежуточное между литературой и фольклором, с одной стороны, и между литературой и памятниками письменности — с другой. Действительно, древняя литература, как правило, безымянна, что, как известно, является неотъемлемым признаком фольклора. Весьма интересна история развития фольклорной традиции в Китае. Здесь литературные жанры еще столетия назад вытеснили многие фольклорные, что, в свою очередь, не могло не повлиять на развитие самой культуры в целом, на формирование личности в ней. Одновременно произошел интересный виток развития фольклора, когда литература оказала значительное влияние на сам фольклор, и он воспринял многие литературные сюжеты и идеи как собственные. Исследования, проведенные И. С. Лисевичем (Лисевич 1969), показали, что в Китае для переходного периода от фольклорной поэзии к авторской было характерно не только движение от фольклора к письменному творчеству, но и обратный переход древних поэтических произведений в устную традицию.

Нередко фольклор частично переходит в религиозные и философские учения. Если учение Конфуция несомненно оказало и оказывает огромное влияние на китайское общество, то через него выполняет свои функции и фольклор. Например, беседы учителя Конфуция с учеником и поучительные беседы мудреца с правителем весьма часто включали в себя примеры-притчи как особую форму аргументации того или иного философского положения. Притчи эти были нередко фольклорного происхождения. Кроме того, когда правитель хотел знать о настроениях народа, он обязывал чиновников собирать все, что говорят в народе, т. е. толки, слухи, предания, рассказы об обычаях. Так сохранялись в китайской культуре различные фольклорные произведения. Подобные записи народных преданий и были предшественниками того, из чего впоследствии родилась столь богатая повествовательная литература китайцев.

Аналогичный ход развития наблюдался и в фольклорной традиции Индии, где ведийская литература является собранием текстов самого разного происхождения, назначения и вида. В состав вед входят сочинения в стихах и прозе, гимны богам и

- 85 -

фольклорные песни, героические легенды и житейские притчи, дидактические наставления и философские комментарии. Другой пример — джатаки, или рассказы о былых существованиях Будды. Джатаки наиболее наглядно воплотили в себе синтез общеиндийских литературных и фольклорных традиций и буддийского учения. Большая часть сюжетов джатак также была заимствована из индийского народного творчества. Практически все религиозные учения включают в свои канонические тексты огромное количество текстов фольклорных.

Отметим, что само появление литературы не останавливает дальнейшее развитие фольклора, поскольку литература и фольклор имеют собственные способы воздействия на слушателя и, часто, различную аудиторию. Однако классические жанры фольклора сменяются на разнообразные современные, а в фольклористике уже появилось понятие «постфольклор» для определения жанров, которые не подходят под формальное определение фольклора, но функционально и содержательно приближаются к нему (Неклюдов 1995).

Устная традиция осуществляет взаимодействие между поколениями, передачу знаний, норм и ценностей. «Наличие единой национальной памяти было знаком существования национального коллектива в виде единого организма» (Лотман 1973), не случайно устная традиция зачастую является синонимом устной истории. Человек, особенно в традиционном обществе стран Востока и Африки, приобретает особую значимость, если он в достаточной мере обладает знаниями истории культуры, в которой живет или в которую пытается интегрироваться. И на Памире, и в Африке часто основным аргументом в любом споре является правильное использование поговорок.

Создаваемые некоторыми фольклорными жанрами семантический и иконографический коды, не задающие жестких правил, порождают, тем не менее, определенную систему общекультурных образов, которые будут затем влиять на последующее восприятие человеком литературы, театра, живописи, жизненных реалий, самого себя и т. д. К фольклору обращаются востоковеды, специализирующиеся абсолютно во всех областях гуманитарных наук от лингвистики до искусствоведения, философии. Фольклор описывает тот круг предметов, явлений и реакций, которые должен знать представитель данного общества и, разумеется, необходимо знать востоковеду.

Для традиционного общества характерно обучение посредством образов и моделей, так как мифологическое сознание в типичном случае оперирует именно этими ментальными структурами, а не абстракциями. Сказка, например, представляет модели поведения социальные и личностные, при этом есть как сказки с «мужской моделью поведения», так и с «женской»; эпос же представляет модель поведения героя, мужчины, вождя. Поговорки дают варианты поведения на все случаи жизни,

- 86 -

а вот загадка учит образному мышлению, символике, принятой в данном обществе и т. д.

Особого внимания заслуживает язык фольклора. Начиная с архаических текстов, воспроизводящих не повседневную, обыденную речь, а речь функциональную — трудовые или обрядовые песни, повествования, обращения «старшего» лица, — появляется принцип членимости речи на естественные смысловые отрезки по синтаксическим нормам, который дополняется или заменяется нарочитым, искусственным членением. Это порождает уже не обыденную речь, а «красноречие».

Такое дробное членение на смысловые отрезки или словосочетания, которое не совпадает полностью с синтаксическим членением обычной речи, придает ей большую выразительность. Это — тип речи, который приближается к нынешнему пониманию «художественной прозы». Еще более дробное, искусственное членение на краткие, экспрессивные словосочетания создает тип речи, который приближается к нынешнему пониманию «стихотворения» (Поэзия и проза Древнего Востока, 1973). Если мы рассмотрим эпос народов манден (Западная Африка), то увидим деление стихов в нем на сюжетные стихи («художественная проза») — устойчивые, которые часто произносятся скороговоркой, и внесюжетные, произносимые речитативом или размеренно, с делением предложения на две равные части, причем ритмическая организация текста на тональном уровне также обязательна (сегодня структура и исполнение африканского эпоса возродились в рэпе). Важнейшими элементами древневосточного красноречия и фольклора в целом, которые также обуславливают его искусственное членение, являются повторы разного рода, вплоть до однородно и постоянно повторяющегося рифменного созвучия, аллитераций, ассонансов и т. п., уже не говоря о рефренах и особенно о разного вида параллелизмах.

Практически во всех культурах существует институт традиционных сказителей, называться они могут по-разному, часто различен и набор функций, выполняемый ими в обществе. Мастерство сказителя передается от поколения к поколению. Интересно, что приемы, используемые традиционными сказителями, сейчас применяют в психологии и социологии, эти же приемы используют умелые ораторы и преподаватели. При тщательном изучении поведения и приемов сказителя, а также построения самих фольклорных текстов мы можем увидеть, как психологически четко действует сказитель, чтобы передать максимально полную информацию, без потерь пройти все мнемонические барьеры.

Сказители, как правило, в глазах носителей данной культуры обладают определенной силой, часто связаны с миром «чужих», отношение к ним несколько настороженное, ведь они обладают энергией Слова, магической силой. А. Б. Куделин писал, что согласно арабской доисламской традиции, поэты (кахины, ша’иры, хатибы) связаны с потусторонним миром и с его обитателями, а мемораты, записанные

- 87 -

в IX в., рассказывают об обретении поэтического дара через посредство духов-по- кровителей (Куделин, 1999). Гриоты (сказители Западной Африки) могут силой слова в процессе повествования направить жизненную силу (ньяма) во благо или во зло аудитории. Во многих культурах посвящение в сказители являлось закрытым ритуалом, часто с привлечением наркотических средств, когда инициируемый знакомился с миром духов.

Использованная литература

Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971.

Богатырев П. Г., Якобсон P. O. Фольклор как особая форма творчества // Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971.

Куделин А. Б. Аравийская словесность VI–VIII вв.: Опыт рассмотрения в фольк- лорно-мифологическом контексте // Фольклор и мифология Востока в сравнитель- но-типологическом освещении / отв. ред. Н. Р. Лидова, Н. И. Никулин. М., 1999.

Лисевич И. С. Древнекитайская поэзия и народная песня. М., 1969.

Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Материалы к курсу теории литературы. Вып. 1. Тарту, 1970; Вып 2. Тарту, 1973.

Поэзия и проза Древнего Востока / ред. В. Санович. (Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Т. 1). М., 1973.

Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура. СПб., 1994. Jason H. Ethnopoetry. Form, Content, Function. Bonn, 1977. Lord A. The Singer of Tales. Cambridge, Mass., 1960.

ФЭБ. Литература и фольклор http://feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/.

Рекомендованная литература

Аникин В. П. Теория фольклора. Курс лекций. М., 2004.

Байбурин А. К., Левинтон Г. А. К проблеме «у этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов» // Фольклор и этнография. Л., 1984.

Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. Голосовкер Я. Э. Логика мифа. Л., 1987.

Гринцер П. А. Древнеиндийский эпос. Генезис и типология. М., 1974. Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение. Л.,1979. Журинский А. Н. Семантическая структура загадки. М., 1989.

Иванов В. В., Топоров В. Н. Славянские языковые моделирующие системы. М., 1965.

Коккьяра Дж. История фольклористики в Европе / пер. с итал. М., 1960. Лотман Ю. М. Избранные статьи: Т. 1–3. Таллинн, 1992.

Малые формы фольклора: сборник статей. М., 1995. Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. М., 1990.

- 88 -

Мелетинский Е. М. Палеоазиатский мифологический эпос: Цикл Ворона. М., 1979.

Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976.

Мелетинский Е. М. «Эдда» и ранние формы эпоса. M., 1968.

Неклюдов С. Ю. «Героическое детство» в эпосах Востока и Запада // Историкофилологические исследования. Сборник статей памяти акад. Н. И. Конрада. М., 1974.

Неклюдов С. Ю. После фольклора // Живая старина. 1995. № 1.

Ольдерогге Д. А., Жуков А. А. Устная и письменная традиция в Африке // Советское востоковедение. М., 1988.

Пермяков Г. Л. Основы структурной паремиологии. М., 1988. Пермяков Г. Л. От поговорки до сказки. М., 1971.

Потебня А. А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. Пропп В. Я. Морфология сказки. М., 1969.

Реформатский А. А. Лингвистика и поэтика. М., 1987 Рифтин Б. Л. Историческая эпопея и фольклорная традиция в Китае. М., 1970.

Фольклор и этнография. У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов: сборник научных трудов. Л., 1984.

Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1978. Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. Л., 1936. Фрезер Дж. Дж. Фольклор в Ветхом Завете. М., 1989. Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987.

Aarne A., Thompson St. The Types of the Folktale. A Classification and Bibliography. Helsinki, 1961 (FFC, No 184)

Derive G. Le fonctionnement sociologique de la litterature orale. L'example des dioula de Congo (Cote d'Ivoire).T. 1, 2. – Pour le doctorat d'Etat et Lettres et Siences humaines. Paris, 1986.

Dundes A. The Morphology of North American Indian Folktales. Helsinki, 1964 (FFC, No 195).

Finnegan R. Oral literature in Africa. Oxford, 1970.

Pargiter F. Е. Ancient Indian historical tradition, London, 1922. Zumthore P. Introduction à la poésie orale. Paris, 1983.

Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика http://ruthenia.ru/folklore/folkloristlibrary.htm.

ЛИТЕРАТУРА ДРЕВНЕГО ВОСТОКА

- 89 -

С точки зрения теории литературы употребление термина «литература» применительно к корпусу древних памятников не совсем оправданно. Но в данном случае мы им пользуемся как обобщающим термином. Долгое время литература Древнего Востока оставалась за пределами пристального внимания специалистов, которые занимались в основном текстологией и лингвистикой в рамках восточной филологии. Тем не менее, «нельзя себе представить развитие европейских литератур вне влияния литератур Древней Греции и Рима, а развитие средневековых и новых восточных литератур — без фундамента древних литератур» (История всемирной литературы 1983: 21). Считалось, что в Древнем Египте не было литературы. И лишь в конце XIX в. русский критик В. В. Стасов напечатал статью о «Сказке о двух братьях», где подверг критике подобную точку зрения. Египетская и шумерская литературы, по мнению акад. М. А. Коростовцева, — древнейшие в мире — несомненно, оказывали влияние на развитие других литератур стран Древнего Востока. Впрочем это не означает, что иные литературы были не самобытны или не оригинальны: каждая из них сохраняла свою специфику, обусловленную условиями жизни народа, создавшего её.

Литература Древнего Востока в целом является неоценимым вкладом в мировую сокровищницу. Народы этих стран имели каждый свою, в чем-то схожую, а в чем-то вполне самобытную словесность. Одни из литератур развивались в течение нескольких тысячелетий и останавливались в своем развитии в связи с исчезновением цивилизации (как Египет, Шумер, Вавилон, Аккад и др.), другие продолжали развиваться сквозь тысячелетия до настоящего времени. Они не прерывали своего развития и вошли в современную литературу, насыщенные богатым прошлым (Иран, Индия, Китай).

«От образа “культурного героя” в древнем фольклоре до мотивов богоборчества в мифологии и классическом эпосе (<…> древнеиранские борцы против дэвов, Гильгамеш и Иаков, Арджуна и Гунь), от осознания возможностей и прав индивидуума (<…> в иранском и индийском эпосе, в древнеегипетской и вавилонской светской лирике) до представлений о всеобщей справедливости и духовной независимости в религиозно-художественной литературе раннего христианства, буддизма, манихейства, конфуцианства — таковы некоторые из основных ступеней и черт отражения гуманистической идеи в древней литературе, во многом определившие и характеризовавшие ее развитие» (История всемирной литературы 1983: 22). Рассматривая литературу Древнего Востока, необходимо сказать о фольклоре, мифологии, сказках, сказаниях, эпосе. Труд и обряды, связанные с ним, породили песни, которые, в свою очередь, своей ритмичностью создали поэтические размеры. В результате появилась лирика. В процессе осмысления природных явлений из-за слабого знания о происходящих событиях возникли разные культы, и стала развиваться магия. Не умея объяснить природную стихию и имея смутное представление

- 90 -

о своем происхождении, люди начали создавать мифы: о сотворении мира, о борьбе с природой, о богоборчестве и др. В устном творчестве зачастую сочетались миф и сказка. Кроме мифов и сказок были сказания, в основном, о делах и подвигах предков, о выдающихся людях или о каком-либо знаменательном событии. В большинстве случаев эпос, с точки зрения его современника, имел в своей основе достоверные исторические факты, подлежащие записи в историческую хронику.

Вначале преобладало устное творчество, письменная же запись произведений началась гораздо позже, и она (запись) не совпадала по времени с появлением письменности. Форма записи текстов была разной. Как в устной речи присутствует прямая речь (монолог, диалог в виде спора или беседы), так и первые появившиеся летописи были записаны в форме диалога или монолога. Первоначально исторические тексты сухо и скупо освещали какое-либо событие. В дальнейшем подобные тексты представляли подробный рассказ с применением различных способов красочного описания событий. Литература Древнего Востока в большей своей части была анонимна. «Общепринято выводить возникновение письменного литературного творчества непосредственно из фольклора. Однако памятники древнего Востока позволяют утверждать, что со времени разделения литературного процесса на два потока и до оформления произведений, основанных на индивидуальном замысле и авторской записи, проходит целая эпоха, когда господствует ораторское искусство» (Литература древнего Востока 1962: 17). Эта эпоха, длившаяся довольно продолжительное время, получила условное название «этап ораторского искусства». Позднее с появлением письменности (процесс появления письменности и письменных литературных памятников не одновременен) записи различных поучений, исторических или мифологических текстов, песен и т. д. стали обычным делом, и появилась авторская запись. Как в устном, так и в письменном творчестве возникают различные жанры (летописи, поучения, басни, притчи, драмы и т. д.) и роды (лирика, драма, эпос) произведений.

Древние литературы можно сгруппировать по отдельным ареалам, как-то: Ближнего, Среднего и Дальнего Востока. Вопросы, касающиеся развития древних литератур на Среднем и Дальнем Востоке рассмотрены в разделах, посвященных соответственно персидской, китайской литературам, а также литературам Индии. Часть вопросов, относящихся к появлению древних литератур и условий их развития, освещаются в «Основах фольклористики». Поэтому в данном разделе обратимся к литературам древнего Ближнего Востока, а именно: к древнеегипетской литературе, литературам Двуречья (шумерской и ассиро-вавилонской) и древнееврейской литературе, и постараемся дать их краткий обзор.

Древнеегипетская литература

«Изобретателем письма и покровителем литературы и науки был бог премудро-

- 91 -

сти — Тот, “который подает словеса и писание”, именовавшийся “владыкой (т. е. хозяином) Слова Божия”. Он считался автором священных книг, он вел хронику царей, записывая их имена на листьях священного древа, он был покровителем обыкновенно украшавшихся его изображением библиотек, канцелярий, кабинетов» (Тураев 2000: 12).

Как история Древнего Египта делится на три основных периода: Древнее, Среднее и Новое царства, — так историю древнеегипетской литературы можно разделить на три этапа. От каждого из названных периодов дошли самые разные произведения. При этом не будем забывать, что существовали еще Раннее царство, два переходных периода, Позднее царство и другие периоды истории Египта до завоевания его арабами, которые также имели свои фольклор, мифы и художественные тексты. Но мы остановимся на трех основных этапах.

Мифология Древнего Египта связана с природой и ее явлениями. Миф об Осирисе и Исиде — один из основных мифов, в котором говорится о создании мира богом Ра, а смена времен года была объяснена противоборством Осириса, бога плодородия, и его брата Сета, бога пустыни. Религия играла главенствующую роль в жизни древних египтян, поэтому большинство произведений, так или иначе, отражают основные положения и пантеон божеств древнеегипетской религии.

Самым древним памятником являются «Тексты пирамид», относящиеся к периоду Древнего царства. Высеченные на стенах пирамид фараонов V–VI династии, они представляют собой «собрание магических формул и изречений, имевших назначением обеспечить усопшему царю бессмертие и благополучие за гробом» (Мировая художественная культура 2004: 469). Памятник повествует о путешествии в загробном мире двойника души «Ка» фараона. К этому же периоду относятся надписи вельмож, такие как «Жизнеописание Уни», «Жизнеописание Хуфхора» и т. п. Сюда относится и Мемфисский богословский трактат. Еще одним из жанров являются поучения, которые получили дальнейшее развитие в период Среднего царства.

Период Среднего царства — период расцвета литературы. Наряду с автобиографическими надписями вельмож появляются действительно художественные произведения, такие как «Сказка о потерпевшем кораблекрушение», «Рассказ египтянина Синухета», «Красноречивый поселянин», «Беседа разочарованного со своим духом», «Сказки папируса Весткар (Фараон Хуфу и чародеи)», «Речение Ипувера» и многие другие. Первые два текста повествуют о странствиях египтян, третий – о том, как красноречие помогло поселянину выиграть дело против другого, захватившего его имущество. В «Беседе» речь идет о том, где лучше: на земле или в загробном мире, произведение включает в себя и диалог, и повествование, и стихи, и общее заключение. К этому же периоду относятся многочисленные религиозные тексты на саркофагах, победные царские надписи («Анналы Тутмоса III»),

- 92 -

атакже стихотворные произведения. Из этих произведений до нас дошли некоторые поговорки, например: «спасение человека — в устах его, ибо слово пробуждает снисхождение», «кто дает воду птице на заре, перед тем как зарезать ее поутру?» («Сказка о потерпевшем кораблекрушение»).

Дальнейшее развитие древнеегипетской литературы приходится на Новое царство и начинается с XIX династии. В это время новоегипетский язык становится литературным, и именно на нем пишутся наиболее интересные произведения: это «Эпос Пентаура» (о победе Рамсеса II в битве под Кадешем), который начинается как летопись, а затем трансформируется в героическую поэму; это сказки «Два брата», «Правда и Кривда», «Сказка о зачарованном царевиче», повесть «Путешествие Унуамона» и другие. От Нового царства до нас дошло немало поучений, религиозных текстов и т. п. Среди религиозных текстов выделяется «Книга мертвых», о путешествии в загробном мире и о загробном суде. Особый интерес представляют гимны: Нилу, Амону, Атону и другим божествам. «В сфере эсхатологических построений, в области сказки и легенды, может быть, гимна и апокалиптики, Египет занимает чрезвычайно видное место, и, может быть, в нем именно следует искать родину многих из тех так называемых странствующих сюжетов и мотивов, которые обошли не только нашу культурную сферу, но встречаются и за ее пределами» (Тураев 2000: 8). Хорошо представлены светская, любовная лирика,

атакже стихи, посвященные природе.

Впериод Позднего царства древнеегипетская литература еще существует («Сказание о Сатни-Хемуасе» и др.), но уже завершает свой путь. Ей на замену приходит коптская литература, которая хотя и связана с древнеегипетской, но содержание ее уже совершенно иное. В связи с распространением христианства во II– III вв. в Египте она становится узкорелигиозной.

Древнеегипетская литература оказала влияние через греков и римлян на европейскую литературу. Произведения древнеегипетской литературы переводили известные египтологи: В. С. Голенищев, Б. А. Тураев, М. Э. Матье, М. А. Коростовцев, И. С. Кацнельсон, Г. Масперо, А. Гардинер, Г. Эберс и другие. Поэтическую обработку древнеегипетской лирики делала А. Ахматова. Первую наиболее полную историю древнеегипетской литературы на русском языке написал Б. А. Тураев.

Литература Древней Месопотамии (Двуречья)

Если Древний Египет был заселен этнически однородным населением, то на территории Двуречья проживали разные народы, каждый из которых говорил на своем языке. Одними из первых, заселившихся на эту территорию, были шумеры, которые создали свою цивилизацию. Если египтяне изобрели иероглифическую письменность, то шумеры создали клинописное письмо. «По числу сохранившихся

- 93 -

произведений (известные нам литературные памятники исчисляются сотнями) клинописная литература далеко превосходит все остальные литературы Древности, кроме греческой и римской. Правда, объем клинописных литературных произведений по большей части невелик: на тяжелых и громоздких глиняных плитках трудно было записывать пространные тексты. Поэтому даже самые большие клинописные литературные памятники содержат не более двух-трех тысяч строк» (История всемирной литературы 1983: 83). В отличие от Древнего Египта, где не было отдельных больших собраний произведений древнеегипетской литературы, в Ассирии было принято иметь в доме «книги». И одним из известных собирателей вавилонской литературы был ассирийский царь Ашшурбанипал. Остатки его библиотеки сохранились до настоящего времени и «до сих пор питают ассириологов и обусловили сравнительную обозримость письменности переднеазиатского Двуречья…» (Тураев 2000: 6). Библиотека Ашшурбанипала была найдена в 1836 г при раскопках холма на левом берегу реки Тигр и состояла из большого количества «глиняных книг» по различным отраслям знания.

Шумерская литература, наряду с древнеегипетской, — одна из древнейших мировых литератур. Шумерский язык стал для многих последующих языков своеобразной «латынью». В связи с хрупкостью письменного материала (глина) большинство шумерских литературных памятников сохранилось лишь в позднее переписанном виде. Основным содержанием шумерских мифов было сотворение мира (мифы об Энлиле и Энки), потоп, загробная жизнь (миф об Энлиле и Нинлиль), тема смерти и дальнейшего воскресения богини плодородия Инанны и т. п. Наиболее популярным героем шумерского эпоса был Гильгамеш (один из правителей династии Урука, «сын Лугальбанды и богини Нинсун»). Ему посвящены 5 песен: «Гильгамеш и Агга», «Гильгамеш и гора бессмертных», «Гильгамеш и небесный бык», «Гильгамеш, Энкиду и подземный мир», «Гильгамеш в подземном мире». Сохранилось и дошло до сегодняшнего дня около 150 произведений шумерской литературы: сказания, мифы, поучения, гимны, различные песни и плачи и т. п. Некоторые шумерские тексты, по определению известного американского шумеролога Самуэля Н. Крамера, представляли «литературные каталоги», которые включали названия произведений, состоящих из первой строки данного произведения.

Шумерская литература получила дальнейшее развитие в вавилонско-ассирий- ской литературе, которая заимствовала часть сюжетов, творчески переработанных вавилонянами и ассирийцами. Так, в центре мифа о сотворении мира появился вавилонский бог Мардук вместо Энлиля, а богиня плодородия Инанна заменена на богиню Иштар. Был также переработан и эпос о Гильгамеше, в котором появляются вставки из мифов или сказочные эпизоды. В легенду о Гильгамеше включен рассказ о всемирном потопе, о котором Гильгамешу сообщает Утнапишти, «праро-

- 94 -

дитель рода человеческого». Во время потопа погибло все человечество, кроме Утнапишти и его семьи. Утнапишти, послушав совет бога Эйи, «построил ковчег, на который погрузил представителей животного мира и семена растений, продовольствие и разные ценности», после чего «наглухо засмолил двери ковчега» (Самозванцев 2000: 139). После семидневной бури, сопровождавшейся молниями, громом и дождем, ковчег оказался у горы Ницир, откуда Утнапишти посылал голубя, ласточку и ворона, чтобы найти сушу. После всех перенесенных испытаний Утнапишти стал бессмертным.

В аккадской литературе были также другие виды произведений: это диалоги (например, «Разговор господина со своим рабом»), жалобы (Жалобы Табиутульэнлиля»), «плачи» (плач-заклинание «Для чего, словно барка…»), различные заклинания, молитвы (заклинание-молитва к Мардуку, заклинание Солнца и т. п.), сказания (сказание о Саргоне), анналы (анналы Ашшурбанипала II, анналы Синахериба и др.) и т. п. Однако, как пишет В. К. Афанасьева, «…почти все дошедшие до нас аккадские памятники являются образцами не ассирийской, а вавилонской литературы, то есть произведениями, созданными вавилонскими авторами, написанными на вавилонском диалекте аккадского языка, или же созданными в подражание им» («Я открою тебе сокровенное слово» 1981: 7). Кроме того, как отмечает В. К. Афанасьева, одной из ключевых и очень сложных проблем является задача «разграничения шумерских и аккадских памятников», требующая понять степень зависимости одной литературы от другой и вопрос о самобытности и оригинальности аккадской литературы.

Вопросами литературы Двуречья занимались Б. А. Тураев, В. К. Шилейко, В. В. Струве, Л. А. Липин, И. М. Дьяконов, Д. Г. Редер, И. Т. Канева, В. К. Афанасьева, С. Н. Крамер и другие. Произведения шумерской и аккадской литературы переводили В. К. Шилейко, Д. Г. Редер, В. К. Афанасьева и другие. Поэтическую обработку легенды о Гильгамеше, переведенную В. К. Шилейко, сделал Н. С. Гумилев.

Древнееврейская литература

Хронологическими рамками древнееврейской литературы являются XII в. до н. э. – II/III в. н. э. Древнееврейскую литературу отличает одна особенность: она дошла до нашего времени в уже переработанном виде. «Библейские ветхозаветные тексты, складывавшиеся на протяжении более чем тысячелетия — от XIII–XII вв. до н. э. до II в. до н. э. — и впитавшие самые разные источники, в том числе фольклорного характера: мифы, древние народные предания, хроники и исторические документы, законодательные памятники, ритуальные предписания, победные, свадебные и другие песнопения ритуального характера, а также религиозно-философские сочинения, собранные и обработанные в религиозном духе еврейскими компилято-

- 95 -

рами в довольно поздний период» являются основным источником для ветхозаветной мифологии (Самозванцев 2000: 167). В качестве примера устного народного творчества можно привести героическое сказание о Самсоне, воевавшим в одиночку с филистимлянами, или «Песнь Деборы», посвященную победе над ханаанским полководцем Сисарой. Кроме того, в библейских текстах обнаруживаются и такие формы устной народной поэзии, как басни, притчи, изречения и т. п. Например, о труде: «Пойди к муравью, ленивый, посмотри на действия его и сделайся мудрым: он не имеет ни начальника, ни надзирателя, ни правителя; заготавливает хлеб свой летом, собирает пищу свою во время жатвы» (Литература древнего Востока 1971: 75).

Собранные и переработанные различные древние источники составили основу Библии (Ветхий Завет), которая является единым литературным памятником. Традиционно Библия делится на три части: Пятикнижие (Тора), Пророки (Невиим) и Писания (Ктувим) — такое деление «в принципе соответствует историческим эпохам библейского периода, однако далеко не всегда отражает историческую последовательность кристаллизации отдельных произведений канона» (Краткая еврейская энциклопедия 1988: 882). Пятикнижие состоит из пяти книг, как это явствует из названия, и оно начинается с описания сотворения мира, кратко освещает историю человечества до Авраама и рассказывает биографии Авраама, его сына Ицхака и внука Яакова. Эти персонажи считаются праотцами еврейского народа. Второй частью библейского канона является раздел «Пророки», в который входит несколько книг, таких как: Книга Иисуса Навина, Книга Судей, 4 книги Царств, Книга пророка Исайи, Книга пророка Иеремии, Книга пророка Иезекииля, а также двенадцать книг, т. наз. «малые книги пророков», каждая из которых посвящена одному из пророков. Если первые книги Пророков в основном содержат исторические хроники, то последние двенадцать содержат тексты моралистического характера, а также пророчества о судьбе еврейских, а иногда и других государств. Третья часть, называемая Писания, включает в себя тексты разного содержания: это и исторические тексты (Книга Эстер), и поэтические (Песня Песней), и плачи (Плач Иеремии), и произведений дидактического характера (Книга Притч Соломоновых) другие. Эта часть начинается с поэтического сборника, содержащего псалмы, авторство которых приписывается царю Давиду. Более подробно о библейских книгах, см. в разделе «Иудаизм».

Переводы Библии понадобились очень рано. Древнееврейский язык, на котором была создана Библия, постепенно вытеснялся арамейским, а затем и греческим языком, и поэтому был непонятным для большей части верующих евреев. Первый перевод был сделан на греческий языки и назывался Септуагинта. «Согласно преданию, впрочем совершенно недостоверному, в работе над ним по приглашению египетского царя Птолемея III Филадельфа (284–247 гг. до н. э.) приняли участие

- 96 -

72 еврейских ученых-книжника — отсюда и название перевода (в русской богословской традиции его обычно называют “переводом семи толковников”» (Рижский 1991: 14). Этот древний перевод составил основу для перевода Ветхого завета на латинский язык. Более поздний перевод на латинский язык был сделан христианским «отцом церкви» Иеронимом и получил название «Вульгата» (лат. «народная»). В самой Иудее по мере вытеснения древнееврейского языка арамейским для понимания библейских текстов стали появляться их переводы на арамейский язык, которые назывались таргумами (арам. «толкование, перевод») и представляли достаточно вольный перевод и толкование текстов. Для богослужения на церковнославянском языке нужен был перевод на этот язык, который осуществили известнейшие просветители Кирилл и Мефодий в IX в. Основой послужил греческий перевод Септуагинта. Впоследствии было сделано еще несколько переводов на церковнославянский и с латинского перевода, и с древнееврейского. Перевод на русский язык был выполнен уже в XIX в. «В 1876 г. вышло новое издание полной Библии на русском языке, в одном томе, на титульном листе которого стояло: “По благословению Святейшего синода”» (Рижский 1991: 17). С. С. Аверинцевым был сделан перевод Книги Иова (часть Ветхого завета), который был опубликован в 1973 г. в «Библиотеке всемирной литературы».

Использованная литература

История всемирной литературы / отв. ред. И. С. Брагинский. Т. I. М., 1983. Краткая еврейская энциклопедия. Т. 4. Иерусалим, 1988.

Мировая художественная культура. Древний Египет. Скифский мир: Хрестоматия / сост. И. А. Химик. СПб., 2004.

Петровский Н. С. Египетский язык / под ред. В. В. Струве. Л., 1958.

Редер Д. Г. Мифы и легенды древнего Двуречья. М., 1965.

Рижский М. И. Книга Иова: из истории библейского текста. Новосибирск, 1991.

Самозванцев А. М. Мифология Востока. М., 2000.

Тураев Б. А. Египетская литература. СПб., 2000.

Яоткрою тебе сокровенное слово: Литература Вавилонии и Ассирии / сост.

В.К. Афанасьева, И. М. Дьяконов. М., 1981.

Рекомендуемая литература

Аверинцев С. С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность».

- 97 -

Противостояние и встреча двух творческих принципов // Типология и взаимосвязь литератур древнего мира. М., 1971.

Амусин И. Д. Кумранская община. М., 1983. Древний Египет. Сказания. Притчи. М., 2000.

Дьяконов И. М. Древнееврейская литература // Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973.

Крамер С.Н. История начинается в Шумере. М., 1965.

Лирическая поэзия древнего Востока / сост. И. М. Дьяконов. М., 1984. Оппенхейм А. Древняя Месопотамия. Портрет погибшей цивилизации. М.,

1990.

Повесть Петеисе III. Древнеегипетская проза. М., 1978. Сказки и повести Древнего Египта. М., 1956.

Тов Э. Текстология Ветхого Завета. М., 2001.

Флиттнер Н. Д. Культура и искусство Двуречья и соседних стран. М., Л., 1958. Фрэзер Д. Д. Фольклор в Ветхом Завете. М., 1985.

Хук С. Мифология Ближнего Востока. М., 2005. Erman A. Die Märchen des Papyrus Westkar. Berlin, 1890. Lackmann M. B. Middle Egyptian Stories. Bruxelles, 1932. Sethe K. Aegyptische Lesestücke. Leipzig, 1924.

Vogelsang F., Gardiner A. H. Die Klagen des Bauern. Leipzig, 1908.

ЛИТЕРАТУРЫ ИНДИИ

Начало литературной традиции в Индии принято относить к эпохе складывания крупнейших памятников религиозной словесности ― Ригведы («Книги гимнов», XV–IX вв. до н. э.) и трех более поздних (IX–VII вв. до н. э.) вед ― Атхарваведы («Книги заклинаний»), Яджурведы («Книги жертвенных изречений»), Самаведы («Книги песнопений»). Редкая в истории мировой литературы особенность этих произведений, оказавшая влияния на весь последующий литературный процесс в Индии, состоит в том, что эти сочинения были созданы и впоследствии на протяжении тысячелетий продолжали бытовать исключительно в устной традиции. Сакральный характер вед, их первостепенная роль в религиозном ритуале требовали абсолютно точного их воспроизведения и, соответственно, передачи их текста в учительской традиции из поколения в поколение; эту задачу обеспечивали развитые мнемонические техники и учения о правильной рецитации, в первую очередь, стихотворных гимнов Ригведы, обращенных к различным божествам. Более позднюю (середина I тыс. до н. э.) комментаторскую литературу древнейшей эпохи представляют прозаические брахманские ритуальные тексты ― брахманы, их продолжение ― араньяки («лесные книги»), дающие схоластическое обоснование описанного в брахманах ритуала, и упанишады («сокровенные учения»), ранние памят-

- 98 -

ники философской литературы, учения которых легли в дальнейшем в основу всех философских систем Индии. Все произведения этого цикла, начиная с вед и кончая упанишадами, определяются в индийской традиции термином шрути (литература «откровения», имеющая божественное происхождение), в отличие от смрити, или литературы «предания», созданной людьми.

Собственно литературная традиция Древней Индии, также складывавшаяся в устной форме, но уже на основе фольклорных героических преданий и мифов, оформилась в крупнейшую эпическую поэму Махабхарата («Сказание о великой битве потомков Бхараты», V в. до н. э. – IV в. н. э.). Ядро поэмы, повествование о вражде двух царских родов и великой битве между ними за господство над Хастинапурой (совр. Дели), в которой приняли участия все племена и народы Индии, на протяжении веков обрастало разнородными сказаниями, текстами теологического и философского содержания, составившими в совокупности своеобразный, но органически единый комплекс. Другой великий эпос, Рамаяна («Сказание о Раме», около IV в. до н. э.), считается в индийской традиции первым авторским произведением, созданным легендарным «первым поэтом» Вальмики; этот памятник дошел до нашего времени в форме, более близкой к первоначальной (по сравнению с Махабхаратой). Центральный образ поэмы — Рама, осознававшийся как героический персонаж, образец идеального, справедливого царя, сакрализован в последующей религиозной традиции и обретает статус воплощения бога Вишну; такой же божественный статус получил Кришна, один из царей-героев Махабхараты, которая включила в себя религиозную поэму-наставление Бхагавадгита («Песнь Господа»), проповедавшую идею любви и преданности (бхакти) единому богу. Сакрализация героев и событий, о которых повествуют эпосы, также возвела эти произведения или их части в разряд священных.

Жанры светской литературы, начавшей свое формирование примерно с IV в. до н. э., фактически складывались в русле освященной традиции древнейших памятников религиозной и эпической словесности: сакрализация санскрита, унаследованная им от ведийского языка, поэтических размеров, сюжетов и персонажей, идеализация социальных типов и отношений обусловили появление строгого и многопланового литературного канона, регламентировавшего все стороны литературного произведения. В период, называемый в древнеиндийской литературе «классическим» (IV в. до н. э. – X в. н. э.), наибольшее развитие получили жанры эпических религиозно-мифологических поэм (пураны) и светских эпических поэм (кавья), лирической поэзии, повествовательной литературы и в особенности драматургии. Одним из значительных достижений индийской словесности можно считать формирование прозаических повествовательных жанров, ведущих свое начало от буддийского религиозно-философского канона Типитака («Три корзины [закона]», около

- 99 -

III в .до н. э.), включающие в себя джатаки, притчи-проповеди, созданные на языке пали на основе обработки обширнейшего фольклорного сказочного материала.

Преемственная санскритская повествовательная литература создала оригинальный жанр «обрамленной повести», оказавшей существенное влияние на формирование художественной прозы не только Востока (арабской, персидской, народов Юго-Восточной Азии), но и Европы. Образцом памятника этого жанра является сборник дидактических сказок и басен Панчатантра («Пятикнижие», рубеж III– IV вв. н. э.), в котором ряд повествовательных сюжетов обрамляет нравоучительные рассказы, последовательно инкорпорированные один в другой. Другие жанры эпохи расцвета санскритской литературы ярко представлены классической поэмой Ашвагхоши «Жизнь Будды» (Буддхачарита, I–II вв. н. э.), лирическими и эпическими поэмами Калидасы (V в.) «Род Рагху» (Рагхувамша), «Облако-вестник» (Мегхадута), драмами Шудраки (около IV в.) «Глиняная повозка» (Мриччхакатика), Калидасы «Шакунтала», «Мужеством добытая Урваши» (Викраморваши»), Вишакхадаты (VI в.) «Перстень ракшасы» (Мудраракшаса), лирическими произведениями Бхартрихари и собранием любовно-эротических стихов в жанре шатака («стостишие») Амару (оба ― VI–VII вв.).

Дух традиционализма и преемственности, господствовавший в индийской культуре в целом и сохраняющийся в ней вплоть до ХХ в., в литературных памятниках этой эпохи проявлен в сложном переплетении эпико-героических и мифологических сюжетов и мотивов, религиозных и дидактических тем, фольклорных образов и техник оформления произведений словесности, унаследованных от древнейших времен. Интенсивная литературная жизнь Северной Индии породила явление «саморефлексии», осознания литературного творчества как самодовлеющей деятельности, обращенной на достижение собственных ― эстетических ― задач. Ранее всего теоретической разработке были подвергнуты задачи индийской драматургии и театрального искусства, нашедшие отражение в трактате Натьяшастра («Наука о театре», от IV в. до н. э. – до VIII в. н. э.), приписываемом легендарному мудрецу Бхарате. Позднее из этой традиции выделяется нормативная дисциплина поэтики, регламентирующая языковые средства художественной выразительности, природу эстетического воздействия поэтического текста (теория расы, букв. «вкуса») и непрямого (скрытого) выражения замысла поэта (теория дхвани, букв. «отзвука»). Теоретический анализ поэтико-эстетических категорий, отраженный в наиболее авторитетных трудах Бхамахи (IV–VII вв.), Дандина (VII в.), Анандавардханы (IX в.), Абхинавагупты (X–XI вв.), окончательно определил оформление разветвленного поэтического канона, охватывающего как тематическую, сюжетную и эмоционально-эстетическую, так и жанровую, композиционную и стилистическую стороны поэтических произведений.

- 100 -

Вместе с тем, отсутствие исторических хроник, агиографической литературы и фиксации точной датировки, устное бытование и пóзднее, сравнительно с временем создания, письменное фиксирование многих памятников индийской словесности породили проблему аутентичности их языка, многочисленные текстологические вопросы, связанные с позднейшим редактированием и дополнениями, и проблемы авторства ряда произведений, которые, возможно, создавались на протяжении поколений в линии преемственности признанного литературного или ученого авторитета.

Те же проблемы весьма характерны и для последующего этапа развития литератур Индии на новоиндийских языках, который принято определять как индийское Средневековье; они усугубляются наличием значительных лакун в фиксации литературной традиции, долгое время развивавшейся в устной форме на среднеиндийских народно-разговорных пракритах и языках апабхранша. Верхняя граница нового цикла складывания литературно-словесного творчества устанавливается, таким образом, примерно на начало Х в. н. э.; специфика этого этапа определяется, в первую очередь, постепенным расхождением региональных литературных традиций на различных новоиндийских языках и диалектах, обретающих свою самобытность на фоне преемственности с санскритской культурной традицией. На СевероЗападе Индии преимущественное развитие получили жанры лирико-эпических и героических поэм-жизнеописаний феодальных князей (вир-расо) на языках брадж и раджастхани (X–XIV вв.), в Северной и Восточной Индии начало литературного творчества связано с деятельностью буддийских и шиваитских сект; наибольшее своеобразие представляют собой переложения памятников эпической и классической санскритской литературы на дравидийские языки и формирование новых жанров лирико-дидактических поэм (прабандха) и поэтических сборников религиозных песнопений в литературах Юга Индии. Дальнейший «обратный» процесс влияния религиозно-лирической и гимновой поэзии южноиндийских литератур на североиндийскую словесность связан с распространением религиозно-реформа- торского движения бхакти (XV – середина XVII в.) различных толков, породившего в северном и восточном регионах Индии обширную и разнообразную в жанровом и концептуальном плане стихотворную проповедническую, религиозно-мисти- ческую, гимновую, лирическую, эпико-героическую и т. п. литературу на средневековых языках брадж и авадхи. Наиболее представительными памятниками этой эпохи считаются мистико-религиозные поэтические проповеди Кабира (1398– 1518), сочинения гуру Нанака (1469–1538), основателя религиозного учения сикхизма, относимые к той же реформаторской эпохе лирико-эпические поэмы индийских суфиев, в частности, поэма Падмават Мухаммада Джаяси (1499–1542), лирические стихи бенгальского проповедника-вишнуита Чойтонно (Чайтанья, 1486– 1533), мифо-эпическая поэма проповедника кришнаитского бхакти Сурдаса (1483–

- 101 -

1563) Сурсагар («Океан гимнов Сурдаса»), лирика Миры Баи (1499–1547), знаменитое в индийской традиции переложение и переосмысление эпической Рамаяны поэта-проповедника рамаитского бхакти Тулсидаса (1532–1623) и др.

В литературах позднего индийского Средневековья и Нового/Новейшего времени наблюдаются сходные тенденции, сводимые в типологически общий, хотя и разделенный веками процесс. В числе общих черт следует отметить переосмысление и новую интерпретацию традиционных эпических и мифологических сюжетов и героев в русле религиозно-философских идей бхакти и националистической реформации индуизма в XIX – начале XX в., отказ от классических форм литературного канона, первоначально на основе фольклорной образности и системы жанров песенно-лирической, гимновой, дидактической и т. п. народной поэзии, и более радикальный ― в рамках литературы ХХ в., находившейся под влиянием западных просветительских идей и, далее, в формальном плане воспринявшей художественные концепции европейского романтизма, реализма, авангарда и постмодернизма. Очевиден и процесс типологического сближения как в формально-литературном, так и в идеологическом плане произведений индийской словесности с инокультурными литературными традициями: в Средневековье это проявилось в создании в контексте индо-мусульманского культурного синтеза суфийских проповеднических поэм и ряда произведений бхакти, в Новейшее время ― в восприятии и ассимиляции европейских религиозно-философских и социально-политических доктрин, на всех уровнях отраженных в литературном творчестве.

Специфику литературной эпохи позднего Средневековья составляет сравнительно небольшой (XVII–XVIII вв.) период расцвета светской придворной литературы на основе возрождения категорий и стилистических принципов классической санскритской поэтики, внесший, тем не менее, немаловажный в художественном отношении вклад в общий литературный процесс новоиндийской поэзии в лице наиболее значительных его представителей ― Кешавдаса (1555–1617), Бхушана (1613–1725), Падмакара (1753–1833) и др.

Особенность литератур Индии Нового/Новейшего времени (конец XVIII – XX в.) ― в переходе всего литературного творчества на современные государственные и региональные языки (хинди, урду, бенгальский, телугу, тамили и т. п.), складывание их литературной нормы и освоение прозаических литературных и публицистических жанров (почти не представленных в литературах Средневековья), новой актуальной тематики, востребованной идеологической, социальной и политической обстановкой времени и более развитой в концептуальном, психологическом и формальном планах рефлексией творческого процесса. Указанные тенденции, заданные прежде всего произведениями классиков бенгальской литературы Рабиндраната Тагора (1861–1941), Ш. Чоттопаддхая (1876–1938), а также родоначальника прозаических и драматургических жанров литературы хинди Бхаратен-

- 102 -

ду Харишчандры (1850–1885) и редактора литературно-публицистического журнала на хинди «Сарасвати» (первая четверть ХХ в.) Махавира Прасада Двиведи, воплотились на протяжении ХХ в. в многочисленных литературных направлениях практически во всех национальных разноязычных литературах Индии.

Социально-историческая обстановка в Индии конца XIX – начала ХХ в., активное развитие антиколониальной националистической и антибуржуазной идеологии, основанной, в частности, на реформации индуизма, обусловили качественно новый этап в становлении литературного процесса на новоиндийских языках, типологически близкий европейской литературной эпохе Просвещения. Характерные черты просветительских литератур ― актуализация тематики, публицистичность, острая социально-реформаторская, идеологическая и гражданская направленность как прозаических произведений, так и поэзии, критические и сатирические тенденции и т. п. ― ярко проявились в творчестве зачинателей и классиков литературы на хинди Майтхилишарана Гупты (1886–1964), Динкара (род. 1907), Джаяшанкара Прасада (1889–1937); бенгальской литературы ― Раммохана Рая (1774–1833), Бонкимчондро Чоттопадхая (1834–1894), Модхушудона Дотто (1823–1873), представителей других литератур Севера и Юга Индии. Сознательная установка литераторов этого времени на освоение достижений западной литературной традиции, проявившаяся в появлении огромного количества переводов и переложений произведений европейских авторов на все новоиндийские языки, потребность в коренном реформировании всех художественных принципов литературного творчества сочетались с ярко выраженной патриотической тенденцией к переосмыслению и адаптации к нуждам эпохи традиционного наследия индийской словесности, к возрождению национального культурного, эстетического и религиозно-философского достояния Индии. Последняя тенденция отразилась в многочисленных прозаических и поэтических произведениях, дающих переосмысление в духе новой идеологии, просветительских задач и нового художественного подхода трактовки образов, тем и сюжетов Махабхараты, Рамаяны, других эпико-мифологических и литературных памятников древней и средневековой словесности, в появлении целой плеяды авторов исторических романов и новелл.

Вместе с тем интенсивный и взрывообразный характер процесса создания литератур на современных индийских языках в первой половине ХХ в., широкие возможности для творческого восприятия, преобразования и синтеза традиционных национальных и заимствованных у западной культуры и других литератур Востока литературно-художественных принципов привели к почти одновременному развитию в литературах Индии самых разнообразных направлений и течений романтического, лирико-мистического, реалистического и модернистского толков, каждое из которых составляло отдельную эпоху в становлении европейской литературной традиции. Это обстоятельство и смешение художественных тенденций нередко

- 103 -

даже в творчестве одного автора, специфические для развития литературного процесса и в других странах Востока, чрезвычайно осложняют установление четкой периодизации формирования литератур Индии и типологического соотнесения отдельных литературных явлений с тенденциями в западной культуре. Так, первая половина ХХ в. в литературе на хинди, наряду с выраженной просветительской направленностью, характеризовалась возникновением (и скорым упадком) символистического и романтико-мистического поэтического направления чхаявад (от скр. чхая- ‘тень, отражение’ и -вад ‘учение’), нашедшего свое выражение в творчестве Сумитранандана Панта (1901–1978), поэтессы Махадеви Варма (1907–1987), С. Т. Ниралы (1896–1961), Х. Р. Баччана (род. 1907), созданием под влиянием марксистской идеологии и советского метода соцреализма школы реалистической прозы и драматургии, связанной с именем ее основателя Премчанда (1880–1936), а также Сударшана (1896–1967), Каушика (1891–1946), Угры (1901–1967), возникновением течения «прогрессивной литературы» (прагативад), созданного творчеством Яшпала (род. 1903), У. Ашка (род. 1910), Вишну Прабхакара (род. 1912), Вриндаванлала Вармы (1889–1969) и многих других. В 1936 г. утверждение реалистической и «прогрессивистской» школы было ознаменовано созданием Ассоциации прогрессивных писателей Индии, к идеологии которой примкнула в большинстве и литературная критика; наряду с этим и в противовес социально и социалистически ориентированной «прогрессивной» тенденции в 40-е гг. получило активное развитие направление, сложившееся под влиянием западной литературы модернизма, воспринявшее как присущие ей формальные методы литературного творчества, так и психоаналитический подход к раскрытию образов и тем, идеологию свободы художественного выражения, индивидуализма и нигилизма ― это течение представлено произведениями Агьея (род. 1911), Джайнендры Кумара (род. 1906), Илачандры Джоши (род. 1902).

Начиная с середины ХХ в., после обретения Индией независимости в 1947 г., роль просветительских тенденций в индийских литературах ослабевает, идеологический и реформаторский пафос как прогрессивных (реалистических), так и модернистски ориентированных течений в литературном творчестве теряет свою актуальность и значение, литература, в период националистического подъема Индии служившая рупором идеологических и социальных воззрений, постепенно утрачивает эту функцию и обращается к анализу и отражению общественных и индивиду- ально-психологических явлений, преобразований и перемен переходного периода, которые переживают все слои индийского общества, вступившего в эпоху постколониального развития.

Основные литературные тенденции современного периода носят смешанный характер, противостояние и формальное размежевание художественных методов сменяется общим поиском новых выразительных форм литературного творчества,

- 104 -

новаторских подходов к раскрытию образов и сюжетов, новой тематики произведений. Этот общий для современных литератур Индии процесс получил наименование «новой литературы» (с соответственным жанровым делением на «новый рассказ», «новый роман», «новую поэзию» и т. п.), которая сочетала в себе дальнейшее развитие и обновление художественных принципов реализма и «прогрессивизма» с освоением форм и приемов словесной выразительности, идеологии творчества, заимствованных из западных течений авангардизма, экзистенциализма, сюрреализма, в целом постмодернизма. На современном этапе в значительной степени оформилась жанрово-тематическая система индийских литератур, подразделяемая индийской критикой на ряд поджанров с учетом как тематической, так и социальной ориентации литературных произведений: социальный роман / рассказ / пьеса, региональный роман (отражающий жизнь сельских регионов), женский роман (включающий как произведения писательниц-женщин, так и раскрывающие социальную женскую тематику), исторический роман и т. п., одноактная пьеса (эканки), литература «угнетенных» (т. е. низкокастовых слоев), утопия, антиутопия, короткий очерк, эссе и многие другие. Среди наиболее признанных в Индии литераторов середины и второй половины ХХ в. можно назвать имена Муктибодха (1917–1964), Рамвиласа Шармы, Мохана Ракеша, Бхишама Сахни, Кришны Собати, Раджендра Ядава, Манну Бхандари, Шивани, Гарги и др. ― в литературе хинди, Тарашонкора Бондопаддхая, Премендро Миттро, Бишну Де, Мониндро Рая, Нарайона Гонгопаддхая и др. ― в бенгальской литературе, Кришана Чандара, Фаиза Ахмада, Исмат Чугтаи ― в литературе урду, П. Л. Дешпанде, Амар Шекха, А. Сатхе

— в литературе маратхи, Шри Шри, Анисетти Субба Рао, Т. Гопичанда, П. Падмарадзу ― в литературе телугу, Р. К. Нараяна, Арундхати Рай и др. ― в англоязычной литературе и многих других.

Рекомендуемая литература

Ашвагхоша. Жизнь Будды. Калидаса. Драмы / пер. К. Бальмонта. М., 1990. Бэшем А. Чудо, которым была Индия. М., 1977.

Вишневская Н. А. Индийская одноактная драма. М., 1964.

Гринцер П. А. Древнеиндийский эпос. Генезис и типология. М., 1974.

Гринцер П. А. Основные категории классической индийской поэтики. М., 1987. Гуров Н. В., Петруничева З.Н. Литература телугу. Краткий очерк. М., 1967. Кабир. Грантхавали (Собрание) / пер. и комм. Н. Б. Гафуровой. М., 1992. Калидаса. Избранное. Драмы и поэмы / пер. С. Липкина. М., 1974.

Краткая история литератур Индии. Курс лекций. Л., 1974.

Невелева С. Л. Махабхарата. Изучение древнеиндийского эпоса. М., 1991. Панчатантра / пер с санскрита, предисл. и примеч. А. Сыркина. М., 1972.

- 105 -

Ригведа. Избр. гимны / пер., комм. и вступ. статья Т. Я. Елизаренковой. М., 1972.

Семенцов В. С. Проблемы интерпретации брахманической прозы. Ритуальный символизм. М., 1981.

Сенкевич А. Н. Общество. Культура. Поэзия (Поэзия хинди периода независимости). М., 1989.

Серебряков И. Д. Очерки древнеиндийской литературы. М., 1971.

Темкин Э. Н., Эрман В. Г. Мифы Древней Индии. Изд. 2-е, перераб. и доп. М., 1982.

Товстых И. Бенгальская литература. М., 1965.

Три великих сказания древней Индии / лит. изл. и предисл. Э. Н. Темкина и В. Г. Эрмана. М., 1978.

Тулси Дас. Рамаяна или Рамачаритаманаса. Море подвигов Рамы / пер. с хинди, комм. и вступ. статья А. П. Баранникова. М.; Л., 1948.

Челышев Е. П. Литература хинди. Краткий очерк. М., 1968. Эрман В. Г. Очерк истории ведийской литературы. М., 1980.

АРАБСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Понятием «арабская литература» обозначают совокупность написанных на литературном арабском языке художественных и научно-популярных текстов, созданных в Средневековье и позднее. Обычно к арабской литературе причисляют и художественные произведения, написанные арабами в ХХ в. на европейских языках, но отражающие именно арабский взгляд на мир.

Принято считать, что самые ранние из дошедших до нас образцов арабской словесности — стихи и прозаические сказания – восходят к концу V–VI в. Они, как полагают, бытовали в кочевых племенах Аравии в устной форме, а записаны были лишь в середине VIII – X в. Однако среди ученых нет единого мнения относительно времени их происхождения. Некоторые придерживаются принятой датировки, другие считают, что эти стихи и сказания были созданы уже после возникновения ислама, третьи полагают, что появились они до ислама, но затем были существенно переработаны. Окончательно решить этот вопрос, очевидно, не удастся никогда; более важно то, что сами арабы считают все эти тексты важнейшей частью своего национального культурного наследия доисламской эпохи.

Тематика и художественные особенности стихов, представляющих в этом наследии наиболее яркую часть, отражают мировоззрение древнего кочевника-бедуи- на, сформированное моральными ценностями родоплеменного общества и суровыми условиями жизни в пустыне. Круг тем в этих стихах относительно узок: это самовосхваление поэта, восхваление его племени, поношение врагов племени, описание возлюбленной поэта, его верхового животного или путешествия по пустыне,

- 106 -

иногда — оплакивание погибшего, описание дружеской пирушки и размышления о безжалостности судьбы. В художественном отношении стихи эти отличаются некоторой примитивностью, даже грубоватостью, отсутствием стилистических пластов, которые были бы связаны с представлениями поэта о «высоком» и «низком». Эти черты древней поэзии отражают нерасчлененность сознания человека тех времен, воспринимавшего окружающий мир как единое целое. Еще одна черта древней арабской поэзии — отсутствие в ней выраженного индивидуально-авторского начала, что объясняется устным бытованием стихов, их импровизационным характером, требующим использования клишированных речевых оборотов, привычных сюжетов и образов, ожидаемых слушателями.

Уже самые ранние образцы арабской поэзии демонстрируют собой полностью сформировавшуюся систему стихосложения. Эта система сохранялась в течение всего Средневековья и дошла до наших дней. Основной формой арабской поэзии является большое стихотворение (касыда), членящееся на несколько тематических сегментов и состоящее из десятков строк, оканчивающихся одной и той же рифмой. Авторами самых известных древних касыд, получивших название «муаллаки», то есть «жемчужины», считаются поэты Имруулькайс, Тарафа, Зухейр, Лябид, Амр ибн Кульсум, Антара и Харис ибн Хиллиза.

Возникновение в VII в. ислама и последующие арабские завоевания, завершившиеся образованием арабо-мусульманской империи (халифата), коренным образом изменили жизнь арабов. Бывшие бедуины-кочевники стали теперь правителями огромной территории, простирающейся от Испании до границ Китая и населенной народами, имевшими собственные богатые культурные традиции. Расселившаяся в крупных городах халифата арабская племенная знать стремилась к сохранению своей национальной идентичности в этой многонациональной среде и продолжала культивировать арабскую словесность, которая теперь фиксировалась письменно, превращаясь собственно в литературу. В процесс создания литературы на арабском языке сразу же включились и представители завоеванных народов, принявшие ислам и освоившие арабский язык, ставший официальным языком халифата. Все это самым непосредственным образом отразилось на содержании и эстетической системе арабской литературы этого периода, который принято называть «классическим».

Поэзия при сохранении существующей формы стала более изысканной, насыщенной метафорами, порой вычурной — соответствующей роскоши нового быта арабской знати и отвечающей эстетическим идеалам более развитых культур, особенно персидской. Переход от устного стихосложения к письменному повлек за собой большее проявление индивидуально-авторского начала: поэт мог теперь отказаться от клишированных оборотов и больше «изобретать». На базе тем, затрагивавшихся в доисламской касыде, стали появляться самостоятельные монотематиче-

- 107 -

ские стихотворения; они образовали собой то, что в арабистике принято называть тематическими жанрами, или просто жанрами: любовная лирика, застольная, охотничья, описательная, философско-аскетическая, философская, суфийская. Имена многих средневековых поэтов прочно связаны литературной традицией с тем или иным жанром. Так, своей любовной лирикой прославились житель Медины Омар ибн Аби Рабиа (644–712) и бедуин из племени узра Кайс ибн аль-Муляввах (ум. около 700 г.) по прозвищу Меджнун, ставший впоследствии героем известного предания. Как поэт застольного жанра наибольшую известность получил багдадец Абу Нувас (756–783), в философско-аскетическом жанре прославился его современник, также багдадец Абу-ль-Атахия (748–825), в философском — сириец Абу-ль-Аля аль-Маарри (973–1057), в суфийской поэзии — египтянин Ибн аль-Фарид (1181– 1235) и уроженец Андалусии Ибн аль-Араби (1165–1240).

Несмотря на развитие различных поэтических жанров, основным жанром на протяжении всего Средневековья оставался панегирик, что было связано с новым положением поэта в обществе. Если до ислама поэт был прежде всего защитником интересов своего племени, то во времена халифата он становится платным панегиристом, воспевающим достоинства — истинные или мнимые — своего покровите- ля-вельможи. Такое «платное» творчество требовало от поэта не искренности, а лишь умения красиво высказываться. По этой причине критики и любители поэзии того времени, оценивая соотношение содержания и формы стихов, отдавали первенство последней.

Письменная проза на арабском языке, возникшая как жанр деловой переписки (тарассуль) в первые десятилетия существования халифата, вскоре стала средством воспитания человека, призванного осуществлять административные функции в государственном аппарате. Так появилось и общее название этой прозы — адаб, что одновременно означает «воспитанность», «образованность». Полезные сведения — от правил арабской грамматики до различных исторических анекдотов

— излагались в этой литературе цветистым стилем, в популярной, занимательной форме, поскольку второй главной функцией адаба была развлекательная. Именно адаб в процессе своего формирования подвергся наибольшему влиянию других культур. Уже в VIII в. в него вливаются элементы индо-иранских и греко-эллини- стических традиций: назидательные басни, притчи, этико-философские сочинения. Среди наиболее ярких мастеров адаба — персы Ибн аль-Мукаффа (около 720–757) и ат-Танухи (940–994), басриец аль-Джахиз (775–868), андалусцы Ибн Абд Раббихи (860–940) и Ибн Хазм (994–1063).

Как синтез прозы и поэзии возник жанр макамы — плутовской новеллы, написанной рифмованной прозой со стихотворными вставками, призванной продемонстрировать прежде всего филологические познания и стилистические таланты

- 108 -

ее автора. Самыми известными авторами циклов макам стали выдающиеся стилисты аль-Хамадани (969–1008) и аль-Харири (1054–1122).

В середине XIII в. распадающийся арабский халифат окончательно рухнул под ударами монгольских армий. В арабской культуре, в том числе в литературе, начался период упадка, продолжавшийся вплоть до конца XVIII в. При правлении ту- рок-османов, завладевших в начале XVI в. большей частью арабских земель, уже не было крупных арабских меценатов, способных стимулировать создание высоких образцов арабской поэзии и прозы. Появлявшиеся в это время художественные сочинения имели по большей части компилятивный и подражательный характер. На смену авторской литературе времен классического периода приходят различные народные повествования, наиболее известным из которых являются «Сказки тысячи и одной ночи».

Новый импульс к развитию арабской литературы был дан процессом, который сами арабы называют арабским «Возрождением» (ан-Нахда), сопоставляя его с европейским Возрождением. Процесс этот начался в XIX в., когда Египет, Ливан и Сирия вошли в непосредственный контакт с культурой христианского Запада. Осознание отсталости арабского Востока по сравнению с Западом породило стремление, с одной стороны, возродить арабскую культуру классического периода, с другой — заимствовать все лучшие достижения западной цивилизации и культуры. Именно этим задачам было посвящено творчество первых ливанских и египетских просветителей, таких как Насиф аль-Йазиджи (1800–1871), Рифаа ат-Тахтави (1801–1873), Фарис аш-Шидйак (1804–1887), Али Мубарак (1823–1893). Их произведения, мало отличающиеся по форме от сочинений средневекового адаба, но наполненные новым содержанием, отвечающим текущим потребностям нации, открыли собой новый этап в развитии арабской литературы, который принято называть «новым».

Усиление контактов с Европой в последней трети XIX в., переводы европейской литературы на арабский язык, интенсивное развитие арабской прессы, особенно в Египте, — все это приводит к заимствованию западных литературных жанров, пришедших на смену традиционному адабу. Ливанец Джирджи Зейдан (1861–1914) пишет цикл историко-приключенческих романов по образцу романов А. Дюма и В. Скотта. Египтяне Мустафа аль-Манфалуты (1876–1924) и Мухаммед Теймур (1892–1921) создают первые сентиментально-реалистические зарисовки, открывая тем самым путь развитию национального рассказа. Ливанские эмигранты в США Амин ар-Рейхани (1876–1940) и Джебран Халиль Джебран (1883–1931), воспитанные в большей степени на литературе Запада, пишут романтические новеллы и стихи в прозе. Их творчество, а также творчество другого ливанского эмигранта в США — Михаила Нуайме (1889–1984), знатока и последователя русской реалистической литературы, во многом задает направление развития прозы и поэзии в Егип-

- 109 -

стратегии: тотальную пародию, марионеточность персонажей, гротеск и черный юмор, смешение и подрыв стилистических кодов, деконструкцию текста и т. п. Эти тенденции развиваются и в настоящее время.

Арабская литература удостоилась самого пристального внимания отечественных востоковедов. Среди наиболее крупных исследований, посвященных древней, средневековой, новой и новейшей литературе, — труды И. Ю. Крачковского, А. Е. Крымского, И. М. Фильштинского, Б. Я. Шидфар, А. А. Долининой, А. Б. Куделина, В. Н. Кирпиченко, В. В. Сафронова, Э. А. Али-заде. Мало изученной остается современная литература арабских стран Аравийского полуострова и Восточной Африки, которые до самого недавнего времени находились на периферии процесса развития арабской литературы.

Использованная литература

Али-заде Э. А. История литературы Сирии XIX–XX веков. М., 2007.

Долинина А. А. Очерки истории арабской литературы нового времени (Египет и Сирия). Просветительский роман 1870–1914. М., 1973.

Кирпиченко В. Н., Сафронов В. В. История египетской литературы XIX–XX вв. Т.1–2. М., 2002–2003.

Крачковский И. Ю. Избранные сочинения: В 6 т. Т. 3–5. М.; Л., 1956–1958. Крымский А. Е. История новой арабской литературы (XIX – начало XX в.).

М., 1971.

Куделин А. Б. Арабская литература. Поэтика, стилистика, типология, взаимосвязи. М., 2003.

Прожогина С. В. От Сахары до Сены. Литературное пространство франкоязычных магрибинцев в ХХ веке. М., 2001.

Фильштинский И. М. История арабской литературы. V – начало X в. М., 1985. Фильштинский И. М. История арабской литературы. X–XVIII вв. М., 1991. Шидфар Б. Я. Андалусская литература. М., 1970.

ПЕРСИДСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В современном отечественном литературоведении, в том числе и востоковедном, многозначное понятие «литература» воспринимается преимущественно в смысле совокупности произведений художественного творчества. С позиций академической филологии, частью которой является литературоведение, такое сужение предмета исследования нецелесообразно. Во-первых, разграничение литературы на художественную и нехудожественную возникает, как правило, на относительно поздних этапах исторического развития письменной словесности и при этом не становится абсолютным. Примерно до начала эпохи европейского Просвещения (XVII–XVIII вв.) разные по тематике и назначению виды литературного творчества

- 111 -

были намного теснее связаны и переплетены друг с другом, чем в последующие века (здесь можно упомянуть популярный у многих народов жанр квазинаучного трактата в поэтической форме). Письменность древних и некоторых средневековых цивилизаций вообще правильнее разделять, в первую очередь, на культовую и некультовую.

Во-вторых, сам критерий художественности текста (образное отражение действительности) имеет разные степени реализации и не может считаться более значимым, чем, например, критерий функциональности (социальное, идеологическое, эстетическое или иное назначение текста). В-третьих, предметом литературоведческого исследования должен быть текст (как продукт словесного творчества), имеющий исторически достоверный письменный источник, поэтому научный подход к изучению литературы невозможен или во всяком случае ущербен без обращения к ее «материальной» стороне — данным палеографии, археографии, текстологии, сведениям о развитии письменного языка, грамотности населения, состоянии книжной культуры, что подразумевает восприятие литературы в ее изначальном широком смысле как совокупности всех письменных произведений в целом.

Понимание литературы (от лат. littera ‘буква’) прежде всего как словесности, имеющей «буквенную», письменную форму выражения, позволяет придерживаться и более строгих формальных критериев для исторической периодизации литературного процесса, в первую очередь для датировки многих ранних литературных памятников, а также для установления разумных временных границ предполагаемого возникновения тех древних по происхождению текстов, которые сохранились в поздней письменной фиксации.

Для периодизации истории персидской литературы наиболее приемлемым следует считать формальный языковой критерий, увязанный с хронологией письменных памятников. Современный персидский язык, официальный государственный язык Исламской Республики Иран, имеет древнюю письменную историю, насчитывающую две с половиной тысячи лет со времени записи первых сохранившихся текстов во второй половине VI в. до н. э. Этапы эволюции письменного персидского языка вполне соответствуют периодам развития персидской литературы. В иранистике по-прежнему сохраняется условное деление этой длительной истории на три эпохи (по аналогии с другими крупными индоевропейскими языками): древнеиранская (до IV в. до н. э.), среднеиранская (с III в. до н. э.), новоиранская (с VIII–IX вв. н. э.). Учитывая реальные процессы языкового и литературного развития, в новоиранской эпохе следует выделить классический период и современный (со второй половины XIX в.), причем классический тоже распадается на несколько этапов, важным рубежом которых являются монгольское нашествие и падение арабского аббасидского халифата (середина XIII в.).

- 112 -

Таким образом, по формальным языковым признакам историю персидской литературы можно разделить на четыре периода, с которыми соотносятся письменные памятники и произведения на древнеперсидском, среднеперсидском, классическом персидском и современном персидском языках. Разумеется, преемственность литературных памятников названных четырех периодов не является абсолютно прямой и очевидной. Кардинальная смена конфессиональной идеологии иранского общества в VII–IX вв. н. э. поставила четкую границу между литературой доисламской (древнеперсидской, среднеперсидской) и исламской (классической персидской, современной иранской). Тем не менее наличие разнородных элементов преемственности, основанных на глубоких, не всегда заметных проявлениях национального самосознания, в многовековой литературной истории иранских народов не подлежит сомнению. На поверхности лежат древние (авестийские) и раннесредневековые (парфянские и сасанидские) мифологические и героико-эпические сюжеты, получившие новую жизнь в исламское время, на рубеже X–XI вв., у поэта Фирдоуси и продолжившие дальнейшее бытование в больших повествовательных поэмах и коротких притчах средневековой персидской классики, а также романических произведениях новейшего времени.

Древнеперсидские письменные памятники, созданные в VI–IV вв. до н. э. и не искаженные, как Авеста, поздними наслоениями, — это клинописные тексты эпиграфического характера, высеченные на естественных скалах и каменных сооружениях или зафиксированные на глиняных табличках. Эти тексты в основном представляют собой монументальные надписи персидских царей династии Ахеменидов (550–330 гг. до н. э.), провозглашающих свою имперскую власть над покоренными народами, свое этническое и родовое происхождение, военные победы и иные достижения. Лаконичность клинописных текстов сопрягается с насыщенностью их содержания, элементами художественной нарративности и особой стилистикой, для которой характерны монотонная торжественность и речевые повторы. Некоторые исследователи видят в этих текстах мерную речь, т. е. фактически стихи, иногда даже с квазирифмой. И клинописное персидское письмо, и сама практика составления подобных царских деклараций восходят к традициям древней Месопотамской цивилизации и непосредственно к монументальной эпиграфике ассиро-ва- вилонских царей. Не случайно наиболее значимые и крупные древнеперсидские тексты сопровождаются переводами на аккадский и эламский языки.

Литература на среднеперсидском языке представлена письменными памятниками III–IX вв. н. э., большая часть которых относится к двум последним векам правления в Иране династии Сасанидов (224–651 гг.). По типу используемого письма и религиозной идеологии текстов эти памятники разделяются на две группы: пехлевийские (зороастрийские) и манихейские.

- 113 -

ждения. Новая письменная поэзия фарси под влиянием арабских стихов создавалась в соответствии с принципами квантитативного стихосложения. К ней были приспособлены классическая арабская строфика, метрика и основные жанровые формы. Подлинное начало классической персидской литературы связано с именами поэтов Бухарского круга во главе с Рудаки (ум. около 941), которого называют «Адамом поэтов», и творчеством Фирдоуси (ум. 1020 или 1025), автора грандиозной эпической поэмы «Шахнаме» («Книга царей»), являющейся литературной обработкой древней иранской мифологии, героических сказаний и сведений из истории Иранского государства раннего Средневековья.

Позднее с волнами тюркско-монгольских завоеваний персидский язык в качестве lingua franca распространился на обширных территориях от Малой Азии на западе до Бенгалии на востоке, получив статус официального государственного и книжного литературного языка не только в самом Иране, но также в среднеазиатских ханствах и в империи Великих Моголов в Индии (здесь вплоть до конца XVIII в.).

В течении восьми веков на классическом персидском языке создавалась значительная и по объему, и по художественным достоинствам, и по духовному наполнению литература, прежде всего лирическая поэзия, немалая часть которой ныне заслуженно признается мировой классикой. На фарси написаны поэтические шедевры знаменитых Са‘ди (ум. 1298) и Хафиза (ум. 1389) из Шираза (иранский Фарс), ‘Аттара (ум. около 1220) и Хаййама (ум. 1131) из Нишапура (иранский Хорасан), Джалал ад-дина Руми (ум. 1273) из Коньи (Малая Азия), Низами (ум. 1203) из Ганджи (Азербайджан), Джами (ум. 1492) из Герата (западный Афганистан), Амира Хусрава (ум. 1325) и Бидила (ум. 1721) из Дели. Вся в совокупности многожанровая средневековая письменность на фарси, включая научную, историографическую, религиозно-философскую литературу, без преувеличения является неисчерпаемым источником как самого классического персидского языка, так и духовной культуры пользовавшихся этим языком мусульманских народов Передней и Центральной Азии, а также Индо-Пакистанского субконтинента. По приблизительным оценкам специалистов, общее число сохранившихся персоязычных рукописей составляет не менее двухсот тысяч. Именно персидская классическая литература на протяжении нескольких столетий выступала главным инструментом не только собственно иранского, но и исламского идейного и культурного влияния на неарабском мусульманском Востоке.

Определенным рубежом в этой длительной эволюции классической персидской литературы, как уже говорилось, оказалось монгольское нашествие (XIII в.), после которого в эстетике художественного творчества заметно возобладали идейные принципы мусульманского мистицизма, суфизма.

- 115 -

Новый период в развитии персидской литературы начинается во второй половине XIX в. в условиях общей социально-политической и экономической модернизации иранского общества. В это время в Иране на основе столичного диалекта Тегерана формируется современный общенациональный персидский язык. Литература страны, сохраняя классические традиции прежде всего в области художественной эстетики и этноконфессионального мироощущения, тем не менее, неизбежно поддается европейскому (в том числе российскому) влиянию, которое можно считать вполне плодотворным, учитывая откровенно застойные и эпигонские тенденции, отчетливо проявившиеся в персидской классике уже в XVI в. Если прежде персидская литература развивалась главным образом в придворной среде и зависела от меценатских усилий административных и духовных властей разных рангов, то в новейшее время очагами творческой активности стали многочисленные литературные общества, кружки и литературные журналы.

Первоначально, примерно до середины XX в., основные литературные процессы включали в себя, с одной стороны, становление современной художественной прозы по типу европейской с формированием таких жанров, как роман, повесть, рассказ, эссе, а с другой, насыщение и поэзии и прозы новой просветительской и социально-политической тематикой, развитию которой особенно способствовала конституционная революция 1905–1911 гг.

Первый в подлинном смысле социальный роман европейского типа — «Страшный Тегеран» М. Каземи (1889–1978) — вышел в Иране в 1921 г. В дальнейшем персидская проза продолжала сохранять в основном социальное звучание, не слишком поддаваясь модным тенденциям модернизма. Большую популярность и общественную значимость приобрело творчество таких прозаиков (часто одновременно ученых-филологов), как С. Хедайат (1903–1951), Б. Алави (1904–1997), С. Нафиси (1896–1966), М. А. Джамал-заде (1892–1997), Дж. Але-Ахмад (1923–1969), С. Чубак (1916–1998), А. Махмуд (род. 1931), Г. Са’еди (1935–1985), Ф. Тонкабони (род. 1937), М. Доулатабади (род. 1940) и др.

Более радикальные перемены, связанные с отходом от многовековых устоев классического канона, произошли в персидской поэзии. Старые строфические формы, метрические схемы, стилистические приемы и риторические фигуры, иные средства художественной выразительности и жанры уступили место свободному творческому поиску. Возникла так называемая новая поэзия, ведущими представителями которой стали Н. Йушидж (1897–1960), С. Кесрайи (род. 1928), А. Шамлу (род. 1925), С. Бехбехани (род. 1927), С. Сепехри (1929–1981), Ф. Фаррохзад (1935– 1967) и др. В отличие от прозы «новая поэзия» много глубже прониклась разноплановой эстетикой модернизма, нередко пользуясь постимпрессионистскими, сюрреалистическими и другими методами творческого выражения.

- 116 -

ных выше примерах из персидской поэзии формулы как стандарты определенной тематики являются своего рода маркерами поэтических жанров: соответственно любовного (‘ишкиййа), пейзажного (бахариййа), гедонического (хамриййа), фило- софско-дидактического (хикма). При этом нужно иметь в виду, что с XII в. персоязычная поэзия подверглась сильному влиянию доктринальных и художествен- но-эстетических принципов исламского мистицизма. Смысл поэтических текстов стал иметь разные уровни, а прежние формулы оказались инструментами построения многозначных аллегорий и символов, во многом утратив строгую жанровую принадлежность (так, мотивы и образы, обслуживавшие тему любви к Другу, перешли также на уровень религиозно-философских категорий, объяснявших мистическое познание Бога).

Само понятие «жанр» не было разработано в классической арабо-персидской поэтике, где основное внимание уделялось метрике и поэтическим фигурам. Однако это понятие кажется более предпочтительным применительно к литературе средних веков, чем классическое античное и по-прежнему превалирующее в науке представление о неизменном делении литературы на три рода или «способа подражания» (эпос, драма, лирика)15. В отличие от «способа подражания» (по Аристотелю) жанр понимается как закрепленное традицией устойчивое сочетание основных элементов формы и содержания. Иерархические связи в системе литературных произведений конкретных культурно-исторических эпох или общностей, как правило, не совпадают, поэтому жесткая трехчленная матрица литературных родов представляется менее удобной по сравнению с более расплывчатой, но легче адаптируемой концепцией частных варьирующихся жанровых систем.

Одним из признаков литературы средневекового типа выше уже называлась традиция сюжета. Персидская классическая литература также изобилует примерами стандартных бродячих (или странствующих) сюжетов, имеющих мифологическую, псевдоисторическую, религиозную, реже собственно литературную природу. Так, знаменитый арабский сюжет о полулегендарной любви Маджнуна и Лайлы известен в нескольких десятках поэтических обработок, из которых признанием пользуются фактически только три версии — Низами, Амира Хусрава и Джами. Некоторые сюжеты, например, о деяниях Александра Македонского (Искандара Румийского), существовали вне этнокультурных и конфессиональных границ. Наиболее выпукло сюжеты проявляли себя в нарративных произведениях крупных размеров — любовно-романтических, сказочно-авантюрных, аллегорических поэмах- маснави (с парнорифмующимися двустишиями). В персидской литературе жанр такого рода произведений обычно определяется термином дастан (‘повествование’). Традиция сюжета зримо присутствует также в очень популярных коротких поэти-

15 Древнегреческий материал заставляет включать в эпос и гимны богам, и дидактику Гесиода, и пародийную «Батрахомиомахию», что уже изначально ослабляет четкость критериев эпического произведения.

- 118 -

истории персидской литературы в университетских стенах в виде систематического курса связано с именем первого декана Восточного факультета Петербургского университета М. Казем-бека. Общие работы по персидской литературе различных периодов принадлежат также И. С. Брагинскому. Частным вопросам, связанным с изучением различных аспектов истории средневековой литературы фарси, посвящены работы А. Н. Болдырева, З. Н. Ворожейкиной, О. Ф. Акимушкина, Г. Ю. Алиева, М. Л. Рейснер, В. А. Дроздова и др. Тематика этих работ затрагивает творчество отдельных авторов, деятельность литературных кругов, форму и содержание конкретных произведений, процессы эволюции жанров и жанровых форм, проблемы текстологического и кодикологического характера и пр. Поэтика классической персидской литературы всесторонне исследуется в трудах В. Б. Никитиной, Н. И. Пригариной, Н. Ю. Чалисовой. Основные тенденции и наиболее значимые творческие достижения современной литературы Ирана освещаются в исследованиях Д. С. Комиссарова, В. Б. Кляшториной, Дж. Х. Дорри и др.

Рекомендуемая литература

Бертельс Е. Э. История персидско-таджикской литературы // Избр. труды. М., 1960.

Бертельс Е. Э. Суфизм и суфийская литература // Избр. труды. М., 1965. Бертельс Е. Э. История литературы и культуры Ирана // Избр. труды. М., 1988. Брагинский И. С. Двенадцать миниатюр. М., 1966.

Брагинский И. С. Из истории персидской и таджикской литератур. М., 1972. Брагинский И. С. Иранское литературное наследие. М., 1984.

Ворожейкина З. Н. Исфаханская школа поэтов и литературная жизнь Ирана в предмонгольское время (XII – начало XIII в.). М., 1984.

Дорри Дж. Х. Литература современного Ирана (персидская проза XX века): Учебное пособие. М., 1998.

История персидской литературы XIX–XX веков. М., 1999.

Кляшторина В. Б. Иран 60–80-х гг.: от культурного плюрализма к исламизации духовных ценностей. М., 1990.

Комиссаров Д. С. Очерки современной персидской прозы. М., 1960. Комиссаров Д. С. Пути развития новой и новейшей персидской литературы. М.,

1982.

Никитина В. Б. Литература Ирана // Литература Древнего Востока. М., 1971. С. 85–141.

Никитина В. Б. Литература Ирана // Литература Востока в средние века. М., 1970. С. 3–212.

Рейснер М. Л. Эволюция классической газели на фарси (X–XIV века). М., 1989.

- 120 -

Сун традиционно считаются родственными в художественном смысле, а сунская литература признается прямой преемницей танской в области способов художественного выражения).

Поскольку древность, как уже было сказано выше, неизменно признавалась китайцами безупречным образцом для подражания, большинство черт, характерных для древнейших из дошедших до нас литературных памятников, присутствуют и в произведениях поздних эпох вплоть до начала XX в. Высокая литература всего этого периода, протяженностью около 3 тысяч лет, писалась на древнекитайском языке или очень близком ему позднем подражании; литература на разговорном языке считалась низкой, годной лишь для увеселения и не достойной серьезного рассмотрения образованными людьми.

Здесь стоит заметить, что текст, написанный на древнекитайском, на протяжении большей части этого трехтысячелетнего периода не воспринимался самими китайцами на слух; тем не менее, на этом языке создавалась и поэзия, традиционно исполнявшаяся под музыкальное сопровождение. Вслух и под музыкальный аккомпанемент должны были читаться и произведения изящной прозы, например доклады на высочайшее имя. Причиной такого «странного» на современный европейский взгляд положения вещей было понимание литературы и музыки как неделимого единства, связанного с древним мироустроительным ритуалом, т. е. с комплексом мер, способствующим поддержанию гармонии вселенной и возвращению к состоянию гармонии в том случае, если по каким-то причинам она была утеряна. Именно такое понимание слова и записывающего его иероглифа как магического символа и ноты как еще одной составляющей мистического единства определило особую роль литературы и музыки в истории китайской культуры вплоть до конца I – начала II тыс. н. э. Поэтому для китайцев древности литература — не способ развлечения, но часть сакрального акта; поэтому и характер древней литературы весьма специфичен: как уже говорилось, собственно литературой (кит. вэнь, ) признавалась поэзия и некоторые виды прозы, в европейском понимании совершенно не относимые к литературному творчеству. Образцами высокого слога, входившими в прижизненные собрания сочинений писателей и многочисленные поздние своды изящной словесности, становились доклады трону о налогах или ирригации, памятные записи, эпитафии, но повести и новеллы не только не брались в расчет, но и не упоминались в этих сводах как жанры низкие и не имеющие отношения к вэнь. Что до поэзии, то основа европейского стихотворчества — любовные посвящения — также выходили за рамки высокой литературы и в этом смысле не рассматривались вплоть до XX в. Будучи весьма изысканной по форме, классическая литература Китая лишь в незначительной степени обращается к проблемам раскрытия индивидуальной неповторимости внутреннего мира литератора, его проб и исканий; индивидуальность автора может раскрываться в манере освещения

- 123 -

событий, в выборе темы и средств ее раскрытия, но не в подчеркивании собственных качеств, не в душевных излияниях — в этом смысле классическая китайская литература скорее канонична, чем индивидуальна. Внимание к произведениям, отражающим сугубо личные душевные движения автора, приходит намного позже; многие шедевры, носящие своего рода исповедальный характер, причисляются к сокровищам литературного наследия лишь через многие века: некоторые из них начинают по-настоящему цениться только в XX в.

Такого рода тяготение к каноничности соседствует в традиционной китайской литературе со специально культивируемой близостью к древнему народному творчеству. Одной из первых канонических книг, вошедших в конфуцианское Пятикнижие, был «Канон песен» (или «Книга песен», кит. Шицзин, ), в котором представлены не только древние гимны, но и народные песни различных областей Китая. Предание говорит, что Конфуций лично отобрал из имевшихся древних (созданных с XI по VII вв. до н. э.) текстов, числом более 3 тысяч, 305 произведений; последние и стали известны как «Канон (книга) песен». Близость к народным поэтическим формам характерна и для творчества родоначальника авторской поэзии Китая Цюй Юаня ( , 340?–278? до н. э.), и для целого направления классической поэзии — подражаний древним народным песням, представленных в традиции так называемых Юэфу ( ).

Таким образом, можно уверенно утверждать, что история литературы Китая действительно восходит к подлинным древним памятникам и что в литературу последующих эпох древность была не только инкорпорирована, но идейная и стилистическая близость к наследию далекого прошлого на протяжении тысячелетий служили важнейшим критерием качества изящной словесности. В то же время жанровые особенности этой литературы и соотносимые с ней эстетические категории разительно отличались от европейских; данное утверждение будет справедливым не только в отношении древнейших памятников, художественная словесность первых полутора тысячелетий нашей эры может также служить подтверждением этой мысли.

Важнейшим видом литературы в Китае неизменно полагалась поэзия, и в различных работах по истории китайской словесности именно поэзия будет рассматриваться в первую очередь как идейная и художественная доминанта самовыражения посредством художественного текста. Для разных эпох характерно тяготение к различным жанрам поэзии: во время Хань ( , 206 г. до н. э. – 220 г. н. э.) основным жанром были поэмы-описания фу ( ); золотой век китайской поэзии, эпоха Тан ( , 618–907) — время небывалого расцвета уставного стиха ши ( ) с четкой регламентацией структуры строф и строк, с жесткими правилами чередования тонов и пр.; период правления династии Сун ( , 960–1279) совпал со взлетом жанра цы ( ), по правилам которого стихотворения писались на определенные заранее

- 124 -

мелодии. При монгольской династии Юань ( , 1271–1368) цы уступил место новому песенному жанру — цюй ( ) или саньцюй, структура которого была свободнее и гибче, чем в цы. Вместе с тем предпочтение, отдававшееся тому или иному жанру, вовсе не означает забвения других; крупные поэты, как правило, писали в нескольких жанрах. Всего же жанров китайской поэзии насчитывается несколько десятков.

Роль поэта в Китае неизменно выступала весьма значимой (более значимой, чем в большинстве иных культур). Умение слагать стихи полагалось не просто проявлением человеческой одаренности, но мерилом способности ощущать ритмы мироздания, т. е. быть сопричастным мироустроительному ритуалу, а следовательно — иметь право занимать государственные должности. На протяжении веков поэзия входила в экзаменационные испытания, необходимые для получения чиновничьего поста. Великие поэты были не просто знамениты; некоторые после смерти стали почитаться как божества-покровители; посмертное поминовение некоторых великих поэтов вошло в обрядность народных празднеств годового цикла (так, например, есть целый ряд ритуалов во время празднования Великой середины 5 числа 5 луны, посвященных памятованию великого поэта древности Цюй Юаня). Имена таких поэтов, как Цао Цао ( , 155–220), Цао Чжи ( , 192–232), Тао Юань-мин ( , 365–427), Ли Бо ( , 701–762), Ду Фу ( , 712–770), Ван Вэй ( , 701–761 или 698–759), Бо Цзюй-и ( , 772–846), Су Ши ( , 1037–1101), Оуян Сю ( , 1007–1072), на протяжении веков воспринимаются не только как символы выдающегося поэтического дарования, но как важнейшие вехи, мерила всей цивилизации Китая.

В отличие от этого художественной прозе до второй половины I тыс. н. э. отводилась второстепенная роль. Фактически прозаические произведения не признавались высокой литературой и в последующие века, но художественная традиция эпохи Тан оказалась основоположением принципиально нового наполнения, которое получили нерифмованные литературные жанры. До того проза была средством фиксации философских рассуждений, летописей, официальных бумаг. Последние, правда, нередко писались ритмической прозой, что вполне соответствовало пониманию их как важной части государственного, а следовательно, и мироустроительного ритуала. Существовавшие многочисленные прозаические повествования о необычном (восходившие к идущей из древности традиции тщательно сохранять свидетельства о диковинном) не мыслились плодами художественного творчества: целью их написания была лишь попытка зафиксировать и, следовательно, сохранить в памяти последующих поколений некое примечательное событие, реальность которого (при всей фантастичности описываемого) полагалась изначальной и бесспорной данностью. На рубеже эпохи Тан такого рода рассказы начинают привлекать внимание талантливых литераторов, и в танское время в жанре новеллы о

- 125 -

чудесах пишут даже такие прославленные поэты, как Ню Сэн-жу ( , 779–847) и Юань Чжэнь ( , 779–831). Скупая фиксация событий уступает место развернутому, детальному повествованию с продуманным сюжетом, выстроенной системой взаимоотношений между героями; нередко в новеллах эпохи Тан имеются пространные поэтические вставки.

Одновременно с новеллой развивается и жанр небольших эссе, записок на самые разные темы, часто выполненных прекрасным слогом, авторами которых также выступают крупнейшие литераторы эпохи; важнейшую роль для последующего литературного процесса сыграли эссе Хань Юя ( , 768–824) и Лю Цзун-юаня ( , 773–819), стремившихся во второй половине Тан возродить принципы древней литературы.

Жанр записок продолжает набирать популярность и в эпоху Сун. В это же время развиваются и другие «неканонические» жанры, например, сказ под барабан. Соединение их в юаньскую эпоху даст толчок бурному развитию драмы, при всей своей «неканоничности» остававшейся в Китае любимейшим и популярнейшим видом художественного творчества на протяжении всей последующей истории.

Сюжеты рассказов о необычайном, исторические повествования и мифологизированные парафразы на реальные жизненные события, перепевавшиеся и дополнявшиеся народными сказителями, возвращались в это время в литературу или впервые становились ее частью не только через драматургию; в Китае возникает параллельная традиция прозы на языке, максимально приближенном к разговорному (некоторые впрямую называют его разговорным) — байхуа ( ). Не претендуя на то, чтобы считаться «высокой» литературой, произведения на байхуа снискивают невероятную популярность. В этой традиции создаются и так называемые великие романы, подробнейшие эпопеи со множеством персонажей и сюжетных линий. Самыми известными из них являются «Речные заводи» (кит. Шуйху чжуань, ) Ши Най-аня ( , 1296–1371), «Троецарствие» (кит. Саньго яньи,) Ло Гуань-чжуна ( , около 1330 – около 1400), «Путешествие на Запад» (кит. Си ю цзи, ) У Чэнь-эна ( , около 1501 – около 1582) и «Сон в красном тереме» (кит. Хун лоу мэн, ) Цао Сюэ-циня ( , 1715– 1763).

Тем не менее до XX в. литература на байхуа не получает официального признания и статуса высокой художественной словесности. Традиция нормативного письма на разговорном языке связана с событиями так называемого «Движения 4 мая» 1919 г., в ходе которой началось формирование новых принципов подхода к творчеству, ставшего определяющим для всей последующей истории Китая. В рамках создания новой литературы были заимствованы не только западные литературные жанры, но и эстетические критерии. Фактически литература середины – второй половины XX в. вполне может соотноситься с европейской словесностью как по ис-

- 126 -

ческого фона, характерного для творчества той или иной эпохи и проведения в этом контексте систематизации жанровых особенностей (например, работы И. А. Алимова). На этих же методологических основах велось и ведется изучение современных литературных процессов (работы А. Н. Желоховцева, В. В. Петрова, Л. Е. Черкасского, О. П. Болотиной и др.).

Использованная литература

Алексеев В. М. Труды по китайской литературе: В 2 кн. / сост. М. В. Баньковская, отв. ред. Б. Л. Рифтин. Кн. 1. М., 2002; Кн. 2. М., 2003.

Алимов И. А. Вслед за кистью: Материалы к истории сунских авторских сборников бицзи: Исследования, переводы. Ч. I. СПб., 1996.

Алимов И. А., Серебряков Е. А. Вслед за кистью: Материалы к истории сунских авторских сборников бицзи: Исследования, переводы. Ч. II. СПб., 2004.

Духовная культура Китая: энциклопедия: В 5 т. / гл. ред. М. Л. Титаренко. Т. 3: Литература. Язык. Письменность / ред. М. Л. Титаренко, А.И. Кобзев, А. Е. Лукьянов. М., 2008.

Кравцова М. Е. Поэзия древнего Китая: Опыт культурологического анализа. Антология художественных переводов. СПб., 1994.

Кравцова М. Е. Поэзия вечного просветления: Китайская лирика второй половины V – начала VI века. СПб., 2001.

Лисевич И. С. Древнекитайская поэзия и народная песня. М., 1969.

Лисевич И. С. Литературная мысль Китая на рубеже древности и средних веков. М., 1979.

Рифтин Б. Л. От мифа к роману: Эволюция изображения персонажа в китайской литературе. М., 1979.

Семанов В. И. Эволюция китайского романа (конец XVIII – начало XX в.). М., 1970.

Серебряков Е. А. Китайская поэзия X–XI веков (жанры ши и цы). Л., 1979.

Серебряков Е. А., Родионов А. А., Родионова О.П. Справочник по истории литературы Китая (XII в. до н. э. – начало XXI в.). СПб., 2005.

Сорокин В. Ф. Китайская классическая драма XIII–XIV вв.: Генезис, структура, образы, сюжеты. М., 1979.

Сорокин В., Эйдлин Л. Китайская литература. М., 1962.

ЯПОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В истории японской литературы принято выделять следующие периоды: литература древней эпохи (до VIII в.), литература раннего Средневековья (IX–XII вв.), литература развитого Средневековья (XIII–XVI вв.), литература позднего Средневековья (XVII – первая половина XIX в.), литература Нового времени (вто-

- 128 -

рая половина XIX – первая половина XX в.), литература Новейшего времени (вторая половина XX – начало XXI в.). В. Н. Горегляд отмечает, что «в периодизации литературного процесса, по примеру европейских ученых, японские авторы исходили из общеисторических критериев. Внутренние закономерности развития литературы, которые можно было бы использовать в качестве теоретического обоснования ее периодизации, не изучены в достаточной мере до сих пор (внимательнее всего их изучают специалисты по истории литературных жанров). Более того, принятые японоведами принципы деления истории литературы на периоды подчас не связаны с особенностями не только литературной, но и общественно-политической истории Японии»18.

Японская письменная культура развивалась в пределах великой восточноазиатской культурной сферы — достаточно близко от ее центра, которым был Китай, чтобы испытывать его подавляющее влияние, и в то же время достаточно изолированно от него, чтобы не потерять свою самобытность. Китайской иероглифической письменностью владели многие иммигранты из Китая и Кореи, переселившиеся на острова в IV–V вв. Но непрерывная история письменной культуры в Японии начинается с VII в. Наиболее обильно древнейшие тексты оказывались представленными в буддийских храмах, которые, в частности, обладали старинными культовыми предметами из бронзы, исписанными выдержками из сутр. Распространение буддизма (после прибытия в 552 г. посольства из корейского государства Пэкче со скульптурными изображениями будд, буддийскими писаниями и т. д.) и конфуцианства способствовали вовлечению Японии в сферу континентальной цивилизации и формированию специфического комплекса, для которого было характерно, с одной стороны, сохранение традиций, с другой — активное усвоение нового и приспособление его к привычному миропониманию. Седьмой век в Японии был уже письменным: официальные документы, буддийские сутры и комментарии к ним, хозяйственные распоряжения записывались по-китайски. Художественное же творчество существовало еще в устной традиции, в форме любовных, обрядовых, воинских песен и синтоистских молитвословий, мифов и сказок, в которых слову придавалось особое значение.

Начало VIII столетия знаменовалось в Японии появлением собственной художественной литературы; в художественном сознании японцев произошло выделение изящной литературы из словесности в целом. Заимствованное китайское иероглифическое письмо было приспособлено к записи японских слов. В 712 г. придворный историограф представил императрице созданные по ее указу «Записи о деяниях древности» («Кодзики»), включающие мифы (от сотворения Неба и Земли и основания Японии) и древние предания, сказки и песни, старинные истории и изложенные в хронологическом порядке события царствования вождей, начиная с

18Горегляд В. Н. Японская литература VIII–XVI вв. СПб., 1997. С. 10.

-129 -

легендарных и заканчивая реально существовавшей царицей. Через все мифы, легенды и предания проводится идея кровной преемственности от первобогов – создателей мира — к царям Японии. «Записи» представляют собой ценный источник для изучения мифологии и архаичного фольклора, истории языка и древнейшей стадии художественного сознания японцев. В 720 г. завершается составление второго памятника — «Анналов Японии» («Нихон сёки»), состав которого оказывается таким же, как у «Записей». Однако в отличие от «Записей» «Анналы» написаны не по-японски, а по-китайски, что преследовало, в первую очередь, внешнеполитические цели: продемонстрировать представителям китайской культурной сферы, что Япония — страна древней цивилизации, возникшая и развивавшаяся в соответствии с закономерностями, действию которых подчиняется и сам Китай, и что цари ее в силу их божественного происхождения заслуживают почитания не меньшего, чем китайские императоры, Сыны Неба. Кроме того, с той же целью в период с VIII в. по Х в. по образцу китайских династийных хроник были написаны «Шесть отечественных историй» («Риккокуси»), а в VIII в. — естественно-географические описания японских провинций фудоки.

Первые стихотворения на китайском языке японцы стали сочинять в начале VII в.; в целом стихи, включенные в первую японскую антологию стихотворений на китайском языке, носят подражательный характер и выполняют чисто этикетную функцию при дворе императора. В середине VIII в. появилась первая антология японской поэзии на японском языке — «Собрание мириад листьев» («Манъёсю»), где наряду с песнями древних правителей и известных поэтов помещены песни пограничных стражей, рыбаков, землепашцев и других простых людей Японии. Книги этого памятника разнообразны по жанру, стилю и содержанию. Широта географического и социального охвата, тематического содержания (сезонные песни, песни любовные, песни-думы, обрядовые песни и т. д.), жанрового состава и функционального назначения отличает это собрание от современных ему и более поздних антологий поэзии на китайском языке. Танка в этой антологии объединяет обрядовую и лирическую песню, а также, если подыскивать западные аналогии, средневековый мадригал, частушку, романс.

До VIII в. одним из самых распространенных жанров был тёка или нагаута — длинная песня, где одно стихотворение могло содержать сто и более строф с последовательным чередованием пар стихов в 5 и 7 слогов. Другим поэтическим жанром, распространенным в древней Японии, был сэдока (песня с повторяющимся началом) — шестистрофные стихотворения с чередованием слогов по строфам: 5– 7–7–5–7–7. С VIII в. преимущественное распространение получили танка — пятистрофные стихотворения в 31 слог с построфным делением 5–7–5–7–7. В такое стихотворное пространство умещается от семи до десяти значимых слов, поэтому стихосложение во все времена требовало от поэтов виртуозного мастерства. При этом

- 130 -

танка на много столетий стали ведущим жанром японской поэзии. Благодаря основным поэтическим приемам язык танка — язык в основном иносказаний, символов; для японских пятистиший характерна недоговоренность, игра слов, игра на ассоциациях.

Переход к средневековому этапу ознаменовался в Японии небывалым культурным взлетом. Одним из самых важных шагов стало изобретение и распространение собственного письма — слоговой азбуки, основанной на скорописных формах начертания иероглифов. Появление японского слогового письма привело к поразительному результату: за первые же 100–150 лет было записано несколько сотен рассказов, повестей, легенд и дневников, тысячи стихотворений на японском языке. Литература сделалась общим увлечением, героям популярных произведений стали подражать; распространились разного рода литературные игры и поэтические состязания. Создатели литературы в эпоху раннего Средневековья принадлежали главным образом к слою средней и низшей аристократии. Высоко ценившая изящную поэзию придворная аристократия, покровительствуя поэтам и сама развлекаясь составлением стихов, способствовала созданию обширных антологий.

К IX столетию в японской литературе появился новый жанр — буддийские легенды сэцува, которые оформлялись в виде самостоятельных сборников. Кроме того, в середине IX в. в японской литературе появились первые повествовательные произведения на родном языке, обозначаемые термином моногатари (букв. «повествование»); к литературе моногатари по традиции относят сюжетную прозу на японском языке, созданную в IX–XV вв. По европейской жанровой номенклатуре такие произведения определяются то как роман, то как повесть, рассказ, новелла, эпопея. В середине Х в. появились ута-моногатари — произведения, состоящие из большого количества миниатюр, образованных одним или несколькими стихотво- рениями-танка, перемежающимися прозой. С середины X до конца XI в. самый крупный вклад в развитие японской литературы сделали женщины. Это были прекрасно образованные придворные дамы, жены и дочери знатных вельмож, которые создавали истории своей жизни – дневники. В начале XI в. одна из них, Мурасакисикибу, написала самый объемный к тому времени труд не только в японской, но, по-видимому, и в мировой литературе — «Повесть о Гэндзи» — о любвеобильном принце и его возлюбленных.

Основную повествовательную литературу, оставшуюся от начала развитого Средневековья в Японии, составляют военно-феодальные эпопеи, или гунки (букв. «записи о войнах»); этот эпос получил наибольшую популярность в самурайской среде. Процветает дневниково-мемуарная литература; появляются эссеистические произведения, написанные буддийскими монахами: это «Записки из кельи» Камоно Тёмэй и «Записки от скуки» Кэнко-хоси. В XIV–XVI вв. возникает городская литература. Если раньше японская письменная культура отражала идеологию пра-

- 131 -

боды и равенства завладевают умами японской интеллигенции. Период просветительства характеризовался в Японии преобладанием научно-популярной, публицистической, философской, эссеистической литературы. Традиционная японская художественная литература отошла на задний план. В это время широкое распространение получила переводная литература. Но целенаправленная переводческая деятельность с внимательным отношением к оригиналу появилась позднее; пока же переводили произведения Жюля Верна, которые наивно принимались за рассказы о подлинных достижениях западной науки; романы А. Дюма и В. Скотта, которые отождествлялись с подлинной историей. Значительным переделкам и сокращениям при переводе подверглись «Капитанская дочка» А. С. Пушкина и «Война и мир» Л. Н. Толстого. Появился политический роман. В рамках романтического направления была сформулирована идея обратиться к ценностям прошлого, к истории Японии. Зарождается реалистическое направление в японской литературе; большое влияние на его формирование оказали также переводы русских писателей: И. С. Тургенева, В. М. Гаршина, В. Г. Короленко, Л. Н. Андреева, А. М. Горького. Характерным для направления критического реализма является творчество Акутагава Рюноскэ, наследие которого состоит в основном из рассказов, действие которых отнесено в прошлое — в эпоху Х–ХII вв. или в годы первой волны христианства в Японии (XVI в.). Главное в его произведениях — анализ человеческой психики, мало изменившейся, по его мнению, на протяжении веков, постановка проблем нравственности.

В начале ХХ в. зарождается и развивается натурализм, на раннем этапе носивший характер подражания Э. Золя, Ги де Мопассану. В отдельное направление выделяется жанр, получивший название «повесть о себе». Ведутся дискуссии о художественном методе: должна ли литература отражать реально существующую действительность, либо же должна моделировать ее. Поднимаются вопросы о субъективности и объективности автора; «проблема модели» — создание героя литературного произведения.

Новая эпоха требовала от поэзии новых форм. Первые шаги в этом направлении сделали участники движения «за новую форму стиха», которые стремились найти художественные средства для выражения в поэзии новой тематики. В 1882 г. был издан «Сборник стихов новой формы», куда вошли переводы Шекспира, Лонгфелло и других поэтов, а также оригинальные стихи, впервые написанные в нетрадиционной для японской поэзии форме так называемого «длинного стиха». Однако актуальная задача — создание новой поэзии — оказалась нерешенной. Отказавшись от старых канонов и обратившись к свободному стиху, авторы сборника предали забвению идею эстетического воздействия поэзии. Несколько последующих сборников также оказались неудачными, но сама идея реформы стиха продолжала оставаться актуальной вплоть до конца ХХ в.

- 133 -

В России постоянно увеличивается число художественных переводов и монографических исследований, посвящённых отдельным жанрам, авторам, эпохам в истории японской литературы (работы Е. В. Маевского, А. А. Долина, В. Н. Марковой, Т. П. Григорьевой, А. Е. Глускиной, Т. И. Бреславец, Т. Л. Соколо- вой-Делюсиной, Г. Ш. Чхартишвили). В 1973 и 1974 гг. вышли из печати две книги академика Н. И. Конрада: «Очерки японской литературы» и «Японская литература. От «Кодзики» до Токутоми»; по сути они представляют собой очерковые изложения некоторых узловых проблем истории японской литературы. В 1997 г. было издано скрупулезное, фундаментальное исследование В. Н. Горегляда «Японская литература VIII–XVI вв.: Начало и развитие традиций»; автор рассматривает литературу как часть духовной культуры японского народа, уделяя особое внимание проблеме формирования и трансформации устойчивых традиций (сквозные сюжеты, система образов, эстетические категории). В то же время новая и новейшая японская литература представляются сегодня недостаточно изученными в России

— особенно по сравнению с литературой древней и средневековой Японии. Наиболее актуальными направлениями работы современных исследователей являются перевод и комментирование произведений писателей — представителей постмодернизма. Требуются комплексные исследования в данной области.

Использованная литература

Бугаева Д. П., Иванова Г. Д., Максимова Г. Н., Пинус Е. М. Краткая история литературы Японии. Курс лекций. Л., 1975.

Горегляд В. Н. Японская литература VIII–XVI вв.: Начало и развитие традиций. СПб., 1997.

Кин Д. Японская литература XVII–XIX столетий. М., 1978.

Конрад Н. И. Японская литература от «Кодзики» до Токутоми. М., 1974.

Рекомендуемая литература

Боронина И. А. Поэтика классического японского стиха (VIII–XIII вв.). М., 1978.

Бреславец Т. И. Очерки японской поэзии IX–XVII веков. М., 1994.

Бреславец Т. И. Японская классическая литература VIII–XIX вв. Владивосток, 1980.

Глускина А. Е. Заметки о японской литературе и театре. М., 1979.

Григорьева Т. П. Японская литература XX века: Размышления о традиции и современности. М., 1983.

Конрад Н. И. Очерки японской литературы. М., 1973. Мещеряков А. Н. Древняя Япония. Культура и текст. М., 1991.

- 135 -

Появление письменности у народов Африки связано с процессами христианизации и исламизации, проходивших в отдельных регионах Африки, а также контактами с первыми европейцами, основавшими здесь свои поселения.

Арабское письмо получило широкое распространение во многих районах Восточной и Западной Африки. На основе южноаравийской письменности сложилось эфиопское письмо (староэфиопское письмо появилось к началу нашей эры). В Южной Африке первые письменные памятники были созданы голландцами на латинице (с середины XVII в.); здесь формируется особая культурная общность, частью которой является язык африкаанс, испытавший влияние европейских и местных языков. Кроме того, латиницу начинают использовать в регионе, где позже были основаны колонии Португалии (Ангола, Мозамбик, Гвинея, острова Зеленого Мыса, Сан-Томе и Принсипи, Кабо-Верде) (с XVI в.) (Ряузова 1979). Острова Зеленого Мыса (Кабо Верде), Сан-Томе и острова Принсипи были необитаемыми к моменту их открытия португальцами, на островах Зеленого Мыса возникла креольская национальная общность и креольский язык, а на Сан-Томе и Принсипи — язык форро, результат взаимодействия португальского с африканскими языками (там же).

Одна из наиболее древних литературных традиций народов Африки южнее Сахары — это литература Эфиопии на языке геэз. Литература на геэз началась с «царских надписей». Подобные надписи посвящались богам в благодарность за успешное завершение царского похода или завоевания. «Письменность при этом служила... средством общественной магии, осуществляющим связь между обществом в лице царя и богами» (Чернецов 1979: 44). Примечательно, что становление многих африканских литератур на начальном этапе проходило по схожей модели. Письменная традиция на протяжении сравнительно долгого периода оставалась достоянием весьма ограниченного круга людей. Само письмо считалось священным и чаще всего применялось в магических целях.

Вместе с письменностью африканцы заимствовали книжную культуру, которая в основном носила религиозный характер. У многих народов, например, фульбе, хауса, эфиопов, складывались традиции переписывания известных мусульманских или христианских литературных памятников, появлялись центры переписывания рукописей. В Эфиопии почти сразу началась переводческая и литературная деятельность, тогда как у исламизированных народов литературная деятельность самих африканцев сравнительно долго ограничивалась переписыванием.

Одними из первых жанров в африканской словесности стала историография (летописи, хроники, генеалогические списки), параллельно начинают осваиваться жанры церковной литературы: жития святых, наставления и т. п.

У суахили традиция переписывания не сложилась. Основной литературной формой старинной суахилийской литературы были тенди, крупные эпические

- 137 -

произведения. Жанр тенди развивался во многом под влиянием арабской литературы.

Первыми литературными произведениями, созданными в Южной Африке, были путевые дневники европейских поселенцев. Вплоть до последней четверти XIX в. для Южной Африки было характерно доминирование «мемуарно-описатель- ной литературы, унаследовавший традицию создания дневников и журналов хро- никально-документального характера… регистрирующих жизнь и быт переселенцев «колонистов», осваивающих новые земли... Необычайная продуктивность этого жанра в условиях Южной Африки поддерживалась его практической необходимостью и жизненной актуальностью» (Миронов 1988: 643).

На протяжении долгого времени у африканских народов сохраняется разграничение литературного языка, языка церкви и официальной сферы (геэз, арабский, голландский, португальский), и разговорного языка (хауса, пулар/фульфульде, африкаанс и др.)20. Со временем для разговорного языка было адаптировано письмо доминирующего официального языка. Появляются первые произведения на тех языках, которые раньше использовались только в устной речи. Однако они ценятся невысоко по сравнению с сочинениями на литературном языке.

Период, когда африканские языки и литература на них считались «низкими», был, тем не менее, важным этапом в становлении собственно африканской словесности. В качестве примера можно привести язык африкаанс. Его право на существование было признано со временем в официальных и литературных кругах, «однако по-прежнему его рассматривают как язык низших и неграмотных слоев, среди которых официальный английский не имел хождения» (Ошис 1989: 717). Область применения литературного языка постепенно сужается: использование арабского, английского, геэз ограничивается официальной сферой и религиозной церковной литературой.

Вплоть до конца XIX – начала XX в. литература многих африканских народов была по существу средневековой. Появление современной литературы было связано с колонизацией Африки. Деятельность европейцев стала сильным импульсом развития литературы африканских народов. В английских колониях была создана письменность и национальная литература для многих бесписьменных обществ. В это время появляется большой объем новой литературы — специального, образовательного, художественного характера. Благодаря этому расширяется сфера применения письменных текстов.

Переход к новым литературным формам ознаменовало появление публицистики. Бурное развитие журналистики, связанное с подъемом антиколониальных движений и сопротивлением политике культурной ассимиляции, повлекло за собой за-

20 Любопытно, что суахили изначально использовался в качестве литературного языка, нет никаких свидетельств того, что устный суахили когда-либо противопоставлялся письменному арабскому.

- 138 -

Шойинка в 1986 г. стал первым лауреатом-африканцем, удостоенным Нобелевской премии в области литературы. Надин Гордимер — первой южноафриканской жен- щиной-писателем, получившей Нобелевскую премию (1991 г.). Другой южноафриканец, Джон Кутзее, оказался первым писателем, дважды получившим Букеровскую премию (1983 и 1999 гг.), а также лауреатом Нобелевской премии в 2003 г. В 1991 г. лауреатом Букеровской премии стал нигериец Бен Окри, а в 2007-м нигериец Чинуа Ачебе.

На сегодняшний день литературы Африки представляют собой интересное и многостороннее явление, которое еще ждет своего исследователя. Несмотря на уже накопленный опыт изучения литературного процесса в Африке, многие вопросы остаются до сих пор без ответа. Особенно это касается развития африканской словесности в Новейшее время. Серьезным препятствием в ходе подобных исследований становится малодоступность материала. Благодаря работам А. А. Жукова и М. Д. Громова наиболее изученной является литература на суахили.

Использованная литературы:

Вольпе М. Литература Эфиопии. М., 1981.

Громов М. Д. Современная литература на языке суахили. М., 2004. Жуков А. А. Суахили: Язык и литература. СПб., 1997.

История всемирной литературы: В 9 т. М., 1989. Литературы Африки. М., 1979.

Миронов С. А. Южноафриканская литература на нидерландском языке // История всемирной литературы: В 9 т. Т. 5. М., 1988.

Никифорова И. Д. О национальной специфике западноафриканских литератур. М., 1970.

Ошис В. В. Литература на языке африкаанс [в первой половине XIX в.] // История всемирной литературы: В 9 т. Т. 6. М., 1989.

Развитие литературы в неевропейских ареалах. Тропическая Африка // Теория литературы. Литературный процесс. М., 2001. С. 469–597.

Ряузова Е. А. Литературы Анголы, Мозамбика, островов Зеленого Мыса, СанТоме и Принсипи // Литературы Африки. М., 1979. С. 258–289.

Современные литературы Африки: Восточная и Южная Африка. М., 1974. Современные литературы Африки: Северная и Западная Африка. М., 1973. Чернецов С. Б. Литература Эфиопии // Литературы Африки. М., 1979.

Чинуа Ачебе. Роль писателя в новой нации / пер. с англ. С. С. Сергеевой // Литература стран Африки. М., 1966.

Щеглов Ю. К. Современная литература на языках Тропической Африки. М., 1976.

- 140 -

ляется глобальная информационная сеть Интернет, ежедневно расширяющая круг пользователей. Не исключено, что уже в самое ближайшее время для получения сведений о повседневной жизни людей, их менталитете историки обратятся и к такому специфическому виду источников, как реклама.

В XIX в. историки ввели в научный оборот понятие «первоисточник». Дело в том, что к тому времени термин «исторический источник» стал применяться к позднейшим спискам, редакциям и публикациям источников более раннего времени.

Соотнесение понятий «источник» и «первоисточник» не всегда однозначно. Например, в настоящее время практически во всех странах в больших масштабах осуществляется публикация исторических источников разного времени в целях расширения круга читателей, которые могут познакомиться с историей своей страны или зарубежных государств. В подобных случаях из архивов или книгохранилищ извлекаются документы, относящиеся к соответствующему историческому периоду, и осуществляется скрупулезная работа по подготовке их к современной публикации. При этом публикуемые первоисточники обычно снабжаются историческими предисловиями, написанными ведущими специалистами, а к текстам прилагаются подробные комментарии исторического и филологического характера (подробнее см. об этом в разделе «Историко-филологическое описание памятников»). Большую ценность представляют факсимильные издания исторических и литературных памятников. В результате историк, как, впрочем, и любой желающий, всегда может обратиться к тщательно выверенному и опубликованному тексту источника, не приезжая в то место, где хранится первоисточник, хотя в случае необходимости всегда можно обратиться непосредственно к нему.

Однако соотношение источника и первоисточника может быть и иным. Очень часто бывает, что первоисточник, появившийся в давние времена, к сегодняшнему дню уже безвозвратно утрачен — в таком случае приходится обращаться к более поздним его версиям, которые применительно к современности, хотя и с рядом оговорок, могут выступать в роли источника. Один из наиболее известных примеров — ситуация с текстом «Слова о полку Игореве». Древний список этого произведения погиб во время пожара Москвы в 1812 г., и ученые в настоящее время вынуждены пользоваться его копиями, анализируя их как основной источник (исторический и филологический).

Видный специалист по источниковедению истории Китая профессор Г. Я. Смолин применительно к древней и средневековой истории стран Востока выделяет пять основных групп исторических источников: «1) вещественные (вещные); 2) мифологические и другие фольклорные источники; 3) эпиграфические; 4) письменные; 5) данные языка» (Смолин 1987: 12). Он отмечает, что в основу данной классификации положены различия по способам кодирования и хранения заключенной в источниках

- 143 -

информации, которая может быть зафиксирована как во внеязыковых материальных формах, так и с помощью письменных знаков.

Некоторые историки считают, что наибольшую, а может быть и единственную ценность представляют письменные источники, на долю которых действительно приходится максимальный объем фиксированной информации. Однако появились они существенно позже, чем фольклорные, эпиграфические и тем более ранние материальные памятники. Поэтому лишь эти группы источников могут дать ответ на вопросы о жизни людей в дописьменную эпоху. Вещественные источники оказываются существенным дополнением к источникам письменным и при изучении более поздних этапов исторического развития. Нужно иметь в виду, и это отмечает профессор Г. Я. Смолин, что выделение 5 типов источников во многих случаях представляется достаточно условным. Например, монеты с имеющимися на них надписями, печати (очень распространенные в странах Востока), гербы, наградные знаки можно в определенных ситуациях отнести и к вещественным, и к эпиграфическим, и даже к письменным источникам.

Исторические источники, входящие в рассмотренные выше типы, согласно принятой классификации, подразделяются на роды. Среди вещественных источников выделяют предметы производственной деятельности, памятники и предметы культового характера и источники, несущие культурно-историческую информацию. В огромном массиве письменных источников обычно выделяют два рода: повествовательные (нарративные) и документальные.

Исторические источники являются объектом специального изучения одной из отраслей научно-исторического комплекса, именуемой источниковедением. В рамках источниковедения разрабатываются методики изучения исторических источников, создаются концепции их изучения и использования.

Много общего у исторического источниковедения, особенно когда им занимаются историки-востоковеды, с рядом филологических дисциплин — таких, как палеография, лингвистическая палеонтология, текстология, топонимика. Можно с уверенностью говорить о неразрывности и взаимодополняемости двух начал в востоковедном источниковедении: исторического и филологического.

Историография и вспомогательные исторические дисциплины

Историография в широком смысле — это источникотворческий процесс в целом. В более узком — изучение исторической науки, ее истории, а также методов, приемов, существующих в исторической науке теорий и концепций. За многие столетия историками написано огромное количество сочинений, возникло множество школ и направлений. Пишутся все новые и новые исследования. Иногда возникает вопрос: а нужно ли писать новые исторические труды, ведь «уже все написано», и нужно ли так часто «переписывать историю»? На самом деле каждая новая эпоха, принося с собой

- 144 -

новый пласт исторических событий и явлений культуры, объективно меняет вместе с этим восприятие прошлого и отношение к давно ушедшим ценностям и традициям. Отсюда проистекает стремление к переосмыслению событий прошлого и изучению его при помощи новых методов и приемов исторического анализа. Историография помогает разобраться во всех этих процессах.

Важнейшим элементом исторической науки является историческая методология (или методология исторической науки), включающая в себя системы методов и принципов исторического анализа, используемые в процессе исторического исследования. Первое сочинение по данному предмету, содержавшее элемантарные сведения об историческом методе, было написано Лукианом Самосатским (около 120 – около 180 гг. н. э.).

Взгляд на историю как науку утвердился в Европе лишь в середине XIX в., и тогда появились первые представления о методах и принципах исторического исследования.

Большой вклад в становление и развитие методологии исторической науки внес российский ученый, действительный член Петербургской академии наук А. С. ЛаппоДанилевский (1863–1919). Предложенные им методологические подходы он изложил в фундаментальной работе «Методология истории», где предложил следующую структуру методологии истории как особой дисциплины: 1) теория исторического знания, 2) методы исторического изучения, 3) методология источниковедения, 4) методология исторического построения. Теория исторического знания, по мнению А. С. Лаппо-Данилевского, призвана устанавливать исходные принципы исторического познания, к которым относится следующее: а) теоретико-познавательная точка зрения, б) принципы причинно-следственности и целесообразности в исторических построениях, в) критерий исторической оценки, на основании которого историк производит выбор материала, г) смысл понятий «эволюция», «прогресс», «регресс» и др., которыми пользуется историк. Методология источниковедения, согласно А. С. Лаппо-Данилевскому, устанавливает принципы и приемы, на основании и при помощи которых историк, пользуясь известными ему источниками, утверждает, что данный исторический факт действительно имел место. Что касается методологии исторического построения, то А. С. Лаппо-Данилевский считал, что именно она устанавливает принципы и приемы, на основании которых историк объясняет, каким образом произошло то или иное историческое событие.

Основным методологическим принципом исторической науки в настоящее время считается принцип историзма. В соответствии с ним все объекты и исторические явления должны рассматриваться в их закономерном историческом развитии и в связи с конкретными условиями их существования. Ни одно историческое явление не должно вырываться из своего исторического контекста, у каждого исторического события должна быть выявлена причинно-следственная связь. Никогда нельзя оценивать то,

- 145 -

что происходило в далеком или даже не очень далеком прошлом или в обществе с иной культурой, с позиций современного человека — носителя конкретной культуры

иисповедующего современную шкалу ценностей, принятую в обществе начала XXI в.

Висторической науке, как, впрочем, и в других отраслях гуманитарного знания, таких, как языкознание, литературоведение, политология, религиоведение, юриспруденция, активно используется сравнительный (сравнительно-исторический) метод, позволяющий выявить общее и особенное в исторических явлениях и процессах. С его помощью исследуются процессы культурных взаимовлияний, социального и политического взаимодействия различных народов, выявляются общие закономерности исторического развития.

Существует также целый ряд вспомогательных исторических дисциплин, которые играют свою особую роль в изучении различных сторон исторических источников. Вексиллогия изучает знамена, флаги, вымпела; геральдика — гербы; дипломатика (или актовое источниковедение) занимается изучением исторических актов, юридических документов официального и частного характера, их формы и содержания, определяет их подлинность; нумизматика изучает монеты и историю денежного обращения; сфрагистика (или сигиллография) — печати; в сферу эмблематики входят символы и знаки принадлежности (воинские знаки различия, фирменные и товарные марки); эпиграфика занимается изучением древних надписей на камнях, металле, глине, костях, дереве.

На протяжении длительного времени историки, занимающиеся изучением всемирной истории, ведут споры о базовых методологических принципах изучения истории человечества. Данные, которые получают историки-востоковеды, работающие с оригинальными источниками на языках Азии и Африки, часто вносят серьезнейшие коррективы в теоретические концепции всемирно-исторического процесса. Долгое время доминировавшими подходами к изучению истории человечества были формационный и цивилизационный.

Формационный подход

Понятие «общественно-экономическая формация» было введено в научный оборот в XIX в. К. Марксом. По определению Маркса, общественно-экономическая формация представляет собой «общество, находящееся на определенной ступени исторического развития, общество, со своеобразными отличительными характеристиками».

В советский период в марксистской исторической науке на базе формационного подхода сложилось представление о том, что человечество в историческом развитии обязательно проходит пять основных общественно-экономических формаций: перво- бытно-общинную, рабовладельческую, феодальную, капиталистическую и коммунистическую. В востоковедении данный подход закрепился в 1930-х гг. после выступле-

- 146 -

к учению Макса Вебера, связывавшего прогресс в развитии общества с развитием капиталистического духа, основанного на протестантской этике. Приверженцы либеральной парадигмы настаивают на существовании единственно возможного прогрессивного (нетупикового) пути развития: от традиционного общества — к частнособственническому, капиталистическому. Все общества рассматриваются при этом как находящиеся на разных ступенях движения к единому идеалу — демократии западного типа, признаваемой единственно приемлемой, а потому и универсальной, и к либеральной форме капитализма. А поскольку других альтернатив быть не может, то странам, представляющим иные культурно-исторические типы, отказывается в возможности обладания иными ценностными ориентирами. Таким образом, и возникает представление о наступлении «конца истории» по достижении всеми странами (или их большинством) стадии либерального капитализма (Фукуяма 1990).

Цивилизационный подход

С конца 1980-х гг. в отечественном обществоведении формационная парадигма стала постепенно заменяться на цивилизационную, активно использовавшуюся зарубежными учеными уже на протяжении длительного времени.

Современное слово «цивилизация» восходит к латинскому civilis («гражданский»). Существительное civilitas в Древнем Риме обозначало совокупность положительных качеств гражданина (воспитанность, образованность и т. д.), что объективно совпадало с трактовкой древнекитайского понятия вэнь — важнейшего качества, присущего конфуцианскому «благородному мужу», «совершенному человеку» — цзюньцзы.

В Новое время термин «цивилизация» был введен в обиход французскими просветителями и стал использоваться в европейской науке еще в XVIII в. Впервые в печати его употребил в своей работе «Друг людей, или Трактат о населении» (1756 г.) маркиз Виктор де Мирабо, отец знаменитого деятеля Великой французской революции Оноре Мирабо.

На первоначальной стадии развития цивилизационной парадигмы данное понятие обозначало вполне определенный «цивилизованный» этап истории человечества, третью ступень его развития, следовавшую за «дикостью» и «варварством». Именно в таком значении термин «цивилизация» был воспринят марксистской обществоведческой наукой, положившей в основу данного толкования и использования указанного термина историческую концепцию Л. Г. Моргана — Ф. Энгельса, подробно изложенную в известной работе Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Самый заметный вклад в становление цивилизационной парадигмы исторического развития, безусловно, внес Арнольд Тойнби. Его труды постоянно цитируются, а его концепция легла в основу многих теоретических и прикладных построений зару-

- 148 -

бежных, а в последнее время и российских ученых. Теоретическая концепция Тойнби предполагала охват и анализ всех крупных социокультурных общностей в континууме исторического развития. Существенно, что этот ученый не рассматривал (хотя это ему порой и приписывается) цивилизации как нечто застывшее и постоянное. Уподобляя цивилизации своеобразным живым организмам, Тойнби в своих исследованиях обращал внимание на то, что каждая из них проходит в своем развитии фазы рождения, роста, надлома, упадка и гибели. Специфике функционирования цивилизационных признаков он придавал ключевое значение и именно в этом усматривал основное содержания процесса исторического развития обществ. Тойнби одним из первых сумел показать теснейшее переплетение культуры и политики в истории человеческого сообщества. Вместе с тем в методологических подходах к изучению цивилизаций и социокультурных процессов у Тойнби социальное и культурное присутствуют практически в нерасчлененном виде, формируя своего рода двуединую характеристику типа цивилизации. Причем речь идет не об интегрированности этих функций в единое целое, а именно о двуединстве.

При всем многообразии постулатов и идей, сформулированных А. Тойнби и имеющих большое значение для становления цивилизационной парадигмы в целом, представляется необходимым обратить внимание на два момента.

Во-первых, в своих работах он отмечал, что заключительным этапом развития цивилизации чаще всего становится империя, которая стремится с помощью силы держать в руках и стимулировать то, что уже не может объединяться силой духа данной цивилизации. История в значительной мере подтверждает это положение (наряду с Римской, Османской, Российской империями, а также Третьим Рейхом, вполне можно включить в этот ряд и современные Соединенные Штаты Америки, с помощью активной внешней политики стремящиеся сегодня навязать определенные цивилизационные ценности и институты другим странам и народам, как представляющим иные социокультурные типы, так и входящим в ту же социокультурную систему, но меняющим свои ценностные ориентиры, то есть государствам Запада).

Во-вторых, Тойнби выдвинул идею так называемого «периферийного господства», согласно которой центр, культурный потенциал которого иссякает, подчиняется периферийным народам, оказывающимся сильнее в военно-политическом отношении.

В настоящее время термин «цивилизация» стал поистине многоаспектным и используется в разных значениях. Помимо уже упомянутого выше словоупотребления можно выделить, по крайней мере, еще несколько.

Иногда термин «цивилизация» фактически подменяет у некоторых авторов понятие «формация» или включает его в себя. Именно в подобном контексте возникают такие словосочетания как «средневековая цивилизация» или «капиталистическая цивилизация» (часто в значении последней фактически выступает «западная цивилиза-

- 149 -

ция»). Все чаще понятие «цивилизация» используется и для обозначения локальных или региональных социокультурных общностей, выделяемых либо исходя из особенностей их духовной культуры (христианская, мусульманская, конфуцианская или конфуцианско-буддийская цивилизации), либо по их территориальной или этнической принадлежности (европейская, восточноазиатская, ближневосточная, африканская; китайская, японская, арабская цивилизации), либо даже на основе признаков природно-географического порядка (гидравлические, степные, континентальные, океанические цивилизации).

Термин «цивилизация» нередко употребляется и как синоним понятия «культура». Однако, как отмечал В. П. Илюшечкин, «отождествление их некорректно, поскольку второе охватывает совокупность достижений общества в области материального и духовного производства, что составляет лишь одно из слагаемых цивилизации» (Илюшечкин 1996: 337).

Считается, что разработка различных теорий цивилизации и изучение конкретных проблем этой темы долгое время составляли прерогативу ученых Запада. Однако в этой связи необходимо вспомнить труды А. С. Хомякова и Н. Я. Данилевского, изучение которых подтверждает тот факт, что именно русские мыслители одними из первых задумались над проблемой наличия в истории человеческого общества различных историко-культурных типов, или, используя современную терминологию — цивилизаций.

В последние десятилетия подобная проблематика стала все более интересовать современных отечественных исследователей. Заметный вклад в изучение сущностных характеристик понятий «формация», «цивилизация» и «культура», а также их соотношения в процессах исторического развития обществ внесли востоковеды Б. С. Ерасов и В. П. Илюшечкин. Их работы, а также конкретно-исторические и культурологические исследования многих отечественных ориенталистов позволили углубить разработку историко-культурной проблематики в русле цивилизационной парадигмы.О- пределяя понятие «цивилизация», В. П. Илюшечкин отмечал, что «цивилизация представляет собой форму стадийного развития и воспроизводства всего уклада социальной жизни послепервобытных обществ в рамках тех или иных этносов, наций и государственных образований, характеризующуюся тенденцией к постепенной интернационализации их материальной и духовной культуры при сохранении их многообразия в тех или иных сферах жизнедеятельности. Цивилизация олицетворяет иную, чем при первобытности, гораздо более высокую, сложную и усложняющуюся социальность, иные типы социальных связей, основанные уже не на родо-племенных началах, а на общности неизмеримо более развитой и стихийно развивающейся социальной структуры, материальной и духовной культуры, территориальной организации общества и территориального управления им» (там же, 399).

- 150 -

Современные сторонники цивилизационного подхода считают цивилизацию ключевой структурной единицей процесса развития общества. Цивилизация представляет собой некую общность (систему), сцементированную внутренним единством, определяемым некими общими факторами (религиозной, культурной, экономической, политической, социальной или социокультурной общностью). С точки зрения ученых, работающих в русле цивилизационного подхода, он достаточно универсален и может быть применим к истории любой страны или группы стран. К числу его сильных сторон относят представление о многовариантности истории и приоритет духовного начала при выработке основных критетриев выделения отдельных цивилизаций (при этом роль материального начала нередко преуменьшается).

Слабой стороной цивилизационного подхода является расплывчатость либо полное отсутствие критериев выделения тех или иных цивилизаций. Поэтому разные авторы совершенно по-разному отвечают на вопрос о числе цивилизаций: Н. Я. Данилевский насчитывал 13 типов «самобытных цивилизаций», О. Шпенглер — 8, А. Тойнби — 26, современный исследователь С. Хантингтон — 8.

Есть и противники цивилизационного подхода. По мнению известного российского востоковеда Л. С. Алаева, имеющие место «попытки заменить стадиальный подход цивилизационным на данном этапе бесперспективны, так как научная терминология и критерии сопоставления цивилизаций для этого не выработаны, нет понятия “система цивилизаций”».

Стремление полностью заменить стадиально-формационный подход цивилизационным как единственно возможным бесперспективно не только потому, что сторонники цивилизационного подхода не выработали на сегодняшний день единой системы критериев и характеристик цивилизаций, а также общепринятую в рамках указанной парадигмы терминологию, но, главное, потому, что наиболее продуктивным может оказаться творческое использование критериев и характеристик, присущих обоим подходам при описании и научно-теоретическом осмыслении процесса развития обществ как в историческом континууме в целом, так и на отдельных этапах их развития. Рассматривая всемирно-историческое развитие с различных методологических позиций, формационный и цивилизационный подходы во многом могут дополнить друг друга и стать основой для конструирования новой парадигмы исторического развития.

Новейшие тенденции в исторической науке

В последние десятилетия XX в. наметились принципиально новые тенденции в развитии мировой исторической науки, которые теснейшим образом связаны как с переосмыслением традиционных подходов, так и с переходом исторических исследований с макроуровней на микроуровни. Характерными чертами этих существенных перемен в современной исторической науке становятся «антропологизация» истории

- 151 -

ной истории стран Азии и Африки заставило по-новому посмотреть на многие казавшиеся незыблемыми представления о всемирной истории. Так, например, тщательное изучение древневосточных источников позволило поставить под сомнение тезис о рабовладении на Востоке.

В настоящее время многие историки считают, что вести отсчет истории Нового времени следует не от Английской революции середины XVII в. или Великой Французской революции, как это было принято долгое время, а с эпохи Великих географических открытий, т. е. с начала XVI в., когда началось глобальное взаимодействие народов, проживавших на всех континентах Земли, начался процесс сближения локальных цивилизаций, а история все более стала принимать характер всемирности.

Современная историческая наука признает, что без глубокого изучения истории народов Азии и Африки невозможно понять ход исторического развития в целом.

Отечественными историками-востоковедами завершена работа по созданию фундаментального шеститомного труда «История Востока», охватывающего всю историю Азии и Африки с древнейших времен до наших дней. В этой работе можно найти не только подробное изложение основных исторических событий, происходивших в афро-азиатском регионе на протяжении всей истории, но и представить себе современную методологию востоковедно-исторических исследований, присущую отечественной исторической школе.

Использованная литература

Бродель Ф. Грамматика цивилизаций. М., 2008.

Илюшечкин В. П. Теория стадийного развития общества (история и проблемы). М., 1996.

Смолин Г. Я. Источниковедение древней истории Китая. Л., 1987. Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990. № 3.

Рекомендуемая литература

Доронин Б. Г. Историография императорского Китая XVII–XVIII вв. СПб., 2002. Ерасов Б. С. Культура, религия и цивилизация на Востоке (очерки общей теории).

М., 1990.

История Востока: В 6 т. М., 2002–2008. Лаппо-Данилевский А. С. Методология истории. М., 2006. Никифоров В. Н. Восток и всемирная история. М., 1975.

Самойлов Н. А. Востоковедно-исторические исследования и новые возможности междисциплинарного подхода (На примере изучения взаимного образа России и Китая второй половины ХIХ – начала ХХ в.) // Гуманитарий. Ежегодник. № 1. СПб., 1995. С.176–186.

Тойнби А. Дж. Постижение истории / перев. с англ. М., 1991.

- 153 -

Тойнби А. Дж. Цивилизация перед судом истории / перев. с англ. 2-е изд. М., 2003.

Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и современного. М., 1984.

- 154 -