Поэзия

Александр Переверзин НИКОЛА ВОЛОГОДСКИЙ Нюксеница (поют мужики) Сухона-Сухoна, — валят лес два плотника. На берегу икона Николы Угодника.   Николая Зимнего, заступника здешних мест. Попросить хотим его помочь нести свой крест. Чтобы наши лодоцки плыли до Архангельцка да не по одной ходоцке, пусть песня не ивангельцка, Никола Святый с нами, а в Нюксенице бабоньки помолятся во храме, ой да божьи рабоньки. Устюг (говорит баба) Течет на север река Юг,  весною деверь взялся за плуг. Взялся летом деверь за кoсу, много в этом гoде покосу. Осенью деверь вышел на плес,  Юг на север его унес. Поедем в Устюг по пoлю гoлу, вернуть мужицка попросим Николу. Тотьма (рассказывает мужик) В Тотьме будешь коли, первым делом там зайди в Успенский храм, покажись Николе. А не то в путину даст лодчонка течь да натащат тину  в сети язь и лещ. Грязовец (рассказывает старуха) Никола шел из Новограда,  болото да сосновый лес. Под Гряґзовцом ждала засада. Он покорился: “ваша сила”,  отдал, что за спиною было, перекрестился и исчез. Разбойнички потерли глазы и греют руки на кострах, до этой вечери ни разу не понимали стыд и страх. . . .

Ирине Ермаковой

По благословению Господню идите, святые ангелы, ко синю морю с золотыми ключами, отмыкайте  и колебайте синее море ветром и вихрем и сильною  погодою и возбудите красную рыбу и белую рыбу  и прочих разных рыб и зверей морских.  И гоните их из-под моху и кустов, от крутых берегов и желтых песков, и чтоб они шли к нам.  Отныне и до века. Аминь.

Из рыбацкой молитвы

По утрам на причале радостный шум и крик: на ходу раздеваясь, в волны вбегают дети, собирает тут же снасти рыбак-старик,  он выходит в море с сыном проверить сети. Плесканув в воду браги — будет улов богат, — погребут в тысячный раз за горизонт покорно и с корзинами сельди к закату вдвоем назад возвратятся, если не будет шторма. Если шторм случится, лодку перевернет, растворится сын навсегда в гробовой пучине. А старик, наглотавшись соли, до берега доплывет — проклинать себя и до смерти рыдать о сыне. За волной на камни накатывает волна,  обезумев, кричат над причалом кривые птицы, но не только их хохотом полночь сейчас полна — вот рыдает старик. Но пора бы остановиться. Я придумал все в этом тексте, как автор я не хочу, чтоб он плакал о сыне, а это значит, он не будет плакать. Не будет. И я молчу. Все молчат.                        Только кто там о сыне плачет?

Алексей АХМАТОВ

Стихи

Алексей Дмитриевич Ахматов родился в Ленинграде в 1966 году. Член Союза писателей России с 1994 года, автор четырех книг стихов и книги критических статей “Срез”, а также различных публикаций в периодике (в том числе и в журналах “Нева”, “Звезда”, “Аврора”, “Литературная учеба”, “Юность” и т. д.). Руководитель общества “Молодой Петербург” при Союзе писателей России.   

                          * * * Плащ из полипропилена Дню ненастному под стать… С тополиного трамплина Листья учатся летать. Зонтик чуткою мембраной, Дождь в размер пытаясь вбить, Будет с дробью барабанной Надо мной гнездовье вить. Все в природе повторится, Даже чудеса, когда Перестанет капать, литься, Станет ломкою вода. А пока асфальт как будто В упаковке блистера. Наше будущее мутно, Даль бесхозна, близь сера. Остов банки майонезной В лужу подтолкну носком… День проходит бесполезный, Как мороженщик с лотком.  

                           * * * Уходит сад в нездешние миры, Уходит в измерения иные, Здесь оставляя рубища коры И черных сучьев посохи кривые. Как будто слет юродивых прошел И грудой пригласительных билетов Опавшая листва устлала пол, А сами делегаты в небе где-то… Я, как завхоз, в заброшенном ДК, Впотьмах хожу-брожу по гардеробу, Куда повесить брошенную робу? Куда пристроить плащ без номерка?  

                         * * * Однажды в ту жизнь, что прожита, Из нынешних дней, на беду, Как в зеркало заднего вида, Взглянул я на полном ходу. А скорость такая, что уши Закладывало на ветру. Я правило жизни нарушил, Уйдя за сплошную черту. И стекла посыпались градом, Бумагой сложился металл. Я близких, кто был со мной рядом, В тот самый момент потерял. Куда и зачем теперь мчаться? И как начинать что-то вновь? Так просто убить свое счастье, Ушедшую вспомнив любовь.

                           * * * Вышла вечером во дворик баба Лиза Отдохнуть маленько от домашних дел. Только булочку достала голубям, как вибровызов В расписной ее авоське зазудел. Аккуратно донеся трубу до уха, Баба Лиза говорит, вникая в суть: “Яйца красить будем завтра, шелуху неси от лука И про импортные дрожжи не забудь. В остальном, наверно, к Пасхе я готова, А куда, скажи, Семеныч наш исчез? Я vkontakt ему писала — результата никакого, Ты пошли ему, Петровна, SMS”.  

                          Бартер Ты нашла того, с кем проще, С кем комфортней и сытней, Мне оставив ветер в роще, Неухоженных друзей, Посиделки до рассвета, Разговоры о стихах, И всех девушек на свете, И всю водку в кабаках. И за это все в итоге Ты взяла лишь двадцать лет, И еще совсем немного, То, чему названья нет, То, о чем лишь ветер в роще… То, чего ни ржа, ни тлен Больше не коснутся, в общем — Равноценен сей обмен.

                        * * * Хорошо войти в метель Не спеша, почти на ощупь. Справа еле видно ель, Слева ствол березы тощей. Выйду снежною порой Из натопленного дома — Клубы пара, как в парной — Бархатная глаукома. Хорошо издалека Мысль обсасывать, как льдинку: Говорят, что смерть легка Под метельную сурдинку. Впрочем, разве это смерть — В ледяном застыть каркасе? Смерть — согреться, смерть — суметь Вдруг оттаять в одночасье. Парадокс… А там, вдали, Дома печь гудит, как улей. Не пойму — гуляю ли? К суициду подхожу ли?

ДМИТРИЙ БЫКОВ

Новые баллады

стихи

Быков Дмитрий Львович родился в 1967 году. Выпускник факультета журналистики МГУ. Поэт, прозаик, литературный критик, публицист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе новомирской поэтической премии “Anthologia” и премии “Большая книга”. Живет в Москве.

              Третья

Si tu, si tu, si tu’t imagines... Queneau

Люблю,  люблю, люблю эту пору, когда и весна впереди еще вся, и бурную воду, и первую флору, как будто потягивающуюся. Зеленая дымка, летучая прядка, эгейские лужи, истома полей... Одна беда, что все это кратко, но дальше не хуже, а только милей. Сирень, свирель, сосна каравелья, засилье веселья, трезвон комарья, и прелесть бесцелья, и сладость безделья, и хмель без похмелья, и ты без белья! А позднее лето, а колкие травы, а нервного неба лазурная резь, настой исключительно сладкой отравы, блаженный, пока он не кончится весь. А там, а там — чудесная осень, хоть мы и не просим, не спросим о том, своим безволосьем,  своим бесколосьем она создает утешительный фон: в сравнении с этим свистящим простором, растянутым мором, сводящим с ума, любой перед собственным мысленным взором глядит командором. А там и зима. А что? Люблю, люблю эту зиму, глухую низину, ледовую дзынь, заката стаккато,  рассвета резину, и запах бензина, и путь в магазин, сугробов картузы, сосулек диезы, коньки-ледорезы, завьюженный тракт, и сладость работы, и роскошь аскезы — тут нет катахрезы, все именно так. А там, а там — и старость, по ходу счастливую коду сулящий покой, когда уже любишь любую погоду — ведь может назавтра не быть никакой. Когда в ожиданье последней разлуки — ни злобы, ни скуки. Почтенье к летам, и взрослые дети, и юные внуки, и сладкие глюки, а дальше, а там — небесные краски, нездешние дали, любви цинандали, мечты эскимо, где все, что мы ждали, чего недодали, о чем не гадали, нам дастся само. А нет — так нет, и даже не надо. Не хочет парада усталый боец. Какая услада, какая отрада, какая награда уснуть наконец, допить свою долю из праздничной чаши, раскрасить покраше последние дни — и больше не помнить всей этой параши, всей этой какаши, всей этой херни.                   Александрийская песня                              Из цикла “Песни славянских западников” Был бы я царь-император, В прошлом великий полководец, Впоследствии тиран-вседушитель, — Ужасна была бы моя старость. Придворные в глаза мне смеются,  Провинции ропщут и бунтуют, Не слушается собственное тело, Умру — и все пойдет прахом. Был бы я репортер газетный, В прошлом — летописец полководца, В будущем — противник тирана, Ужасна была бы моя старость. Ворох желтых бессмысленных обрывков, А то, что грядет взамен тирану, Бессильно, зато непобедимо, Как всякое смертное гниенье. А мне, ни царю, ни репортеру, Будет, ты думаешь, прекрасно? Никому не будет прекрасно, А мне еще хуже, чем обоим. Мучительно мне будет оставить Прекрасные и бедные вещи, Которых не чувствуют тираны, Которых не видят репортеры. Всякие пеночки-собачки, Всякие лютики-цветочки, Последние жалкие подачки, Осенние скучные отсрочки. Прошел по безжалостному миру, Следа ни на чем не оставляя, И не был вдобавок ни тираном, Ни даже ветераном газетным.                 *     *   *  В левом углу двора шелудивый пес, плотоядно скалясь, рвет поводок, как выжившая Муму. В правом углу с дрожащей улыбкой старец “не ругайся, брат, не ругайся” шепчет ему. День-то еще какой — синева и золото, все прощайте, жгут листья, слезу вышибает любой пустяк, все как бы молит с дрожащей улыбкою о пощаде, а впрочем, если нельзя, то пускай уж так. Старость, угрюма будь, непреклонна будь, нелюдима, брызгай слюной, прикидывайся тупой, грози клюкой молодым, проходящим мимо, глумись надо мной, чтоб не плакать мне над тобой. Осень, слезлива будь, монотонна будь, опасайся цвета, не помни лета, медленно каменей. Не для того ли я сделал и с жизнью моей все это, чтобы, когда позовут, не жалеть о ней? Учитесь у родины, зла ее и несчастья, белого неба, серого хлеба, черного льда. Но стать таким, чтоб не жалко было прощаться, может лишь то, что не кончится никогда.                                              Ронсаровское Как ребенок мучит кошку, Кошка — мышку, Так вы мучили меня — И внушили понемножку Мне мыслишку, Будто я вам не родня. Пусть из высшей или низшей, Вещей, нищей — Но из касты я иной; Ваши общие законы Мне знакомы, Но не властны надо мной. Утешение изгоя: Все другое — От привычек до словец, Ни родства, ни растворенья, Ни старенья И ни смерти наконец. Только так во всякой травле —  Прав, не прав ли — Обретается покой: Кроме как в сверхчеловеки, У калеки Нет дороги никакой. Но гляжу — седеет волос, Глохнет голос, Ломит кости ввечеру, Проступает милость к падшим, Злоба к младшим — Если так пойдет, умру. Душит участь мировая, Накрывая, Как чужая простыня, И теперь не знаю даже, На хрена же Вы так мучили меня.                Турнирная таблица Второй, Особо себя не мучая, Считает все это игрой Случая. Банальный случай, простой авось: Он явно лучший, но не склалось. Не сжал клешней, не прельстился бойней — Злато пышней, Серебро достойней. К тому ж пока он в силе, Красавец и герой. Ему не объяснили, Что второй всегда второй. Третий — немолодой, Пожилой и тертый, — Утешается мыслью той, Что он не четвертый. Тянет у стойки Кислый бурбон. “Все-таки в тройке”, — Думает он. Средний горд, что он не последний, И будет горд до скончанья дней. Последний держится всех победней, Хотя и выглядит победней. “Я затравлен, я изувечен, Я свят и грешен, Я помидор среди огуречин, Вишня среди черешен!” Первому утешаться нечем. Он безутешен.                  *     *   *  Пришла зима, Как будто никуда не уходила. На дне надежды, счастья и ума Всегда была нетающая льдина. Сквозь этот парк, как на изнанке век, Сквозь нежность оперения лесного Все проступал какой-то мокрый снег, И мерзлый мех, и прочая основа. Любовь пришла, Как будто никуда не уходила, Безжалостна, застенчива, смешна, Безвыходна, угрюма, нелюдима. Сквозь тошноту и утренний озноб, Балет на льду и саван на саванне Вдруг проступает, глубже всех основ, Холст, на котором все нарисовали.   Сейчас они в зародыше. Но вот Пойдут вразнос, сольются воедино — И смерть придет. А впрочем, и она не уходила.                *     * Он клянется, что будет ходить со своим фонарем, Даже если мы все перемрем, Он останется лектором, лекарем, поводырем, Без мяча и ворот вратарем, Так и будет ходить с фонарем над моим пустырем, Между знахарем и дикарем, Новым цирком и бывшим царем, На окраине мира, пропахшей сплошным ноябрем, Перегаром и нашатырем, Черноземом и нетопырем. Вот уж где я не буду ходить со своим фонарем. Фонари мы туда не берем. Там уместнее будет ходить с кистенем, костылем, Реагировать, как костолом. Я не буду заглядывать в бельма раздувшихся харь, Я не буду возделывать гарь и воспитывать тварь, Причитать, припевать, пришепетывать, как пономарь. Не для этого мне мой фонарь. Я выучусь петь, плясать, колотить, кусать И массе других вещей. А скоро я буду так хорошо писать, Что брошу писать вообще.                Танго               Из цикла “Начало зимы” Когда ненастье, склока его и пря начнут сменяться кружевом декабря, иная сука скажет: “Какая скука!” — но это счастье, в сущности говоря. Не стало гнили. Всюду звучит: “В ружье!” Сугробы скрыли лужи, рено, пежо. Снега повисли, словно Господни мысли, От снежной пыли стало почти свежо. Когда династья скукожится к ноябрю и самовластье под крики “Кирдык царю!” начнет валиться хлебалом в сухие листья, то это счастье, я тебе говорю! Я помню это. Гибельный, но азарт полчасти света съел на моих глазах. Прошла минута, я понял, что это смута, — но было круто, надо тебе сказать. Наутро — здрасте! — все превратят в содом  и сладострастье, владеющее скотом, затопит пойму, но, Господи, я-то помню: сначала счастье, а прочее все потом!   Когда запястье забудет, что значит пульс, закрою пасть я и накрепко отосплюсь, смущать, о чадо, этим меня не надо — все это счастье, даже и счастье плюс! Потом, дорогая всадница, как всегда, настанет полная задница и беда, а все же черни пугать нас другим бы чем бы: им это черная пятница, нам — среда.                *     * Без этого могу и без того. Вползаю в круг неслышащих, незрячих. Забыл слова, поскольку большинство Не значит. Раздерган звук, перезабыт язык, Распутица и пересортица. Мир стал полупрозрачен, он сквозит, Он портится. К зиме он смотрится Как вырубленный, хилый березняк, Ползущий вдоль по всполью. Я вижу — все не так, но что не так — Не вспомню. Чем жил — поумножали на нули, Не внемля ни мольбе, ни мимикрии. Ненужным объявили. Извели. Прикрыли. И вот, смотря — уже и не смотря — На все, что столько раз предсказано, Еще я усмехнусь обрывком рта, Порадуюсь остатком разума, Когда и вас, и ваши имена, И ваши сплющенные рыла Накроет тьма, которая меня Давно уже накрыла.                *     * Я не стою и этих щедрот —  Долгой ночи, короткого лета. Потому что не так и не тот, И с младенчества чувствую это.    Что начну — обращается вспять. Что скажу — понимают превратно. Недосмотром иль милостью звать То, что я еще жив, — непонятно. Но и весь этот царственный свод — Свод небес, перекрытий и правил, — Откровенно не так и не тот. Я бы многое здесь переставил. Я едва ли почел бы за честь — Даже если б встречали радушней — Принимать эту местность как есть И еще оставаться в ладу с ней. Вот о чем твоя вечная дрожь, Хилый стебель, возросший на камне: Как бесчувственен мир — и хорош! Как чувствителен я — но куда мне До оснеженных этих ветвей И до влажности их новогодней? Чем прекраснее вид, тем мертвей, Чем живучее — тем непригодней. О, как пышно ликует разлад, Несовпад, мой единственный идол! От несчастной любви голосят, От счастливой — но кто ее видел? И в единственный месяц в году, Щедро залитый, скупо прогретый, Все, что вечно со всем не в ладу, Зацветает от горечи этой. Вся округа цветет, голося — Зелена, земляна, воробьина. Лишь об этом — черемуха вся, И каштан, и сирень, и рябина. Чуть пойдет ворковать голубок, Чуть апрельская нега пригреет, — О, как пышно цветет нелюбовь, О, как реет, и млеет, и блеет. Нелюбовь — упоительный труд, И потомство оценит заслугу Нашей общей негодности тут И ненужности нашей друг другу.                *     * Не рвусь заканчивать то, что начато. Живу, поденствуя и пасясь. Сижу, читаю Терри Пратчетта Или раскладываю пасьянс.   Муза дремлет, а чуть разбудишь ее — Мямлит вяло, без куражу, Потому что близкое будущее Отменит все, что я скажу.   Я бы, может, и рад остаться там, — В прочном прошлом, еще живом, — Но о семье писать в шестнадцатом? А о войне — в сороковом?   Сюжет и прочая рутина, Какую терпели до поры, Всем сразу сделалась противна — Как перед цунами мыть полы.   И лишь иногда, родные вы мои, Кой-как нащупывая ритм, Я думаю, что если б вымыли… Как эта мысль меня томит!   Такая льстивая, заманчивая, Такая мерзостно-моя — Что зарифмовывая и заканчивая, Я кое-как свожу края.   Едет почва, трещит коновязь, Сам смущаюсь и бешусь. Пойти немедля сделать что-нибудь. Хоть эту чушь

ПОДЛИННИК РЕЧИ

Современная армянская поэзия в переводах Георгия Кубатьяна

Кубатьян Георгий Иосифович — поэт, переводчик, литературовед. Родился в 1946 году в Уфе. Окончил Горьковский университет. Автор нескольких поэтических сборников. Переводит армянскую прозу и поэзию. Лауреат премии журнала «Дружба народов» за 2010 год. Живет в Ереване.

 Потянуло ветром, и в уличной кофейне под платанами стало неуютно. Мораль ясна: не устраивайся с наветренной стороны, тем паче не устраивай ветер. Иными словами, переводчику не стоило бы судить и рядить об авторах, среди которых он обретается и  чьими заказами хорошо ли, худо ли зарабатывает на жизнь. Известное дело, колодец — он требует уважительности: пригодится воды напиться. Впрочем, обрисовать, избегая оценок — это, мол, изрядно, то, мол, убого, — так вот, обрисовать окрестный поэтический ландшафт, объективно, насколько достанет объективности, запечатлеть его сиюминутные приметы — почему б и нет?

«В поэзии пора эстрады, ее блистательный парад…» Это в русской поэзии была такая пора; напротив, армянские поэты громадных залов отроду не собирали. Но все же в трехмиллионной республике случались изредка 50-тысячные тиражи (Паруйр Севак, Ованес Шираз), а пятнадцать и двадцать-то тысяч Амо Сагияну и Размику Давояну назначались едва ли не всегда. Словом, эстрадного бума не было, но взамен имелась обойма мастеров; их имена говорили кое-что многим и многим. Этого нынче нет.

Из обоймы мастеров остался только Размик Давоян. Отметивший в минувшем году 70-летие, в канун юбилея он опубликовал не стихи, которых от него давно ждут, а роман. Его сверстники Аревшат Авакян и Юрий Саакян издаются регулярно, да вот беда: поэты серьезные и значительные, они при любой погоде пребывали в тени. Генрих Эдоян, Давид Ованес, Артем Арутюнян — им, очень разным, отвели некогда роль этакого группового enfantterrible — прочно и поврозь, а не дружной компанией вошли в писательский истеблишмент. Активно печатаясь, они по-прежнему привлекают интерес, равно как  Ованес Григорян, Рачья Сарухан, Эдуард Милитонян, Армен Шекоян (уходящий все глубже в прозу). И с некоторых пор являют собою старшее поколение армянской поэзии. Всем им, исключая рано начавших Милитоняна и Шекояна, за шестьдесят, у них у всех, кроме, кажется, Сарухана, выходили в советские времена книги на русском языке.

Что сделали названные поэты за четыре десятилетия? Поддержали высокий литературный уровень, отличавший творчество предшественников, и раздвинули рамки того, что почиталось истинно национальным. И правда, то, что полвека назад уязвляло ревнителей традиций, теперь — их усилиями! — в порядке вещей. Ибо русло традиций расширилось, углубилось. Оказалось, что раздерганный ершистый стих и даже верлибры, во-первых, и не воспринимаются по-армянски чужеродным искусственным изыском, и, во-вторых, исстари бытовали в армянской поэзии — только присмотрись. Опасения же, будто верлибр удушит канонический стих и потопом обрушится на бедолагу читателя, вскорости развеялись. И, например, из названных поэтов ему, верлибру, неизменно были верны лишь Аревшат Авакян, Ованес Григорян и Артем Арутюнян. Остальные пользуются им от случая к случаю. Либо вовсе не пользуются.

Для тех же, кто представлен в сегодняшней подборке, традиционный стих — основной рабочий инструмент. Основным инструментом он остается и для многих — а пожалуй, и большинства — более молодых и совсем юных авторов (имен я не называю, поскольку, не подкрепленные книгами ли, журнальными ли публикациями, те ничего не скажут). И в этом смысле традиции живы, вряд ли что-то может им угрожать. Иное дело, как они видоизменяются.

Ваагн Мугнецян постарше двух своих коллег и куда менее известен в качестве поэта. Немудрено. Начал он с книги рассказов, за которой последовали два романа. Собрав урожай премий, в том числе и с формулировкой «За вклад в армянскую литературу», Мугнецян опубликовал сборник стихов, спустя десятилетие новый, много толще прежнего (между прочим, предисловие к нему написал Армен Мартиросян, яркий поэт из поколения Г. Эдояна и Д. Ованеса). И снова выступил с романом.

Не в пример его прозе, густой, жадной до подробностей быта, стихи Мугнецяна легче и притом, я бы сказал, бытийней; тема смерти так ли, сяк ли, но почти неизменно в них ощутима. Хотя эту лирику не причислишь к философской, медитативной, в ней обычны шутейные нотки, сказочный мотив оборачивается фантасмагорией, а серьезность не порождает угрюмости.

Акоб Мовсес побыл и сельским учителем, и заместителем редактора молодежного журнала, и даже — в середине 90-х — министром культуры. Кстати, в бытность министром он открыл своим предисловием том Осипа Мандельштама, вышедший по-армянски, и перевел несколько его стихотворений. Много переводил с немецкого — Гёльдерлина, Ницше, Рильке… Что до собственных его стихов, он поэт с явственным уклоном в историю, Средневековье в частности, в христианскую мифологию, к истокам национальной культурной традиции. В его книгах и прежде мелькали названия вроде «Средневековая миниатюра», «Звезда Рождества», эпиграфы из средневековых авторов и посвящения им, а последняя среди них исполнена гулким ауканьем в лесу культуры. Мовсесу нравится писать циклами, даже циклами циклов, уверенно перемежая вереницы четверостиший и двустиший верлибром или чем-то наподобие стихотворения в прозе. Традиционный его стих играет анжамбеманами, связывая ими не только строки, но и строфы, чего в армянской поэзии прежде, боюсь ошибиться, не бывало. То же самое, даже чаще, любит проделывать и Рачья Тамразян, третий наш автор.

Вот, кстати, как он аттестует Акопа Мовсеса: «Есть у его поэзии тайный способ кристаллизовать и высветить речь; происходит это неприметно, скрытно. Первым долгом поэт создает особую вдохновенную глубину, спокойное поле тяготения, некую пряжу, на которую слова ложатся живым узором. Они при этом тихоговорении вроде бы проясняются, переливаются смыслами и красками, пускаются вкруговую хороводом, и в единослитном твоем восприятии остается призрак звучания, мелодичность с медовым ее благоуханием, которая, не потеряв ясности взгляда и внутренней свежести, частенько преображается в трагическое цветовое струение».

Характеризуя собрата по перу, поэт осознанно либо неосознанно характеризует и себя. Не знаю, понятнее ли будет после процитированного пассажа манера, в которой работает А. Мовсес, а пристрастие Тамразяна к неологизмам и плетению словес, я полагаю, бросится в глаза.

Рачья Тамразян у нас един в трех ипостасях. Он ученый-медиевист, автор монографии «Григор Нарекаци и неоплатонизм», директор Матенадарана им. Месропа Маштоца — Института древних рукописей. Он переводчик раннего Маяковского, Пастернака и Есенина. И он же плодовитый лирик. От первой ипостаси в его стихах особый вкус к архаизму, к тому, что сам он обозначил «пряжей речи», — некой текущей, почти невесомой и незаземленной словесной субстанции. Поэт по-армянски банастехц — в буквальном переводе «словотворец». Именно! Намекаю не столько на помянутые только что неологизмы, сколько на с трудом уловимую плоть этих стихов, укорененную в родном языке. Как бы то ни было, будущему переводчику Тамразяна не позавидуешь.

Относительно же своей работы скажу лишь одно. Все помещенные ниже стихи переведены довольно точно по части смысловой и почти предельно точно по части формальной. Строфика, схемы рифмовки и даже характер ее (от абсолютно точной и глубокой до весьма приблизительной) продиктованы подлинником. Я, впрочем, не рискнул оставлять иные строки холостыми; такого рода прием, очень естественный у Тамразяна, по-русски наверняка показался бы корявостью. Ну и, конечно, чередуя мужские и женские клаузулы, я не следовал оригиналу; в армянском ударение всегда падает на последний слог, и, значит, окончания в стихах, за редчайшим исключением, сплошь мужские.

Георгий Кубатьян

 *

Мугнецян Ваагн — поэт, прозаик. Родился в 1947 году в Кировакане (ныне — Ванадзор). Окончил филфак Ереванского университета. Автор нескольких стихотворных сборников, книги рассказов и трех романов. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Ереване.

 Ваагн Мугнецян   Заповедь   Осторожно меня несите на вершину холма, на взгорок; этот груз — он угрюм и горек — на руках, на руках несите.   Жизнь моя пускай остается там, внизу, навсегда изустной, а меня к вашей памяти грустной со слезами в глазах несите.   Обо мне лишь лучшее помня, даже черное видя белым, удружите с последним делом  и к могиле мой прах несите.   Наши помыслы и поступки Бог сверяет, взирая сверху, и меня на Господню сверку через робость и страх несите.   Дождик сеется теплый-теплый, грезя ливнями проливными; что бы ни было, мое имя, словно дождь, на губах несите.   Устремляясь мыслями в небо, выше взгорка и гор превыше, в сердце смерть мою, словно в нише — это вовсе не крах, — несите.     Молитва   Фортуна моя в сумятице сумбурных дней безотрадных — ладья, без руля и паруса вышедшая в океан. На сотню бед и напастей — один ответ и ответчик. И кто же у нас ответчиком? Некий Ваагн Мугнецян.   Во дни сумбурные эти  чего мне недоставало, так это фальшивых здравиц с объятьями. Ну, содом! И только тоненький лучик откуда-то с небосвода несет крупицу надежды в мой одинокий дом.   В моем одиноком доме вконец расшатаны стены, а в груду видений детских подсунули динамит. Песня моя давнишняя того и гляди замолкнет, маяк мой окутан мраком, а сердце щемит, щемит.   Маяк мой окутан мраком, и в штормовой пучине мечты, пошедшие прахом, погребены стократ, и я замечаю всюду следы несказанных бедствий, в чистилище был уже я, воочию видел ад.   Видел нутро людское — полую эту скверну, припорошенную сверху снегом слепящих вьюг. Тянется издалёка тонкий усердный лучик —  песни моей последней самый последний звук.   Вся эта грусть и мокрядь — это жажда молитвы, чтобы была прозрачна, истинна и ясна, чтобы в глубинах горних снова звучала песня, детская моя песня — бездна и белизна.