Вопрос № 1: Особенности древнерусского летописания

Летописи - это памятники исторической прозы Древней Руси. К исторической прозе ученые относят сочинения историков, которые видели свою задачу в том, чтобы осмыслить факты прошлого и изобразить их в яркой, живой форме. Основой летописи является политическая история, которая связана с современными событиями, с реальной жизнью. Объектом летописей является реальный человек и общество.

Летопись является одним из основных жанров древнерусской литературы. Название этого жанра происходит от слова «лето» (год): в летописях, рассказывающих о тех или иных событиях, повествование велось по годам. Рассказ каждого года начинался с одного слова: «В лето...» (т. е. в такой-то год...). Летопись логично, в строгом хронологическом порядке рассказывает о событиях исторического прошлого, которые последовательно развиваются от года к году. Именно из летописей мы можем узнать о событиях истории нашей страны, давно прошедших: о трагической битве на реке Калка, о Куликовской битве, о том, как захватил Москву хан Тохтамыш, о междоусобной борьбе русских князей и многом другом.

Как и героический эпос, летопись представляла собой сборник фактов и идей и являлась результатом творчества разных людей, авторов, разных времен. Летопись, по убеждению специалистов, имеет большое значение как факт культуры народа - это «первичная форма исторических произведений в накоплении знаний о прошлом».

Каковы причины возникновения летописей? Литература уже осознает положение своей страны, своего государства в мировой системе. Она пытается найти место своего народа в истории, осмыслить его значение в мировой истории, в мировом историческом процессе. Кроме этого расширяется потребность в исторических знаниях, и летопись стремится осветить как можно больше исторических фактов, событий.

На Руси летописи велись с XI по XVIII век. До середины XVI века (период царствования Ивана Грозного) летопись являлась основным видом исторического повествования. После этого времени она постепенно уступает свои позиции другому историографическому жанру - хронографу (хронографы — это исторические сочинения, излагающие всемирную историю).

Летописи составлялись в монастырях, при дворах русских князей (затем - русских царей), в канцеляриях митрополитов.

Авторы летописей, летописцы, не были независимыми, частными лицами; как правило, они выполняли поручение, задание или заказ духовных или светских властителей и отражали интересы определенной группы людей. Вот почему до нас дошли летописи, повествующие об одних и тех же событиях, но рассказывающие о них по-разному.

Исследователи различают два вида летописей. Одни летописи представляли собой или обычные записи по годам, сообщения о событиях, или летописные рассказы - описание событий с включением диалогов, конкретных деталей.

Летописные рассказы тоже различаются: в одних повествуется о событиях, современником которых является летописец; эти рассказы литературно обработаны и более реалистичны; другие рассказывают о событиях давно минувших лет, часто это эпические предания, легенды, внесенные в летопись не сразу, а спустя некоторое время. Характерными чертами таких летописей являются лаконичность описания, обобщенность образов героев, занимательный сюжет, эффект неожиданности.

Академик Д.С. Лихачев относит летописи к числу «объединяющих жанров» (термин Лихачева), потому что летописи включают в себя элементы других жанров: исторической прозы, воинской повести, жития святого, поучения, похвального слова.

Многие известные и сейчас произведения древнерусской литературы дошли до нас в составе летописей. Это такие широко известные произведения, как «Поучение» Владимира Мономаха, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина и другие.

В истории развитии жанра летописи исследователи выделяют несколько периодов:

Первые записи исторических событий начали вестись в конце X века в Киеве. Однако как жанр летопись возникла в XI веке, в период княжения Ярослава Мудрого. Д.С. Лихачев считает, что в первой половине 1040 года мог быть составлен свод преданий о том, как возникло на Руси христианство. Создание этого свода объяснялось стремлением сказать о том, что история Руси близка истории древних христианских государств; это нужно было для того, чтобы повысить авторитет русской церкви и молодого русского государства.

Второй этап развития русских летописей ученые связывают с периодом 1060-1070-х годов: считается, что в это время сложилась форма летописного повествования - повествование в форме погодных (по годам) статей. Именно в этом было отличие древнерусских летописей от, например, византийских хроник, в которых исторические события описывались по периодам царствования того или иного правителя. Второй этап развития русских летописей связан с именем и деятельностью Никона - инока Киево-Печерского монастыря. Около 1095 года был создан «Начальный свод», который сохранился в новгородских летописях. На его основе был создан прекрасный памятник древнерусской литературы, не имеющий себе равных в Европе по разнообразию источников, а также талантливости повествования, — «Повесть временных лет» (написана около 1113 года). Всемирно известная летопись - «Повесть временных лет» - по существу является энциклопедией исторических знаний своего времени, как интересно отозвался о ней исследователь В.Г Мирзоев, «сконцентрированный сгусток политической мудрости раннего русского средневековья». Повесть указывала на место славян в мировой истории. Интересно, что значение «Повести временных лет» уже тогда хорошо осознавали в Древней Руси - именно она открывала все своды последующих лет.

В XII-ХIII веках летописи ведутся не только в Киеве и Новгороде, но и в других русских городах - в Рязани, Владимире, Чернигове, Ростове. Знаменитыми памятниками XIII века являются летописные повести о битве на реке Калка в 1223 г. и о нашествии хана Батыя 1237-1241 гг.

Новый подъем в развитии летописи как жанра происходит в XIV веке. Ученые связывают это с такими важными историческими событиями в жизни Древней Руси, как Куликовская битва в 1380 году и возвышение Москвы.

Первый общерусский свод летописей был создан в 1408 (по некоторым данным в 1409) году. В 1480-х гг. записи текущих событий стали носить сугубо официальный характер; с этого времени независимое, местное летописание в русском государстве перестало существовать (за исключением Пскова).

С XVI века летописание ведется только в Москве, столице русского государства. Появляется русский Хронограф, который объединил изложение мировой истории (от библейского времени до падения Византии) и русской истории (от древнейшей истории до середины XV века).

В XVI веке (1568-1576 гг.) по заказу царя Ивана IV (Ивана Грозного) создается самый крупный летописно-хронографический памятник Древней Руси - Лицевой свод. Он содержит 10 томов, талантливо украшенных миниатюрами (в количестве более 16 тысяч).

К XVII веку исчезает общественное и историческое значение летописей.

Русская художественная литература не раз обращалась к летописям. Летописные рассказы использовали в своем творчестве такие известные русские писатели, как Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, А.К. Толстой и другие.

Вопрос № 2: Поэтика «Слова о полку Игореве»

Несколько слов о «Слове»: «Слово о полку Игореве» было обнаружено в 1790-е годы А.И. Мусиным-Пушкиным. Находка этого произведения древнерусской литературы была случайной: он купил этот текст в Спасо-Преображенском монастыре города Ярославля. Причем купил даже не подлинник, а копию в составе летописи, датированной XV веком. Об этой находке узнала императрица Екатерина II, и в 1796 году с произведения сняли копию (которая получила название Екатерининской), а в 1800 году Слово... было опубликовано. Однако в 1812 году в Москве случается пожар, и библиотека Мусина-Пушкина сгорает, соответственно, гибнет и значительная часть первого тиража Слова.... Таким образом, до наших дней дошла только Екатерининская копия и несколько экземпляров из тиража. Сразу после находки рукописи начались споры о ее авторстве. Существовало две версии: первая - Слово... это поздняя подделка, поскольку подлинник так и не был найден, и рукопись содержала множество непонятных мест. Вторая - Слово... изначально было написано не на русском языке и переведено. Но тогда вопрос: кто автор перевода?

Споры ненадолго утихли, но возобновились в середине XIX века, т.к. был найден еще один текст - Задонщина, некоторые фрагменты которой едва ли не дословно повторяют те же фрагменты Слова.... Следовательно, возникла новая теория об авторстве: предположили, что автор Слова... знал Задонщину и решил написать похожий текст. Но однозначного мнения по этому вопросу не существует до сих пор.

ПОЭТИКА «СЛОВА». Изучение поэтики худ. произведения имеет в виду установление примарного слоя худ. приемов как определенной целостности. Эта худ. целостность может дать представление о принадлежности произведений той или иной эпохе, жанру, автору, его подлинности или подражательности, степени худ. сознательности творчества, наконец, даже о мировоззрении и худ. мироощущении автора. Но все эти выводы не составляют сути поэтики как предмета изучения.

Долгое время в литературоведении считалось, что всякое худ. произведений строится по одним и тем же, одинаковым для всех эпох жанров и авторов правилам, а потому особенности худ. строения С. попросту не замечались. П. С., минуя отдельные наблюдения, которые могли дать материал для целостных представлений, стали заниматься М. А. Максимович и А. И. Никифоров в связи с выявлением в С. фольклорного начала, И. П. Еремин в связи с проблемой его жанра, Р. О. Якобсон в связи с вопросом о подлинности С., а затем более устремленно и широко — В. П. Адрианова-Перетц, Л. А. Дмитриев, А. Н. Робинсон, Д. С. Лихачев,Н. С. Демкова и, наконец, Б. М. Гаспаров.

Прежде всего, обратим внимание на характер метафорич. мышления автора С. Метафора — главный из поэтич. тропов, с особенностями которого в той или иной мере согласуются в поэтич. системе все остальные. Одна из форм метафоры — метонимия. В С., как и в др. произведениях древнерус. лит-ры, преобладает метонимич. отражение действительности. Эта особенность метафоры связана с терминологич. системой древнерус. яз. и знаменует собой некое «экономное» отношение к восприятию действительности: вм. указания на выступление в поход говорится, что князь сел на коня против кого-либо или за кого-либо, или более узко — вдел ногу в стремя; вм. «начать битву» — «преломить копье»; вм. «завоевать город» — «расшибить городу врата» и др. Через метонимию осуществляется связь метафоры с терминологией своего времени, причем особое поэтич. воздействие имеют в С. термины, образы и метафоры из воен., земледельч. и охотничьего быта. С. не привносит художественность в изображаемую им жизнь, а как бы извлекает художественность из самой жизни, чем и объясняется то, что только эстетически знаменательные явления в самой жизни становятся достоянием художественности произведения.

Однако «чистой» художественности поэтич. тропов в С. нет. В частности метафора в С. тесно связана с символич. смыслом того, к чему она применяется, и поскольку язычество еще не угасло в XII в., оставив по себе верования, трансформир. в поэтич. образы, то образы, заимствованные из языч. представлений о мире, составляют основную часть художественности С.

Метафора в худ. лит-ре нового времени — одна из разновидностей сравнений. Поэтому в этой лит-ре метафора употребляется без веры в знаменуемое ими бытийное явление. Напротив, в древнерус. лит-ре метафора, отнюдь не основываясь на внеш. сходстве, вскрывает внутр. связь явлений, символич. смысл. Причем характерно, что метафора

становится чрезвычайно широкой и охватывающей целыи круг явлений — описываемых и тех, которые входят в метафору. Так, напр., отд. персонажи С. — гл. образом «деды» и «прадеды» — также приобретают в нем метафорич. значение, становясь символами-метафорами их потомков — современников описываемых в С. событий. Таковы в С. Всеслав Полоцкий — символич. фигура для всех его потомков Всеславичей или Олег Святославич, играющий ту же роль для всех Ольговичей. Сходное символич. значение для современников С. имеют юноша Ростислав или Святополк, а также некоторые события прошлого, как, напр., битва на Немиге — эмоционально-символич. параллель битве на Каяле. В известной мере мы можем говорить, что вся прежняя рус. история носит в С. метафорич. характер по отношению к походу Игоря. Предшествующую поражению Игоря рус. историю можно рассматривать как метафору большого порядка — метафору бесславного положения Руси при Игоре.

Если говорить об основных поэтич. тропах, то прежде всего необходимо отметить, что в С. редко встречаются сравнения по внеш. сходству. Последние вводятся обязательно с помощью союза «аки»: куряне «сами скачють, аки сѣрыи влъци въ полѣ»; «по Руской земли прострошася половци, аки пардуже гнѣздо», телеги «крычать» как «лебеди роспущени», причем это сравнение вводится словом «рци» (формой от глагола «речи»), т. е. «скажешь», «как бы». Близко к сравнениям стоит противопоставление. Ср.: «Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша, а храбріи русици преградиша чрълеными щиты». Характерно, однако, что сравнения основываются на каких-то общих магич. свойствах: сравнение с волками в С. связано с представлениями об оборотничестве, половцы сравниваются с выводком пардусов — охотничьих зверей (т. е. сравнение берется из той же сферы эстетич. представлений, о которых шла речь). Характерна материализация мыслей-чувств и мыслей вовне их носителей: мысль может лететь под облаками, тоска разливаться «по Руской земли», а «печаль жирна» течь «средь земли Рускыи». Но, с др. стороны, материальные объекты могут испытывать чувства, свойственные духовному миру человека: забралы городов могут унывать. Смешение духовного и материального повсеместно в С. «Злато слово» может быть изронено и смешано со слезами.

Сравнения действующих лиц с теми или иными зверями или птицами («серым волком», «сизым орлом», соколом, соловьем и т. д.) позволяют искать корни представлений об оборотничестве. Особенно это касается тех действующих лиц, которые относятся к старому времени (Боян, Всеслав Полоцкий) (См. также Уподобления в «Слове»).

Характерная черта П. С. — перечисления, которыми усиливается экспрессия текста: о Ярославе Черниговском говорится, что он не выступил «съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы»; или: «тѣми тресну земля, и многи страны — хинова, литва, ятвязи, деремела...». Иногда перечисления имеют более сложный характер: «Тогда врани не граахуть, галицы помлъкоша, сорокы не троскоташа, по лозію (полозие) ползоша только».

Характерна и афористичность текста: «Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы».

Подчеркивая традиционность основных поэтич. тропов в С., мы не должны забывать, что оно строится как индивидуальное произведение,

неповторимое в своей общей основе, обладающее худ. ценностями, которые не могут быть сведены даже к самым богатым традициям. В чем же выражается неповторимая ценность С., гениальность его автора? Здесь могут быть намечены несколько путей разгадки.

Конечно, традиционность образов — символов-метафор или даже определенных ист. лиц (Владимир Старый, Всеслав Полоцкий или Олег «Гориславич») — характерная черта С. Художественность памятника раскрывается перед читателем не через открытие нового, а через процесс узнавания знакомого, известного, но при этом — значит. расширения и углубления всего знакомого.

Каждый образ в С. развит и конкретизирован деталями. И продолжен в последующем тексте. Образы эти берутся только из некоторых областей жизни, которые виделись сознанию автора как художественные, достойные включения в произведение. Это земледелие, княж. охота, это жизнь природы — деревьев, зверей, птиц. Это космич. явления: солнце, луна, это море, тучи, гроза, ветер. Земледелие связано с пирами, пиры — со свадебными обрядами. Те и другие — символы богов.

Каждый образ в С. имеет свое основание в фактич. положении дел. Если, напр., Ярославна сравнивается с зегзицей — кукушкой, то это несомненно потому, что ее сын Владимир находился в это время в «чужом гнезде» — в плену у Кончака.

Образы, примененные в начале С., как бы раскрываются в дальнейшем. Так, напр., автор говорит о воинах курянах: «...луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени». Это перед походом, а после битвы Ярославна обращается к солнцу: «Въ полѣбезводнѣ жаждею имь лучи съпряже, тугою имъ тули затче», т. е. луки, напряженные перед походом, в битве ослабли, тулы, открытые перед походом (т. е. готовые к бою), оказываются заткнуты горем.

Характерно и другое. Раз употребив какой-либо образ, автор возвращается к нему еще раз — ближе к концу произведения. Образ сопутствует повествованию или обрастает новыми, близкими по духу образами. Автор ищет объяснение событий в их худ. значимости и художественность привлекает для того, чтобы дать событиям нравств. оценку. Причем особенно замечательно, что автор никого не осуждает, а лишь сожалеет о том, что произошло, и сочувствует «неудачникам».

Типичная особенность С. — обилие прямой речи различных персонажей. Наиболее значительные вкрапления прямой речи — этоПлач Ярославны и «Злато слово» киевского князя Святослава. Недостаточно определены границы слов Бояна — из его песен и сказанного им афоризма: «Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы». Слова Бояна к тому же, по-видимому, пародируются в начале, когда автор С. воспроизводит манеру, в которой Боян мог бы воспеть поход Игоря. Кроме того, в С. приводятся слова и обращения Игоря, Всеволода Буй Тура, цитируется как прямая речь плач рус. жен; приводится даже диалог половецких ханов Гзака и Кончака, который, конечно, автор не только не мог слышать, но и понимать, ибо переговаривались они, конечно, не по-русски. Таким образом, прямая речь — это худ. прием автора С., и он уже сам по себе свидетельствует о способности автора как бы «переселяться» в действующих лиц своего произведения, смотреть на происходящее их глазами, выражать их мысли, отличные от собственных.

Наличие разнотипной прямой речи согласуется с тем, что в жанре С. существуют как бы небольшие субжанры. Стилистически С. как бы меняется, П. его имеет неустойчивый характер. Так, напр., описание бегства Игоря резко отличается от той части С., где говорится о его выступлении в поход и отрывочно — о самой битве. Особый характер имеет «Злато слово» Святослава и его продолжение — призывы, которые принадлежат уже автору С.

Однако некоторая пестрота П. С. не мешает его единству. Единство П. определяется, во-первых, тем, что оно не выходит за пределы того, что допустимо в древней средневековой лит-ре, а во-вторых, — представлениями об окружающем мире. Мир С., определяющий выбор поэтич. средств, — это мир широкой видимости и широкой слышимости. Всеслав в Киеве слышит, как ему звонят в Полоцке. На большом расстоянии друг от друга говорят Игорь и Всеволод. За одну ночь преодолевает огромные расстояния Всеслав Полоцкий и т. д. Мир, о котором пишет автор С., — это мир, охватывающий огромные расстояния, легко преодолеваемые быстрыми передвижениями, видимый как бы из-за облачной выси.

Мн. худ. приемы и образы С. связаны с особым поэтич. представлением о мире. Во-первых, мир — весь живой, единство природы и человека, культ земли, воды, солнца, одушевленные и неодушевленные явления в природе связаны.

«Панорамное зрение» и абсолютная слышимость, преодолевающая расстояние, позволяющая переговариваться Игорю и Всеволоду Буй Туру из разных городов, согласуется с легкостью сопоставления разделенных временем событий, объединением судеб «дедов» и «внуков». Два больших куска текста в С., посвящ. Олегу Святославичу и Всеславу Полоцкому, как бы символизируют и объясняют судьбу их внуков. Автор постоянно пользуется ассоциациями, типичными для своего времени, когда политика и поведение внуков как бы продолжают политику и поведение дедов.

П. С. как определенная система худ. средств принадлежит эпохе монументально-ист. стиля, представленного во всех видах искусства и в известной степени смыкающегося с таким же стилем, распространенным во всех европ. странах раннего средневековья. Характерные черты этого стиля: охват авторским повествованием огромных пространств и широкие временны́е границы, легкость передвижения в этих больших пространствах, значительность тем и их ист. прикрепленность. Произведение строится как бы из больших блоков, каждый из которых имеет самостоятельность в пределах общего «тела» произведения. По своим худ. особенностям С. может быть сближено с такими произведениями раннесредневекового эпоса, как «Песнь о Нибелунгах», «Песнь о моем Сиде» и особенно «Песнь о Роланде», с которой С. имеет много общего.

Вопрос № 3: Жанр жития в древнерусской литературе

Русской литературе без малого тысяча лет. Это одна из самых древних литератур Европы. Она древнее, чем литературы французская, английская, немецкая. Ее начало восходит ко второй половине X в. Из этого великого тысячелетия более семисот лет принадлежит периоду, который принято называть «древней русской литературой». Древняя Русь унаследовала от Византии богатые, широко разработанные традиции агиографии. К X в. там прочно сложи­лись определенные каноны различных типов житий: мученических, исповеднических, святительских, преподобнических, житий столп­ников и «Христа ради» юродивых.

1) Мученическое житие состояло из ряда эпизодов, описываю­щих самые невероятные физические мучения, которым подвер­гался герой-христианин языческим правителем, полководцем. Все истязания мученик претерпевал, проявляя силу воли, терпение и выносливость, верность идее. И хотя он, в конце концов, поги­бал, но одерживал моральную победу над мучителем-язычником.

Из переводных мученических житий на Руси большую попу­лярность приобрело житие Георгия Победоносца. На Руси Георгий стал почитаться как покровитель земледельцев, святой воин-защитник мирного труда ратаев. В связи с этим его мучения в житии отходят на второй план, а главное место занимает изоб­ражение воинского подвига: победы над змеем — символом языче­ства, насилия, зла. «Чудо Георгия о змие» в древнерусской лите­ратуре и иконографии было необычайно популярным в период

Борьбы русского народа со степными кочевниками, иноземными захватчиками. Изображение Георгия, поражающего копьем змея - дракона, стало гербом-эмблемой города Москвы.

2) В центре исповеднического жития — миссионер-проповедник христианского вероучения. Он бесстрашно вступает в борьбу с язычниками, претерпевает гонения, мучения, но, в конце концов, добивается поставленной цели: обращает язычников в христианство.

3) Близко к исповедническому житию стоит святительское. Его герой — церковный иерарх (митрополит, епископ). Он не только учит и наставляет свою паству, но и оберегает ее от ересей, козней дьявола.

Из византийских святительских житий широкую известность получило на Руси житие Николы Мирликийского. Никола Мило­стивый выступал в роли заступника за неправедно гонимых и осужденных, помощника бедняков, он был избавителем из плена, покровителем плавающих и путешествующих; он прекращал бури морские, спасал утопающих. О его многочисленных чудесах слага­лись легенды. Согласно одной из них, Никола в отличие от Касьяна не побоялся испачкать своих светлых одежд и помог попавшему в беду мужику. За это он получил поощрение бога, «Так и поступай впредь, Никола, помогай мужику,— говорит ему бог.— И за это тебе два раза в году будут праздновать, а тебе Касьян — только раз в четыре года» (29 февраля). По народному поверью, Касьянов год (год високосный) считался дурным, не­счастливым.

4) Жизнеописанию монаха, обычно основателя монастыря или его игумена, посвящалось преподобническое житие. Герой про­исходил, как правило, от благочестивых родителей и с момента своего рождения строго соблюдал посты, чуждаясь детских игр; быстро овладевал грамотой и придавался чтению божественных книг, уединяясь, размышлял о бренности жизни; отказывался от брака, уходил в пустынные места, становился монахом и основы­вал там обитель; собирал вокруг себя братию, наставлял ее; преодолевал различные бесовские искушения: злокозненные бесы являлись святому в облике диких зверей, разбойников, блудниц и т.п.; предсказывал день и час своей кончины и благочести­во умирал; после смерти тело его оставалось нетленным, а мощи оказывались чудотворными, даруя исцеление недужным. Таковы, например, жития Антония Великого, Саввы Освящен­ного.

5) К типу преподобнического жития близко стоят жития столпников. Отвергая «лежащий во зле» мир, столпники затворялись в «столпах» — башнях, разрывали все земные связи и посвящали себя всецело молитве. Таково, например, житие Симеона Столп­ника.

6) Низшую ступень в иерархии святых занимали юродивые. Они жили в миру, на городских площадях, рынках, ночуя с нищими на папертях церквей или под открытым небом вместе с бездомны­ми собаками. Они, пренебрегали одеждой, гремели цепями-верига­ми, выставляя напоказ свои язвы. Их поведение внешне было нелепо, алогично, но скрывало глубокий смысл. Юродивые бес­страшно обличали сильных мира сего, совершали внешне свято­татственные поступки, терпеливо сносили побои и насмешки. Таково, например, житие Андрея Юродивого.

Все эти типы житий, прийдя из Византии на Русь, приобрели здесь свои особые самобытные черты, ярко отражая своеобразие общественной, политической и культурной жизни средневековья.

Мученическое житие не получило на Руси широкого распро­странения, ибо новая христианская религия насаждалась сверху, то есть правительством великого князя. Поэтому сама возмож­ность конфликта правителя-язычника и мученика-христианина исключалась. Правда, функции христианских мучеников приняли на себя князья Борис и Глеб, злодейски убитые братом Святополком в 1015 г. Но своей гибелью Борис и Глеб утверждали торжество идеи родового старшинства, столь необходимой в си­стеме княжеского престолонаследия. «Сказание о Борисе и Глебе» осуждало княжеские распри, крамолы, губящие Русскую землю.

Реальную почву тип мученического жития обрёл в период нашествия и господства монголо-татарских завоевателей. Борьба с дикими ордами степных кочевников осмыслялась как борьба христиан с погаными, то есть язычниками. Как высокий патрио­тический подвиг оценивалось поведение в Орде черниговского князя Михаила («Сказание о Михаиле Черниговском»). Русский князь и его боярин Федор отказываются выполнить требование нечестивого царя Батыя: пройти сквозь очистительный огонь и поклониться кусту. Для них совершение этого языческого обря­да равносильно измене родине, и они предпочитают смерть.

Стойко и мужественно ведет себя в Орде тверской князь Михаил Ярославич, зверски убитый клевретами хана в 1318 г.

Новую трактовку тип мученического жития получает на Руси в XVI в.: мученического венца удостаиваются жертвы кровавого террора Ивана Грозного.

Широкое распространение получило и преподобническое житие. Самым ранним оригинальным произведением данного типа является «Житие Феодосия Печерского», написанное в конце XI в. Нестором.

Киево-Печерский монастырь, основанный в середине XI столетия, сыграл большую роль в развитии культуры древнерусского государства. В монастыре создавалась первая русская летопись, получившая название «Повести временных лет», он поставлял во многие города Древней Руси иерархов церкви, в его стенах про­текала литературная деятельность ряда выдающихся писателей, в том числе Никона Великого и Нестора. Имя игумена и одного из основателей монастыря Феодосия, умершего в 1074 г., пользовалось особым уважением и почитанием.

Цель жития — создать «похваление» герою, прославить красоту его деяний. Подчеркивая истинность, достоверность излагаемых фактов, Нестор постоянно ссылается на рассказы «самовидцев»: келаря монастыря Федора, монаха Илариона, игумена Павла, возницы, везшего Феодосия из Киева в монастырь, и др. Эти устные рассказы, бытовавшие среди мона­стырской братии и окутывавшие живой человеческий образ дымкой творимой благочестивой легенды, и составляют основу «Жития Феодосия Печерского».

Задача Нестора как писателя состояла в том, чтобы не только записать эти рассказы, но и литературно их обработать, создать образ идеального героя, который «собою вьсемь образ дая», то есть служил бы примером и образцом для подражания.

Во временной последовательности «по ряду» изложенных событий, связанных с жизнью и деяниями Феодосия и его наибо­лее выдающихся сподвижников, не трудно обнаружить следы своеобразной монастырской устной летописи, вехами которой являются основание монастыря, строительство соборной церкви и деяния игуменов: Варлаама, Феодосия, Стефана, Никона Ве­ликого.

Традиции агиографии Киевской Руси продолжались не только на северо-западе, но и на северо-востоке — во Владимиро-Суздальском княжестве. Примером тому служили религиозные и исторические легенды: ска­зания о Владимирской иконе богоматери, о просветителе Ростов­ской земли епископе Леонтии.

Новый этап развития древнерусской агиографии связан с ве­ликокняжеской Москвой, с деятельностью талантливого писате­ля конца XIV — начала XV в. Епифания Премудрого. Его пе­ру принадлежат два выдающихся произведения древнерусской литературы — жития Стефана Пермского и Сергия Радонежского, ярко отразившие подъем национального самосознания русского народа, связанный с борьбой против золотоордынского ига.

И Стефан Пермский, и Сергий Радонежский являют собою образец стойкости, целеустремлённости. Все их помыслы и поступки определяются интересами родины, благом общественным и государственным.

Сын устюжского соборного клирика Стефан заранее, целе­устремленно готовит себя к будущей миссионерской деятельности в Пермском крае. Обучившись пермскому языку, он создает пермскую азбуку-грамоту и переводит на этот язык русские книги. После этого Стефан идет в далекую Пермскую землю, поселяется среди язычников и воздействует на них не только живым словом, но и примером собственного поведения. Стефан срубает «прокудливую березу», которой поклонялись язычники, вступает в борьбу с волхвом (шаманом) Памом. На глазах собравшейся большой толпы язычников Стефан посрамляет своего противника: он предлагает Паму вместе войти в бушующее пламя огромного костра и выйти из него, войти в ледяную прорубь и выйти из другой, расположенной далеко от первой. От всех этих испытаний Пам категорически отказывается, и пермяки воочию убеждаются в бессилии своего волхва, они готовы растерзать его. Однако Стефан успокаивает разъяренную толпу, сохраняет жизнь Паму и только изгоняет его. Так побеждают сила воли, убежденность, выдержка, гуманизм Стефана, и язычники принимают христианство.

В качестве идеала нового церковного деятеля Епифаний Премудрый изображает Сергия Радонежского (умер в 1392 г.).

Подробно и обстоятельно излагает Епифаний факты биогра­фии Сергия. Сын разорившегося ростовского боярина, переселив­шегося в Радонеж (теперь поселок Городок в двух километрах от станции Хотьково Ярославской железной дороги), Варфоломей-Сергий становится монахом, затем основателем Троицкого монас­тыря (ныне город Загорск), который в политической и культурной жизни образующегося централизованного Русского государства сыграл не меньшую роль, чем Киево-Печерский монастырь в жиз­ни Киевской Руси. Троицкий монастырь был школой нравствен­ного воспитания, в которой сформировались миросозерцание и талант гениального Андрея Рублева, самого Епифания Премуд­рого, многих других иноков и мирян.

Всей своей деятельностью игумен Троицкого монастыря со­действует упрочению политического авторитета Московского князя как главы Русского государства, содействует прекращению княжеских усобиц, благословляет Дмитрия Ивановича на ратный подвиг борьбы с полчищами Мамая.

Епифаний раскрывает характер Сергия путем контрастного сопоставления его с братом Стефаном. Последний отказывается жить с Сергием в пустынном месте, вдали от больших дорог, куда не привозят никаких съестных припасов, где все приходится де­лать своими руками. Он уходит из Троицкого монастыря в Москву, в Симонов монастырь.

Противопоставлен Сергий и современным ему монахам и священникам, сребролюбивым и тщеславным. Когда митрополит Алексей незадолго до своей кончины предлагает Сергию стать его преемником, троицкий игумен решительно отказывается, заявив, что он никогда не был и не будет «златоносцём».

На примере жизни Сергия Епифаний утверждал, что путь нравственного преобразования и воспитания общества лежит через совершенствование отдельной личности.

Древнерусская агиография органически входила в творческое сознание и такого замечательного и до сих пор по-настоящему неоценимого писателя, как И. С. Лесков.

Постигая тайны русского национального характера, он обращался к сказаниям.

К этим книгам писатель подходил как к литературным произведениям, отмечая в них «картины, каких не выдумаешь». Лескова поражали «ясность, простота, неотразимость» рассказа, «сужекты лиц».

Создавая характеры «праведников» — «положительные типы русских людей», Лесков показывал тернистый путь исканий русским человеком нравственного идеала. Своими произведениями Лесков показал, как «великолепна русская природа и прекрасны русские люди».

Идеалы нравственной духовной красоты русского человека вырабатывались нашей литературой на протяжении всего почти тысячелетнего ее развития. Древнерусская литература создала характеры стойких духом, чистых душой подвижников, посвятив­ших свои жизни служению людям, общественному благу. Они дополняли народный идеал богатыря — защитника рубежей Рус­ской земли, выработанный народной эпической поэзией.

Вопрос № 4: Фольклорное и агиографическое в «Повести о Петре и Февронии»

"Повесть о Петре и Февронии Муромских" написана выходцем из Пскова, протопопом дворцового собора в Москве, а впоследствии монахом Ермолаем-Еразмом для "Великих Четьих-Миней" митрополита Макария. Однако этот текст не был включен в свод, т. к. по целому ряду признаков резко отличался от классической житийной традиции.

Биографические сведения о Ермолае-Еразме весьма скудны. Известно, что в середине XVI в. он приехал в Москву из Пскова и был протопопом дворцового собора в Москве, к началу 60-х гг. постригся в монахи (под именем Еразма) и, возможно, покинул столицу. Ермолай-Еразм отдал дань публицистической литературе, чрезвычайно активно развивающейся в XVI столетии. Здесь его наиболее значительным произведением стал трактат "Благохотящим царям правительница и землемерие", в котором проводится мысль о крестьянстве как основе общества и предлагается твердо определить размеры крестьянских оброков и оградить крестьян от притеснений государственных землемеров и сборщиков, что должно было, с точки зрения автора, привести к уменьшению крестьянских волнений.

Наряду с публицистическими памятниками Ермолай-Еразм создавал и агиографические - "Повесть о рязанском епископе Василии" и "Повесть о Петре и Февронии". Последний из этих текстов и будет предметом нашего пристального внимания.

Целый ряд сюжетных моментов роднит "Повесть о Петре и Февронии" с разными типами народной волшебной сказки. Начальный фрагмент повести напоминает о змеборческих мотивах: князь Петр освобождает жену своего брата Павла от змея-оборотня при помощи Агрикова меча. Появление крестьянской девушки Февронии, исцелившей Петра от струпьев, которыми покрылось его тело от брызнувшей на него крови змея, вводит в повествование традицию сказок о мудрой деве, поражающей своей смекалкой окружающих. Как и княгиня Ольга "Повести временных лет" (образ которой также восходит к сказочной "мудрой деве"), Феврония загадывает загадки, указывая слуге князя, что "не лепо есть быти дому безо ушию и храму (горнице) безо очию", а затем сообщая, что отец с матерью "поидоша взаем плакати", а брат "иде чрез ноги в нави зрети" ("пошел сквозь ноги смерти в глаза глядеть"). Как и в случае с Ольгой, загадки и отгадки разнесены во времени: только в ответ на недоумение юноши, Феврония разъясняет: уши дому - собака, а глаза - ребенок; плакать взаймы значит пойти на похороны, "егда же по них смерть приидет, инии по них учнут плакати"; а смотреть в лицо смерти через ноги - бортничать, т. е. собирать мед на деревьях, "чрез ноги зрети к земли, мысля, абы не урватися с высоты". К сказке о девочке-семилетке восходит и мотив опровержения абсурда абсурдом: в ответ на просьбу князя сделать ему, пока он будет в бане, из маленького пучка льна одежду и платок, Феврония просит князя смастерить из обрубка полена ткацкий стан. Сказочным сюжетным ходом кажется "неравный брак" муромского князя и крестьянской девушки. Столь же традиционен для сказки о мудрой деве сюжет о том, как изгоняемая жена просит дать ей с собой самое дорогое и увозит своего мужа; точно так же Феврония просит бояр разрешить ей взять с собой все, что она захочет, а получив согласие, восклицает: "Ничто же ино прошу, токмо супруга моего, князя Петра".

И все же "Повесть о Петре и Февронии" была обработкой житийных легенд о муромских святых и потому содержит целый ряд традиционных агиографических мотивов, в большинстве своем тесно переплетающихся со сказочными. Змей, искушающий жену князя Павла, посылается дьяволом, и этот момент напоминает о грехопадении Евы, тоже искушаемой змеем-дьяволом. Князь Петр, неоднократно называемый в "Повести" "благоверным", обретает Агриков меч не при помощи силы или хитрости, как сказочный герой, а по молитве, т. к. "имеяше же обычай ходити по церквам уединяяся", причем меч находится в алтарной стене храма монастыря во имя Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Таким образом, волшебный меч одновременно оказывается посланным герою Божественным промыслом. Согласие Февронии исцелить Петра при условии женитьбы на ней также может быть истолковано двояко: как желание сказочной героини во что бы то ни стало добиться счастья и как провидение святой своей будущей судьбы. Необычны чудеса в "Повести": боярские жены жалуются на крохоборство муромской княгини, видя в этом следствие ее крестьянского происхождения: "От коегождо стола своего без чину исходит: внегда бо встати ей, взимает в руку свою крохи, яко гладна". Сразу вспоминаются кости и вино, спрятанные Василисой Премудрой в рукав и превратившиеся в озеро с лебедями. Однако крохи в руке Февронии претерпевают весьма специфическое превращение. "Князь же Петр приим ю за руку и, развел, виде ливан добровонный и фимиян", т. е. крошки хлеба превращаются в ладан и фимиам, использующиеся в православном богослужении. По благословению Февронии за одну ночь превращаются в цветущие деревья воткнутые ею в землю прутья, что, по мнению Д.С. Лихачева, свидетельствует о том, насколько велика сила ее животворящей любви. Вполне традиционен для жития финал повести, рассказывающий о том, как Петр и Феврония перед смертью приняли монашество под именами Давида и Ефросиньи. Последнее дело Февронии - вышивание воздуха с ликами святых, покрывала на Святую Чашу. Троекратный призыв мужа выполнить обещание принять смерть вместе также выполняет функцию чуда. Функцию посмертных чудес выполняет рассказ о двукратном соединении тел супругов в одном гробе, несмотря на желание муромских людей разделить их после смерти, "яко во мнишестем образе неугодно есть положити святых в едином гробе". За этим рассказом о довольно "специфическом" посмертном чуде следует повествование о чудесах "традиционных": "иже бо с верою пририщуще к раце мощеи их, неоскудно исцеление приемлют". Заканчивается "Повесть" традиционной молитвой к Петру и Февронии.

Помимо фольклорной и житийной традиции, в "Повести о Петре и Февронии" традиционно выделяется ряд мотивов, сближающих ее со средневековыми романами о любви, бытовавшими на Западе и Востоке. Наибольшее количество общих черт можно обнаружить при сопоставлении повести с западноевропейским романом о Тристане и Изольде. Как Петр, Тристан одерживает победу над змеем, но заболевает, и тогда на помощь ему приходит Изольда, оказавшаяся опытной целительницей. Против любви Петра и Февронии восстают муромские бояре, уподобляясь в этом вассалам короля Марка. По смерти герои остаются неразлучными: Петр и Феврония похоронены в одном гробу, несмотря на попытки людей нарушить их волю, а из гробницы Тристана вырастает перекинувшийся на могилу Изольды куст терновника, который никому не удается уничтожить. В то же время эти произведения достаточно существенно отличаются друг от друга прежде всего в трактовке темы любви. Тристан и Изольда случайно выпивают любовный напиток и оказываются на всю жизнь одержимыми любовью-страстью, чувством стихийным и всепоглощающим, тогда как жизнь Петра и Февронии, освященная христианским браком, отличается особой "психологической умиротворенностью" (термин Д.С. Лихачева). Кроме того, Петр в русской повести оказывается значительно более пассивным, чем его западноевропейский прототип.

Вечный сюжет о смерти в один и тот же миг находит отражение в поэме Алишера Навои "Лейли и Меджнун". Н.И. Конрад, рассуждавший об этой поэме и ее связи с "Тристаном и Изольдой", замечал: "Могут сказать: да, Лейли и Меджнун умерли в одно и то же мгновение. Но Тристан и Изольда - нет. Не соглашусь: Тристан и Изольда также умерли в одно и то же мгновение - в тот самый миг, когда она с криком - Тристан! - вбежала к нему на замковую башню когда он поднялся навстречу ей с криком: "Изольда!" Мне скажут: он действительно умирает, но она в этот миг только лишается сознания, а потом приходит в себя и поет целую песнь любви и смерти. Не соглашусь: она умерла в тот же миг и поет уже потом... там, где они опять оба вместе <...> Смерть окончательно соединила этих западных Лейли и Меджнуна".

Целый ряд наблюдений о соотношении "Повести о Петре и Февронии" с некоторыми произведениями средневековой западноевропейской словесности был сделан Ф.И. Буслаевым. Чрезвычайно распространен мотив чудесного добывания меча: князь Петр находит его в алтарной стене храма; Зигмунд, герой "Саги о Вёльзунгах", вынимает из священного дерева; валашский витязь Вилиш девять дней молится у четырех каменных столбов, после чего обретает меч. От ядовитой крови побежденного змия погибают бог Тор и англосаксонский герой Беовульф. Исцеление Петра Февронией можно сопоставить с эпизодом Старшей Эдды, рассказывающим о том, как Брингильда учила Зигурда целебным рунам.

Интересно сопоставлены Ф.И Буслаевым рассказ о прыгающем перед ткацким станком Февронии зайце с немецким преданием об основании Кведлинбурга. Предание повествует о том, как Матильда, дочь императора Генриха III вступает в союз с дьяволом, чтобы избавиться от преступной склонности в ней со стороны ее отца, и теряет прежнюю красоту. Однако продажа души состоится только в том случае, если девушка хоть на мгновение заснет в течение трех ночей. "Чтоб воздержать себя ото сна, она сидела за кроснами и ткала драгоценную ткань, как наша Феврония, а перед нею прыгала собачка, лаяла и махала хвостом... собачку эту звали Wedl или Quedl, и в память ее Матильда назвала основанное ею потом аббатство Кведлинбург".

Загадка о плаче взаймы получает своеобразное ироническое переосмысление в одном из фрагментов сказаний о Соломоне и Морольфе, когда последний сообщает, что его мать "пошла... сослужить своей куме такую службу, какой кума уж никогда ей не сослужит" - имеются в виду похороны (Ф.И. Буслаев).

В "Повести о Петре и Февронии" уже нет той бури страстей, которая знакома читателям агиографических произведений Епифания и Пахомия Серба. На смену страстям приходит тихая умиротворенность, погруженность в себя. Феврония обладает огромной внутренней силой и волей, но эта сила и воля очень редко проявляется во внешней аффектации. Примеры внешнего проявления этой внутренней силы лишь косвенно позволяют читателю догадываться о ней (выросшие за одну ночь деревья, превратившиеся в ладан и фимиам крошки, способность читать мысли людей). Любовь в "Повести о Петре и Февронии" - меньше всего всепоглощающая человеческая страсть (как в романе о Тристане и Изольде). Исследователи писали о том, что любовь Февронии к князю Петру непобедима именно потому, что она уже побеждена внутренне ею самой, подчинена ее уму. В "Повести о Петре и Февронии" тема любви оказывается чрезвычайно тесно соотнесенной с темой ума, человеческой мудрости - тоже одной из основных тем древнерусской литературы. В силе своей любви, в мудрости, как бы подсказываемой ей этой любовью, Феврония оказывается выше своего идеального мужа - князя Петра. Но не только любви свойственна мудрость, но и мудрости присуща любовь. Между чувством, умом и волей нет конфликта, нет борьбы, нет противоречия.

Еромолай-Еразм - мастер прекрасных, отчетливо зримых описаний. Таково, например, первое появление в повести девушки Февронии: посланец князя Петра находит ее в простой крестьянской избе, в бедном крестьянском платье, занятую рукоделием: Феврония сидит за ткацким станом и ткет полотно, а перед нею скачет заяц. Заяц -образ, восходящий к фольклору, который тоже выполняет функцию сложной характеристики героини, символизируя собой ее слияние с природой, ее девичью чистоту и одновременно - будущую свадьбу.

Д.С. Лихачев восхищался описанием предсмертного жеста Февронии: когда Петр в третий раз послал к ней сказать, что пришло время умирать, она воткнула иглу в покрывало и обернула вокруг нее золотую нить. В тех условиях, когда в литературе быту и детальным описаниям уделяется не так много места, "жест Февронии драгоценен, как и то золотое шитье, что она шила для Святой Чаши" (Д.С. Лихачев).

Таким образом, наиболее яркой чертой "Повести о Петре и Февронии" является тесное переплетение в ней фольклорных и агиографических мотивов. Фольклорная стихия привнесла в текст повести бытовую конкретность, не свойственную современным ей литературным памятникам. Нетрадиционный характер житийной "Повести о Петре и Февронии" делал ее, очевидно, неподходящей для агиографических канонов XVI в. Хотя она была создана одновременно с окончательной версией "Великих Миней Четиих", в их состав включена не была. Фольклорные мотивы повести, ее лаконизм, отсутствие этикетных черт - все это делало ее чуждой агиографической школе митрополита Макария.

Вопрос № 5: Новые темы, жанры и герои в литературе XVII века

Начало XVII века осталось в памяти русского народа как «смутное время». Убийство царевича Дмитрия, сложная политическая ситуация в стране и своеволие бояр, неустойчивое положение Московского царства на мировой арене привели к тому, что страны-соседи попытались воспользоваться слабостью огромной державы. В этот период русская литература становится на службу интересам своей страны, и именно слово помогло способствовать консолидации разрозненного общества.

Актуальной стала публицистическая литература, содержащая размышления о политике, пламенные призывы бороться с захватчиками, прославление мужества героев и укрепление авторитета новой царской династии. Эти идеи были главными в таких произведениях, как «Повесть 1606 года», «Повесть о преставлении и погребении М.В. Скопина-Шуйского», «Летописная книга», «Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском». И как знать, сохранилась бы государственность в России, если бы не пламенные речи патриарха Гермогена и таких же патриотов, как он, разосланные в виде грамот по всему царству. Ведь именно после получения такой грамоты новгородцы Минин и Пожарский собрали народное ополчение и в 1612 году освободили Москву от поляков.

Такой жанр, как историческая повесть, в это время трансформируется. Теперь в повестях описываются не только конкретные события общегосударственного значения, но и факты из жизни отдельно взятых людей, используется художественный вымысел, развивается сюжетная линия и система образов. Донские казаки, по своей инициативе захватившие крепость Азов и открывшие выход к морю, становятся главными героями «Повести об Азовском сидении донских казаков». В центре повести – простые по происхождению, но смелые и отважные герои, рискнувшие своей жизнью ради блага Отечества. Такая, казалось бы, важная для государства тема, как основание Москвы, в «Повести о начале Москвы» подается в форме любовно-приключенческой новеллы. В центре внимания писателя – не только значимое событие, но и личная жизнь персонажей, их психологический портрет, любовная интрига. Другими примерами зарождения беллетристики на основе исторической повести в русской литературе 17 века являются «Повесть об основании Тверского отроча монастыря» (добавлен лирический сюжет), «Повесть о Сухане» (обработан сюжет из былины). Традиционное житие как жанр в русской литературе 17 века тоже впитывает в себя мирские мотивы. В житие упоминаются факты из быта, прослеживается связь с фольклором. Все это превращает его в автобиографическую исповедь. Это можно сказать о житиях Иоанна Новгородского и Михаила Клопского. Они уже больше напоминают бытовые повести, чем строго канонизированные церковные произведения. А «Повесть о Юлиании Лазаревской» впервые описывает факты биографии русской женщины - дворянки, ее характер и нравственные черты. Во второй половине XVII в. Появляются бытовые повести («Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Горе и Злосчастии», «Повесть о Фроле Скобееве» и др.). Общечеловеческие мотивы, борьба нового со старым, задушевность самого автора проявляются в обобщенном рассказе о судьбе молодого поколения – «Повести о Горе и Злосчастии». Ее герой, выходец из купеческой семьи, пытается найти свою дорогу в жизни. И хоть Молодец и является плодом фантазии автора, он олицетворяет трагическое положение всего молодого поколения, которое пытается вырваться за установленные рамки. У одних ничего не выходит, другие, как вот Фрол Скобеев, наоборот добиваются успеха. Судьба конкретного человека, его поиски и жизненный путь становятся темой и для других бытовых повестей. Таким образом, в XVII веке в русской литературе: - трансформировались жанры, которые раньше были традиционными (житие, историческая повесть); - в центре повествования оказались люди с их непохожими характерами и проблемами; - были заложены основы для дальнейшего развития беллетристической прозы (сюжет, композиция, образы); - было уделено внимание устному народному творчеству; - как самостоятельный литературный жанр выделилась сатира. Драматическая сатира в литературе XVII века представлена такими повестями: «Повесть о Карпе Сутулове», «Повесть о Шемякином суде», «Повесть о Ерше Ершовиче сыне Щетинникове», «Азбука о голом и небогатом человеке». Авторы того времени смелее стали смотреть на происходящие события и, высмеивая, обличать зло. Объектами сатиры стали и все феодально-крепостническое общество, и социальное неравенство, господствующее в нем, и несправедливый суд, и лицемерие духовного сословия. Именно в сатире впервые для русской литературы был изображен убогий быт нищих и голодных. XVII век стал переходным от историзма в литературе к авторскому художественному вымыслу. История постепенно выделяется в отдельную науку, а литература продолжает свое триумфальное шествие по векам.

Теперь отдельно о «Житии протопопа Аввакума» (можно использовать эту информацию для подготовки к 5 и 6 вопросам)

«Житие» протопопа Аввакума — шедевр древнерусской литературы, явление исключительное даже на фоне разнообразной и богатой художественными открытиями литературы XVII в.

Аввакум родился в 1621 г. в семье священника и в возрасте 23 лет сам стал сельским священником. Жизнь его складывалась трудно: прихожане не прощали своему пастырю суровых обличений, «начальники» грозили расправой, когда Аввакум заступался за обиженных или проявлял так свойственную ему религиозную нетерпимость. Дважды ему пришлось бежать в Москву, спасаясь от разгневанной паствы. Живя в Москве, Аввакум сближается с кружком «ревнителей благочестия», участники которого были обеспокоены падением авторитета церкви среди населения, а в догматических вопросах настойчиво требовали сохранения древних «отеческих» традиций.

В 1650-х гг. патриарх Никон начинает проводить свою реформу церковных обрядов и требовать исправления богослужебных книг по греческим оригиналам. Реформы Никона вызвали резкое противодействие среди защитников старых обрядов, влиятельнейшим вождем которых становится протопоп Аввакум. В 1653 г. по требованию Никона Аввакума ссылают в Сибирь, где он пробыл до 1662 г., когда царь Алексей Михайлович приказывает вернуть опального протопопа. Аввакум с почетом был принят в Москве и обласкан, но, увидев, что и без Никона «зима еретическая на дворе», снова «заворчал», требуя восстановить «старое благочестие». В ответ на это последовали новые гонения — ссылка в Мезень, расстрижение, заточение в монастырских темницах. В 1667 г. Аввакума и его сподвижников — Епифания, Федора и Лазаря — ссылают на север, в Пустозерск, где они томятся в земляной тюрьме. В 1682 г. они были сожжены в срубе.

В Пустозерске, в заключении, Аввакум между 1669 и 1675гг. пишет свое «Житие». Написать «Житие» Аввакума «понудил» его духовный отец и соузник по пустозерской ссылке — инок Епифаний. В композиции аввакумовского «Жития» есть черты традиционного жития: вступление, обосновывающее повод создания жития, рассказ о юных годах Аввакума и о чудесах, которые должны свидетельствовать о божественном признании подвижника.

Но Аввакум пишет собственное «Житие», и это не только влияет на его сюжет, но и вынуждает Аввакума оправдывать возможность такого жития-автобиографии. Именно в этом отношении так важны оказываются сцены, в которых автор убеждается сам и убеждает читателя в своем праве на высокую миссию мученика и защитника истинной веры.

Не случайно поэтому в начале «Жития» Аввакум рассказывает о чудесном сне-видении: по Волге плывут «стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы...» Эти корабли, вещают Аввакуму, Луки и Лаврентия, его детей духовных, а за ними плывет тре тий корабль, «не златом украшен, но разными пестротами — красно, и бело, и сине, и черно...», на том корабле «юноша светел», который на вопрошание Аввакума о принадлежности корабля отвечает: «Твой корабль! Да плавай на нем з женой и детми, коли докучаеш!» Так знамением было предначертано многотрудное плавание Аввакума по волнам житейского моря.

«Житие» Аввакума напоминает монолог: автор как бы непринужденно и доверительно беседует с читателем-единомышленником. Искренность и страстность, с которой ведет Аввакум своё повествование, рассказывая то о перенесенных тяготах, то о своих победах, то о ниспосланных ему видениях и дарованных чудесах, — не просто искусный художественный прием, это принципиальная позиция Аввакума. Он то взволнованно, то эпически спокойно, то с иронией делится воспоминаниями со своими единомышленниками, ибо трагическое в его судьбе важно как пример мужества и стойкости, а победы Аввакума в этой борьбе или ниспосылаемые ему знаки божественной благодати воспринимаются как убедительные свидетельства его правоты и истинности той идеи, за которую Аввакум боролся большую часть своей жизни.

Мы можем так или иначе оценивать Аввакума и возглавляемое им движение с позиций истории, истории церкви, истории общественной мысли, истории морали, но в любом случае Аввакум вызывает невольное уважение своей убежденностью, искренностью поступков и мыслей, необычайным мужеством; он не терпел компромиссов и самым страшным судом корил себя за редкие проявления человеческой слабости.

При всем этом Аввакум был человеком безусловно богато одаренным. Он не просто человек большого литературного таланта, но он прежде всего умел видеть и чувствовать и смело выразить это увиденное и прочувствованное в словах и образах еще невиданной до него литературной манеры, решительно отказаться от традиционного литературного «красноглаголания», предпочтя ему просторечие, «вякание», как он сам его называет. Он прямо обращается к царю Алексею: «Ты ведь, Михайлович, русак», и просит не презреть его просторечия: «понеже люблю свой русский природной язык».

Исследователи много спорили о композиции «Жития»: является ли оно потоком воспоминаний, не подчиненных задуманной и рассчитанной сюжетной схеме, или же, напротив, имеет вполне целенаправленное сюжетное построение? Думается, что ближе к истине вторая точка зрения.

Аввакум, конечно, создал произведение, подчиненное концепции, рассчитанное на определенное впечатление. Богатая художественная натура Аввакума не раз прорывается через эту расчерченную им самим схему произведения, он не всегда может сдержать себя и отобрать для художественного воплощения лишь те эпизоды своей жизни, изображения которых в наилучшей степени служили бы основной идее «Жития». Жизнь шире и пестрее вошла в «Житие» Аввакума, чем того требовала цель, ради которой создавалось это произведение. Но не это ли и сделало его непревзойденным шедевром русской литературы XVII в.?

Рассказом о своей жизни Аввакум хотел воодушевить своих единомышленников на борьбу за «дело божие». Именно поэтому в центре внимания в «Житии» — самые мрачные эпизоды его жизни, именно поэтому так выделяет Аввакум разного рода знамения и чудеса, которые должны подтвердить угодность богу его подвижнической борьбы за «истинную веру».

Не случайно, подчеркивает Аввакум, затмение солнца произошло в 1654 г. — в тот год, когда Никон собрал церковный собор, утвердивший реформы, вызвавшие неприятие Аввакума и его единомышленников. Именно реформы церкви привели к расколу в русской церкви. Второе же затмение солнца было связано непосредственно с самим Аввакумом — оно произошло в тот год, когда его, «бедного горемыку», расстригли и «в темницу, проклинав, бросили». И Аввакум многозначительно продолжает: «Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное».

Впервые эта мысль о связи небесных «знамений» с русскими событиями и даже непосредственно с судьбой самого Аввакума прозвучит во вводной части «Жития». Она найдет развитие ив дальнейшем повествовании. Но Аввакум рассказывает об этих знамениях и чудесах необычайно просто, как об обыденных явлениях, и, быть может, эта обыденность чудес не случайна, она должна убедить читателя в искренности рассказа Аввакума; ведь он, пользующийся несомненным заступничеством бога (о чем и должны свидетельствовать все эти чудеса), тем не менее терпит страшные испытания: его избивают, ссылают, на долгие месяцы и годы заточают в тюрьму. Значит, есть какое-то неведомое людям объяснение того, почему, изредка помогая праведнику, бог тем не менее не спешит расправиться над никонианами, дает событиям развиваться своим чередом и лишь время от времени напоминает угодникам о своем благорасположении.

Так и в судьбе Аввакума: «ин началник» хотел его застрелить, «а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю, и из другия паки запалил так же», но и та, по божественной воле, «не стрелила». Когда Аввакума первый раз «посадили на чеп [на цепь]», то он три дня «ни ел, ни пил», и вдруг ночью свершилось чудо: «ста предо мною, — вспоминает Аввакум, — не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю; токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать — зело прикусны, хороши!» «Двери не отворялись, — вспоминает далее Аввакум, — а ево не стало! Дивно толко человек; а что ж ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено». Так осторожно, как бы сам сомневаясь и не веря, Аввакум подводит читателя к мысли о помощи, посланной ему от бога.

Главным делом своей жизни Аввакум почитал борьбу с реформами Никона, и поэтому большая часть «Жития» посвящена именно этому периоду гонений. Он с особой подробностью описывает свои страдания от голода, холода, побоев, долгого пребывания в сырых и темных камерах. Вопреки высокому слогу летописей и хронографов, высокопарно повествовавших о мучениях праведников, Аввакум рассказывает о самых страшных своих мучениях необычайно просто, в бытовой, разговорной манере, а зачастую и с иронической усмешкой.

Вот как пишет Аввакум о своем первом заключении в Андрониевом монастыре. Он сидел на цепи, в темной «полатке» (камере), что «ушла в землю». «Никто ко мне не приходил, — вспоминает Аввакум, — токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. В Сибири, в Братском остроге, он, что собачка, лежал на соломке еж ал «на брюхе», так как спина гнила от побоев. Подробно и словно бы бесстрастно описывает Аввакум переносимые им побои и надругательства. Тобольский воевода Афанасий Пашков, «рыкнув», как зверь, «ударил меня по щеке, таже по другой, и паки в голову и збил меня с ног и чекан [кистень] ухватя, лежачева по спине ударил трижды... и по той же спине семьдесят два удара кнутом». В другой раз закованного протопопа везли в лодке: «сверху дождь и снег, а мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине — нужно было гораздо», — вспоминает Аввакум.

В описании всех этих тягот он не боится показаться смешным и даже слабым человеком. Иногда «самые трагические сцены приобретают в рассказе Аввакума характер скоморошьей буффонады», — пишет Д. С. Лихачев об известном эпизоде «Жития», когда бредущие в полутьме по льду томные (усталые) люди буквально засыпают на ходу, и «протопопица» (жена Аввакума — Анастасия Марковна) «повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушъка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Вот другая, подобная же трагикомическая сцена. Барку, в которой находился Аввакум, унесло течением от берега. «Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; я на ней полъзаю, а сам кричю: «Владычице, помози! Упование, не утопи!» Иное ноги в воде, а иное выполъзу наверх. Несло с версту и болши; да люди переняли. Все размыло до крохи. ...Я, вышед из воды, смеюсь, а люди-те охают, платье мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы, тое много еще было в чемоданах, да в сумах; все с тех мест перегнило, — наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: «Ты-де над собою делаеш за посмех!»

В самые трагические моменты жизни Аввакума не оставляет жадная наблюдательность. Есть в «Житии» такой поразительный эпизод. По пути в Сибирь Пашков придрался к Аввакуму, заступившемуся за обиженных воеводой вдов, и стал «выбивать» протопопа из «дощеника»: «Для-де тебя дощеник худо идет! Еретик-де ты! Пойди-де по горам, а с казаками не ходи!» «О, горе стало!» — восклицает Аввакум, но тут же следует описание этих гор, по которым его заставляет «брести» Пашков, описание, поражающее своим пристрастным вниманием к миру. Он пишет с нескрываемым удивлением и восхищением: «Горы высокия, дебри непроходимый, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а гальки серые, в тех же горах орлы, и соколы, и кречеты, и курята инъдейские, и бабы [пеликаны?], и лебеди и иные дикие, — многое множество, — птицы разные», и далее следует столь же подробный перечень обитающих в тех горах зверей.

Вспоминает Аввакум и эпизод, происшедший на пути из Сибири, когда он встретился с местными жителями, поджидавшими проезжих, чтобы напасть на них и «побить». «А я, не ведаюче, — рассказывает Аввакум, — и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и объскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И оне до меня и добры стали, и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть свершается; и бабы удобрилися. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро». Так непринужденно повествует Аввакум об эпизоде, который легко мог обернуться для него смертью.

Откуда эта дотошная жадность к изображению и описанию не только жития с его высокими страстями и деяниями, с радостями и муками, но и самого что ни на есть приземленного быта (вспомним описание развешанных на кустах промокших одежд Аввакума!)? Не потому ли, что Аввакум в душе своей более писатель, чем проповедник? Эта мысль покажется на первый взгляд парадоксальной, но не об этом ли говорит и сам Аввакум, сетуя, что ему не хочется «сидеть на Моисеевом седалище» (то есть толковать божественные законы, как библейский пророк). Полемику с никонианами, всю свою борьбу за старые обряды Аввакум, возможно, воспринимал как вынужденную, как долг перед своей совестью, и вспоминая, как ему, вернувшемуся из ссылки в Москву, царь Алексей Михайлович предлагал стать справщиком книг, Аввакум признается в своем «Житии»: «мне то надобно лутче и духовничества». Но «церковное ничтоже успевает» (все остается по-прежнему плохо), и Аввакум снова решается сломать свою устроившуюся было жизнь. Верность идее, своему делу, как понимал его Аввакум, оказывается сильнее; он со свойственной ему неукротимостью погружается в яростную полемику с никонианами.

В «Житии» предстает перед нами и Аввакум, исполненный книжной премудрости, владеющий всеми тонкостями эрудиции богослова и мастерством церковного полемиста. С нескрываемой гордостью рассказывает он о своем прении со «вселенскими патриархами»: «от писания с патриархами говорил много; бог отверз грешъные мое уста и посрамил их Христос!» Аввакум не приводит всего спора, а лишь несколько слов, которыми он завершил прение. Но слова эти весьма знаменательны: к приезжим патриархам Аввакум обращается от имени всей русской церкви, представляя в своем лице ту ее историю и традицию, нарушить которую «дерзнул» «Никон отступник»: «Вселенъстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги бывша християном. А и у вас православие пестро стало [лишено прежней чистоты] от насилия туръскаго Магмета, — да и дивить на вас нелзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца», ибо у нас до Никона, продолжает Аввакум, «было православие чисто и непорочно, и церковь немятежна». «И патриарьси задумалися, а наши, что волъчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих...» Спор перешел в потасовку. Иван Уваров «ухватил... да потащил» Аввакума. А тот, повалившись на пол у порога, с издевкой кричал: «Посидите вы, а я полежу... Мы уроди [глупцы] Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильны, мы же немощни!»

Но сильным оказался именно Аввакум: через некоторое время его снова призывают на спор (ибо не считаться с ним было трудно).

Аввакума переубедить не удалось, и его ссылают на север, в Пустозерск, где в земляной тюрьме он и проведет остаток своей жизни. Однако именно там, в Пустозерском остроге, и начинается самый активный период литературного творчества Аввакума; там он пишет и свое «Житие», причем работает над ним в течение нескольких лет, создав по крайней мере четыре его редакции.

Но вот что существенно: все редакции заканчиваются примерно на одном и том же хронологическом отрезке жизни Аввакума — на времени заточения в Пустозерске. Далее следуют рассказы о судьбах его единомышленников. Композиционно они как бы замещают чудеса, описанием которых обычно заканчивались жития. Это сближение тем более имеет основание, что в этих рассказах явно присутствует и элемент чудесного. Чудеса совершаются, однако, не защитниками старого обряда, а с ними самими, во время их истязаний властями. Когда священнику Лазарю вырезали язык, он смог тем не менее говорить и без языка. Ему отсекли руку по запястье, но отсеченная рука, «на земле лежа, сложила сама перъсты по преданию». И Аввакум восклицает: «Мне-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличает!» Отрастает язык и у инока Епифания: сначала он говорил «гугниво» (картаво, неясно), потом обратился с мольбой к богоматери, «и показаны ему оба языка, московской и здешъней на воздухе; он же, един взяв, положил в рот свой и с тех мест [с той поры] стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся ва ръте».

Итак, Аввакум не продолжил рассказ о своей жизни. Его «Житие» не было мемуарами, над которыми можно продолжать работу до самой смерти: оно имело продуманную и законченную композицию, определяемую четко сформулированной в авторском сознании идеей произведения.

Но как же согласовать с этим утверждением те примеры описаний и бытовых наблюдений Аввакума, которые, казалось бы, являются излишними, уводящими в сторону от основной задачи «Жития»? Мы уже говорили о богатстве художнической натуры Аввакума, которая прорывалась сквозь им же самим установленные композиционные рамки произведения. В этой связи очень интересна предложенная исследовательницей аввакумовского творчества Н. С. Демковой интерпретация уже упоминавшегося нами видения «пестротами» украшенного корабля молодому Аввакуму. Это видение, пишет Н. С. Демкова, «имеет сокровенный смысл: это то разнообразие жизни, та пестрота, которую Аввакум встретит в мире, — «пестрота» добра и зла, красоты и грязи, высоких помыслов и слабостей плоти, через которые суждено пройти Аввакуму. Очень важно, что корабль этот прекрасен в восприятии Аввакума... Это признание «красоты» корабля, иначе говоря — жизни, уготованной Аввакуму, — выражение жизнелюбия, гуманистического пафоса сознания Аввакума, в то же время уже пустозерского узника, оглядывающегося на прожитую жизнь».

Это жизнелюбие Аввакума и позволило его «Житию» выйти за рамки дидактической иллюстративности, позволило встать ему в ряд наивысших достижений древнерусской литературы.

Вопрос № 6: Изображение личности в «Житии» Аввакума. Жанрово-стилевое своеобразие

«Житие» протопопа Аввакума — шедевр древнерусской литературы, явление исключительное даже на фоне разнообразной и богатой художественными открытиями литературы XVII в.

Аввакум родился в 1621 г. в семье священника и в возрасте 23 лет сам стал сельским священником. Жизнь его складывалась трудно: прихожане не прощали своему пастырю суровых обличений, «начальники» грозили расправой, когда Аввакум заступался за обиженных или проявлял так свойственную ему религиозную нетерпимость. Дважды ему пришлось бежать в Москву, спасаясь от разгневанной паствы. Живя в Москве, Аввакум сближается с кружком «ревнителей благочестия», участники которого были обеспокоены падением авторитета церкви среди населения, а в догматических вопросах настойчиво требовали сохранения древних «отеческих» традиций.

В 1650-х гг. патриарх Никон начинает проводить свою реформу церковных обрядов и требовать исправления богослужебных книг по греческим оригиналам. Реформы Никона вызвали резкое противодействие среди защитников старых обрядов, влиятельнейшим вождем которых становится протопоп Аввакум. В 1653 г. по требованию Никона Аввакума ссылают в Сибирь, где он пробыл до 1662 г., когда царь Алексей Михайлович приказывает вернуть опального протопопа. Аввакум с почетом был принят в Москве и обласкан, но, увидев, что и без Никона «зима еретическая на дворе», снова «заворчал», требуя восстановить «старое благочестие». В ответ на это последовали новые гонения — ссылка в Мезень, расстрижение, заточение в монастырских темницах. В 1667 г. Аввакума и его сподвижников — Епифания, Федора и Лазаря — ссылают на север, в Пустозерск, где они томятся в земляной тюрьме. В 1682 г. они были сожжены в срубе.

В Пустозерске, в заключении, Аввакум между 1669 и 1675гг. пишет свое «Житие». Написать «Житие» Аввакума «понудил» его духовный отец и соузник по пустозерской ссылке — инок Епифаний. В композиции аввакумовского «Жития» есть черты традиционного жития: вступление, обосновывающее повод создания жития, рассказ о юных годах Аввакума и о чудесах, которые должны свидетельствовать о божественном признании подвижника.

Но Аввакум пишет собственное «Житие», и это не только влияет на его сюжет, но и вынуждает Аввакума оправдывать возможность такого жития-автобиографии. Именно в этом отношении так важны оказываются сцены, в которых автор убеждается сам и убеждает читателя в своем праве на высокую миссию мученика и защитника истинной веры.

Не случайно поэтому в начале «Жития» Аввакум рассказывает о чудесном сне-видении: по Волге плывут «стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы...» Эти корабли, вещают Аввакуму, Луки и Лаврентия, его детей духовных, а за ними плывет тре тий корабль, «не златом украшен, но разными пестротами — красно, и бело, и сине, и черно...», на том корабле «юноша светел», который на вопрошание Аввакума о принадлежности корабля отвечает: «Твой корабль! Да плавай на нем з женой и детми, коли докучаеш!» Так знамением было предначертано многотрудное плавание Аввакума по волнам житейского моря.

«Житие» Аввакума напоминает монолог: автор как бы непринужденно и доверительно беседует с читателем-единомышленником. Искренность и страстность, с которой ведет Аввакум своё повествование, рассказывая то о перенесенных тяготах, то о своих победах, то о ниспосланных ему видениях и дарованных чудесах, — не просто искусный художественный прием, это принципиальная позиция Аввакума. Он то взволнованно, то эпически спокойно, то с иронией делится воспоминаниями со своими единомышленниками, ибо трагическое в его судьбе важно как пример мужества и стойкости, а победы Аввакума в этой борьбе или ниспосылаемые ему знаки божественной благодати воспринимаются как убедительные свидетельства его правоты и истинности той идеи, за которую Аввакум боролся большую часть своей жизни.

Мы можем так или иначе оценивать Аввакума и возглавляемое им движение с позиций истории, истории церкви, истории общественной мысли, истории морали, но в любом случае Аввакум вызывает невольное уважение своей убежденностью, искренностью поступков и мыслей, необычайным мужеством; он не терпел компромиссов и самым страшным судом корил себя за редкие проявления человеческой слабости.

При всем этом Аввакум был человеком безусловно богато одаренным. Он не просто человек большого литературного таланта, но он прежде всего умел видеть и чувствовать и смело выразить это увиденное и прочувствованное в словах и образах еще невиданной до него литературной манеры, решительно отказаться от традиционного литературного «красноглаголания», предпочтя ему просторечие, «вякание», как он сам его называет. Он прямо обращается к царю Алексею: «Ты ведь, Михайлович, русак», и просит не презреть его просторечия: «понеже люблю свой русский природной язык».

Исследователи много спорили о композиции «Жития»: является ли оно потоком воспоминаний, не подчиненных задуманной и рассчитанной сюжетной схеме, или же, напротив, имеет вполне целенаправленное сюжетное построение? Думается, что ближе к истине вторая точка зрения.

Аввакум, конечно, создал произведение, подчиненное концепции, рассчитанное на определенное впечатление. Богатая художественная натура Аввакума не раз прорывается через эту расчерченную им самим схему произведения, он не всегда может сдержать себя и отобрать для художественного воплощения лишь те эпизоды своей жизни, изображения которых в наилучшей степени служили бы основной идее «Жития». Жизнь шире и пестрее вошла в «Житие» Аввакума, чем того требовала цель, ради которой создавалось это произведение. Но не это ли и сделало его непревзойденным шедевром русской литературы XVII в.?

Рассказом о своей жизни Аввакум хотел воодушевить своих единомышленников на борьбу за «дело божие». Именно поэтому в центре внимания в «Житии» — самые мрачные эпизоды его жизни, именно поэтому так выделяет Аввакум разного рода знамения и чудеса, которые должны подтвердить угодность богу его подвижнической борьбы за «истинную веру».

Не случайно, подчеркивает Аввакум, затмение солнца произошло в 1654 г. — в тот год, когда Никон собрал церковный собор, утвердивший реформы, вызвавшие неприятие Аввакума и его единомышленников. Именно реформы церкви привели к расколу в русской церкви. Второе же затмение солнца было связано непосредственно с самим Аввакумом — оно произошло в тот год, когда его, «бедного горемыку», расстригли и «в темницу, проклинав, бросили». И Аввакум многозначительно продолжает: «Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное».

Впервые эта мысль о связи небесных «знамений» с русскими событиями и даже непосредственно с судьбой самого Аввакума прозвучит во вводной части «Жития». Она найдет развитие ив дальнейшем повествовании. Но Аввакум рассказывает об этих знамениях и чудесах необычайно просто, как об обыденных явлениях, и, быть может, эта обыденность чудес не случайна, она должна убедить читателя в искренности рассказа Аввакума; ведь он, пользующийся несомненным заступничеством бога (о чем и должны свидетельствовать все эти чудеса), тем не менее терпит страшные испытания: его избивают, ссылают, на долгие месяцы и годы заточают в тюрьму. Значит, есть какое-то неведомое людям объяснение того, почему, изредка помогая праведнику, бог тем не менее не спешит расправиться над никонианами, дает событиям развиваться своим чередом и лишь время от времени напоминает угодникам о своем благорасположении.

Так и в судьбе Аввакума: «ин началник» хотел его застрелить, «а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю, и из другия паки запалил так же», но и та, по божественной воле, «не стрелила». Когда Аввакума первый раз «посадили на чеп [на цепь]», то он три дня «ни ел, ни пил», и вдруг ночью свершилось чудо: «ста предо мною, — вспоминает Аввакум, — не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю; токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать — зело прикусны, хороши!» «Двери не отворялись, — вспоминает далее Аввакум, — а ево не стало! Дивно толко человек; а что ж ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено». Так осторожно, как бы сам сомневаясь и не веря, Аввакум подводит читателя к мысли о помощи, посланной ему от бога.

Главным делом своей жизни Аввакум почитал борьбу с реформами Никона, и поэтому большая часть «Жития» посвящена именно этому периоду гонений. Он с особой подробностью описывает свои страдания от голода, холода, побоев, долгого пребывания в сырых и темных камерах. Вопреки высокому слогу летописей и хронографов, высокопарно повествовавших о мучениях праведников, Аввакум рассказывает о самых страшных своих мучениях необычайно просто, в бытовой, разговорной манере, а зачастую и с иронической усмешкой.

Вот как пишет Аввакум о своем первом заключении в Андрониевом монастыре. Он сидел на цепи, в темной «полатке» (камере), что «ушла в землю». «Никто ко мне не приходил, — вспоминает Аввакум, — токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. В Сибири, в Братском остроге, он, что собачка, лежал на соломке еж ал «на брюхе», так как спина гнила от побоев. Подробно и словно бы бесстрастно описывает Аввакум переносимые им побои и надругательства. Тобольский воевода Афанасий Пашков, «рыкнув», как зверь, «ударил меня по щеке, таже по другой, и паки в голову и збил меня с ног и чекан [кистень] ухватя, лежачева по спине ударил трижды... и по той же спине семьдесят два удара кнутом». В другой раз закованного протопопа везли в лодке: «сверху дождь и снег, а мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине — нужно было гораздо», — вспоминает Аввакум.

В описании всех этих тягот он не боится показаться смешным и даже слабым человеком. Иногда «самые трагические сцены приобретают в рассказе Аввакума характер скоморошьей буффонады», — пишет Д. С. Лихачев об известном эпизоде «Жития», когда бредущие в полутьме по льду томные (усталые) люди буквально засыпают на ходу, и «протопопица» (жена Аввакума — Анастасия Марковна) «повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушъка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Вот другая, подобная же трагикомическая сцена. Барку, в которой находился Аввакум, унесло течением от берега. «Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; я на ней полъзаю, а сам кричю: «Владычице, помози! Упование, не утопи!» Иное ноги в воде, а иное выполъзу наверх. Несло с версту и болши; да люди переняли. Все размыло до крохи. ...Я, вышед из воды, смеюсь, а люди-те охают, платье мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы, тое много еще было в чемоданах, да в сумах; все с тех мест перегнило, — наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: «Ты-де над собою делаеш за посмех!»

В самые трагические моменты жизни Аввакума не оставляет жадная наблюдательность. Есть в «Житии» такой поразительный эпизод. По пути в Сибирь Пашков придрался к Аввакуму, заступившемуся за обиженных воеводой вдов, и стал «выбивать» протопопа из «дощеника»: «Для-де тебя дощеник худо идет! Еретик-де ты! Пойди-де по горам, а с казаками не ходи!» «О, горе стало!» — восклицает Аввакум, но тут же следует описание этих гор, по которым его заставляет «брести» Пашков, описание, поражающее своим пристрастным вниманием к миру. Он пишет с нескрываемым удивлением и восхищением: «Горы высокия, дебри непроходимый, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а гальки серые, в тех же горах орлы, и соколы, и кречеты, и курята инъдейские, и бабы [пеликаны?], и лебеди и иные дикие, — многое множество, — птицы разные», и далее следует столь же подробный перечень обитающих в тех горах зверей.

Вспоминает Аввакум и эпизод, происшедший на пути из Сибири, когда он встретился с местными жителями, поджидавшими проезжих, чтобы напасть на них и «побить». «А я, не ведаюче, — рассказывает Аввакум, — и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и объскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И оне до меня и добры стали, и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть свершается; и бабы удобрилися. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро». Так непринужденно повествует Аввакум об эпизоде, который легко мог обернуться для него смертью.

Откуда эта дотошная жадность к изображению и описанию не только жития с его высокими страстями и деяниями, с радостями и муками, но и самого что ни на есть приземленного быта (вспомним описание развешанных на кустах промокших одежд Аввакума!)? Не потому ли, что Аввакум в душе своей более писатель, чем проповедник? Эта мысль покажется на первый взгляд парадоксальной, но не об этом ли говорит и сам Аввакум, сетуя, что ему не хочется «сидеть на Моисеевом седалище» (то есть толковать божественные законы, как библейский пророк). Полемику с никонианами, всю свою борьбу за старые обряды Аввакум, возможно, воспринимал как вынужденную, как долг перед своей совестью, и вспоминая, как ему, вернувшемуся из ссылки в Москву, царь Алексей Михайлович предлагал стать справщиком книг, Аввакум признается в своем «Житии»: «мне то надобно лутче и духовничества». Но «церковное ничтоже успевает» (все остается по-прежнему плохо), и Аввакум снова решается сломать свою устроившуюся было жизнь. Верность идее, своему делу, как понимал его Аввакум, оказывается сильнее; он со свойственной ему неукротимостью погружается в яростную полемику с никонианами.

В «Житии» предстает перед нами и Аввакум, исполненный книжной премудрости, владеющий всеми тонкостями эрудиции богослова и мастерством церковного полемиста. С нескрываемой гордостью рассказывает он о своем прении со «вселенскими патриархами»: «от писания с патриархами говорил много; бог отверз грешъные мое уста и посрамил их Христос!» Аввакум не приводит всего спора, а лишь несколько слов, которыми он завершил прение. Но слова эти весьма знаменательны: к приезжим патриархам Аввакум обращается от имени всей русской церкви, представляя в своем лице ту ее историю и традицию, нарушить которую «дерзнул» «Никон отступник»: «Вселенъстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги бывша християном. А и у вас православие пестро стало [лишено прежней чистоты] от насилия туръскаго Магмета, — да и дивить на вас нелзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца», ибо у нас до Никона, продолжает Аввакум, «было православие чисто и непорочно, и церковь немятежна». «И патриарьси задумалися, а наши, что волъчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих...» Спор перешел в потасовку. Иван Уваров «ухватил... да потащил» Аввакума. А тот, повалившись на пол у порога, с издевкой кричал: «Посидите вы, а я полежу... Мы уроди [глупцы] Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильны, мы же немощни!»

Но сильным оказался именно Аввакум: через некоторое время его снова призывают на спор (ибо не считаться с ним было трудно).

Аввакума переубедить не удалось, и его ссылают на север, в Пустозерск, где в земляной тюрьме он и проведет остаток своей жизни. Однако именно там, в Пустозерском остроге, и начинается самый активный период литературного творчества Аввакума; там он пишет и свое «Житие», причем работает над ним в течение нескольких лет, создав по крайней мере четыре его редакции.

Но вот что существенно: все редакции заканчиваются примерно на одном и том же хронологическом отрезке жизни Аввакума — на времени заточения в Пустозерске. Далее следуют рассказы о судьбах его единомышленников. Композиционно они как бы замещают чудеса, описанием которых обычно заканчивались жития. Это сближение тем более имеет основание, что в этих рассказах явно присутствует и элемент чудесного. Чудеса совершаются, однако, не защитниками старого обряда, а с ними самими, во время их истязаний властями. Когда священнику Лазарю вырезали язык, он смог тем не менее говорить и без языка. Ему отсекли руку по запястье, но отсеченная рука, «на земле лежа, сложила сама перъсты по преданию». И Аввакум восклицает: «Мне-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличает!» Отрастает язык и у инока Епифания: сначала он говорил «гугниво» (картаво, неясно), потом обратился с мольбой к богоматери, «и показаны ему оба языка, московской и здешъней на воздухе; он же, един взяв, положил в рот свой и с тех мест [с той поры] стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся ва ръте».

Итак, Аввакум не продолжил рассказ о своей жизни. Его «Житие» не было мемуарами, над которыми можно продолжать работу до самой смерти: оно имело продуманную и законченную композицию, определяемую четко сформулированной в авторском сознании идеей произведения.

Но как же согласовать с этим утверждением те примеры описаний и бытовых наблюдений Аввакума, которые, казалось бы, являются излишними, уводящими в сторону от основной задачи «Жития»? Мы уже говорили о богатстве художнической натуры Аввакума, которая прорывалась сквозь им же самим установленные композиционные рамки произведения. В этой связи очень интересна предложенная исследовательницей аввакумовского творчества Н. С. Демковой интерпретация уже упоминавшегося нами видения «пестротами» украшенного корабля молодому Аввакуму. Это видение, пишет Н. С. Демкова, «имеет сокровенный смысл: это то разнообразие жизни, та пестрота, которую Аввакум встретит в мире, — «пестрота» добра и зла, красоты и грязи, высоких помыслов и слабостей плоти, через которые суждено пройти Аввакуму. Очень важно, что корабль этот прекрасен в восприятии Аввакума... Это признание «красоты» корабля, иначе говоря — жизни, уготованной Аввакуму, — выражение жизнелюбия, гуманистического пафоса сознания Аввакума, в то же время уже пустозерского узника, оглядывающегося на прожитую жизнь».

Это жизнелюбие Аввакума и позволило его «Житию» выйти за рамки дидактической иллюстративности, позволило встать ему в ряд наивысших достижений древнерусской литературы.

Вопрос 7. Жанрово-стилевое новаторство г.Р.Державина.

Державин отказывается от классицистических норм. Он считает главным вдохновение, порывы чувств, высокие мысли, а не строгое соответствие языковым и стилистическим правилам. Несомненно, что яркой особенностью поэзии Державина является несвойственный поэтам того времени прием: сочетание «высокого» и «низкого». Державин решается использовать «низкую» лексику, и это делает его произведения яркими и самобытными.

Державин вводит новые размеры. Например, в стихотворении «Ласточка» использованы вместе «несочетаемые» ранее размеры: трехсложный дактиль и трехсложный амфибрахий:

Уж не ласточка сладкогласая

Домовитая со застрехи

Ах! Моя милая, прекрасная

Прочь улетела, - с ней утехи.

Огромное значение в творчестве Державина имеет ода «Фелица», которая была создана в 1782 году. Это произведение ознаменовало собой новый этап в русской поэзии. Если говорить о жанре «Фелицы», то это была настоящая хвалебная ода. Но своеобразие произведение было в том, что поэт отступил от привычных правил. Он выразил свои чувства по отношению к императрице иным языком, не таким, каким обычно возносили хвалу сильным мира сего. Императрица Екатерина II показана в образе Фелицы.

В формальном отношении Державин в «Фелице» строжайше соблюдает канон ломоносовской торжественной оды: четырехстопный ямб, десятистишная строфа с рифмовкой аБаБВВгДДг. Но эта строгая форма торжественной оды в данном случае является необходимой сферой контрастности, на фоне которой отчетливее проступает абсолютная новизна содержательного и стилевого планов. Державин обратился к Екатерине II не прямо, а косвенно — через ее литературную личность, воспользовавшись для оды сюжетом сказки, которую Екатерина написала для своего маленького внука Александра. Действующие лица аллегорической «Сказки о царевиче Хлоре» — дочь киргиз-кайсацкого хана Фелица (от латинского felix — счастливый) и молодой царевич Хлор заняты поиском розы без шипов (аллегория добродетели), которую они и обретают, после многих препятствий и преодоления искушений, на вершине высокой горы, символизирующей духовное самосовершенствование.

Это опосредованное обращение к императрице через ее художественный текст дало Державину возможность избежать протокольно-одического, возвышенного тона обращения к высочайшей особе. Подхватив сюжет сказки Екатерины и слегка усугубив восточный колорит, свойственный этому сюжету, Державин написал свою оду от имени «некоторого татарского мурзы», обыграв предание о происхождении своего рода от татарского мурзы Багрима. В первой публикации ода «Фелица» называлась так: «Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка».

Уже в названии оды личности автора уделено ничуть не меньше внимания, чем личности адресата. И в самом тексте оды отчетливо прорисованы два плана: план автора и план героя, связанные между собою сюжетным мотивом поиска «розы без шипов» — добродетели, который Державин почерпнул из «Сказки о царевиче Хлоре». «Слабый», «развратный», «раб прихотей» мурза, от имени которого написана ода, обращается к добродетельной «богоподобной царевне» с просьбой о помощи в поисках «розы без шипов» — и это естественно задает в тексте оды две интонации: апологию в адрес Фелицы и обличение в адрес мурзы. Таким образом, торжественная ода Державина соединяет в себе этические установки старших жанров — сатиры и оды, некогда абсолютно контрастных и изолированных, а в «Фелице» соединившихся в единую картину мира. Само по себе это соединение буквально взрывает изнутри каноны устоявшегося ораторского жанра оды и классицистические представления о жанровой иерархии поэзии и чистоте жанра. Но те операции, которые Державин проделывает с эстетическими установками сатиры и оды, еще более смелы и радикальны.

Естественно было бы ожидать, что апологетический образ добродетели и обличаемый образ порока, совмещенные в едином одо-сатирическом жанре, будут последовательно выдержаны в традиционно свойственной им типологии художественной образности: абстрактно-понятийному воплощению добродетели должен был бы противостоять бытовой образ порока. Однако этого не происходит в «Фелице» Державина, и оба образа с точки зрения эстетической являют собой одинаковый синтез идеологизирующих и бытописательных мотивов. Но если бытовой образ порока в принципе мог быть подвержен некоторой идеологизации в своем обобщенном, понятийном изводе, то бытового образа добродетели, да еще и венценосной, русская литература до Державина принципиально не допускала. В оде «Фелица» современников, привыкших к абстрактно-понятийным конструкциям одических обликов идеального монарха, потрясла именно бытовая конкретность и достоверность облика Екатерины II в ее повседневных занятиях и привычках, перечисляя которые Державин удачно использовал мотив распорядка дня, восходящий к сатире II Кантемира «Филарет и «Евгений»:

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом;

Не дорожа твоим покоем,

Читаешь, пишешь пред налоем

И всем из твоего пера

Блаженство смертным проливаешь:

Подобно в карты не играешь,

Как я, от утра до утра (41).

И точно так же, как бытописательная картинка не до конца выдержана в одной типологии художественной образности («блаженство смертных», вклинивающееся в ряд конкретно-бытовых деталей, хотя Державин и здесь тоже точен, имея в виду знаменитый законодательный акт Екатерины: «Наказ Комиссии о сочинении проекта нового уложения»), идеологизированный образ добродетели тоже оказывается разрежен конкретно-вещной метафорой:

Тебе единой лишь пристойно.

Царевна! свет из тьмы творить;

Деля Хаос на сферы стройно,

Союзом целость их крепить;

Из разногласия — согласье

И из страстей свирепых счастье

Ты можешь только созидать.

Так кормщик, через понт плывущий,

Ловя под парус ветр ревущий,

Умеет судном управлять (43).

В этой строфе нет ни одной словесной темы, которая генетически не восходила бы к поэтике торжественной оды Ломоносова: свет и тьма, хаос и стройные сферы, союз и целость, страсти и счастье, понт и плаванье — все это знакомый читателю XVIII в. набор абстрактных понятий, формирующих идеологический образ мудрой власти в торжественной оде. Но вот «кормщик, через понт плывущий», умело управляющий судном, при всем аллегорическом смысле этого образа-символа государственной мудрости, несравненно более пластичен и конкретен, чем «Как в понт пловца способный ветр» или «Летит корма меж водных недр» [7] в оде Ломоносова 1747 г.

В этом произведении образ императрицы значительно отличается от привычного классицистического изображения монарха. Державин изображает реального человека, говорит о ее привычках, занятиях. Державин использует сатирические мотивы и бытовые описания. А законы классицизма не разрешали при написании оды использовать сатиру и бытовые детали. Державин сознательно нарушает традицию, поэтому его новаторство в написании оды несомненно.

Очень интересно сравнить произведение Ломоносова «Ода на восшествие...» и произведение Державина «Фелица». Ломоносов в своем творчестве использует воcшествие...» мы встречаем такие слова, как «бисер», «порфира», «зефир», «душа», «зрак», «рай»...

Когда на трон она вступила

Как Вышний подал ей венец,

Тебя в Россию возвратила,

Войне поставила конец;

Тебя прияв облобызала:

Мне полно тех побед, сказала,

Для коих крови льется ток.

Державин широко использует низкую лексику. Он говорит о себе: «курю табак», «кофе пью», «забавлюсь лаем псов», «играю в дурака с женой». Таким образом поэт раскрывает перед читателем подробности своей частной жизни. Классицистические традиции не позволяли подобных описании.

И Ломоносов, и Державин обращаются к сильным мира сего. Ломоносов говорит: «Божественным устам приличен, монархиня, сей кроткий глас».

Державин обращается к императрице с вопросом: «Подай, Фелица, наставленье как пышно и правдиво жить...». В этих словах таится одновременно и упрек к царице.

С точки зрения Ломоносова, царица является божественым существом, стоящим выше всех и всего:

Молчите, пламенные звуки, и колебать престаньте свет

Здесь в мире расширять науки изволила Елисавет...

В безмолвии взирай вселенна...

Ломоносов воспевает царицу, осыпает ее похвалами, возносит коронованную особу на тот пьедестал, который т далеко от простых смертных. Ломоносов не допускает даже тени иронии, когда речь идет о государственной власти. Этого нельзя сказать о Державине, который использует тиру, говоря о чиновниках:

Читаешь, пишешь пред налоем

Подобно в карты не играешь,

Как я, от утра до утра...

Не слишком любишь маскарады,

А в клоб не ступишь и ногой;

Храня обычаи, обряды,

Не донкишотствуешь собой;

Коня парнасска не седлаешь,

К духам в собранье не въезжаешь

Не ходишь с трона на Восток...

Новаторство Державина проявляется не только в «Фелице», но и в целом ряде других произведений. Основная его заслуга в том, что он существенно расширил узкие границы классицистических традиций. Классицизм был доминирующим направлением литературы XVIII века. Согласно канонам классицизма творец должен изображать не реального человека, а определенный тип героя. Например, если речь шла об изображении положительного героя, то это должен был быть человек без недостатков, идеальный герой, разительно отличающийся от живых людей. Если речь шла об изображении отрицательного героя, то это должен был быть человек в высшей степени непорядочный, олицетворение всего темного, инфернального, что есть в человеке. Классицизм не брал во внимание, что в одном человеке с успехом могли уживаться и положительные и отрицательные черты. Так же классицистические традиции не признавали любого упоминания о быте или проявления простых человеческих чувств. Новаторство Державина стало началом возникновения новой поэзии, где есть место реальному человеку и его истинно человеческим чувствам, интересам и качествам.

Новаторство Державина в изображении природы.

В. Г. Белинский называл Державина «русским чародеем, от дыхания которого тают снега и ледяные покровы рек и расцветают розы, чудным словам которого повинуется послушная природа…». Например, в стихотворении «Осень во время осады Очакова» перед читателем предстает зримая, живописная картина природы. Ломоносов создавал по-своему прекрасные «пейзажи мироздания» («Открылась бездна, звезд полна…») или пейзажи, как бы увиденные с высоты птичьего полёта ( «Оде на день восшествия…»). Многокрасочный земной мир, окружающий человека, в поэзии XVIII столетия (до Державина) отсутствовал. Известный поэт А. П. Сумароков так, например, воспевал природу: «Распустились деревья, На лугах цветы цветут, Веют тихие зефиры, С гор ключи в долины бьют…». Мастерство же Державина в изображении природы, полной звуков, красок, переливов и оттенков, очевидно. Одним из первых в русской поэзии Державин ввел в стихи живопись, красочно изображая предметы, давая в стихах целые художественные картины.