456 IV. Плоды просвещения

Глубокие изменения переживает и светская культура. Эмансипация культуры освободила здесь огромный религиозно-мифологический по­тенциал, который прежде—в русском Просвещении—был отнесен к государству и монарху как устроителям космической гармонии на зем­ле и создателям новой Аркадии. Этот религиозно-мифологический по­тенциал был перенесен теперь на саму культуру, и поэт получил те мироустроительные харизматические полномочия, которые ранее ус­ваивались императору. Это развитие непосредственно отражается на жанровых характеристиках русской поэзии: торжественная ода с ее апологией государства уступает свои позиции философской лирике, посвященной самой поэзии и поэту (от «Поэзии» Карамзина до «Урании» Тютчева); именно эта лирика занимает теперь центральное место в высо­кой поэзии. Поэт оказывается той сакрализованной фигурой, которая по­средничает между Божеством и человечеством (ср.: Живов 1981, 70—76):

Благоговей, земля! Склоните слух, народы! Певцы бессмертные вещают Бога вам.

(«Урания»)

Так из мифологии государства возникает мифология поэта. Здесь, на мой взгляд, один из основных источников того особого отношения к поэзии и литературе, которое так отличает Россию: хранителем со­циальной гармонии и распорядителем общественного блага оказыва­ется не политик, а поэт и писатель.

И в данном случае мифологическая преемственность отчетливо за­печатлелась в преемственности стихотворной мотивики. С особой на­глядностью этот тематический переход представлен в поэзии Держа­вина. Так, в его «Памятнике» читаем:

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных, Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал; Всяк будет помнить то в народах неисчетных, Как из безвестности я тем известен стал...

(Державин, 1, 787)

Самый географический размах поэтической славы — это географи­ческий размах оды: поэтическая слава занимает в точности то же про­странство, что и могущество торжествующего монарха, и описывается той же самой традиционной формулой — «от... до...» И от монарха же,

Государственный миф в эпоху Просвещения 457

от Фелицы, переходят в «Памятник» неисчетные народы — это те са­мые «дикие люди», которых раньше преображала благодать государст­венного просвещения. Этот имперский генезис «диких народов» еще отчетливее можно наблюдать в более позднем «Лебеде», в котором вместе с тем поэт явно выступает как устроитель мира и гармонии во враждующем человечестве:

С Курильских островов до Буга, От Белых до Каспийских вод, Народы, света с полукруга, Составившие Россов род, Со временем о мне узнают: Славяне, Гунны, Скифы, Чудь, И все, что бранью днесь пылают, Покажут перстом — и рекут: «Вот TOI летит, что, строя лиру, Языком сердца говорил И, проповедуя мир миру, Себя всех счастьем веселил»

(Державин, II, 501).

Эти же «дикие народы», живущие у пределов российского про­странства, переходят потом и к Пушкину: «и финн, и ныне дикий Тун-гуз, и друг степей калмык». Они переходят именно потому, что истин­ным властителем вселенской гармонии оказался поэт, а не царь. И в отличие от Державина Пушкин открыто дает сопоставление поэта и императора и не оставляет сомнений в превосходстве поэта:

Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа7.

7 Закономерная связь пушкинского этнографического перечня с противостоя­нием поэта и царя получает дополнительное подтверждение при сравнении «Па­мятника» с «Воспоминаниями о торжестве 30 августа 1834» (открытие Александ­рийского столпа) В. А. Жуковского. В «Воспоминаниях» Жуковского одной из де­талей, демонстрирующих торжество царя, оказывается именно толпа народов, сдвинутых между двумя монументами — Петру I и Александру I: «... в этой стоты­сячной армии под одними орлами и русский и поляк, и ливонец и финн, и тата­рин и калмык, и черкес и боец закавказский...» (Жуковский, III, 176; см.: Шустов 1975). Еще одним моментом сопоставления поэта и царя у Пушкина может быть эпитет «нерукотворный», который, видимо, ассоциирует «Памятник» с надписью