512 IV. Плоды просвещения

терпеливо. Поелику же происходило сие уже пред вечером, то Монарх, услыша благовест в соборе в большой колокол, спросил: Разве завтра праздник? но как от-ветсгвовано, что не было никакого, то и повелел Монарх узнать сего причину от самаго Архиерея. Что ж ответствовал он присланному к нему? Понеже мне от Его Величества сказана смерть, того ради он, яко человек грешный, должен пред смертию своею принесть Господу Богу покаяние, и испросить грехов своих про­щение соборным молением; и для сего-то назначил он быть всенощному бдению. Государь, получа такой ответ, вместо того, чтоб более еще прогневаться, не мог удержаться, чтоб не разсмеяться; да и тот же час послал ему сказать, что он его во всем прощает, и для того перестал бы тревожить народ необыкновенным звоном; сего еще не довольно: снисходительнейший Государь повелел снять соблазнив-шия его статуи. Архиерей, на другой сего день уведав заподлинно, что статуи те сняты, пришел к Государю благодарить его за оное» (Голиков, XV, 42—43).

"4 Приведем полностью и рассказ об о. Иоанне, он весьма красноречиво иллю­стрирует тот продолжающийся конфликт традиций, начало которого было обо­значено столкновением Петра и святителя Митрофана. В анонимном жизнеописа­нии о. Иоанна говорится: «О. Иоанн имел характер прямой и нельстивый, не бо­ялся обличать и больших богачей, коль скоро замечал за ними какие-либо худые поступки. Был в городе Ельце богач, Кирилл Петрович Жалудков. Он был охот­ник, между прочим, до статуй, и особенно до изваяний языческих богов. Непри­ятно было это для о. Иоанна, подобно тому, как святителю Митрофану неприятно было видеть таковыя изваяния при доме Петра Великаго в Воронеже. И вот он приходит к любителю статуй и говорит: „Кирилл! Истреби эсаула меднаго, кото­рый стоит у врат твоих, высунув язык на храм Божий; истреби и другия статуи — эти идольския изваяния на балконе твоего дома. Зачем они тебе? Или ты забыл, что ты христианин, а не язычник! Истреби их, не соблазняй ими народ и не сра­ми себя". Кирилл Петрович послушался его, только не вполне: эсаула уничтожил, а прочил статуи остались целыми. Оскорбительно было для о. Иоанна таковое не­полное послушание. Впрочем, очень скоро после того нечаянный случай увенчал успехом его желание. Идет мимо дома Жалудкова мещанин Туликов и, встретив­шись с о. Иоанном, говорит ему: „батюшка! благослови меня разбить статую на балконе. Эти идолы нас, православных христиан, смущают".— „Хорошо, благо­словляю, разбей". Тот бросил большой камень в одну, и с Венеры голова соскочи­ла. „Благослови мне разбить другую".—„Благословляю". Тот опять бросил другой камень, и Юпитер разсыпался. Жалудков вскипел гневом, велел поймать виновна-го. Его поймали и, как преступника, повели в полицию, а из полиции скоро пре­проводили в тюремный замок. О. Иоанн, узнав об этом, послал записку к Жалуд-кову—и виновнаго тотчас освободили. Изваяний же идольских Жалудков вперед с тех пор уже не заводил, и даже те, которыя в саду стояли, уничтожены» (Жиз­неописания подвижников 1908, 321—322).

85 Аналогичная схема содержится имплицитно в книге И. И. Голикова «Срав­нение свойств и дел Константина Великого... с свойствами и делами Петра Вели­кого», как бы устанавливающей преемственность культа Петра одновременно от

Метаморфозы античного язычества 513

римского императорского культа (Константин как римский император) и от хри­стианского культа святых (равноапостольный Константин как святой православ­ной церкви). Голиков пишет: «Константин, не объявя еще себя публично Хри­стианином, гнушался языческими богами и их жертвами, не входил в капища их, не приобщался скверным тайнам Венериным, Бахусовым и прочим, а почитал Еди­наго Бога, Христианами покланяемаго. За сие почитали его язычники за отступ­ника от отеческих преданий, за презрителя богов хранителей Империи и за не­честивца, вводящего Единаго Бога несильнаго, по их мнению, яко одного, защи­тить и сохранить только обширную Империю; многие же нарицали его и безбож­ником. Петр за отмену некиих соблазнительных обрядов церковных, а паче Пат­риарха, за непочитание Мощей, несвидетельсгвованных Церковию, за недопуще­ние чудес ложных, за ставку резных Пятниц с кумашными телогреями, за бритве бород, за перемену покрою в платье, за вводимые разныя в общежитии новости, за дружественное обхождение с иностранными другаго Христианского исповеда­ния, и проч. почитаем был от изуверов и раскольников за еретика, за отступника, за искоренителя Веры, а от многих и за Антихриста"* (Голиков 1810, I, 24—25). Таким образом, и Петр, и Константин выступают как подвижники истинной ве­ры, которым противостоят ревнители нечестивой старины; в одном случае в каче­стве этой старины выступает язычество, в другом—православные «суеверия»; об­рядовый консерватизм православия оказывается тем самым эквивалентом антич­ного язычества.

Новейшие исследователи Николая Спафария связывают появление его ми­фологических трактатов именно с потребностями панегирической поэтики: «При­общение читателя трактатов Спафария к миру античных мифов имело совершен­но определенный смысл. Оно было необходимо, чтобы научиться (вернее, нау­чить) пониманию современной ораторской прозы, поэзии. Вспомним, что привет­ствованные слова, адресованные царю Алексею Михайловичу, и сочинения-пане­гирики, посвященные царским особам (например, у Симеона Полоцкого), неред­ко содержали мифологические сюжеты и образы. Достаточно назвать „книжицу" „Орел Российский", поднесенную царю в 1667 г.,—стихотворный панегирик, в котором фигурируют музы, знаки зодиака, толкуется миф о Фаэтоне и Эхо и т. п.» (Белоброва 1978, 18; ср. Смирнов 1915).

27 Иосиф Туробойский приводит и еще одно оправдание гражданского торже­ства. Он указывает, что мифологические изображения и имена понимаются здесь как аллегории, а не как имена в своем прямом и непосредственном значении (т. е. не как имена собственные). При этом Иосиф Туробойский оказывается вынуж­денным оправдывать и самый способ аллегорической интерпретации, чуждый традиционной великорусской культуре (ср. примеч. 18),—указывая, что этот спо­соб не является «неким буйством» или «кичением дмящегося разума», но свойст­вен самому Св. Писанию. Этот довод Иосифа оказывается, таким образом, типич­ным аргументом в спорах представителей великорусской и юго-западнорусской культуры о возможности метафорического (а не прямого) истолкования сакраль­ных текстов (см. об этих спорах: Живов и Успенский 1983). В сочинении Туробой-