522 IV. Плоды просвещения

ях. Действительно, если для французов речь шла о противопоставлении антич­ной классики и национальной литературной традиции и о идее прогресса в искус­стве (позиция «новых» формировалась в контексте картезианских идей), то для русских все это выступало как части единой западной культуры. Национальная традиция вообще не имела отношения к новой русской литературе, а идея про­гресса при тогдашнем состоянии литературного процесса могла относиться лишь к будущему, т. е. имела принципиально утопический характер. Для европеизи­рующейся России—в отличие от Франции—значимо было именно подражание, тогда как выбор европейских образцов имел лишь второстепенное значение.

Если для французских авторов актуальна та или иная литературно-эстетиче­ская установка, например установка «древних» или установка «новых», то установ­ка русских авторов в принципе состоит в ориентации на французов; естественно, что в рамках этой общей установки происходит неизбежное обобщение всего, что пишется во Франции. Русские авторы, повторяя те или иные программные заяв­ления авторов французских, заимствуют отдельные положения, а не позиции в их целостности. Будучи вырваны из литературного контекста, эти положения в рус­ских условиях получают существенно иной смысл, нежели они имели во Фран­ции: они призваны демонстрировать саму ориентацию на французский культур­ный эталон, а не на конкретную идеологическую программу. Соответственно у одного и того же русского автора мы можем встретить декларативные заявления, восходящие к программам разных французских литературных партий.

Так, в частности, распространенным является мнение, что Тредиаковский в ходе своей литературной эволюции перешел от позиции «новых» к позиции «древних»—мнение, основанное на ряде программных заявлений Тредиаковско-го. Для позиции молодого Тредиаковского показательна в этом отношении «Эпи­стола от Российския поэзии к Аполлину» (1735 г.), где он говорит о превосходстве французской поэзии над классической (см. Пумпянский 1941, 217), а для позиции зрелого Тредиаковского—«Предъизъяснение об ироической пииме» (предисло­вие к «Тилемахиде», 1766 г.), где классическая литература утверждается в качест­ве необходимого образца для литературного творчества и где Тредиаковский, упоминая спор «древних» и «новых», прямо заявляет о большей правоте «древ­них» (Тредиаковский, II, LXIII—LXVI). Между тем, как мы только что видели, в том, что касается мифологии, высказывания молодого Тредиаковского соответст­вуют позиции «древних», а высказывания зрелого Тредиаковского, напротив,— позиции «новых». И это не единственный случай такой непоследовательности (ко­торая является непоследовательностью лишь во французской перспективе). Так, молодой Тредиаковский переводит в 1734 г. «Рассуждение об оде» Буало, в кото­ром Пиндар противопоставлен современным одописцам, а зрелый Тредиаков­ский в том же «Предъизъяснении об ироической пииме» превозносит Фенелона над Гомером (Тредиаковский, II, XXIV ел.; см. особо XXXII, где языческое басно­словие осуждается в близком к Фонтенелю духе); равным образом в предисловии к «Феоптии» (также относящемся ко второму периоду его творчества), Тредиаков­ский, упоминая античных авторов, которым он следует, считает необходимым указать на ограниченное значение их авторитета как авторов языческих: «...но да

Метаморфозы античного язычества 523

не будут подряжаемым примером язычники, не ведавший истинного бога...» (Тредиаковский 1963, 511).

Итак, интерпретация тех или иных программных высказываний русских авто­ров, заимствуемых из французских источников, с необходимостью предполагает прежде всего выяснение контекста, из которого они взяты. Однако понять, как подобные высказывания—иногда почерпнутые из антагонистически противопо­ложных источников—складываются в определенную систему, можно только в русской перспективе.

4° О том, что Тредиаковскому такой ригоризм мог быть свойствен, свидетель­ствуют его протесты против од Ломоносова, в которых Елизавета называется Бо­жеством («Доношение о дедикации к Аргениде» 1750 г.—Пекарский, II, 150; ср. Живов и Успенский 1983). Таким образом, Тредиаковский оказывается и запад­ником, и—в данном случае—носителем допетровской культурной традиции: его установка очевидным образом противостоит официозной русской культурной по­литике, направленной на сакрализацию монарха.

41 Несколькими годами раньше то же подчеркивал и Г. Теплое в статье «О ка­чествах стихотворца рассуждение» (1755 г.). Мифология упоминается здесь в ряду других знаний, необходимых для поэта; обращаясь к стихотворцу, Теплое учит: «Поступи во глубину чтения книг, найдешь науку баснословие, которая тебя вра­зумит к понятию мыслей старинных стихотворцев» (Берков 1936, 184; Берков ошибочно атрибутирует эту статью Ломоносову, авторство Теплова доказано Модзалевским 1962). Замечательно, что в отличие от Козицкого Теплое пользует­ся не термином мифология, а термином баснословие (представляющим собой древ­нюю славянскую кальку с греч. цг)воХоу1а), употребляя его в положительном зна­чении. Если слово мифология было новым и ассоциировалось с процессом европеи­зации русской культуры, то слово баснословие было старым и несло в себе совершен­но определенные религиозные коннотации; то обстоятельство, что Теплое полно­стью игнорирует эти коннотации, представляется в высшей степени значимым.

49 Г. В. Козицкий был выучеником Киевской духовной академии (РБС, IX, 39); последняя, между тем, долго не приобретала того сословного характера, который получили соответствующие русские институты. Понятно в этой связи, что класси­ческая древность представлялась ему необходимым элементом образования, а ан­тичная мифология—естественным способом выражения любого содержания, в том числе и христианского учения. Можно думать, что, как и Аполлос Байбаков (см. выше, примеч. 32), он видит в мифологических сюжетах поэтические изобра­жения христианских истин. Видимо, именно поэтому он описывает антагонистов мифологии как тех, которые «углублены мыслями своими... в пустоту над небес­ную», т. с. отрицают Бога, являются атеистами—протест против мифологической поэтики оказывается протестом против духовной литературы, а отсюда и богобор­чеством. 5>гот ход мыслей типологически тождествен заключениям Парижского парламента относительно Теофиля де Вио (см. примеч. 4).

43 Классицистическая установка в отношении к мифологическим образам от­четливо видна в статье «Русского Вестника» без подписи «Замечания о языке Сла-