ЗАОЧНИКИ русский / заочники_тексты по К / Библер В.С. Культура.Диалог культуры

13

Культура. Диалог культур

(Опыт определения)

В. С. БИБЛЕР.

Недавно мне пришлось принять участие в советско-французской «Эн­циклопедии на два голоса» («Прогресс»). Параллельно должны были идти (на каждое слово) статьи советских и французских авторов. Мне достались статьи «культура» и «диалог культур», которые я, впрочем, в соответствии со своей концепцией, соединил воедино. Попытка оказа­лась мучительной. Но потом я подумал, что недостатки такого опыта (неизбежная жесткость формулировок, почти полная выброшенность ар­гументации, невольная ослабленность моментов сомнения и размышле­ния) в какой-то мере искупаются некоторыми новыми интересными воз­можностями (возможность целостного, отстраненного взгляда на собст­венное понимание, необходимость сосредоточить некий зримый образ культуры, сознательная игра между образом и понятием).

Поэтому сейчас, несколько разработав текст, «расшив» самые жест­кие сочленения исходных определений, предоставляю результаты своего опыта вниманию читателей.

I

Есть некий круг (целостность) явлений, за которым закрепилось в сознании — в сознании достаточно массовом, но также в сознании науч­ном — понятие культуры. Это — своеобразная целостность произведений искусства, философии, теории, нравственных поступков и, в каком-то смысле, явлений религии. Но в XX веке в реальном бытии и осознании этого круга явлений происходит странный сдвиг. Даже преображение.

Назову несколько беспокоящих наше мышление признаков такого сдвига, смещения.

1. В XX веке происходит странное отщепление понятия культуры (как целого) от тех понятий или интуиции, которые издавна совпадали с определениями культуры или «культурности», перечислялись через за­пятую, понимались почти как синонимы. Возникает какая-то пропасть между феноменами культуры и феноменами образования, просвещения, цивилизации.

Нашему уму почему-то необходимо стало замечать это различие, на­стаивать на нем, осмысливать его. «Человек образованный» или «человек просвещенный» — эти определения все резче понимаются не только как отличные друг от друга, но еще более отличные от определения «чело­век культурный». Как-то все по-разному идет и складывается в процес­сах образования и в процессах (нельзя сказать «окультуривания», но — именно) культуры.

2. Какие-то феномены общения людей «по поводу» произведений культуры, какие-то собственно внутрикультурные формы деятельности и

31

мышления начинают удивительно расширяться и углубляться, захваты­вать иные, центральные, иным феноменам отведенные «места» и «связи» в духовной и общественной жизни. То, что мы понимали обычно под «культурой», перестает вмещаться в сферу так называемой «надстройки», теряет свою маргинальность, сдвигается в самый эпицентр современно­го человеческого бытия. Конечно, этот сдвиг по-разному, с меньшей или большей силой, входит в наше сознание, но, если вдуматься, процесс этот всеобщ для всех слоев современного общества: в Европе, Азии, Америке, Африке. Это неудержимое стремление культуры в эпицентр нашей жизни и одновременно упорное, дикое или цивилизованное сопротивление таким странным «претензиям» культуры тревожит наше сознание — бытовое и научное — может быть, не менее, чем назревание атомного или экологи­ческого всемирного взрыва.

3. В XX веке типологически различные «культуры» (целостные кри­сталлы произведений искусства, религии, нравственности...) втягиваются в одно временное и духовное «пространство», странно и мучительно со­прягаются друг с другом, почти по-боровски «дополняют», то есть ис­ключают и предполагают, друг друга. Культуры Европы, Азии и Америки «толпятся» в одном и том же сознании; их никак не удается располо­жить по «восходящей» линии («выше—ниже, лучше—хуже»). Одновре­менность различных культур бьет в глаза и умы, оказывается реальным феноменом повседневного бытия современного человека. Вместе с тем сейчас как-то странно совмещаются исторические, этнографические, ар­хеологические, искусствоведческие, семиотические формы понимания и определения того, «что есть культура». Но сие означает, что и в этом плане в одном логическом «месте» совмещаются понимание культуры как средоточия духовной деятельности человека и понимание культуры как некоего среза целостной и, может быть, в первую голову материальной, вещной его деятельности.

Не буду сейчас продолжать перечисление иных смещений и сдвигов в нашем осознании феномена культуры, в нашем реальном «бытии в культуре». Сейчас существенно другое: в том понимании культуры, которое будет далее развито, определяющим является не набор неких «признаков», но как раз тот сдвиг в действительном бытии и осознании культуры, что обнаруживает глубинные магматические процессы, клубя­щиеся в ее недрах. И это — тот самый сдвиг и то превращение, что пре­дельно существенны в канун XXI века и поэтому позволяют наиболее глубоко проникнуть в действительный смысл и внутреннее борение раз­личных «перестроек» и «трансформаций» нашего времени (независимо от прямых намерений их авторов).

Далее будет намечена не формальная дефиниция культуры, но ее «реальное определение» (в понимании Гегеля или Маркса). Напомню, что, по Гегелю, «реальное определение» — это процесс, в котором само явление определяет, определивает, преобразует самого себя. Предпола­гаю только, в отличие от Гегеля, что такое реальное определение есть преимущественно особая форма «causa sui» именно нашей человеческой разумной жизни.

Так вот, думается, что те феномены радикальных смещений и сдви­гов в культуре XX века, которые я наметил выше, позволяют сегодня раз­вить реально, исторически и логически осмысленное, всеобщее определе­ние культуры.

II

Сначала о том феноменологическом образе культуры, что сегодня «бьет в глаза и умы», тревожит наше сознание.

1. В отщеплении от идеи «образования» и от идеи «цивилизации» (в разных вариантах это отщепление вдруг стало в XX веке необходи­мым для Шпенглера и Тойнби, для Леви-Стросса и Бахтина...) идея

32

культуры осознается сегодня в следующем интегральном противопостав­лении.

В истории человеческого духа и вообще в истории человеческих свер­шений существуют два типа, две формы «исторической наследственно­сти». Одна форма укладывается в схематизм восхождения по лестнице «прогресса» или, даже мягче, развития. Так, в образовании, в движении по схематизму науки (но науки, понятой не как один из феноменов це­лостной культуры, а как единственно всеобщее, всеохватывающее опре­деление деятельности нашего ума) каждая следующая ступень выше предыдущей, вбирает ее в себя, развивает все положительное, что было достигнуто на той ступеньке, которую уже прошел наш ум (все глубже проникая в единственную истину), наши ноги и руки (создавая все бо­лее совершенные орудия труда), наше социальное общение (восходя к все более и более «настоящей формации», оставляя внизу до- и предисторическое бытие человека). В этом восхождении все предшествующее: знание, старые орудия труда, пережившие себя «формации»...—конечно, не исчезают «в никуда», они «уплотняются», «снимаются», перестраива­ются, теряют свое собственное бытие в знании и умении высшем, более истинном, более систематизированном и т. д. Образованный человек — это тот, кто сумел «перемотать» в свой ум и в свое умение все то, что достигнуто на «пройденных ступенях», причем «перемотал» в единствен­но возможном (иначе всего не освоить!) виде: в той самой уплотненно­сти, снятости, упрощенности, что лучше всего реализуется в «последнем слове» Учебника. В самом деле, какой чудак будет изучать механику" по трудам Галилея или Ньютона, математику — по «началам» Эвклида,; даже квантовую механику — по работам Бора или Гейзенберга (а не по современным толковым учебникам или — сделаем уступку — по самым последним научным трудам).

Культура строится и «развивается» совсем по другому, по противопо­ложному схематизму. Здесь возможно оттолкнуться от одного особенного феномена.

Существует одна сфера человеческих свершений, что никак не укла­дывается в схематизм восхождения (Ньютоново: «Я карлик, стоящий на плечах гиганта» — предшествующих поколений...). Эта сфера — искус­ство. Здесь — даже «на глазок» — все иначе. Во-первых, здесь нельзя сказать, что, скажем, Софокл «снят» Шекспиром, что подлинник Пикассо сделал ненужным впервые открывать подлинник (обязательно подлин­ник) Рембрандта.

Даже резче: здесь не только Шекспир невозможен (ну, конечно же) без Софокла или Брехт — без Шекспира, без внутренней переклички, отталкивания, переосмысливания, но и — обязательно — обратно: Со­фокл невозможен без Шекспира; Софокл иначе, но и более уникально, понимается и иначе формируется в сопряжении с Шекспиром. В искус­стве «раньше» и «позже» соотносительны, одновременны, предшествуют друг другу, наконец, это есть корни друг друга не только в нашем пони­мании, но именно во всей уникальности, «уплотненности», всеобщности собственного, особенного, неповторимого бытия.

В искусстве явно действует не схематизм «восходящей лестницы с преодоленными ступенями», но схематизм драматического произведения.

«Явление четвертое... Те же и Софья». С появлением нового персона­жа (нового произведения искусства, нового автора, новой художествен­ной эпохи) старые «персонажи» — Эсхил, Софокл, Шекспир, Фидий, Рем­брандт, Ван-Гог, Пикассо... не уходят со сцены, не «снимаются» и не исчезают в новом персонаже, в новом действующем лице. Каждый но­вый персонаж выявляет, актуализирует, даже впервые формирует новые свойства и устремления в персонажах, ранее вышедших на сцену; одно действующее лицо вызывает любовь, другое — гнев, третье — раздумье. ^Число действующих лиц постоянно изменяется, увеличивается, растет.

33

Даже если какой-то герой навсегда уйдет со сцены, окажем, застрелится, или — в истории искусства — какой-то автор выпадет из культурного оборота, их Действующее ядро все же продолжает уплотняться, сама «лакуна», разрыв обретают все большее драматургическое значение.

Такой схематизм художественной наследственности всегда сохраняет свои основные особенности, и схематизм этот коренным образом отлича­ется от схематизма «образования», «цивилизации», формационного разви­тия, как бы их ни понимать.

Обобщим все сказанное об искусстве:

а) история сохраняет в воспроизводит здесь «персонажность» сла­гающихся феноменов;

б) увеличение числа «персонажей» осуществляется вне процедуры снятия и восхождения, но в ..схематизме одновременности, взаиморазви­тия, уплотнения каждой художественной монады;

в) обратимость «корней и кроны», «до...» и «после...» означает в ис­кусстве особый тип целостности, «системности» искусства как полифони­ческого драматического феномена.

И еще один момент, не прямо вытекающий ив представленной теат­ральной схемы, но органично с ней связанный. Мой исходный образ пред­полагает еще одно (?) действующее лицо, точнее, некое «многоместное множество» действующих лиц. Это — зритель, слушатель художествен­ного произведения. В театральном действе соучастие этого «действующе­го лица» особенно наглядно, но это активное творческое бытие не менее необходимо, насущно, органично для любого произведения любой формы искусства. Зафиксируем на мгновение слово «произведение» и пойдем дальше, пока что подчеркивая только особый «схематизм» «наследствен­ности» в истории и реальном бытии произведений искусства. Если исто­рия искусства — это драма со все большим числом действующих и взаимодействующих лиц, если вое эти лица (авторы, стили, художествен­ные эпохи) действительно и действенно одновременны, действительно и напряженно сопрягают время прошлое (во всей его самобытийноети) в время настоящее в средоточии этого мгновения, то все это осуществля­ется как раз, в общении «сцены и зрительного зала» или автора поэмы и ее далекого — сквозь века — молчаливого читателя, культуры и того, кто ее (со стороны) воспринимает...

Не буду сейчас дальше развивать эту мысль.

Если хотите, называйте очерченный схематизм «прогрессом» или «раз­витием»... Сейчас существенно исходно отличить схематизм «наследст­венности» в искусстве: «Явление четвертое... Те же и Софья» от схематизма «восхождения» («Карлик на плечах гиганта...»). Это в ис­кусстве.

Но в ХХ веке с особой силой обнаруживается, что такой схематизм истории искусств есть лишь особый и особенно наглядный случай неко­его всеобщего феномена — бытия в культуре, причем как в целостном Органоне, И этот Органон не распадается на «подвиды» и непроницае­мые «отсеки».

Наш взгляд, обостренный современной жизнью (теми сдвигами, о которых я выше говорил, а в заключение скажу еще определеннее), без­ошибочно замечает: тот же феномен, что и в искусстве, действует в философии. Аристотель существует и взаиморазвивается в одном (?) диалогическом (?) культурном пространстве с Платоном, Проклом, Фомой Аквинским, Николаем Кузанским, Кантом, Гегелем, Хайдеггером, Бердяевым.

Но это одно пространство явно «не-Эвклидово», это — пространство многих пространств. Платон имеет бесконечные резервы все новых и новых аргументов, ответов, вопросов в споре с Аристотелем: Аристотель тащив, обнаруживает бесконечные возможности «формы форм», отвечая на возражения Платона. Кант бесконечно содержателен и осмыслен в

34

беседах с Платоном, Гегелем, Гуссерлем, Марксом... Философия как феномен культуры также мыслит в схеме: «Те же и Софья». Это опять-таки драма со все большим числом действующих лиц, и бесконечная уникальность каждого философа раскрывается и имеет философский смысл толь­ко в одновременности и во взаимополагании философских систем, идей, откровений. Говоря более крупными блоками, философия живет в сопря­жении и одновременном взаимопорождении разных форм бесконечно возможного бытия и разных форм его понимания.

Я не отрицаю — иногда возможно и даже необходимо распределить философские системы в восходящий, гегелевский ряд. Но тогда это бу­дет феномен цивилизации или, точнее, цивилизационный «срез» культу­ры Нового времени. Именно и только в одновременности и бесконечной диалогической «дополнительности» каждого из философов на «пиру» Платоновой и вообще философской мысли философия входит в единую полифонию культуры.

В сфере нравственности XX век обнаруживает тот же феномен «трагической пьесы» («Те же и Софья») или «годовых колец в стволе дерева». Современная нравственность есть сопряжение, нравственная историческая памятливость (и диалог, Беседа) различных нравственных перипетий, сосредоточенных в разных Образах культуры,— Героя Античности, Страстотерпца и Мастера Средних веков, Автора своей биографии в ро­манной остраненности Нового времени. Здесь перипетийна исходная нравственность: Рок и Характер (Античность); исповедальная грань земной жизни и потусторонней вечности (Средние века); открытость моей смертной жизни в бесконечность временных причинных сцепок и вместе о тем полная ответственность за начало моей жизни («Быть или не быть...» Гамлета), за ее завершение, за ее замкнутость «на себя» (Но­вое времл). Но не менее перипетийно — в точке взаимопорождения, на­чала — и само общение, взаимопредполагание этих перипетий р дуще со­временного человека. И это не «релятивизм» и даже не «вариативность» морали, но полный объем моей личной ответственности за судьбы и смыст лы жизни людей иных культур, иных смысловых спектров. Это уже не мораль «терпимости» (пусть живут, как могут...), но нравственность вклю­чения в мою со-весть предельных вопросов бытия других людей, их от­ветной вести в моей собственной судьбе.

Но продолжим наше сопоставление. Сознание, пробужденное XX ве­ком, замечает, что в том же едином ключе и, скажу определеннее,— в ключе культуры необходимо сейчас понимать и развитие самой науки, еще недавно породившей схему «восходящего развития», «уплотнения» знаний и т, д. «Принцип соответствия», идея «предельного» перехода, соотношение дополнительностей, парадоксы теории множеств в матема­тике, вообще парадоксы обоснования начал математики и все это настав­ляет утверждать: наука также может и должна быть понята и развивае­ма как феномен культуры, то есть (теперь отважимся сказать: «то есть...») как взаимопереход, одновременность, разноосмысленность различных научных парадигм, как форма общения античных, средневековых, нововременных форм ответа на вопрос: «Что есть „элементар­ность", „число", „множество" и т. д.?» Снова тот же культурологи­ческий парадокс: не обобщение, но общение различных форм понима­ния — вот формула движения к всеобщности в современных позитивных науках.

Но тот же схематизм общения (не обобщения) различных всеобщих и уникальных форм бытия действует в конце XX века и в определении «производительных сил» (ориентация на свободное время, на время «самоизменения» не только в духовном, но и в материальном производ-

35

стве, в индивидуально-всеобщем труде); в общении различных форма­ций; в элементарных ячейках современной социальности (особая роль малых, динамичных групп и полисов); в странном взаимовлиянии раз­личных форм современного, стремящегося к всеобщности, гуманитарного мышления. В этой всеобщности и атом, и электрон, и космос понимают­ся так, как если бы это были произведения, смысл которых актуализи­руется в челноке различных форм разумения.

Однако общение и бытие в культуре (по схематизму: «Явление чет­вертое... Те же и Софья») совершается не линейно, не в профессиональ­ном отщеплении — философ с философом, поэт с поэтом и т. д.,— но в контексте целостных исторических «пьес» — Античной, Средневековой, Нововременной, Западной, Восточной...

Культура — трагедия трагедий, когда одна в другую (как в китай­ской костяной головоломке) вточены многообразные шаровые поверх­ности драматического действа и катарсиса; когда реальное общение и взаиморазвитие отдельных персонажей осуществляется как общение и диалог различных трагедий.

Обращу внимание на два таких сопряжения.

Так, все названные феномены культуры — искусство, философия, нравственность...— имеют действительно культурный смысл не перечислительно, но конструктивно, в Органоне данной культуры. Внутри каж­дой культуры искусство, философия, нравственность, теория также приобретают свою особую «персонажность», персонализируются в обще­нии друг с другом, на грани этих различных форм бытия в культуре. Здесь действующие лица — Поэт, Философ, Герой, Теоретик, постоянно погружающие в себя свой внешний диалог. Между этими действующими лицами складывается своя трагедия, со своим единством места, времени, действия. Платон современен Канту и может быть его Собеседником (в культуре) лишь тогда, когда Платон понят в своем внутреннем обще­нии с Софоклом и Эвклидом; Кант — в общении с Галилеем и Достоев­ским.

Но если так, то угадывается еще один, возможно, конечный или из­начальный трагедийный строй.

Эта культура способна жить и развиваться (как культура) только на грани культур, в одновременности, в диалоге с другими целостными, замкнутыми «на себя», на выход за свои пределы, культурами. В таком конечном (или изначальном) счете действующими лицами оказываются отдельные культуры, актуализированные в ответ на вопрос другой куль­туры, живущие только в вопрошаниях этой иной культуры. Только там, где есть эта изначальная трагедия трагедий, там есть культура, там ожи­вают все вточенные, встроенные друг в друга трагедийные перипетии. Но совершается это общение (и взаимопорождение) культур только в контексте настоящего, то есть для нас,— в культуре конца XX века.

Причем, вся данная культура (скажем, античности) должна быть по­нята как единое произведение, созданное и пересоздаваемое одним (во­ображаемым) автором, адресованное насущному и невозможному «чита­телю», в канун Века XXL Итак, мы снова зафиксируем слово «произве­дение» и пойдем дальше.

2. Первый феноменологический образ (не хочется говорить — «при­знак») культуры неявно перерастает в новый целостный образ, в новый круг представлений.

Культура есть моя жизнь, мой духовный мир, отделенный от меня, транслированный в произведение (!) и могущий существовать (больше того, ориентированный на то, чтобы существовать) после моей физиче-

36

ской смерти (соответственно после «физической смерти» данной циви­лизации, формации) в ином мире, в живой жизни людей последующих эпох и иных устремлений. Отвечая на вопрос «что есть культура?», мы всегда — до конца сознавая это или нет,— отвечаем на другой вопрос: «в какой форме могут существовать (и развивать себя) мой дух, плоть, общение, насущная (в моей жизни) жизнь близких людей после моей (моей цивилизации) гибели, „ухода в нети"?». Ответ — в форме культуры, Великий русский мыслитель М. М. Бахтин настаивал, что смысл лю­бому нашему высказыванию всегда придает ясное понимание того, на какой вопрос, обращенный ко мне (явный или тайный), отвечает это высказывание, это утверждение. Так вот, культура не только пони­мается, но и возникает (как культура) в попытках ответить (и самому себе, своими деяниями и творениями) на вопрос о рукотворных формах «потустороннего бытия», бытия в других мирах, в иных, отстраненных, остраненных, заранее воображенных культурах. И здесь несущественно, что я в своем непосредственном бытии в культуре могу обращаться к моим непосредственным Собеседникам и Современникам. Существенно то, что и в этих, наиболее, кстати, напряженных ситуациях я обращаюсь к своему Собеседнику так, чтобы он смог воспринять меня в моем про­изведении и тогда, когда я исчезну из его сиюминутного кругозора (выйду из комнаты, уеду в другой «полис», уйду из жизни). Чтобы он воспринял меня как бы («как если бы...») из другого, бесконечно отда­ленного мира. Но сие означает также и особую обращенность культуры вовне, ее сквозную адресованность в иное (и вполне земное) бытие, означает острую необходимость быть навеки вне собственного бытия, быть в ином мире. В этом смысле культура — всегда некий Корабль Одиссея, совершающий авантюрное плавание в иной культуре, оснащен­ный так, чтобы существовать вне своей территории — у М. М. Бахтина: «Культура собственной территории не имеет».

Но если уж вспомнились античные образы, скажу еще так: каждая культура есть некий «двуликий Янус». Ее лицо столь же напряженно обращено к иной культуре, к своему бытию в иных мирах, сколь и внутрь, вглубь себя, в стремлении изменить и дополнить свое бытие (в этом смысл той «амбивалентности», что присуща, по Бахтину, каждой целостной культуре).

Проецирование насущного Собеседника в ином мире (каждая куль­тура — это возглас «S0S», обращенный к другой культуре) предполага­ет, что этот мой Собеседник насущен мне больше, чем собственная жизнь. Вот та основа, на которой вырастают две дополнительные интуи­ции «бытия в культуре».

Во-первых. В культуре возникает решающее, заторможенное и замк­нутое в плоти произведений несовпадение автора (индивида) с самим со­бой. Все мое сознание преображается этой обращенностью «извне» — «в меня», моего другого Я, моего насущного читателя, отдаленного (во всяком случае, по замыслу) в вечность. Ясно, что для читателя (зрителя, слушателя...) таким насущным, «другим Я» (Ты) оказывается автор произведения культуры. Это несовпадение, эта возможность видеть «со стороны» мое собственное бытие, как бы уже завершенное и отда­ленное от меня в произведении, это и есть изначальное основание идеи личности. Личность — та ипостась индивида, в горизонте которой он спо­собен перерешить свою, уже предопределенную привычками, характером, психологией, средой судьбу. Итак, индивид в горизонте культуры — это индивид в горизонте личности.

Во-вторых. В общении «через» плоть произведения каждая личность — автор и читатель — формируется, назревает «на горизонте», как потен­циально-особая и неповторимая культура, как особый бесконечный мир возможных перевоплощений этого свободно предполагаемого произведением общения. Общение в культуре, то есть бытие в культуре,— это

37

всегда — в потенции, в замысле — общение между различными культура­ми, даже если мы оба (автор и читатель) живём в одной и той же культуре.

III

Предположу теперь, что феноменологический образ (еще не понятие) культуры возник в сознании читателя, точнее, сосредоточился из тех внут­ренних интуиции, которые, как я предполагаю, всегда присущи всем со­временникам конца XX века.

Тогда, если это произошло, попытаюсь кратко очертить смысл поня­тия .или, лучше, идеи культуры.

Смысл культуры в жизни каждого человека и — особенно роковым образом — в жизни современного человека возможно, на мой взгляд, по­нять в трех определениях.

Первое определение культуры, почти тавтологическое, фокусирует тот образ культуры, что был намечен выше: культура есть форма одновре­менного бытия и общения людей различных — прошлых, настоящих и будущих — культур, форма диалога и взаимопорождения этих культур (каждая из которых есть ... См. начало определения).

И несколько дополнений: время такого общения — настоящее; кон­кретная форма такого общения, такого со-бытия (и взаимопорождения) прошлых, настоящих и будущих культур — это форма (событие) произ­ведения; произведение — форма общения индивидов в горизонте общения личностей; форма общения личностей как (потенциально) различных культур.

Второе определение культуры. Культура — это форма самодетермина­ции индивида в горизонте личности, форма самодетерминации нашей жизни, сознания, мышления; то есть культура — это форма свободного решения и перерешения своей судьбы в сознании ее исторической и все­общей ответственности.

Об этом смысле культуры в жизни человека скажу немного подроб­нее, поскольку он особенно напряжен и органичен в конце XX века.

На сознание и мысль человека мощными потоками обрушиваются са­мые различные силы детерминации извне и из-нутра. Это — силы эконо­мических, социальных, государственных сцеплений и предопределений; силы воздействия среды, схем образования; «тонны» привычек, предрас­судков, орудийной «наследственности» (определяющей необходимость и даже фатальность самых исходных мускульных и умственных движений). Это мощные силы космических воздействий самого различного — и мате­риального, а (все может быть) духовного — происхождения. Это тайные, идущие из-нутра в исподволь, решающие силы генетической, биологиче­ской предрасположенности и обреченности (обреченности на этот харак­тер, эту судьбу).

К концу XX века силы детерминации извне и из-нутра достигли унич­тожающего предела. Назревавший апокалипсис атомной войны, экологи­ческой катастрофы, мировых тоталитарных режимов, промышленных ме­гаполисов, бесконечные нары концлагерей и душегубок самого различ­ного замысла и формы. И все же предположу, что в том же XX веке и особенно к концу века нарастают силы слабого взаимодействия, силы самодетерминации, заложенные в культуре. И в этом слабом взаимодей­ствии культуры, постепенно входящем во все средоточия современной жизни — в средоточия социальные, производственные, психические, ду­ховные,— единственная надежда современного человечества.