аддиктология

наркотиков, так сказать, выбрасываются за борт: сохранение, продление и повышение качества их жизни не входят в задачи отечественной наркологии. Парадоксальность принципа цели, когда единственными легитимными субъектами медицинской помощи являются лишь те, кто способен полностью отказаться от употребления наркотиков (несмотря на то, что такие люди составляют меньшую часть из всего количества наркозависимых, нуждающихся в медицинском внимании), тесно смыкается с парадоксальностью этических принципов современной российской наркологии. Последняя видна в том, что врачи ставят перед собой цель действовать не во благо больному, а решать общественные проблемы путем принудительной изоляции своих пациентов (речь идет о принудительном лечении, за которое ратуют многие современные российские наркологи). Тем самым нарушается принцип биомедицинской этики,когда медицинский работникпревращается из врача в социального инженера.

Один из ключевых выводов, касающихся ситуации в российской наркологии, что методы ее функционирования на современном этапе сложно оправдать, основываясь исключительно на рациональных соображениях. Трудно их оправдать и исходя из принципов биомедицинской этики. Если даже отечественные наркологи, обязанные по долгу службы обладать наиболее полным знанием о наркомании, оказываются во власти коллективных представлений, оправдывающих репрессивные меры воздействия по отношению к потребителям наркотиков (такие, как их принудительное лечение), то трудно ожидать взвешенного подхода к проблеме наркотиков от болееширокой аудитории—«обычных людей».

Невозможно объяснить непримиримую позицию в отношении употребления наркотиков, существующую в российском обществе,

исходя из рациональности и логики. Ведь в России свободно продаются легальные психоактивные вещества — алкоголь и никотин,

разрушительные последствия употребления которых в социальном масштабе несравненно большие, чем вред, наносимый наркотиками. Есть и другие социальные проблемы, такие как дорожно-транспортные происшествия и пожары, от которых гибнут десятки тысяч людей ежегодно. Но они не сопровождаются таким общественным интересом и таким накалом страстей, что наблюдается при обсуждении проблемы наркотиков.

Одной из важных сторон является анализ механизмов воздействия наркотиков на общественное сознание. Это может звучать как парадокс: принято считать, что наркотики воздействуют на индивидуальное сознание потребителя, но такой взгляд представляется слишком упрощенным, поскольку употребление наркотиков — социальный феномен. Причем феномен, оказывающий подчас не меньшее, если не большее, влияние (пусть и не фармакокинетическое) на сознание тех, кто не употребляет наркотики, чем на психику тех, кто их использует. Действительно, влияние наркотиков на сознание студента, балующегося марихуаной на вечеринках,

ограничивается лишь временем ее употребления. Сознание же некоторых активистов антинаркотических движений пронизано про-

блемой употребления наркотиков настолько сильно,что они решаютпосвятить «войне с наркотиками» всю свою жизнь.

Для того чтобы попытаться определить механизмы воздействия наркотиков на общественное сознание, попробуем взглянуть на проблему наркотизма с позиции активно развивающейся в последние годы социокультурной теории рисков. В современном обществе понятие риска занимает все более важную роль на арене общественного дискурса. Появилось даже новое название для современного типа общества — «общество риска», введенное в оборот социологом У. Беком (2000) в 1986 г. Концепция риска отлична от понятия опасности:опасность —это то,что существуетв объективном миреи несет нам

угрозу, в то время как риск — эта субъективная оценка вероятности того или иною опасного события. Действительно, как пишет Я.

Хэкинг (2003), слово «опасность» п различных европейских языках существовало с незапамятных времен, тогда как появление слова «риск», произошедшего от итальянского «rischio», относится лишь к XVI в. Появление «риска» неслучайно — оно совпадает с подъемом «духа капитализма», описанного М. Вебером (1990), сопровождающегося ростом рационализации предприни-

мательской деятельности. Рациональная экономическая деятельность стала пониматься как антитеза средневековому авантюризму, полагающемуся на фортуну — удачу, шанс. В противовес этому капиталистическое предпринимательство стремилось снизить неопределенность окружающей среды путем расчетов всевозможных рисков, оценки вероятности наступления тех или иных благоприятных и неблагоприятных событий. Как раз в это время появляется институт страхования. К XVII

в. вычисление стало доминировать над инстинктом, традицией и жизненной мудростью. В 1658 г. выходит первый учебник по теории вероятности, написанный знаменитым физиком X. Гюйгенсом. К 1960-м гг. появились даже новые профессии, занимающиеся

«анализом и менеджментом рисков», которые на Западе заняли нишу в самых различных правительственных и неправи-

тельственных институциях (промышленных корпорациях, организациях здравоохранения, структурах безопасности). Одним словом, современное общество не просто «боится» опасных событий и «надеется» на то. что они не произойдут, а оценивает и просчитывает вероятность их наступления. В этом смысле концепцию общества риска следует понимать как растущую рефлексивность человечества по поводу всевозможных опасностей, подстерегающих членов человеческих сообществ,

появившуюся в результате всевозрастающей рационализации различных сфер человеческой жизни.

В отличие от опасностей, риски не существуют вне нашей оценки и знания о них. Они продукты человеческих вычислений или

«прикидок», сделанных для того, чтобы снизить неопределенность окружающего мира. Однако, несмотря на то что эти оценки представляются ценностно-нейтральными и объективными (и различные статистические и математические методы помогают в придании им такой видимости), риски неразрывно связаны с человеческими ценностями и предпочтениями. Риски всегда социаль-

но конструируются (что не делает опасности, с ними связанные, менее реальными), и процесс их отбора, суждения по их поводу,

распределение ответственности за управление ими и методы их снижения широко варьируются от индивида к индивиду, от группы к группе и от культуры к культуре. Как пишет антрополог М. Дуглас и другие исследователи, риски, которые мы идентифицируем,

говорят о наших психологических чертах, культурных предпочтениях, структурах восприятия и институциональной принадлежно- | сти не меньше, чем об опасностях, которые существуют во внешнем объективном мире (Douglas, 1992). К примеру, в XIX в. опасность потери чести среди дворянского сословия в России оценивалась гораздо выше, чем опасность потери жизни. Спасая свою честь.

люди часто шли на дуэли и рисковали жизнью, тогда как в наше время такой этос практически утратил свою значимость.

Таким образом, риск неотделим от ценностей и морали; риск, несмотря на весь флер «объективности» всецело моральная категория. «Нейтральный язык риска — это все то, что унас есть, для того чтобы связать известные факты существования с констру-

ированием морального сообщества... риск, опасность и грех используются в мире для [ того, чтобы легитимизировать политику или дискредитировать ее, защитить индивидов от хищнических институций или защитить институции от хищнических индивидов»

(Douglas, 1990). Ввиду этого дискурс риска — это одновременно и дискурс ответствен- I ности, подотчетности и возмездия. Риск используется как дискурсивная тактика. С ее |

помощью мы можем обрушиться на наших оппонентов, обвинив их в проведении политики, представляющей угрозу для некоторых социальных групп или общества в целом. Он также используется и для обвинения индивида в аморальности, если его поведение представляет риск для других индивидов. А. Хант (1999) утверждает, что за последнее столетие в обществе значительно изменились способы моральной регуляции индивидов. В XIX в. «мораль» была особой и самостоятельной категорией: поступки, нарушающие ее,

оценивались как «аморальные» без обращения к какому-либо дополнительному ресурсу легитимации. По мере либерализации общества мораль стала функционировать через посредничество других дискурсивных форм, наиболее важные из них — дискурсы

«вреда» и «риска». Претендующая на ценностную нейтральность концепция вреда заместила концепцию «чистой» морали во многих сферах человеческой жизни, в результате чего для классификации того или иного поступка как «неправильного» стало нужным доказывать, что он наносит вред другим индивидам.

Концепция вреда играла ведущую роль в категоризации человеческих действий на протяжении большей части XX в. Однако к его концу на первое место вышел дискурс риска: «неправильные» поступки не обязательно должны наносить вред другим индивидам,

достаточно, чтобы они содержали в себе риск такого вреда. Как подчеркивает Хант, моральное измерение вовсе не исчезло из оценки различных форм человеческого поведения, оно лишь оказалось погребено внутри дискурсов, чьи характеристики имеют утилитарное обличие ценностной нейтральности (Hunt, 2003).

Экскурс в социокультурную теорию рисков предназначался не для того, чтобы отдать дань последним модным тенденциям мировой социологии. Тема дискурса риска непосредственно связана с целью данной главы — определить механизмы воздействия наркотиков на общественное сознание. Трудно не согласиться с тем, что употребление ряда наркотиков сопряжено с опасностями.

Более того, потребители таких наркотиков часто представляют опасность не только для себя, но и для окружающих. Другое дело, что эти опасности возникают в первую очередь не из-за употребления наркотика как такого, а из-за их криминализации, вследствие чего цены на наркотики достигают немыслимых высот и зависимый потребитель вынужден прибегать к различных криминальным деяниям,

чтобы обеспечить себя материальными ресурсами для приобретения наркотиков. Может быть, именно опасностью, таящейся в наркотиках и их потребителях, можно объяснить столь выраженную эмоциональную реакцию отторжения, какую они вызывают у большинства населения России? Однако опасностей в жизни много, и на многие из них мы просто не обращаем внимания, хотя некоторые вызывают у членов общества крайне сильную эмоциональную реакцию (волнение, страх, ненависть). Например, одно из легальных психоактивных веществ — алкоголь — подобной реакции не вызывает. Несмотря на то что совершивших преступления в состоянии наркотического опьянения за период с января по ноябрь 2005 г. оказалось лишь 0,4% от всех выявленных лиц, совершивших какие-либо преступления. Тогда как доля «пьяной» преступности составила в среднем 21,2% всех преступлений (официальная статистика МВД РФ).

Можно долго перечислять опасности, грозящие людям: такие как техногенные и природные катастрофы, глобальное потепление климата, вирусные инфекции, дорожно-транспортные происшествия, болезни и т. п. Но они, однако, не сопровождаются приступами общественной паники наподобие периодически возникающих по поводу наркотиков в России, Америке и других странах. Так что же характеризует опасности, которые переживаются членами данного сообщества особенно остро? Что отличает, выделяет их настолько,что связанные с ними риски входятв «портфель рисков» этогосообщества?

Вслед за М. Дуглас (1982) Я. Хэкинг определяет «портфель рисков» как набор надежд (но в особенности и страхов), которые воздействуют на коллективные чувства с большой силой, вызывают особую обеспокоенность и порождают сильное желание что-либо сделать в их отношении (Hacking, 2003). Можно согласиться с мнением Дуглас и Хэкинга, связывающих остроту восприятия рисков с моральными критериями человеческих сообществ. Так, К. Лаптон полагает, что «риски, получающие наибольшее внимание в какой-

либо культуре, — это те, что связаны с легитимизирующими моральными принципами [этой культуры]». «В сердце этих "рисков"

лежат эмоциональные измерения, вызванные посягательством, трансгрессией: злость, волнение, фрустрация, ненависть, ярость,

страх» (Lupton, 1999).

Схожим образом в работе «Риск и грязь» Я. Хэкинг пишет, что для вхождения какого-либо из рисков в «портфель рисков» данного общества опасность, с ним связанная, должна интерпретироваться как атака на «чистоту этого общества», как угроза его реального или символического загрязнения (Hacking, 2003). Что подразумевают выражения «чистота общества» и «символическое загрязнение общества»? Чистота и загрязнение — две стороны одной медали — культуры, и первая немыслима без второй. Дуглас считает, что правила загрязнения — это практически универсальный механизм для определения коллективной идентичности общества, для его чувства самовосприятия.

В различныхсообществахесть разные загрязняющие вещества, на которые наложены табу: у мусульман это алкоголь и свинина, у

иудеев — свинина и другие «некошерные» продукты. Такие табу придают этим сообществам специфическую коллективную идентичность и отделяютих от других. В то же время правила соблюдения чистоты регулируют сообщества изнутри, по их соблюдению судят о соответствии индивида моральным стандартам этого клана, народа и т. д. Э. Дюркгейм называл моральным порядком общества систему восприятия и классификации реальности, которая регулирует, структурирует и организует отношения в этом сообществе. Соответственно, любое общество имеет символические и моральные границы, т. е. линии, позволяющие включать в него полноправных членов и исключать чужаков, как внешних, т. е. отличных по территориальной принадлежности, так и внутренних — не соответствующих моральным стандартам этого сообщества. Такие линии могут быть выражены через нормативные запреты (табу),

культурные аттитюды и практики, отделяющие «нас» от«них».

Бинарная оппозиция «мы» и «они» является базовой, она и делает возможной саму концепцию социальной идентичности.

Моральные границы — это один из видов символических границ, определяемых как система различений, используемых для категоризации объектов, людей, практик, а также пространства и времени. На макросоциологиче-ском уровне работа по поддержанию моральных границ, по включению и исключению ведется для сохранения внутреннего порядка в сообществе, часто — с помощью принуждения к следованию коллективным нормам. Правила загрязнения и поддержания чистоты — это как раз функциональные механизмы «граничной работы», обеспечивающие сохранность символических границ сообщества.

Когда моральные границы проходятпериод переоценки и ревизии, что часто происходит во время кризисов или революций, такая неопределенность может привести к возникновению паники и требованиям укрепить моральные границы сообщества. Так.

например, моральная паника по поводу молодежных беспорядков в Англии, по мнению автора этой концепции С. Коэна (Cohen, 1973),

— реакция на меняющийся в 1960-е гг. статус молодежи. Попытки криминализации либерального дискурса о наркотиках, на-

блюдавшиеся во время российской моральной паники по этому поводу, на мой взгляд, объясняются следующим. Меры,

предлагаемыев рамкахэтого дискурса, направлены на

снижение отрицательных последствий наркотизации, таких как смерть от передозировок, сопутствующие заболевания,

преступность вокруг наркотиков. Но они не предлагают главного (с точки зрения тех, кто принимает участие в конструировании моральной паники вокруг наркотиков) — защитить моральные границы, являющиеся важнейшим объектом паники. Как раз традиционная мораль в рамках либерального дискурса терпит поражение, а моральные границы, регулирующие легитимное и нелегитимное удовольствие, оказываются пересеченными и переопределенными. Именно такая ситуация кризиса существовала в России середины 1990-х гг. во времена всплеска интереса прессы к наркомании.

Социальная функция моральных паник состоит в защите моральных границ сообщества, а способами этой защиты служат различные стратегии амплификации (увеличения) рисков явления, вокруг которого разгорается моральная паника. Можно выделить следующие дискурсивные стратегии (Мейлахс, 2004):

1)спираль сигнификации — способ сигнификации (обозначения) общественных проблем, цель которого — увеличение воспринимаемой угрозы путем отождествления сигнификатора с более острой социальной проблемой (например, называть употребление наркотиков «чумой», «национальной катастрофой»);

2)конвергенция проблем, которая происходит, когда в процессе сигнификации два вида активности связываются между собой с целью увеличения эффекта и размера опасности. Например, наркотерроризм (проблема наркотиков путем сигнификации связывается с проблемой терроризма), наркоинтервенция (наркотики^ интервенция);

3)автоматическая проблематизация имеет место, когда с.проблемой наркотиков автоматически (само собой разумеющимся образом) связываются другие социальные проблемы, например, преступность и СПИД;

4)социальная работа по категоризации, в результате которой все люди, употребляющие любые наркотики с любой частотой,

относятся к одной категории — «наркоманы»;

5) селективная типизация. Так, например, СМИ подают преступления, связанные с употреблением наркотиков, случаи тяжких преступлений (убийства) как типичные, о них пишется больше всего, в то время как доля наркозависимых, совершивших такого рода преступления, крайне мала.

Стратегии амплификации рисков часто достигают поставленной цели — сформировать у населения чувство страха и подвигнуть его к одобрению репрессивных мер в отношении «народных дьяволов», т. е. тех, кому приписывается персональная ответственность за сложившуюся ситуацию. Так, в исследовании отношения родителей и школьников к различным аспектам криминальной и медицинской моделей наркомании, нами установлено: чем в более негативном свете видит ситуацию респондент, тем в большей степени он поддерживает расход государственных средств на ужесточение борьбы с потребителями наркотиков. Это справедливо как для группы родителей, так и для группы школьников.

Как отмечает Ч. Критчер (2003) в работе «Моральные паники и медиа», современные моральные паники имеют тенденцию концентрироваться вокруг темы детей и детства. Работы Дж. Беста «Дети под угрозой: риторика и беспокойство о детях-

жертвах» (1993), Ф. Дженкинса «Моральная паника: изменяющаяся концепция педофила в Америке» (1998), «Педофилы и священники: анатомия современного кризиса» (2006) и других авторов показывают, как тема детства эксплуатируется моральными антрепренерами для создания различных моральных паник: вокруг похищения детей, педофилии, насилия над детьми (child abuse), компьютерных игр и т. п. Искусственное происхождение

паник не означает, что этих явлений не существует. Моральная паника свидетельствует лишь о повышенном и неподкрепленном объективными данными восприятии их рисков. Это обстоятельство неслучайно. Для объяснения этого феномена необходимо вновь обратиться к тезису о том, что риски, переживаемые в обществе, особенно остро воспринимаются относительно того, что связано с правилами чистоты и загрязнения, регулирующими его (общества) моральные границы.

Традиционно в культурах большинства народов мира (в том числе и российской) дети выступают символом чистоты. Наркотики как раз и являются тем загрязняющим веществом, которое разлагает «нравственность наших детей», покушается на их чистоту (а

значит, и на чистоту самого сообщества). Вот мнение юриста, профессора Л. И. Романовой (2003): «Страшнее всего, что наркомания и наркотизм разрушили нравственное сознание людей». Я. Хэкинг отмечает, что война с наркотиками презентируется в основном не как борьба с реальными угрозами от наркотиков: ее риторика — это риторика символического загрязнения (Hacking, 2003). Наркотики и наркоманы «загрязняют наших детей, делают из них ничего не соображающих зомби, способных на все для добычи наркотиков — для них уже не существует никакихпреград и моральныхограничений,всеихдействия подчинены одному — поискунаркотиков». При этом к загрязненнымдетям уже нет жалости, «грязные дети» приобщают к наркотикам «чистых детей».

Символически чистое существо — ребенок — исчезает, и на его месте возникает символически и физически нечистое существо

— «грязный наркоман». Именно этот символизм может объяснить, почему в общественном сознании, равно как и в доминирующих медицинском и криминальном дискурсах о наркомании, практически не существует разделения потребителей наркотиков на зависимых от них и употребляющих их эпизодически, а есть лишь «наркоманы»: и первые, и вторые уже подверглись ритуальному осквернению наркотиками и лишились своеобразной антинаркотической девственности.

Дискурсы о «чистых» детях, которым угрожают наркобароны и наркоманы, и дискурсы о «грязных» наркоманах, способных на все ради дозы и совращающих «чистых детей», сосуществуют как бы в разных плоскостях. Дети воспринимаются исключительно в качестве объекта «наркоугрозы», а «наркоманы» — в качестве ее носителей. То, что «наркоманы» — это тоже очень часто дети,

причем вчерашние «чистые» дети, хоть и признается на фактическом уровне в декларациях о том, что «наркомания — это болезнь молодых», но отрицается на уровне символическом: дети-наркоманы оказываются лишенными чистоты, т. е,, по сути, и самого статуса детства. Именно так «исчезают» дети, рискнувшие попробовать наркотики. Они подвергаются дискурсивному ритуалу «сим-

волического ограбления», в ходе которого у них отбирается один из главных символов детства — чистота, после чего все они автоматически превращаются в монолитную категорию постоянных носителей угрозы — «наркоманов». С ними же, теми, кто атакует детство, церемониться не следует.

Схожая ситуация наблюдалась и с попытками введения уроков сексуального просвещения в России. В работе «Публичное пространство в дискурсе российского неоморализма» (Мейлахс, 2004) прослеживается, как тема сексуального образования презентовалась на страницах российских изданий. Проекты, касающиеся сексуального просвещения школьников в России,

первоначально были восприняты благосклонно. Опубликовано несколько статей, доказывающих необходимость такого воспитания.

Однако через год-полтора ситуация начала меняться. Стало появляться все больше статей клеймсмейке-ров (главным образом священников и педагогов), утверждавших, что такие программы «сеют разврат и учат школьников различным извращениям». По мнению И. Кона,против сексуального просвещения был объявлен «крестовый поход».

Моральная паника вокруг наркотиков, дебаты по поводу проектов сексуального просвещения и другие «битвы за моральные границы», затрагивающие такие темы, как порнография и гомосексуальность, происходили в определенном социальном контексте — на подъеме волны неоморализма. Это означало постепенный откат от перестроечных либеральных ценностей и одновременно возврат к старым советским принципам, соединение их с «новой русской идеей православия» и

возвращение к «русским корням». Все это — общественный фон, характеризующий постельцинскую Россию.

Таким образом, можно подойти к объяснению парадоксального (с рациональной точки зрения) факта — столь сильного воздействия наркотиков на общественное сознание россиян. Для подавляющего большинства из нас наркотики являются

«загрязняющим» веществом, с помощью которого ведется атака на чистотуобщества, и в первую очередь на один изсимволов этой чистоты — детей. Исходя из этой позиции, совсем неудивительно, что проблемы, связанные с употреблением алкоголя, не вызывают такого всплеска эмоций, как феномен употребления наркотиков. И это — несмотря на то, что отрицательные последствия и опасности (но не риски!) для социума его злоупотребления многократно превышают связанные с наркотизмом.

Алкоголь традиционно присутствует в российской культуре и поэтому не является «загрязняющим» веществом, скорее,

наоборот, его употребление служит одним из маркеров российской национальной идентичности. Именно поэтому «непьющие» в нашем обществе часто сталкиваются с подозрительностью, а иногда и отторжением в различных социальныхсредах. Ихотказ употреблять алкоголь выглядит какнарушение культурныхкодов, характеризующихроссийскую национальную идентичность.

5.5.Моральныеграницы:фиксациянастаромиливосприятиенового?

Из рассуждений о том, как наркотики воздействуют на общественное сознание, можно сделать неверный вывод, что само понятие моральных границ обладает отрицательной коннотацией и что защита моральных границ непременно ассоциируется с чем-то репрессивным и авторитарным, с борьбой автономного индивида против подавляющего его социума. Это совершенно не так. Любое сообщество характеризуется определенными моральными границами и не может существовать без них. Так, для либерального общества фашизм и расовая нетерпимость — такие же «загрязняющие» феномены, как наркотики или сексуальные меньшинства для тоталитарных обществ. Взрыв коллективных чувств либералов по поводу проявлений антисемитизма или атак на иностранных студентов также обусловлен не рациональными, а моральными соображениями. Общество немыслимо без морали

(о чем не уставал повторять Э. Дюркгейм) и, безусловно, должно отстаивать определенные моральные принципы,

характеризующие его моральный порядок, защищать себя от индивидов, его разрушающих (террористов, убийц, насильников).

Когда общество борется с потребителями наркотиков, это происходит в первую очередь не из-за вреда здоровью и угрозе безопасности для других членов этого общества, а из-за атаки на его «чистоту» и моральные границы. В этом контексте важно определить механизмы воздействия наркотиков на общественное сознание и показать, что рациональные соображения «вреда» и «риска» здоровью используются сторонниками репрессивного подхода к наркотикам в качестве дискурсивного ресурса,

скрывающего их подлинные мотивы: защиту «чистоты» общества. Никакого «имморализма» из этого не следует. Самая либе-

ральная политика в отношении наркотиков будет основываться на моральныхвоззрениях. Речь идет о том, какими должны быть эти моральные основания.

«Неоморалисты» стараются защитить моральные границы «старого» советского общества тоталитарного образца,

отличавшегося нетерпимостью к любым проявлениям «инаковости». Во-первых, их представления о морали и нравственности не соответствуют нормативным принципам открытого общества, где правам индивида отводится не меньшее место, чем его обязанностям, а моральные принципы поведения являются предметом его личного выбора, пока они не нарушают права других людей. При этом хочется подчеркнуть понятие «нарушают», а не «представляют риск», поскольку категория «потенциальный преступник» (одна из наиболее часто встречающихся в определении потребителей наркотиков) — это юридический нонсенс. В

определенных обстоятельствах большинство из нас могут совершить преступление, так что почти все в каком-то смысле могут быть охарактеризованы как «потенциальные преступники». Преступник становится преступником, только когда он преступил закон, а не в состоянии это сделать. Из этого не следует и принятие принципа безграничного индивидуализма, когда права индивида являются единственным моральным принципом, организующим сообщество, а интересы сообщества в целом игнорируются.

Э. Дюркгейм (2002) писал по этому поводу: «Если, например, в известный момент общество в целом теряет из виду священные права индивида, то нельзя ли его поставить на место, напомнив ему, насколько уважение этих прав тесно связано со структурой великих европейских обществ, с нашей ментальностью в целом, так что отрицать эти права под предлогом общественных интересов — значитотрицать наиболее существенные общественные интересы?»

Во-вторых, репрессивные меры в отношении потребителей наркотиков нарушают принцип равенства, когда одни члены общества вольны в неограниченных количествах потреблять легальные психоактивные вещества (несмотря на весь спектр рисков, с

ними связанных), а другие не могут этого сделать лишь в силу традиционныхпредставлений о типах «загрязняющих» веществ.

Совмещая это наблюдение с первым, можно сказать, что потребители спиртного и никотина не несут никакой ответственности за риск и «потенцию совершить преступление», а на потребителей наркотиков (в том числе и менее опасных для здоровья, чем алкоголь) такая ответственность возлагается.

В-третьих, наркозависимые — это больные люди (по крайней мере, считаются таковыми и в силовых, и в медицинских институциях социального контроля), а одним из атрибутов «роли больного» является снятие ответственности (юридической) за свою болезнь.

В-четвертых, моральные границы, постулирующие «нулевую толерантность» в отношении употребления каких-либо наркотиков в любой форме, не соответствуют реалиям современного российского общества, когда около 50% процентов молодежи, пробовавшей наркотики, и каждый пятый, употребляющий ихс той или иной степенью регулярности, оказываются за рамками закона.

Иными словами, принцип «нулевой толерантности» криминализирует огромное количество российских граждан исключительно за то, что те потребляют «загрязняющие» психоактивные вещества. Итак, моральные границы, отстаиваемые сторонниками репрессивного подхода к наркотикам, оказываются «мертвыми» и отжившими, они не отражают реальных жизненных практик современных поколений российской молодежи. Употребление различных наркотиков молодежью, причем в достаточно значимых мас-

штабах, — это данность современных обществ европейского типа. И силы общественных институтов должны быть направлены не на «искоренение» или «радикальное снижение» наркотизации (что цивилизованными методами сделать невозможно),а на умень-

шение отрицательныхпоследствий,с ней связанных(что не отменяет необходимости первичной профилактики наркомании).

Таким образом, необходима коррекция моральных границ нашего общества в направлении их приспособления к существующим российским реалиям, а не в ригидной фиксации на старых и недостижимых идеалах. Как писал Э. Дюркгейм,

противоречие между старыми, отжившими нормами и сложившимися реальными общественными условиями приводит к состоянию социальной аномии, чреватой суицидами, маргинализацией различных общественных групп и росту преступности.

Старые нормы перестают эффективно выполнять свою регулирующую функцию, новые еще не сложились, и индивид оказывается в «подвешенном» состоянии отсутствия ориентиров, направляющих его поведение. Попытки свести наркотизм на нет и возродить реально действующие (т. е. регулирующие поведение подавляющего большинства членов сообщества)

нормы «нулевой толерантности» без параллельного отката к тоталитарному обществу не представляются возможными. Стало быть, необходимо общественное переосмысление моральных границ, а не бескомпромиссное отстаивание старых. К тому же моральные паники наподобие той, что наблюдалась в конце 1990-х гг.. — не лучшее средство сохранения моральных границ вообще, в чем бы они ни заключались (Мейлахс, 2003). Они уводят общество от рациональной рефлексии по поводу той или иной проблемы и сводят всюсложность социального бытияв эмоциональную плоскость ненависти и негодования.

Однако известно, что общество одобряет репрессивные меры в отношении наркозависимых и поддерживает прогибиционистскую политику государства. Не является ли тогда либерализация антинаркотической политики антидемократической? В каком-то смысле да. В этой связи можно лишь процитировать Э. Дюркгейма, ученого, которого никак нельзя обвинить в безграничном либерализме и пренебрежении правами коллектива: «Мы, стало быть, совсем не обязаны в области морали покорно подчиняться общественному мнению. В некоторых случаях мы можем считать себя даже как бы призванными восставать против него. В самом деле, может случиться так, что, основываясь на каком-то из мотивов, которые только что были указаны, мы сочтем своим долгом бороться против моральных идей, которые, с нашей точки зрения, устарели,

являются ужене более чем пережитками».

Кроме того, в нашем обществе постепенно происходит трансформация отношения к потреблению наркотиков. В

проведенном исследовании отношения родителей и школьников к криминальной и медицинской моделям наркомании найдены заметные различия между этими категориями респондентов. Несмотря на то что криминальная модель наркополитики находит большую поддержку как среди родителей, так и среди школьников, хотя в последней группе она пользуется заметно меньшим влиянием, чем в первой. Отношение школьников к потребителям наркотиков — в целом значительно более гуманное, чем у поколения их родителей.

Представляется, что причины этого лежат в различных условиях социализации поколений. Мировоззрение родителей формировалось во времена советского режима, известного своим репрессивным отношением к различным уязвимым группам, в

том числе и к наркозависимым, доминированием коллективистской идеологии и презрением к индивидуалистским ценностям человеческой жизни, а также ригидным морализмом. Поэтому они оказались более восприимчивы к утверждениям-требованиям клеймсмейкеров, строящих свои дискурсивные и недискурсивные стратегии на основе репертуара понятий криминального дискурса, чем учащиеся. Социализация молодого поколения проходила в новых социальныхусловиях постперестроечной России,

когда ценное™соблюде-

ния прав человека, гуманного отношения к уязвимым группам, индивидуализма и плюрализма в области морали заняли устойчивое место в риторических стратегиях множества клеймсмейкеров, в том числе и агентов различных государственных институций. Кроме того, сами жизненные практики современной российской молодежи сегодня гораздо более плюралистичны и диверсифицированы,

чем у поколения ее родителей. Монолитная культура «советского человека» и «советской молодежи» оказалась раздробленной на многочисленные пестрые фрагменты молодежных субкультур, в том числе и таких, где употребление тех или иных видов наркотиков вполне приемлемо. Такое «опри-вычивание» наркотизации может вести к более толерантному отношению к самим нар-

котизирующимся, и они перестанут представляться загадочными и непостижимыми «чужими», олицетворяющими моральное разложение общества, а будут восприниматься либо как «нормальные» развлекающиеся (если потребление ими наркотиков не выглядит как проблемное), либо как нуждающиеся в помощи «свои».

Определенный сдвиг в моральных границах нашего общества налицо, и перед ним назрела необходимость выбора: либо отстаивать устаревшие и недостижимые нормы путем репрессивной антинаркотической политики, либо адаптироваться к переменам и приспосабливать эту политику к реально сложившейся ситуации с наркотиками.