kafedralnye / 4-2. Историография / Лекции / 2. Историография 20.02.08
.docК этой книге тематически и хронологически примыкает другая его монография «Чешские кадастры 1654-1789 годы», с 1913 по 1916 годы.
Уже с первых его шагов в науке, у Пекарша проявилась черта – стремление взглянуть на уже известный вопрос или проблему с самых разных точек зрения. Зачастую взглянуть наперекор уже устоявшемуся в обществе представлению о том или ином предмете. К примеру, Пекарш мог позволить себе усомниться безусловной прогрессивности гуситского движения. Мог скептически отозваться о временах сословной монархии. А сословную монархию у чехов принято идеализировать в противовес эпоху владычества Габсбургов.
Одновременно в его исторических трудах явно сквозила симпатия к дворянству, к католической церкви, что совсем было нетипично для чешской историографии рубежа 19-20 веков. Даже затруднительно сказать, была ли такая позиция у Пекарша априорная, или явилась результатом его тщательных занятий историей.
Но, так или иначе, ничего удивительного, что у нас за Пекаршем закрепилась репутация реакционера. А для чешской историографии он проходил как консерватор.
Консерватизм Пекарша в полной мере проявил себя и в годы существования независимой Чехословакии. Многих шокировала его книга, вышедшая в 1921 году «Белая гора, ее причины и последствия». В этой книге Пекарш далеко отошел от укоренившихся в национальном сознании представлений о Белогорской битве, состоявшейся 8 ноября __20 года. Он отнюдь не считал это событие гибельным для истории своей страны, рассуждая о благотворных последствиях для Чехии торжества католицизма.
Не меньше споров вызвало и другое его сочинение «Жижка и его время», 4 тома. С 1927 по 1933 годы. Эрудиция автора не подлежит никакому сомнению. Что касается охвата источников, то не может не впечатлять. Но могут смущать некоторые выводы. Для Пекарша, как для автора таких книг, было характерно акцентирование не социального, а этнического и конфессионального содержания гуситских войн. Он считал, что абсолютно беспочвенно героизировать радикальное таборитское крыло гуситства. А именно это и закрепилось в чешской литературе. Пекарш настаивал на том, что вообще раскол чешского общества на таборитов-чашников, католиков, конфликт с Римом и империей самым пагубным образом сказался на дальнейшем развитии Чехии.
Мало удивительного в том, что столь твердая позиция Пекарша довольно критически воспринималась среди его собратьев по перу. Еще более резко позицию Пекарша восприняли марксисты.
Отношение не изменилось к нему и спустя десятилетия, когда в Чехословакии, по примеру Советского Союза на рубеже 1940-50х годов, развернулась борьба с космополитизмом. Пекарша обвиняли в космополитизме. Поэтому в нашей исторической литературе повелось формулировать «реакционная школа Пекарша». Таким образом выразился А.С. Мыльников в своей книге «Эпоха просвещения в чешских землях».
В нашем учебнике подчеркивается, что собственно никакой школы Пекарш не создал. Хотя было бы неверным отрицать огромное влияние описаний Пекарша на формирование исторического сознания молодых чешских историков. Поэтому наш учебник выносит приговор: в трудах Пекарша наглядно проявился кризис методолгии буржуазной историографии межвоенного периода.
Такая оценка трудов самого Пекарша и его школы, его последователей (хотя быть его единомышленником было опасно), нам дает повод задуматься над часто употребляемыми определениями как «реакционер» и «реакционная концепция». Значит ли это, что когда мы читаем о буд-то бы реакционной концепции, что эти исследования не должны изучаться? или что они стоят вне науки? Это не так.
В книгах Пекарша и много нового материала, много новых нестандартных противоречащих уже устоявшимся стереотипам мыслей. Его отличает безусловно высокий профессионализм. Нельзя с ним согласиться, что он пристрастно судит о таборитах и чуть ли не в розовых тонах рисует эпоху тьмы. Но непривычность, несозвучность авторских идей широко распространенным в литературе демократическим взглядам, все таки для ученого отнюдь не криминал и не повод к тому, чтобы попасть в реакционеры. Оппонентам необходимо сначала потрудиться, чтобы ответить на вопросы: в чем и насколько Пекарш был не прав, а не отделываться лишь определениями.
Но критики леворадикального толка предпочитали уходить от конкретного разбора по части несогласия, а обходиться какими-то общими фразами, не вступая в полемику по существу. Зато охотно прибегали вместо научной полемики к обвинениям идейно-политического свойства. Это очень быстро и довольно просто. Например, обвинили в том, что Пекарш был космополитом. Но космополитами считали себя многие достойные люди. Гёте считал себя космополитом, Короленко и т.д. Т.е. наше с вами дело не ярлычок подобрать, а разобраться, о чем идет речь. А космополитизм Пекарша признавали в то в частности, что он признавал чешскую культуру неотъемлемой частью западно-европейской культуры, католической культуры. По части космополитизма числили его утверждение, что гуситские войны печально отразились на культурном развитии страны, тогда как торжество контрреформации после 1620 года способствовало восстановлению нарушенных культурных контактов с Римом.
Итак, мы договорились, что с реакционерами и реакционными направлениями обращаемся как можно осторожнее. Поскольку если действительно рассматривать того же Йозефа Пекарша, то при всей спорности тех взглядов, которые он демонстрирует и тех положений, которые он предлагает на обсуждение книги Пекарша до сих пор не выпали из научного оборота. Приходится признать, что критики Пекарша из лево-радикального лагеря были не столько исследователями, сколько публицистами. Как правило, они были просто-напросто не готовы, чтобы на должном уровне вести полемику с Пекаршем, историком такого класса. Им не хватало ни знаний источников, ни понимания сложности и противоречивости тех проблем и явлений, которые затрагивал Пекарш в своих трудах. Святая вера в то, что цитатами Ленина и Маркса можно легко доказать свою правоту не оправдывалась. Даже при том, что критики улавливали слабые места в концепции Пекарша, но им было не по силам должным образом аргументировать собственные изъяны.
Тогда бремя научной полемики с Пекаршем взяли на себя либералы. Среди таковых можно назвать Камил Крофта. Он был знатоком аграрной истории Чехии и Моравии. В суммарном виде суть своих расхождений с Пекаршем и свое общее представление о судьбах страны он изложил в «Кратком очерке истории Чехословакии», выпущенном в 1931 году.
В 1936 году появляется его монография «Жижка и гуситская революция», которая содержит в себе дискуссии с концепцией Пекарша.
Берджих Менгл углубленно занимался историей чешских городов.
И у Крофта, и у Менгла была достаточно твердая почва под ногами в споре с Пекаршем. На самом деле Пекарш фактически упростил проблему, практически отождествив культуру Западной Европы с католицизмом. При этом он пренебрег тем фактом, что гуситство по сути своей также питалось западно-европейской традицией, но традицией другого рода – еретического. И само гуситство оказало немалое влияния хотя бы на того же Лютера и на всю немецкую реформацию 16 века.
тем не менее, школа Пекарша не думала без боя сдавать свои позиции. Хотя, так или иначе, вопрос упирался в трудность подведения общего баланса. Как наша наука может максимально точно соизмерить максимально негативные и позитивные последствия гуситских войн, которые имели место, и для Чехии и для Европы в целом? Это практически невозможно.
Аналогичная ситуация складывается с Белой Горой. Конечно, эпоха тьмы – мрачный период в истории Чехии и чешской культуры. Однако Пекарш воспринимал этот период несколько иначе. У него были все основания восхищаться в частности пражскими архитектурными памятниками, шедеврами католического барокко. Что касается начала 20 века, тогда на эти памятники большинство искусствоведов взирали свысока.
Так или иначе, но имевшая место полемика между Пекаршем и его оппонентами, Крофтом и Менглом, принесла пользу историческому знанию. Неправомерно представлять дело так, будто бы игра шла в одни ворота. Едва ли уместно разбираться, кто из участников прогрессивный, а кто реакционный? Договоримся, что такого рода определения мы оставляем в стороне. Наша задача постараться усвоить, что в анализе, который пытаемся произвести мы, такая терминология мало пригодна.
Для обеих спорящих сторон симптоматично то, что они не ограничивались событийной историей и культурологией, настоятельно обращаясь при этом к социальным, хозяйственным отношениям, апеллируя к тем глубинным процессам, которые происходили в обществе.
Вообще, что касается социально-экономических проблем, это был знак времени. Поэтому историческая наука начала 20 века все сильнее отдавала предпочтение именно таким сюжетам. В западно-славянском регионе лидерство в данном вопросе, в вопросе изучения социально-экономических сюжетов принадлежала полякам.
Если говорить о социально-экономической проблематике, то подступы к ней мы находим в польской историографии еще 19 века. Здесь можно вспомнить таких историков как неутомимого публикатора податных реестров и иных источников Повинского, Тадеуша Корзуна, который известен своей капитальной монографией «Внутренняя история Польши при Станиславе Августе», конец 19 века, или Игнация Тадеуша Барановского, автор исследования «Деревня и фольварк», 1915 г.
В 20 веке сложится целая школа социально-экономических студий, во главе которой стал Франтишек Буик. Он был питомцев Ягеллонского (Краковского) университета, затем там же стал профессором, занимался преимущественно местной аграрной историей, в частности можно назвать книгу «Западно-галицийская деревня в конце 19 века» и др. После недолгого пребывания в Варшаве 1919-21 год, он перешел во Львовский университет (1921-1941). Во Львовском университете он развернул свои изыскания в этой области.
За сотрудниками Буеками закрепилось наименование «львовская школа». Она завоевала признание во всей Европе своими исследованиями в сфере демографии, динамики цен и прочее.
Со Львовской школой сотрудничала и в определенной мере соперничала Познанская школа. Ее возглавлял Ян Рутковский. У Рутковского также первое место занимала аграрная проблематика. Но если Буека больше привлекало средневековье, то Рутковского привлекало раннее новое время. Среди его работ «Скупка солтеств в Польше 16 века», «Вопросы крестьянской реформы в Польше 18 века на фоне реформ, проведенных в деревнях города Познаня», 1925 г.
Рутковский поддерживал тесные связи с Марком Блоком, со школой анналов. В направлении исторического синтеза он продвинулся довольно далеко.
Еще в 1923 году у Рутковского на франц. языке вышел очерк «Экономическая история Польши до разделов». Затем в расширенном виде и переработанном «Экономическая история» появилась и в самой Польше, в 1946 году, затем переиздана. Посмертно, в 1950 году выходит 2 том книги, который охватывает период с 1795 по 1918 год. Этот период как правило выделяется отдельно для изучения истории Польши, и в настоящее время тоже.
Трудился над вторым томом Рутковский довольно долго, но первая редакция 2 тома погибла летом 1944 года в дни Варшавского восстания. Рутковский во время войны жил в Варшаве.
Над воссозданием этого текста Рутковский трудился до смерти. В 1953 году «Экономическая история Польши» вышла в переводе на русский язык, но 1 том.
За прошедшие десятилетия книга Рутковского устарела, изменились многие трактовки, но осталась важной.
Славяноведческая традиция в Советской России.
Традиция, сама по себе, если и не оборвалась, то на первых порах заметно ослабла. Работы по истории западных славян, которые после революции вышли из-под пера приобретших известность еще в дореволюционный период, можно пересчитать по пальцам.
Очевидно, здесь не в счет «История западных славян, прибалтийских чехов и поляков» Любавского. Этот лекционный курс (первое издание 1917 года, т.е. до революции, второе издание 1918 года) приобрел известность. А когда будут возрождаться занятия славистикой в наших университетах, именно он станет одним из основных пособий. В недавнее время эта книга была переиздана.
Книга во многом компилятивна. Любавский более основательно занимался историей Великого Княжества Литовского. Что касается событий в западно-славянских землях, то излагались они Любавским в своих лекциях больше по литературе, причем без особой попытки сколько-нибудь самостоятельно осмыслить многовековой процесс.
Если иметь в виду славистическую печатную продукцию первых лет советской власти, то заслуживает упоминания разве что пара статей, которая вышла из-под пера А.Н. Ясинского. К тому времени Ясинский уже составил себе имя такими исследованиями как «Падение земского строя в Чешском государстве, 10-13 века», 1895, Киев; «Очерки исследований по социально-экономической истории Чехии в средние века», 1901 г.
Ясинский в 1906 году был избран членом Чешской академии наук и искусств.
В 1924 году в «Научных известиях» Смоленского университета Ясинский поместил обзор «Очерки и исследования по хозяйственной истории средневековой Чехии».
В 1929 году в «Ученых записках института истории РАНИОН» (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук) в сборнике, посвященном юбилею Петрушевского, Ясинский напечатал статью «Эмфитевзис и перемер полей в средневековой Чехии». Эмфитевзис – это долгосрочная аренда, крестьянское держание в средневековье. Статья содержательная, но пожалуй она являлась результатом не новых исследований, а судя по всему Ясинский пустил в оборот давным-давно набросанный материал. Странного здесь нет. У славистов, которые остались в СССР, кто-то эмигрировал, у остальных было совсем немного стимулов продолжать свои изыскания. Издательствам были неинтересны, несозвучные революционному пафосу труды. Поэтому или их совсем не брали в печать, или держали годами.
Кроме всего прочего, вести систематические исследования ученым мешала и бытовая неустроенность. Почитайте книгу Роненсона «Судьба академической элиты славяноведения 1930х годов».
Кое-кто пробовал приспособиться к веяниям времени. Ученик Ясинского профессор М.В. Бречкевич, давно занимался историей прибалтийских славян. Решил осваивать новую лексику. Трудился он в Казанском университете с 1913 года, однако его оттуда выжили в 1922 году. Пристроился он худо-бедно в Днепропетровском институте народного образования. И там поместил в 1919 году статью на украинском языке «Восточно-поморское княжество и его упадок. Начальная история Гданьского коридора в 13-14 веке». Понятно, что тема не слишком привлекала внимание начальства от науки. Поэтому, дабы придать злободневность не слишком политически актуальной теме Бречкевич, хоть и с большой натяжкой, но все же решил провести аналогию между средневековым поморьем и Данцигским (Гданьским) коридором, который в 1918 году вновь отделил Восточную Пруссию от остальной Германии. А что касается самой борьбы за средневековый Гданьск, автор трактовал (подражая Покровскому), в результате получалось: стремление к захвату прибавочного продукта и первоначальному накоплению торгового капитала.
Заметное и отрадное исключение на фоне всех остальных университетов представлял собой Белорусский университет, созданный в 1921 году. Его ректором был назначен В.И. Печета, известный ученый. Его 2х томная монография «Аграрные реформы Сигизмунда Августа в Литовско-Русском государстве» появилась в Москве в 1915-17 годах. Благодаря этой книге он получил сначала магистерскую, а затем докторскую степени.
В Минске В.И. Печета развернул активное изучение белорусской истории, а это влекло за собой и занятия полонистикой. Сам Печета читал лекции, вел практические занятия, поощрял изучение польского языка студентами.
В советские времени биографы Печеты или умалчивали о его деятельности в 1930х годов, или без комментариев сообщали, что он трудился нормировщиком в кооперативе общественного питания в Вятке (Киров). Что же произошло? Метаморфоза для действительного члена академии наук несколько неожиданная. В 1930 году Печету обвинили в белорусском буржуазном национализме, припомнили активное занятие польской историей и отправили в ссылку. Но понятно, что акцентировать такие моменты не очень было принято. Но Печете повезло, и в 1934 году он уже вновь профессор, сначала в Воронеже, а затем перебирается в Москву.
В 1920е годы в Советском Союзе в принципе мало писали о западном славянстве. На самом деле писали, но вывеска была несколько иная: писание на западно-славянские сюжеты исторические шло под флагом не славяноведения, а новой и новейшей истории. (Приходит аналогия с нашим факультетом, где не было никогда специальной кафедры до 2002 года, зато довольно активно работал межкафедральный сектор славянский при кафедре средних веков и нового и новейшего времени). Такого рода вывеска вполне соответствовала духу времени, но больше всего привлекала история революционного движения, пусть даже в западно-славянском разрезе. По большей части такого рода исследования развивали политэмигранты, которые собрались в Москве под крышей Коминтерна.
Тогда в 1920х годах большую активность на территории СССР развивали поляки, публицисты и историки. Во главе них стояли известные Юлиан Маклевский, Феликс __он. Но это продолжалась недолго. И публицистическая и научная деятельность польских эмигрантов в СССР в 1930х годах заметно пошла на убыль. В 1937-38 годах многие поляки, и вообще руководители Коминтерна, и руководители компартии Польши тогда были у нас репрессированы. А компартию Польши вовсе распустили.
Судьба чехословацкой политэмиграции в СССР сложилась более благоприятно по сравнению с польской. Статьи и выступления Богумира Мераля, Климента Готвальда и др. деятелей компартии Чехословакии внесли известный вклад в подготовку почвы для формирования нашей отечественной советской славистики. Это лишний раз свидетельствует, насколько тесно соприкасалась собственно национальная историография (польская, чешская) и советская славистика. Порой они едва разделимы.
Развитие тех или иных тем, которые касались давнего или недавнего прошлого западных славян могли либо уйти в тень, либо приобрести внезапную актуальность. Все зависело от зигзагов политической идеологической конъюнктуры. Могло меняться и эмоциональное отношение к предмету. Пара примеров:
В начале 1930х годов немецкое население северо-западных пограничных районов Чехословакии виделось коммунистам объектом притеснения со стороны чешской буржуазии, и только по этой причине и лишь на этом основании вызывало у них сочувствие. Но вскоре ситуация меняется, во 2й половине 1930х годов, когда на судетских немцев делает ставку Гитлер. Поэтому расстановка знаков радикально меняется. Теперь симпатии все тех же коммунистов безоговорочно отдаются Праге.
Возникает вопрос: значит ли это, что немецкое население по мановению волшебной палочки перестало быть объектом притеснения со стороны чешской буржуазии? скорее всего, оно не выступало таковым объектом и ранее. Но было принято писать именно так.
Что касается поляков, буржуазной Варшаве никак не могли забыть 1920 год, и позднейшее «заигрывание» с фашистской Германией. Понятно, что каждый раз это сказывалось на тональности газетных и журнальных статей, когда касались каких-то вопросов польско-российской истории. А понятно, что спорных вопросов у нас всегда предостаточно.
Существует одна характерная черта. И в годы господства школы Покровского, и после того как эта школа отошла в тень, даже в моменты острых кризисов советско-польских отношений, всегда существовала проблема, которая не подлежала пересмотру. О чем идет речь? Никогда не ставилось под сомнение прогрессивность революционность шляхетского освободительного движения в Польше 19 века. Дело в том, что Ленин всегда одобрительно о нем отзывался, и этим все и объяснялось. Ленин весьма высоко оценил позицию Герцена в отношении восстания 11863 года, заявив, что «Герцен спас честь русской демократии». По этой причине о роли прогрессивного революционного шляхетского освободительного движения в Польше 19 века всегда у нас писали много, охотно. И пишущим на эти темы ничего не грозило. Так, в 1937 году вышла в свет монография Гранитина «Польское восстание 11863 года и его классовая сущность». Среди тогдашней печатной исторической литературы эта монография является единственным большим специальным исследованием на западно-славянскую тему, где довольно широко были использованы архивные материалы.
Но выходили в тот же период и такие сборники: позволю цитату из сборника против фашистской фальсификации истории, который появился в 1939 году. Е.В. Тарле писал «Центральную, всё собой определяющую роль в политическом мышлении современного германского фашизма играет прорыв на восток, т.е. навязчивая идея о захвате территорий, лежащих к востоку от Германии». Этот сборник был выпущен Институтом истории АН СССР. В том же 1939 году был открыт сектор славяноведения в этом институте, помимо кафедры истории южных и западных славян в МГУ.
Не случайно в этом сборнике была и помещена статья Грицанского «Немецкий дранк нах остен в фашистской историографии», которая касалась проникновения немцев в земли полабских славян и в Поморье.
Политические обстоятельства 1930х годов благоприятствовали тому, чтобы именно западным славянам отводилась центральное место в научных изысканиях. И неудивительно, что на кафедре кафедры истории южных и западных славян в МГУ, открытой в 1939 году, им уделялось центральное внимание. Кафедрой стал заведовать В.И. Печета. Вторым профессором был приглашен чешский ученый и политический деятель Зденек Ниедле.
Ниедле – широко образованный интеллектуал, историк, музыковед, театральный критик. Живо участвуя в культурной жизни Чехословакии, он эволюционировал влево, и в 1929 году вступил в компартию Чехословакии. Компартия проявляла к нему терпимость. После оккупации Чехословакии Германией Ниедле эмигрировал в СССР, где проживал до 1936 года. Он читал лекции, занимался со студентами, аспирантами-славистами, много сил отдал становлению славистики в МГУ.
Характерно, что все 4 дипломанта первого выпуска кафедры истории южных и западных славян, который состоялся весной 1941 года, занимались историей Чехии и Польши. В числе них были известные в будущем ученые, такие как И.И. Удальцов, занимавшийся историей Чехии, чешским возрождением, чешской историографией. Тема его диплома «Польское восстание 1863 года, чешское общество». Тема на стыке богемистики и полонистики, здесь и поляки, и чехи.
И.С. Миллер, его дипломная работа «Восстание Косты Наперского 1651 года».
В чрезвычайно тревожной обстановке конца 1930х годов занятия западно-славянской историей испытывали на себе влияние происходивших в Европе политических сдвигов. Заключенный пакт Молотова-Риббентропа на время сделал неактуальной тему немецкого натиска на восток. Это уже тема для разговора.
Известно, что к тому времени сложились не очень дружественные отношения с Варшавой. Именно это обстоятельство позволило включить в тот самый сборник «Против фашистской фальсификации истории» крайне тенденциозную статью Шустера и Джервиса «Германо-фашистские тенденции в современной польской историографии».
После 17 сентября 1939 года отношения с Варшавой были вовсе разорваны. И слависты вынуждены были переключиться на разоблачение захватнической политики Речи Посполитой и буржуазной Польши в украинско-белорусских землях.
Изменяется внутриполитическая ситуация в самом Советском Союзе, международная обстановка в Европе. Теперь вновь становится актуальным вопрос границ Советского Союза, который испортил отношения с Варшавой после советско-польской войны 1920-21 года.
Это незамедлительно отражается и на исторической продукции, и на периодике. Статьи в периодической печати тогда выступили на первый план, они пестрели статьями об исторических судьбах Западной Украины и Западной Белоруссии. Причем авторами этих статей выступали и профессионалы, Печета, Готье, Рубинштейн, и дилетанты.
В появившихся тогда работах, преимущественно статьях, по сложившейся еще в отечественной историографии 19 века традиции подчеркивалось: Западная Украина и Западная Белоруссия это истинно русские земли, входившие еще в империю Рюриковичей, в этническом отношении их население составляло единое целое с прочими восточно-славянскими племенами.
Тот исторический материал, который в этих статьях представлялся широкой общественности, должен был служить доказательством закономерности, а главное своевременности (1939-40 годы) присоединения к Советскому Союзу.
Общим местом было такое утверждение, что Барская конфедерация – это шляхетская конфедерация, организованная под лозунгом защиты католичества, была охвачена лютой ненавистью к православному крепостному крестьянству.
Здесь напоминали, что стонавшие под панским гнётом украинские и белорусские народные массы с надеждой смотрели на восток, в сторону могучего Советского Союза, ожидая от него помощи. Это подготавливало к тому, что вступление красной армии на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии, а другими словами – на территорию Польского государства, которое с 1 сентября 1939 года пребывало в состоянии войны с Германией, освещалось в совершенно определенном свете. Заметим, что те формулировки, которые тогда использовались «освобождение трудящихся Западной Украины и Западной Белоруссии от панского гнета», или «освобождение западных частей Украины и Белоруссии от владычества шляхетской Польши» в значительной мере аппелировали именно к политическим реалиям 18 столетия.
Наш учебник констатирует: в научной деятельности историков с началом ВОВ значительно усилилась роль идейно-политических факторов, в центре внимание оказалась история противостояния славянских народов германскому феодальному и капиталистическому натиску на восток. Правда здесь надо добавить, что в публикуемых тогда статьях и брошюрах агитационные и пропагандистские задачи все-таки выступали на первый план и явно перевешивали задачи научные.
Когда мы сегодня обращаемся к печатной продукции того времени, необходимо помнить, в каких условиях она появлялась. Вместе с тем не надо закрывать глаза на свойственную тогдашним научным трудам слабость. Все-таки ради пропагандистского эффекта желали упор на вековой борьбе славян против германской агрессии. Фактически это означало своего рода воскрешение старой славянофильской формулы. При этом пренебрегали опытом социального классового анализа, опытом, накопленным предшествующей историографией, и немарксистским и марксистским. Понятно, что писалось это все с исключительно благими намерениями, но уж очень было завязано на злобу дня. Но зачастую эти писания опирались на устаревшую литературу. И не всегда пишущие в достаточной мере владели собственно историческим материалом.
Не лучший образчик подобной продукции это книга Державина Н.С., нашего красного академика, который возглавлял также и недолго существовавший Институт славяноведения в Ленинграде. С 1931 года он был академиком. Судя по его правильному пониманию и толкованию истории, он был у нас фигурой авторитетной в нашей науке. Но это не исключало то ли незнания им, или игнорирования каких-то элементарных сведений истории региона, причем истории такого обширного хронологического периода, начиная с 7 века, заканчивая 20 веком. Книга «Вековая борьба славян с немецкими захватчиками», 1943, Москва.