4 В работе об андаманцах я уже опубликовал часть данных, доказывающих первые два утверждения.

Кроме того, в самом слове «происхождение» наличествует некоторая двусмысленность. В том смысле, в каком это слово употребляется Дарвином в заглавии его работы «Происхождение видов», оно обозначает те силы, или законы, которые действовали в прошлом и продолжают действовать в настоящее время, производя и воспроизводя модификации живой материи. В этом смысле теория, которую я только что схематично изложил, может быть также названа и теорией происхождения тотемизма. Она имеет дело с силами, или законами, действовавшими в прошлом и действующими до сих пор, которые производят и воспроизводят модификации культуры; ссылаясь на эти законы, она объясняет существование тотемизма в одних обществах и отсутствие его в других.

Между тем как в обыденном употреблении, так и в антропологии в слово «происхождение» чаще вкладывается исторический смысл. Каждый конкретный институт возникает в определенное время и в определенном обществе как результат определенных событий. Чтобы выяснить его происхождение, мы должны узнать, каким образом — а если возможно, то где и когда — он возник. Я говорю о происхождении именно в этом смысле; и я стараюсь показать вам, что социальная антропология таким происхождением специально не занимается и не должна заниматься. Спору нет, там, где у нас имеются реальные исторические данные о происхождении того или иного института, их знание может представлять для антропологии очень большую ценность. Однако не подтвержденные и вообще не поддающиеся проверке гипотезы о происхождении никак не могут быть использованы для поиска общих законов.

Специфические социальные силы, изучение которых является делом социальной антропологии, постоянно присутствуют в любом обществе и поддаются наблюдению и изучению в точно такой же степени, в какой психолог может наблюдать проявление определенных сил в индивидуальном человеческом поведении.

Мне бы хотелось, чтобы вы четко уяснили, что непрестанные поиски теорий происхождения мешали социальной антропологии развиваться в тех направлениях, которые могли бы стать для нее наиболее плодотворными. Социальная антропология не просто не испытывает никакой нужды в теориях исторического происхождения, но, более того, такие теории и сосредоточение внимания на них могут принести ей немало вреда. Не говоря уж о том, что при отсутствии подлинных исторических данных теории происхождения вынуждены базироваться на предполагаемых общих законах. Многие из теорий прежней антропологии покоятся на допущении, что изменения в культуре вызываются потребностью или желанием человека понять и объяснить феномены окружающего мира; это желание заставляет человека формулировать объяснения, и как только они принимаются, его поведение начинает претерпевать изменения под их воздействием, в результате чего складываются всевозможные обычаи. Классический пример этой гипотезы можно найти в теории анимизма Тайлора и Фрэзера. Примитивный человек хочет объяснить феномены сновидений и смерти; он формулирует гипотезу, что у человека есть душа, которая продолжает жить и после смерти тела; как только эта гипотеза принимается, он создает на ее основе бесчисленное множество ритуальных обычаев, в частности связанных со смертью, похоронами и почитанием предков. Однако предположение о том, что изменения в культуре обычно происходят подобным образом — через понимание, объяснение и установление обычая на основе сложившегося таким образом верования (а именно это допущение, видимо, и лежит в основе многих других теорий происхождения, подобных приведенной здесь в качестве примера), — это общий закон, нуждающийся в проверке. Этот закон еще можно применить к некоторым изменениям, происходящим в наших развитых цивилизациях, где желание объяснений и их поиски приобрели благодаря развитию науки очень важное значение. Но для примитивных народов он, как мне кажется, имеет сравнительно небольшое значение; я думаю, что у них основой возникновения и развития обычая является потребность в действии и коллективном действии, ощущаемая в определенных обстоятельствах, оказывающих влияние на общество или группу, а обычай и связанные с ним верования создаются с тем, чтобы удовлетворить эту потребность. Обсуждение этой темы увело бы нас слишком далеко, и я упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать, что теории происхождения, подобные анимистической теории или, например, теории тотемизма Фрэзера, неизбежно предполагают такие допущения, которые, будь они истинными, были бы общими законами. Следовательно, прежде чем приступать к разработке теорий происхождения, необходимо тщательно проверить предполагаемые нами общие законы и продемонстрировать их действие при помощи достаточно широкой индукции.

Теперь, я надеюсь, вы увидите, куда привели нас наши рассуждения. Неразбериха, царившая в изучении культуры, сдерживавшая ее развитие и вызывавшая в последние годы серьезное недовольство среди ученых, явилась результатом того, что методология нашей науки не была разработана в достаточной степени. Средство исправить эту ситуацию одно — признать, что два разных метода объяснения культурных фактов, исторический и индуктивный, должны быть четко отделены друг от друга, а сделать это будет легче всего, если мы признаем, что они относятся к разным дисциплинам, имеющим разные названия. Тогда этнология будет означать попытки реконструкции истории культуры и должна будет со всей строгостью и определенностью принять историческую точку зрения и разработать специальные методы, при помощи которых можно было бы получать выводы, обладающие определенной степенью вероятности. Эта позиция разделяется ныне большинством американских ученых и постепенно обретает почву в Германии и Англии. Социальная антропология же будет в этом случае чисто индуктивной наукой о феноменах культуры, нацеленной на открытие общих законов и приспосабливающей к своему предмету исследования обычные логические методы естественных наук. Теории происхождения, занимавшие столь большое место в антропологической литературе прошлого столетия, будут тогда рассматриваться как своего рода ничейная территория на стыке этнологии и социальной антропологии. Поскольку они представляют собой попытки реконструировать историю культуры, то они относятся скорее к этнологии; но поскольку они предполагают и не могут не предполагать существование определенных общих законов, они находятся в зависимости от социальной антропологии, которая должна такие законы наглядно продемонстрировать в действии и верифицировать. Иначе говоря, теории происхождения должны объединить в себе достижения этнологии и социальной антропологии, дабы когда-нибудь в будущем извлечь из этого определенную пользу. Сегодня же им необходимо собирать точные и общепризнанные результаты социально-антропологических и этнологических исследований, а это станет возможным лишь тогда, когда каждая из этих дисциплин будет строго придерживаться своих собственных целей и методов.

Оставив в стороне эту ничейную территорию теорий происхождения, что можно сказать о взаимоотношении между этнологией и социальной антропологией? Социальная антропология как индуктивная наука должна опираться исключительно на факты и на достоверные наблюдения этих фактов. Если этнология выдвигает гипотезы, недостаточно доказанные (а в настоящее время лишь немногие из этнологических гипотез могут быть доказаны в полной мере), то такие гипотезы социальная антропология использовать не может. Ибо в противном случае гипотеза бы настраивалась на гипотезу, а это чересчур шаткое строение. Этнология может дать социальной антропологии мало, крайне мало новых фактов. Она не способна на большее. Что касается знаний о том, какие изменения и при каких обстоятельствах имели место, то здесь социальная антропология должна опираться на историю, а не на гипотетическую историю.

С другой стороны, я склонен полагать, что этнология никогда не достигнет чего-то серьезного без помощи социальной антропологии. Когда Адам Смит впервые попытался составить «гипотетическую историю», он стремился строить свои гипотезы на основе «известных принципов». Любая гипотетическая реконструкция может претендовать на успех лишь в том случае, когда она базируется на прочном знании законов истории. Но дать такие законы может только социальная антропология. Если вы изучите двухтомную «Историю меланезийского общества», в которой Риверс предпринял этнологический анализ культуры Океании и попытался реконструировать ее историю, вы увидите, что на протяжении всей книги выводы строятся на предположениях о том, что могло бы произойти при определенных условиях, например, когда два народа с разными культурами входили в контакт и поселялись на одном острове. Все допущения такого рода представляют собой гипотетические общие суждения, которыми специально занимается социальная антропология и которые могут быть доказаны, только с помощью индукции. И основное возражение против предположений, используемых Риверсом, состоит в том, что они, судя по всему, не основываются на достаточно широкой индукции и, следовательно, остаются спорными, отчего и все здание, на них построенное, очень шатко.

Или же почитайте Сепира, который попытался установить принципы, при помощи которых мы могли бы вписать так называемую «временную перспективу» в факты локального распределения культурных элементов. Вы еще раз столкнетесь с тем, что он предполагает — и не может не предполагать — определенные общие принципы, или законы. Они могут быть истинными, а могут и не быть; доказать их — дело индуктивного метода, а стало быть, социальной антропологии. И если уж этнология пользуется такими допущениями — а я не вижу, как она могла бы этого избежать, — то она должна опираться на социальную антропологию, их подтверждающую.

Итак, как только этнология и социальная антропология будут признаны отдельными науками — одна исторической, а другая индуктивной, — отношение между ними будет отношением односторонней зависимости. Социальная антропология может существовать и без этнологии, но этнология, видимо, не может существовать без тех допущений, которые входят в компетенцию социальной антропологии.

Давайте теперь перейдем к краткому рассмотрению еще одного важного вопроса, а именно вопроса практической ценности тех результатов, которых соответственно можно ожидать от этнологии и социальной антропологии.

Этнология дает нам гипотетическую реконструкцию исторического прошлого цивилизации, причем некоторые из ее выводов устанавливаются с достаточно высокой степенью вероятности, другие же остаются не более чем правдоподобными догадками. Ее практическая ценность для человеческой жизни не может отличаться от ценности истории и уж точно не может быть большей. Голые исторические факты часто сами по себе бывают очень интересными. Нам, быть может, любопытно будет узнать, что несколько веков назад произошло проникновение на Мадагаскар выходцев из Юго-Восточной Азии. Но простое знание событий прошлого само по себе не способно дать никаких ориентиров для нашей практической деятельности. Ибо для этого нам нужны не факты, а обобщения, основанные на фактах. Давать такие обобщения не входит в задачи истории и этнологии. И историки, и этнологи все более это осознают. Поэтому я не могу убедить себя в том, будто изобретательные и интересные построения этнологов будут когда-нибудь иметь большую практическую ценность для человечества. Поскольку вы можете заподозрить меня в том, что я, отстаивая здесь притязания социальной антропологии, несправедлив к этнологии, то я процитирую вам, что говорит в рецензии на книгу Лоуи «Первобытное общество» профессор Кребер. Профессор Кребер — один из самых решительных сторонников строго исторического метода изучения культуры. От него, стало быть, менее всего можно ожидать какой-либо предвзятости по отношению к своей науке. Он пишет: «Если мы теперь перейдем от успеха книги в логическом применении метода к самому методу, что что же мы можем сказать о его ценности? Видимо, неизбежно придется признать: хотя сам метод обоснован и является единственным, который этнолог считает правомерным, тем не менее для исследователей в других областях науки и для любознательных интеллектуалов выводы, получаемые с его помощью, окажутся скорее всего бесполезными. Лишь немногие результаты могут найти применение в других науках, и даже психология, лежащая в основе антропологии, вряд ли сможет что-то из нее почерпнуть и использовать. Короче говоря, отсутствуют причинные объяснения. Данный метод позволяет нам узнать, что когда-то произошло то-то и то-то и при таких-то и таких-то обстоятельствах. Человеческая природа остается неизменной со всеми ее консерватизмом, инертностью и подражательностью. Но конкретные формы, принимаемые теми или иными институтами, несомненно, зависят от множества различных факторов, и если существуют какие-то общие и постоянно действующие факторы, то они не могут быть выделены и остаются такими же неопределенными, как и три упомянутые выше тенденции. Современная этнология, следовательно, говорит по существу о том, что то-то и то-то произошло, и может поведать нам, почему это произошло именно так, а не иначе, в том или ином конкретном случае Она не говорит, да и не пытается ничего сказать о том, почему все это вообще происходит в обществе.

Такой пробел, вероятно, неизбежен. Он не может быть ничем иным, как результатом нормального научного метода, используемого в истории. Важно, чтобы этнолог признал это. До тех пор пока мы будем предлагать миру лишь реконструкции частных подробностей и упорствовать в своем негативном отношении к более широким выводам, мир будет видеть в этнологии мало проку. Люди хотят знать, почему. Когда угасла первоначальная вспышка интереса, вызванная тем фактом, что у ирокезов имеются матрилинейные кланы, а у арунта — тотемы, они хотят знать, почему у них все это есть, а у нас нет. Ответ этнологии, приводимый Лоуи, по сути гласит, что существуют такие племена, столь же примитивные, как ирокезы и арунта, у которых, как и у нас, нет ни кланов, ни тотемов. Но опять-таки возникает вполне оправданный вопрос: почему в некоторых культурах сформировались кланы и тотемы, а в других — нет? И мы в ответ либо говорим, что не знаем этого, либо говорим, что диффузия некой идеи одних регионов достигла, а до других не дошла. Можно было бы заявить, что такие вопросы наивны. Но они все же возникают и будут возникать. И, казалось бы, этнологи должны чистосердечно признать, насколько ограниченными являются достигаемые ими результаты, как мало они удовлетворяют требование (будь то оправданное или праздное) давать более масштабные выводы и как мало они предлагают формулировок, которые помешали бы рядовому исследователю вновь броситься в удобные объятия легковесных и необоснованных теорий. Такого признания в книге Лоуи нет.

И наконец, как бы прочно ни привязывали нас научные идеалы к тем инструментам, которыми мы пользуемся, нам необходимо также признать, что желание практического применения знания в человеческом поведении — желание неизбежное. Отрасль науки, отказывающаяся от надежды внести хоть какой-то вклад в упорядочение жизни, заходит в тупик. Следовательно, если мы не можем предложить ничего, чем мир мог бы воспользоваться, на нас лежит обязанность по крайней мере осознать эту неудачу.

Сколь бы серьезной ни была эта относительная бесполезность, такая позиция все-таки предпочтительнее по сравнению с той, которая признает предъявляемые требования, но пытается удовлетворить их выводами, сделанными на основе поверхностных размышлений и под влиянием личных предубеждений. В конце концов, честность — первейшая добродетель, и сдержанность Лоуи представляет собой большой прогресс по сравнению с блистательными иллюзиями Моргана. Но кое-кто вздохнет с сожалением по поводу того, что честь метода, столь успешно представленная в этой книге, не заставляет быстрее биться сердце видением более широких перспектив».

Таким образом, если этнология с ее строго историческим методом исследования может нам сказать лишь о том, что какие-то события произошли, могли или должны были произойти, то социальная антропология со своими индуктивными обобщениями может сказать нам, каким образом и почему, т. е. согласно каким законам, такие вещи происходят. Может быть, и опрометчиво пытаться предсказать, что принесет нам в будущем наука, ныне находящаяся еще в младенческом состоянии, но я бы предположил, учитывая, каких результатов мы уже достигли в нашей жизни благодаря открытиям наук о природе, что открытие фундаментальных законов, управляющих поведением человеческих обществ и развитием социальных институтов (права, морали, религии, искусства, языка и т. д.), вероятно, будет иметь огромные и далеко идущие последствия для будущего человечества. Не так давно обретенное нами знание законов физических и химических явлений уже позволило нам достичь огромного прогресса в материальной цивилизации благодаря контролю над силами природы. Открытие законов человеческой психики, являющееся особой задачей психологии, видимо, обещает нам аналогичный прогресс в вопросах воспитания и образования. Разве не вправе мы заглянуть вперед, в то время, когда адекватное познание законов социального развития, дав нам знание о социальных силах (как материальных, так и духовных) и контроль над ними, позволит достичь результатов величайшего значения? Такова, во всяком случае, моя вера, и такой должна быть вера социального антрополога. Кто из нас в наше время не ощущает, что многое в нынешней цивилизации лучше было бы изменить или вообще устранить? Но мы не знаем, как достичь желаемых целей, ибо наши знания о процессах социального изменения слишком скудны, да и те в лучшем случае чисто эмпирические или немногим более того. В своих попытках совладать с болезнями нашей цивилизации мы напоминаем эмпириков в медицине, только еще более невежественны. Они ставят эксперименты, испытывают одно средство за другим, не зная с определенностью, какими будут результаты. Мы тоже ставим или пытаемся ставить эксперименты в практической политике, и единственное, что отличает нас от революционеров, — то, что последние готовы к героическим действиям, рискуя всем ради веры в свою панацею. Давайте же прежде всего признаем свое невежество и потребность в знаниях более чем эмпирических, а затем приступим к терпеливой работе по накоплению таких знаний с надеждой на то, что будущие поколения сумеют применить их для построения такой цивилизации, которая будет больше соответствовать чаяниям человеческого сердца.

Между тем этот прогноз результатов, которых мы можем ожидать от социальной сштригюлщии в удаленном будущем, вероятно, будет не очень-то по душе «человеку дела», ищущему непосредственной отдачи от своих затрат. Давайте же посмотрим. каких более быстрых практических результатов можно достичь при помощи нашей науки. В этой стране мы сталкиваемся с одной чрезвычайно сложной и запутанной проблемой. Это потребность найти какой-нибудь способ, при помощи которого две очень разные расы с совершенно разными формами цивилизации могли бы жить вместе в одном обществе, поддерживая друг с другом тесные политические, экономические и моральные контакты, чтобы при этом белая раса не утратила тех достижений своей цивилизации, которые обладают высочайшей ценностью, и чтобы не было того нарастающего беспокойства и внутреннего брожения, которое, видимо, всегда угрожает нам, когда в обществе отсутствуют стабильность и единство. Я не сомневаюсь, что найдутся люди, отрицающие существование такой проблемы или ее сложность; однако я верю, что люди думающие все более и более приходят к осознанию как трудноразрешимости, так и её насущности, а некоторые уже увидели, что мы не обладаем ни знанием, ни пониманием, необходимыми для того, чтобы с этой проблемой справиться.

Мне кажется, что здесь социальная антропология может сослужить хорошую службу и принести значительные и почти немедленные результаты. Изучение верований и обычаев коренных народов с целью не просто реконструировать их историю, а раскрыть их смысл, их функцию, т. е. то место, которое они занимают в душевной, моральной и социальной жизни, может оказать неоценимую помощь миссионеру или государственному служащему, занимающимся практическими проблемами приспособления местной цивилизации к новым условиям, вызванным оккупацией страны. Представим миссионера или чиновника, интересующегося возможными результатами усилий по искоренению или дискредитации обычая уку-лобола. Он может поэкспериментировать, но тогда он рискует вызвать такие непредвиденные результаты, что от эксперимента будет больше вреда, чем пользы. Этнологические теории, описывающие вероятную прошлую историю африканских племен, не окажут ему вообще никакой помощи. Но социальная антропология, хотя пока еще и не имеет возможности предложить окончательную теорию лобола, тем не менее может сообщить ему много такого, что оказало бы ему немалую помощь, а также указать ему такое направление исследования, следуя в котором он мог бы узнать еще больше. Это лишь один из множества примеров, которые я мог бы привести. Проблема, связанная с тем, как избавиться от веры в колдовство, — еще один пример, когда социальная антропология может снабдить миссионера или администратора такими знанием и пониманием, без которых те, вероятно, не сумели бы найти удовлетворительного решения стоящих перед ними практических проблем. Пытаться решать эти практические проблемы — не дело социального антрополога; заниматься этим было бы для него, на мой взгляд, неразумно. Ученый должен оставаться максимально свободным от практического применения полученных им научных результатов; в особенности это касается тех проблем, которые превратились в предмет горячих и нередко предубежденных дискуссий. Работа ученого — изучать жизнь и обычаи коренного населения и находить для них объяснение с позиции общих законов. Миссионер, учитель, просветитель, администратор, судья — вот те люди, которые должны применять полученные знания для решения практических проблем, с которыми нам в настоящее время приходится сталкиваться.

Мне хотелось бы более подробно остановиться на этом вопросе и показать вам, как хотя бы небольшое знание социальной антропологии могло бы спасти нас от многих крупных ошибок в обращении с коренными народами. Однако я должен перейти к заключительной теме моего послания. Это связь между социальной антропологией и этнографией.

Под этнографией я имею в виду наблюдение и описание феноменов культуры, или цивилизации, особенно у неразвитых народов. Следовательно, она обеспечивает фактическими данными как этнологию, так и социальную антропологию. В прошлом работа по наблюдению и фиксации этнографических данных осуществлялась главным образом людьми, почти или вовсе не имевшими подготовки в области социальной антропологии и нередко плохо знакомыми с этнологией. Факты, собранные таким образом со всего земного шара, изучались далее антропологами, обычно не имевшими возможности самостоятельно заниматься этнографическими наблюдениями; антропологи анализировали эти факты. Результаты такого разделения труда были крайне неудовлетворительными для обеих сторон. Наблюдения, зафиксированные неподготовленным путешественником или миссионером, чаще всего ненадежны и крайне редко бывают точными. Ясно, что в физике и химии трудно провести точные наблюдения, не имея систематической подготовки в соответствующей науке. В этнографии же работа по осуществлению наблюдений даже еще сложнее, чем в физике. Нет ни одной науки, в которой бы наблюдение было более сложным делом или даже, осмелюсь заметить, столь же сложным. В прошлом эгнография немало пострадала от отсутствия подготовленных наблюдателей и надежных описаний, которые только они и могли бы нам дать. Ныне этот недостаток потихоньку преодолевается, и постепенно накапливается объем информации, собранной подготовленными наблюдателями в разных районах мира.

Между тем разделение труда между наблюдателем и теоретиком было неудовлетворительным и еще по одной причине. Во-первых, социальный антрополог был вынужден полагаться на описания, точность которых он никак не мог проконтролировать; во-вторых, он не мог проверить свои гипотезы дальнейшими наблюдениями, а этот процесс представляет собой неотъемлемую часть индуктивного метода.

Мне представляется, что разрыв между наблюдением и гипотезой плох со всех сторон и что социальной антропологии никогда не удастся достичь прогресса, пока она не соединит их воедино так, как это сделано в других науках. Мой личный опыт твердо убедил меня в этом. Я читал разные интерпретации обычаев тех народов, среди которых мне довелось жить, и у меня есть уверенность, что авторы этих интерпретаций никогда не решились бы их предложить, если бы им самим случилось наблюдать этих людей и их обычаи. Мне самому также доводилось разрабатывать гипотезы для объяснения обычаев разных регионов. Позже, когда я посещал эти регионы, малейшие реальные наблюдения очень быстро заставляли меня отказываться от них.

Чтобы достичь прогресса, социальная антропология должна соблюдать все правила индукции. Сначала из наблюдений берутся факты, а потом для объяснения этих фактов формулируется гипотеза. Но это лишь первые два шага в индукции, причем не самые сложные. Следующим шагом является повторное обращение к полевым наблюдениям с целью проверки и подтверждения гипотезы. Может оказаться, что рабочая гипотеза нуждается в модификации, иногда ее нужно совсем отвергнуть и заменить новой. И этот процесс продолжается до тех пор, пока мы не сможем превратить нашу гипотезу в теорию, обладающую определенной степенью вероятности.

Такой процесс индукции, сочетающий в себе наблюдение и построение гипотезы, должен осуществляться социальным антропологом в полевых условиях. Я глубоко убежден, что только так мы сможем подобающим образом выполнять свою работу. Ученый, не только получивший знание научных методов этнографического наблюдения, разработанных в последней четверти прошлого столетия д-ром Риверсом, но и хорошо знающий теорию социальной антропологии, должен быть готов провести несколько лет своей жизни в ближайшем контакте с тем народом или народами, которые он изучает. Он должен не только вести наблюдения, но и пытаться объяснить обычаи и верования этих людей, т. е. стремиться показать, что каждый из этих обычаев и каждое из этих верований являются частными случаями некоторого общего закона, свойственного человеческому обществу.

Несомненно, существует опасность того, что наблюдение попадет под влияние прежде усвоенных теорий. Любое этнографическое наблюдение оказывается под влиянием тех или иных предубеждений, но предубеждения опытного антрополога несравненно менее вредны, нежели предрассудки простого путешественника или профессионально неподготовленного, пусть даже и образованного, человека, на сообщения которых о нецивилизованных народах нам в прошлом приходилось полагаться.

Позвольте мне теперь максимально коротко сформулировать основные идеи, которые я здесь отстаивал. Систематическое изучение цивилизации началось с середины прошлого века. Сначала оно не вполне осознавало свои цели и методы. Последователи новой науки были вынуждены принять теории, методы и свидетельства, которые мы теперь должны поставить под сомнение или отвергнуть. Однако именно благодаря труду этих людей смогла сформироваться новая наука. С конца прошлого века предпринимались определенные усилия по введению более строгих методов наблюдения и интерпретации. Одним из результатов этих усилий стало то, что мы теперь располагаем гораздо большим объемом точной информации о культуре нецивилизованных народов, в свете которой многие из прежних обобщений оказались необоснованными. В отношении метода интерпретации наиболее заметной тенденцией было возрастающее влияние исторической точки зрения и исторического метода, приведшее к признанию особой самостоятельной науки (которую я здесь называю этнологией), которая строго ограничивается задачами гипотетической реконструкции прошлого, исключая всякие обобщения и всякие попытки формулировать законы. В частности, многие прежние теории эволюции были поставлены под вопрос, а многими учеными и вовсе отвергнуты.

В то же время ученые почти не обращали внимания на другой метод исследования, а именно индуктивный, при помощи которого мы пытаемся вывести обобщения и открыть естественные законы человеческого общества. Это произошло по двум причинам. Во-первых, антропологи занимались не поиском законов, а выяснением происхождения. Во-вторых, эту науку путали с психологией, и эта путаница все еще сохраняется в умах многих исследователей цивилизации и заставляет их считать изучение обычаев примитивных народов с индуктивной точки зрения задачей психологов.

Следовательно, во имя будущего науки о цивилизации необходимо разделить эти два разных метода, а это легче будет сделать, если мы будем использовать в отношении них разные имена, назвав первый этнологией, а второй — социальной антропологией. Эти две дисциплины хотя и самостоятельны, но связаны друг с другом. В частности, я считаю, что этнология не сможет развиваться без помощи социальной антропологии; историю цивилизации невозможно реконструировать без знания фундаментальных законов жизни общества.

Далее я утверждал, что от социальной антропологии мы можем ожидать результатов огромного практического значения, причем не только в более или менее отдаленном будущем, но и прямо сейчас, на что мы вряд ли можем надеяться в отношении этнологии.

Итак, я особо подчеркивал возможности социальной антропологии в противовес возможностям этнологии. В последние годы этнология привлекала к себе в Англии, Германии и Америке необоснованно много внимания, в то время как социальная антропология везде, кроме Франции, испытывала незаслуженное пренебрежение. Это, на мой взгляд, достаточное оправдание — если вообще требуются какие-то оправдания — для данной попытки добиться признания ее важности и практической ценности.

Сейчас, как мне кажется, настал критический момент для изучения примитивной культуры. После семидесятилетних напряженных усилий оно наконец-то обрело почву. Оно все более осознает свои цели и методы, свои возможности и ограничения. Социальная антропология получила — правда, не без долгой борьбы, — признание в университетах и вне университетских стен как равная в ряду других наук. Ныне она в состоянии, как мне кажется, дать такие результаты, которые будут иметь непосредственную практическую ценность, в особенности для тех людей, которые заняты управлением и просвещением отсталых народов. В последние годы возросло число ученых, прошедших профессиональную подготовку в области строгих методов наблюдения и обладающих знаниями, необходимыми для успешного проведения полевых исследований. Между тем, пока наука набирается опыта, сам предмет ее исследования очень быстро исчезает. Распространение белой расы и европейской цивилизации по всему миру вызвало в нем в течение одного-двух столетий колоссальные изменения. Коренные народы во многих регионах были истреблены, как, например, тасманийцы, или же находятся на грани исчезновения, как, например, австралийские аборигены и наши бушмены. Повсеместно, даже если самим людям удается выжить, их обычаи и образ жизни изменяются. Они уже не изготавливают тех вещей, которые делали раньше, они изучают новый язык, их обычаи выходят из употребления, многие из их прежних верований предаются забвению. Материал, на который опираются этнологические и социальноантропологические исследования, исчезает буквально на наших глазах. Нет, кажется, больше ни одной науки, которая бы находилась в таком положении. Нет больше ни одной науки, в которой работа, не сделанная сегодня, возможно, уже не может быть сделана никогда.

Поэтому наша работа неотложна, а ввиду ее огромной важности для решения практических проблем, стоящих перед этой страной, где нас окружает коренное население, я бы осмелился предположить, что в данный момент для Ассоциации не может быть более важного направления работы, нежели всяческое поощрение и оказание всесторонней помощи социальной антропологии и научному изучению коренных народов этого континента.