"Новый национализм" резюмирует старый

В какой степени вышеописанная модель, полученная на основе исследования национальных движений в Европе XIX века, способствует пониманию "новых типов национализма" в Центральной и Восточной Европе сегодня?

Расхожее представление о том, что нынешние беспорядки есть следствие освобождения иррациональных сил, которые долго были подавлены - точнее сказать, "глубоко заморожены" - при коммунизме, а теперь, после пятидесятилетнего коллапса, полностью ожили, является, несомненно, поверхностным. Подобного рода понимание является нелепым: оно ближе к миру волшебных сказок, чем к миру исторического процесса. Гораздо более оправданно было бы рассматривать силы, реформирующие Центральную и Восточную Европу на протяжении последнего десятилетия, как "новые национальные движения", цели которых во многом аналогичны целям национальных движений в XIX веке, хотя в ряде существенных отношений они и отличаются от последних.

Самое сильное сходство между двумя разновидностями национальных движений заключается в том, что сегодня воссоздается та же самая триединая комбинация задач, которая составляла национальную программу сто лет назад. Конкретные цели, преследуемые ныне, естественно, не тождественны целям прежних национальных движений, но общий пафос тесно связывает их друг с другом. Вновь на поверхность с большой силой выступили языковые и культурные требования - прежде всего, конечно, на территории бывшего СССР. Здесь никогда не было официальной политики подавления местных наречий в том духе, как это часто происходило при царской власти, что фактически даже способствовало усилению роли местных языков в межвоенный период, в течение которого народные украинские, белорусские, кавказские и центральноазиатские диалекты стали языками школьного обучения и печати. Но на западных землях, приобретенных СССР после войны, никакие подобные меры не осуществлялись, и русский язык постепенно все более навязывался там как язык общественной жизни. Отсюда сегодняшняя важность языковых проблем в этих районах: Эстония, например, провозгласила, что знание ее языка является условием обеспечения гражданских прав, а Молдавия вернулась к латинскому алфавиту. В странах к западу от Буга и Днестра языковые требования были менее насущными. Но и здесь одним из первых признаков развала Югославии в семидесятых и восьмидесятых годах явилась кампания по выделению хорватского языка как полностью независимого от сербского; равным образом и Институт словацкой литературы (Матица) положил начало доводам в пользу национальной независимости Словакии, основанным на тезисе самобытности языка.

Если значение языкового компонента сегодня варьируется от региона к региону, то политический компонент во всех случаях занимает центральное положение. Обе главные цели, которые находят выражение в этой области, имеют свои параллели в прошлом. С одной стороны, призыв к демократии соответствует требованию гражданских прав в программе "классических" движений. С другой стороны, жажда абсолютной независимости воспроизводит увлеченность идеей этнической автономии в XIX веке. В большинстве случаев, хотя и не всегда {исключение составляют Словения, Хорватия или Словакия), довоенный опыт независимой государственности решающим образом определяет здесь характер модели. К 1992 году политическая независимость была уже, разумеется, полностью вновь подтверждена на большей части Восточно-Центральной Европы; в то время как на территории бывшего СССР все республики, ранее входившие в его состав, наконец-то стали юридически суверенными государствами. В этих условиях энергии движений предстояло работать уже в новых направлениях, связанных с полученной независимостью, то есть в решении проблем о мерах сосуществования с внешними соседями, а также с внутренними меньшинствами.

И наконец, новые национальные движения выражают иную социальную программу, соответствующую условиям, для которых типична быстрая смена правящих классов. Лидеры этих движений стремятся к достижению весьма конкретной цели: обеспечить целостность социальной структуры нации, создав капиталистический класс по образцу западных государств, в котором они сами могли бы занять видное положение. Здесь аналогии с прошлым также поражают воображение.

Более того, кроме всего вышеперечисленного, есть и еще ряд значительных сходств. В XIX веке переход к фазе В происходил в то время, когда старый режим и его социальный порядок были на грани полного разложения. По мере ослабления или исчезновения традиционных связей тяга к новой коллективной идентичности заставляла людей из различных социальных сословий, а затем и приверженцев различных политических течений объединяться в единое национальное движение. Так же дело обстоит и сегодня: после краха коммунистического правления и плановой экономики привычные связи разрушились, оставив общее чувство тревоги и незащищенности в атмосфере которого национальная идея начинает успешно монополизировать роль фактора интеграции. В условиях сильного стресса людям обычно свойственно переоценивать чувство комфорта и защищенности, которое может дать им единство с собственной национальной группой. В свою очередь, отождествление с национальной группой предполагает, как это происходило и в предыдущем веке, создание персонифицированного образа нации. Славное прошлое такой персоналии должно жить в личной памяти каждого гражданина, а ее поражения - возмущать его, как неудачи, о которых невозможно забыть. Одно из последствий подобного олицетворения заключается в том, что люди начинают рассматривать свою нацию, то есть самих себя, как единый организм в более чем метафорическом смысле слова. Даже если малую часть нации настигнет какая-нибудь беда, она будет ощущаться всей нацией как целым, и если какой-нибудь ветви этнической группы - даже живущей далеко от своей "материнской нации" - будет грозить ассимиляция, члены персонифицированной нации смогут расценивать это как ампутацию части национального тела.

Само собою понятно, что персонифицированный национальный организм, как и в XIX веке, требует себе собственного отдельного пространства. И ныне, как тогда, претензии на такое пространство основываются на обращении к двум различным критериям, отношения между которыми часто весьма натянуты: с одной стороны, на принципе области, характеризующейся этнической однородностью своего населения как группы с общим языком и культурой; а с другой стороны, на понятии исторической территории с ее традиционными границами, в которых часто заключены и другие этнические группы со статусом меньшинства. В XIX веке второй критерий приобрел особую важность для так называемых "исторических наций". Так, чехи считали все земли в границах Богемии и Моравии принадлежностью своего национального организма; хорваты рассматривали все три части средневековых королевских владений как свою собственность; литовцы полагали, что польско-еврейский город Вильно является их настоящей столицей. Сегодня эта модель имеет еще больший потенциал широкого распространения, поскольку, наряду с теми нациями, которые в прошлом веке расценивались как "исторические", теперь еще появились нации, снискавшие себе соответствующего рода историю до войны, когда эстонцы или латыши добились независимого государства, или даже во время войны, когда словаки и хорваты обеспечили себе протекторат под нацистским покровительством. В этих условиях лидеры новых национальных движений снова склоняются к провозглашению государственных границ национальными границами и к тому, чтобы считать этнические меньшинства на "их" территориях аутсайдерами, которым можно отказывать в национальной идентичности, а членов группы высылать за пределы страны. В Европе снова играет большую роль психологическая география, так как дети в начальной школе постоянно видят перед собой официальные карты своей страны [15].