kafedralnye / 4-2. Историография / Лекции / 1. Историография 13.02.08

13

Аржакова Лариса Михайловна

Лекция № 1

ИСТОРИОГРАФИЯ

13 февраля 2008 год

Историография – 20 век. Кризис исторической мысли на рубеже 19-20 веков. Состояние славяноведения в России и в Советском Союзе, западно-славянская историография обзорно. Современная историография сложна тем, что о ней пишут в виде обзора, напоминающего библиографический обзор.

КРИЗИС ИСТОРИЧЕСКОЙ МЫСЛИ.

Уже с 19 века были проблемы, когда мы пытались определить по методологии, к какому периоду отнести. В историографии нашего С-Б региона мы не наблюдали четкие черты той или иной методологии, романтической либо позитивистской. Отличительная черта позитивистской методологии в историографии – это обращение к социально-экономической истории. До 2й половины 19 века социально-экономической историей специально не занимались, тем более экономической.

На рубеже 19-20 веков постепенно становятся очень заметны кризисные явления в методологии историографии. В чем это проявляется? Складывалось такое впечатление, что зашатались устои исторической науки. Сложно понять причины этого и характер этих потрясений.

Издавна исторические исследования пользовались большим почетом. Авторитет историка был очень велик, особенно в эпоху ренессанса. Он мог сравниться с авторитетом духовника. Духовник заботится о добром имени человека в другой жизни, а историк оставляет записи о добром имени. Но что случилось к концу 19 века? В университетах немецких возникает «баденская школа философов». По причине выступлений этих баденских философов возникли сомнения в том, что история наука почтенная, занимающая высокое место в иерархии наук. Если мы вспомним Огюста Конта, основоположника позитивной философии, то скажем, что к истории он относился хорошо. Но баденские философы, которых иногда именуют гейдельбергской школой философов, фрейбергской школой (по названию городов: Гейдельберг, Фрейберг, которые находятся в Баденской земле), они заявили, что точной настоящей наукой может быть признана: химия, физика, биология, а историю ни в коей мере мы не вправе отнести к этому же ряду. Историю нельзя даже поставить наравне с этими науками. До этого такого рода сомнений не возникало.

Баденские философы резко противопоставили естественные науки наукам о культуре, куда входила и история. Они видели коренное различие между этими науками, прежде всего в методах, которыми эти науки пользуются. Такого рода противопоставление естественных наук наукам о культуре, куда включалась и история, привело в конце концов к следующим выводам: в 1894 году глава Баденских философов Вильгельм Виндельбанд, а затем его последователь Генрих Рикерт, все науки подразделили на 2 класса: номотетические и идеографические.

Номотетические науки – те, которые способны генерализировать, делать обобщающие выводы, открывать законы. К ним относили физику, химию, биологию и другие науки, поскольку все эти науки имеют дело с достаточно однотипным массовым материалом. Все эти науки объединяет то, что физик, химик, биолог могут проводить эксперименты. В случае неудачи эксперимента, они могут проводить его раз за разом. И только когда они достигнут неопровержимого, точного результата, ученый делает вывод, открывает закон. Т.е. по пути открытия закона ученый может проводить большое количество опытов.

А такие науки как история, и все знания о культуре, Виндельбанд и Рикерт отнесли к наукам идеографическим. Они заявили, что по своей природе история не способна на абстракции, на выявление каких-либо закономерностей. Это звучало как приговор.

Возникает вопрос: что остается делать бедному историку, которого свергли с пьедестала, которому отказали ему в возможности не то что прийти к утверждению какого-то закона, а фактически нивелировали все его попытки на этом пути?

Рикерт рассудил, что историк должен материал собирать, классифицировать, производить отбор этого материала в процессе классификации. Если и этот отбор не делать, то все его занятия превратятся в элементарное описательство, которое грозит превращением в перечисление разрозненных фактов. Дабы облегчить участь историка Рикерт предложил ввести понятие «отнесение к культурным ценностям». В ходе занятий историей всегда возникает представление о том, что важно, и что не очень важно, своего рода отбор. Но что должно служить мерилом при отборе фактов? Рикерт считал, что государственные, религиозные ценности, они дают возможность оценивать факты. Причем Рикерт настаивал на том, что ценности это продукт не индивидуального отбора, а плодом коллективных усилий. Индивидуальный отбор будет абсолютно субъективным.

Задумайтесь, насколько велика разница между отбором индивидуальным, субъективным, и отбором коллективных усилий. Нетрудно заметить, что оговорки о коллективных усилиях не снимают сомнений. Ведь при выборе принципа отбора, какой-то селекции и соотнесения изучаемых объектов, остается простор пусть для коллективных, но все-таки также субъективных пристрастий. Эти пристрастия могут быть конфессиональными, классовыми и прочими. Поэтому сказать, где начинается субъективизм индивидуальный, и он заканчивается, переходя в стадию коллективных пристрастий, довольно проблематично.

Может быть Рикерта здесь можно и упрекнуть, но приходится согласиться с тем, что избавиться от этого порока субъективизма невозможно никогда, даже если мы пойдем по пути, предложенному одним из баденских философов. Эти ценности будем разделять только по тому принципу, кто их отобрал: либо индивид, либо какой-то коллектив.

Все-таки приходиться мириться с тем, вернее сознавать, что субъективизм – это тот самый порок гуманитария, который неизлечим. Поэтому довольно тяжело, или странно слышать безапелляционное утверждение о наличии полной субъективности в одной работе, и в отказе в этой субъективности какому-то другому автору или источнику. Примеров здесь может быть множество бесконечное.

Призываю к тому, чтобы осторожнее обращаться со словами о том, что кто-то объективный, а кто-то субъективный.

После того как возник такой казус, разделили все науки, так взглянули на историю, именно в этот период, на рубеже 19-20 веков вообще меняются представления о том, что казалось бы не так давно открыто, не так давно к этому пришли историки, а уже приходится пересматривать свои представления. Речь идет о философии истории. Философию истории как понятие ввел Вольтер. Хотя ясно, что об этом явлении, о таком процессе, задумывались и раньше. Меняется само представление о предмете философии истории.

Со времен Вольтера под философией истории подразумевали рассуждения о законах, каким подчинен исторический процесс. Рассуждения, поиски, именно сам процесс. Процесс поиска закономерностей процесса исторического.

Но никто не сомневался в том, что эти закономерности можно выявить. Споры шли именно по одному поводу: каковы эти закономерности? Уж если Вольтер тот, кто предложил эту формулировку, и это 18 век, век просвещения, то здесь возникает такое понятие как «прогресс», идея прогресса. Это великая идея века просвещения. Именно с того времени возобладало мнение о всемогущем прогрессе. Хотя и тогда находились скептики, которые настаивали на ином, на том, что вряд ли мы в состоянии говорить о прогрессе. Скорее всего, если речь идет о каком-то движении, то это движение по кругу, или даже нам надо смириться с тем, что мы придем к регрессу.

Прогресс, регресс, движение по кругу. Вот такие варианты существовали. Вот такие столкновения мнения можно отмечать. Но, несмотря на расхождение в каких-то деталях, до поры, до времени, в контексте этих историософских размышлений по поводу закономерностей исторического процесса, на историка вообще как на того человека, который и занят поисками этих закономерностей, он настаивает на том или ином варианте, не падала никогда тень даже подозрения. Историк рассматривался как некий надежный инструмент. Инструмент, при условии наличия профессионализма достаточного, добросовестности, который адекватно в процессе своих занятий познает прошлое. На этой базе открывает какие-то закономерности прошлого, но и настоящего.

Вспомним отца истории Геродота. «История – наставница жизни» - сказал Цицерон.

Если историк и профессионален и добросовестен, то он вполне в состоянии вывести закономерности и прошлого, и настоящего. Прошлое нам надобно для того, чтобы понять, что происходит сейчас, но больше того – предвидеть будущее. Т.е. до поры, до времени, предполагали, что историк способен предсказывать будущее, прогнозировать его. И с этой целью нам надо внимательно относится к изучению истории.

Но здесь баденская школа философов произвела переворот. Ни много, ни мало, баденские философы покусились на святую веру в возможность объективно воссоздать прошлое, даже при условии использования источников, применения к ним специальных приемов изучения, освободившись от личных и коллективных пристрастий. Баденские философы это перечеркнули. Они утверждали, что невозможно представить объективную картину прошлого, историку этого не дано. Историк в процессе своих занятий не воссоздает прошлое, он конструирует, создает свое субъективное представление об этом прошлом.

Т.е. мы с вами имеем дело и когда читаем исторический труд, и источник, не картину того прошлого, которое описывается, а мы сталкиваемся с субъективным представлением пишущего об этой картине, и не более того.

Понятно, что такого рода выводы бесстрастных баденских ученых историков радовать не могли. Но с другой стороны, действительно, историк в отличие от физика, химика не в состоянии поставить эксперимент и повторить его.

Индивид пришел к определенным выводам. Вот культурные ценности, поскольку они выработаны индивидом. Коллектив пришел к определенным выводам. А вот ценности, поскольку это плод коллективных усилий. А что такое коллектив? Это еще хуже, чем индивид. Это выработка чего-то одного, скорее всего под давлением, скорее всего какой-то харизматической личности. И к чему мы приходим? Даже если мы выстраиваем схему, настаиваем на существовании каких-то закономерностей, которые действуют в историческом процессе, но это все в той или иной степени условно. Может быть мы, выстроив, и собрав единомышленников, согласимся с этим, но не исключено, что через какое-то время взгляд изменится. И те закономерности, которые мы уловили, они будут скорректированы. К этому надо быть готовыми, воспринимать это как нормальное состояние. Это условие нашего существования, если мы занимаемся историей.

Поэтому нам ни к чему соперничать с физиком или химиком.

На западе историю воспринимали как искусство. Что есть наука? Наука – это не знание, а мысль. Если мы с вами прочитаем стопку книг, мы будем обладать знанием. Но если не будет подключена мысль, это будет скорее всего только описательство. Важно уловить, что же это такое, как же это прочитать? Мы и прочитываем по-разному. Должна превалировать мысль, что мы выводим из этого? История это не набор фактов. А историк – не тот, который обладает энным количеством сведений. А что вы из этого списка сами можете предложить? Всегда должна быть идея ваша, пусть субъективная, пусть сумасшедшая, но чтобы вы горели, чтобы вы для себя понимали, откуда это. Вы можете ошибаться. Может быть по прошествии времени вы переиграете сами свой взгляд, но в процессе размышления. Если накопление знаний поможет работе этой мысли, это хорошо. А демонстрировать знания – этого недостаточно. Накопление знаний – это подготовительная стадия. А то, к чему мы стремимся, это прийти все же к какому-то выводу. Вывод должен быть подтвержден. Пусть даже выводы несколько условны.

Если мы говорим о каких-то частностях, наши заключения еще могут быть более-менее точными. Но когда речь идет об обобщениях, то здесь наши оценки и наши выводы скорее оказываются в плену оценок вероятностных, что скорее всего мы можем предположить, но давайте не будем утверждать строго. Это не просто самонадеянно, это очень далеко от истины. А что такое истина? (студент: Истина всегда конкретна). Истина недостижима, процесс достижения истины бесконечен. Истина неуловима, это иллюзия.

Что такое правда? У каждого своя правда. В сталинские годы говорили: не всякая правда нам нужна. Правда, как капуста, ее много.

Философы, в силу тяготения к абстракции, вдруг увидели, что историки на эти абстракции не способны. Но философам было мало дела до историографических трудов. Хотя приговоров философов имел под собой основания. Среди тех, кто на рубеже 19-20 веков вступил в этот спор, нам интересен взгляд на труд историков и историю другого деятеля – Макса Вебера.

Макс Вебер, историк, социолог, экономист, философ, прожил недолго 1869-1920.

Его труды не могут не привлекать внимание историков. Этот знаменитый немец был энциклопедически образован, разносторонен в своих занятиях и увлечениях. Он не только теоретизировал, строил философские концепции. Но не только это. Он предпринял ряд конкретных исторических изысканий. Именно благодаря Веберу неокантианство (это то, как мы можем определить всех баденских философов) получило действительно какой-то новый импульс. Наследие его и в наши дни вызывает живой интерес. В свое время Макс Вебер очень интересовался Россией, революционным движением. Но он не принял Октябрьскую революцию. Понятно, что по этой причине отношение к нему у нас было не самым лучшим.

Еще в 1920е годы, вскоре после смерти Вебера, у нас его переводили и издавали, но недолго. Очень скоро книги Макса Вебера были преданы анафеме, как анти-марксистские и реакционные.

Во 2й половине 20 века Макса Вебера не особенно вспоминали. Чаще его критиковали, но не читая: я не читал, но скажу, что я против. Какое милое дело знать, что сказать и присоединиться к той линии, которая уже озвучена, никаких трудностей в процессе познания.

Если Макса Вебера издавали, то его книги выходили под грифом «для служебного пользования» (ДСП).

Даже в начале 1990х годов того же Бердяева выдавали читать только кандидатам наук.

И только с 1990х годов начинают у нас издавать Макса Вебера. Читать его не очень легко. В одном лице он сочетал в себе и философа, и социолога, и историка, и юриста. Когда он обучался в Гейдельбергском университете, он в большей мере занимался юриспруденцией. Но тогда же не зацикливался на одной сфере, а штудировал и политэкономию, и экономическую историю. И даже название его первых работ говорит само за себя, например «К истории торговых обществ в средние века», «Римская аграрная история и ее значение для государственного и частного права».

Начало 20 века ознаменовано тем, что Вебер приступает к циклу своих статей по истории религии. Начало было положено статьей 1905 года «Протестантская этика и дух капитализма».

К началу 20 века в литературе довольно прочно укрепилось мнение о воздействии материальных, социально-экономических условий, в том числе капиталистических, на религиозные верования, на принятую в обществе этику. Писали об этом многие, в том числе и марксисты, понимая религию как продукт социально-экономических отношений. Однако приверженцы традиционного позитивизма (марксисты тоже проходят по разряду позитивистов) не столь заостряли проблему, но тоже признавали влияние условий существования на царящие в обществе взгляды.

Но Макс Вебер, не оспаривая такого устоявшегося мнения, все-таки решил подойти к проблеме с иной стороны. Он задался вопросом: отчего только на западе и только в новое время возникла специфическая форма капитализма? Надо сделать оговорку, что тогдашние историки-экономисты (тогда появляется новая отрасль исторических знаний – экономическая история), они находили капитализм буквально везде: в древнем Риме, у спартанцев и в других местах. Достаточно было встретить упоминание в источнике о крупных мастерских, о богатстве, о больших доходах предпринимателей, как делался вывод о том, что капитализм налицо.

Это возвращает нас к тому, что есть источник, и как его можно прочитать, и вообще относительность представлений и наименований, определений: что значило богатство или крупные доходы предпринимателей в древнем Риме и какие представления переносит нынешний историк начала 20 века на времена древнего Рима или древней Спарты. Понятно, что этот предлагаемый масштаб: крупные, богатые, большие, нередко опирался исключительно на субъективное восприятие. Отсюда и подобные выводы, очень громкие и звонкие, но мало чем подтвержденные. А проверить мы не можем. А если говорить о временах столь отдаленных, в этом и сложность, в этом и прелесть. Те, кто занимается ранней историей, хватается за голову, когда слушает историков-новистов: как вы можете, у вас столько много источников, как вы с этим разбираетесь? Они привыкли в этих рамках пребывать, и насквозь, как рентгеном, изучать тот минимум, которым они располагают.

Макс Вебер довольно убедительно доказывает, что погоня за денежным барышом – явление давнее и повсеместное. В этом и открытия не было. Но ведь это отнюдь еще не настоящий капитализм, который дабы избежать словесной путаницы он назвал «современным капитализмом». На взгляд Вебера европейский современный капитализм обладает двумя отличительными чертами: 1) стремление к непрерывно возобновляющейся прибыли, иначе говоря, к рентабельности хозяйства; 2) стремление к рациональной организации формально свободного труда. А из этого вытекают классовые противоречия между наемными работниками и буржуазией.

В древние времена не было корпораций, не было крупных фабрикантов, заводчиков.

Вебер считает, что в 17-18 веке зарождается капитализм.

Вебер задался вопросом: откуда дух буржуазно-приобретательского капитализма?

Обратите внимание на пункт 2: формально свободный труд. Вебер настаивает на противоречии между наемными рабочими и буржуазией. А до него Тьерри выступил с теорией борьбы классов. Тьерри, под воздействием Сен-Симона, исходил из того, что это всего лишь один класс индустриалов, и у пролетариата и у буржуазии одни интересы. А Макс Вебер не впадает в эти иллюзии, он осознает, что без противоречий мы не в состоянии обойтись. Вебер осознавал всю сложность того вопроса, который он затронул. Но он не притязал на то, чтобы дать исчерпывающий ответ.

Тем не менее, в своем большом труде, который называется «Социология религии», в который составной частью вошла большая статья «Протестантская этика и дух капитализма», в этом труде Вебер сделал интересное наблюдение. Он показал, что этические принципы, которые проповедовали на заре нового времени и Лютер, и Кальвин, способствовали буржуазным начинаниям торговли и промыслов. Поскольку успех в делах рассматривался кальвинизмом как намек на то, что человеку уготовано царствие небесное, то земные дела, которые старой католической церковью, да и православной тоже, презирались, теперь эти земные дела обретали для верующих новый глубокий смысл. И это поддерживалось новыми религиозными веяниями. В то же время протестантская этика осуждала и расточительство, и праздность, осуждала она и монашеский образ жизни.

Понятно, что в первую очередь социальным носителем такой философии, такой религии стала буржуазия, учитывая место буржуазии в процессе производства. Но когда Макс Вебер выстраивал свою теорию, он все-таки не сводил всю проблему протестантизма к прибыли и рациональной организации свободного труда. Он прекрасно помнил, что тогда под знамена и лютеранства и кальвинизма нередко вставали и представители дворянского сословия. Если говорить о нашем регионе, то в ассоциации возникнет пример с Чехией и Польшей. Там почти исключительно дворянство, шляхта откликнулись очень живо на эти новые религиозные веяния.

Все-таки Вебер рассматривал один из аспектов сложной проблемы. Поначалу он сосредоточил внимание на том, какую роль и каким образом перемены в сфере религиозной этики сыграли в становлении современного капитализма, который тогда добился успехов во многом. А свою очередь это было вызвано успехами протестантских вероучений. Вот такая связка. В последующие годы Вебер стремился к тому, чтобы охватить более широкий круг вопросов. Вебер, изучая мировые религии вообще, сравнивал их этические установки, старался выяснить, насколько этические нормы, которые диктует тот или иной культ, благоприятствовали или мешали рационализации хозяйственной деятельности. На эту тему он также выпустил серию статей в период с 1916 по 1919 годы. Статьи потом составили большую работу «Хозяйственная этика мировых религий». Это попытка сравнительного исследования в области социологии и религии.

В то же время Вебера привлекает сложный вопрос о соотношении религии и форм власти. Давно известно, что религия повсеместно, вместе с той этикой, которую она провозглашает, переплетается с политическими государственными установлениями. Изучая взаимоотношения между религией и властью, Вебер также стремился исследовать и взаимодействие религии с другими формами человеческой деятельности, с искусством или наукой.

Когда Вебер в процессе изучения различных мировых религий обращал внимание на какие-то мистические верования, то прежде всего его привлекало рациональное содержание этих мистических верований, поскольку понятно, что в подтексте большинства магических обрядов всегда лежат земные мотивы. Это связано с влиянием погоды, течением болезни и прочее.

Кроме этих вопросов, которые позволили Веберу написать ряд трудов, своего рода его фирменным знаком становится «теория об идеальных типах». Это учение об идеальных типах было своего рода вариацией на тему, которую затрагивали баденские философы. Вебер разделял исходные идеи Виндельбанда и Рикерта по поводу истории как идеографической науки, коренным образом отличающейся от наук номотетических. Однако, и это самое существенное, Вебер был не согласен с отказом наукам о культуре в праве подниматься над эмпирическим уровнем, создавая общие понятия, и используя своего рода генерализирующий метод при поисках закономерностей в историческом развитии.

Вебер понимал проблему иначе. Он, как ученый, настойчиво возражал против ориентации баденской школы на интуитивный подход к явлениям социальной жизни. Главной ошибкой он считал чрезмерный психологизм, которым страдали и баденские философы, и примкнувший к ним Вильгельм Дельтей. Он считал, что свойственный им чрезмерный психологизм, стремление погрузиться в мир переживаний историка, это действительно ошибочное восприятие. Вебер предложил иной путь. Изучить или по крайне мере стремиться к изучению логики возникновения тех общих понятий, которыми оперирует историк. Как образуются общие понятия, которыми оперируют историки?

Мы говорим, что учение об идеальных типах это своего рода фирменный веберовский знак, поскольку и социологию, и историю Вебер обогатил термином «идеальный тип». Вообще-то это понятие было введено Вебером в 1904 году, еще до выхода «Протестантской этики и духа капитализма». Когда мы говорим об идеальных типах, приходиться признать, что спор насчет того, что собственно являет собой идеальный тип, может продолжаться до сих пор. Чем веберовский идеальный тип отличается от давно укоренившихся в научном обиходе обобщенных понятий?

Поскольку Вебер изобретатель этого термина, он мог прямо сказать, что идеальный тип – это утопия, плод абстракции, а не конкретная реальность, это обобщение. Идеального типа в природе не существует. Вебер объяснял, что этот идеальный тип конструируют сами историки, сама историческая наука в процессе обобщения конкретного материала. При этом Вебер напоминал своим коллегам по цеху ту полемику, которая существовала в средние века между номиналистами и реалистами. Реалисты – это те, кто полагали, что отвлеченные понятия реально существуют в природе.

А номиналисты воспринимали проблему совершенно иначе. Они считали, что существует только название, и не более того.

Вебер подчеркивал инструментальный характер этих идеальных типов. Это не конечная цель, не вывод, это лишь инструмент для историка, только вспомогательное средство, с помощью которого историк приводит в систему тот разрозненный материал, которым он занимается. Т.е. фактически для организации, для обобщения этого материала и требуются идеальные типы. В связи с этими идеальными типами неизбежно возникают вопросы: насколько сильно, и в какую сторону отличается такой подход к вопросу от ранее принятых в исторической науке мыслительных операциях? Если говорить о советской историографии, то для нее вопрос в первую очередь сводился к тому, чем отличается логика Макса Вебера от логики Карла Маркса? Итак, в 1920е годы, вскоре после смерти Вебера, наш московский медиевист А.И. Неусыхин попробовал объяснить публике, что идеальные типы Вебера по существу не так уж и далеки от тех абстрактных категорий, которые нам предлагает марксизм. Наука не может обойтись без каких-либо обобщенных понятий, когда говорит о таких отвлеченных вещах как буржуазия, капитализм и прочее. Что мы понимаем под этим названием? Какой смысл вкладываем в это понятие? Договорились, что будем назвать это буржуазией.

Задумавшийся Неусыхин оказался в весьма неудобном положении. Его выступление оказалось совсем не ко времени, было осуждено общественностью как антимарксистская вылазка. И наученный горьким опытом Неусыхин решил больше не поднимать этот вопрос о сходстве идеальных типов Вебера и каких-то обобщенных понятиях, используемых в марксистской методологии.

Когда историкам приходилось так или иначе вспоминать об идеальных веберовских типах, то они предпочитали хотя бы не вдаваться в тонкости и детали, и уж конечно ни с чем не сравнивать. Здесь все дело в необычной постановке вопроса. Просто когда мы привыкаем к каким-то отвлеченным понятиям, мы уже не слишком задумываемся, что за ними стоит. Заслуга Вебера в том и заключается, что он стремился проследить сам процесс, саму логику возникновения этого обобщающего понятия, когда мы идем от частного к общему, от конкретики к тем высоким абстракциям, в способности создавать которые баденская школа философов отказывала исторической науке в целом.

Но помимо этого интереса к идеологическим типам, для нас еще большее значение имеют социологические изыскания Макса Вебера. Наряду с изысканиями в области социологии и религии, Вебера привлекала и социология власти. Во главу угла был положен принцип формальной рациональности. Именно Веберу принадлежит создание типологии легитимного господства, т.е. власти, которая признана самими управляемыми индивидами.

Макс Вебер настаивал на том, что существует 3 типа, 3 мобильности легитимного господства.

1 тип – легальный, когда общество, по крайней мере в теории, подчиняется не личности, а закону. Такой легальный тип легитимного господства по Веберу утвердился в европейских государствах, где торжествует формальное юридическое право. При этом в стране может быть монархия, а может быть и республика. По сути ничего не меняется, поскольку реальная власть находится в руках бюрократии. А принадлежность бюрократии предполагает и должную компетенцию. Говоря о бюрократии, о властных структурах, о тенденциях централизации власти, вы можете вспомнить те же сюжеты из Истории государства и права: как возникает абсолютная монархия, кто поддерживает центральную власть, и за счет чего эту власть укрепляет единый монарх?

Отвечая на вопросы, старайтесь привлечь к ответу все то, что вам известно из разных курсов.