506 IV. Плоды просвещения

тическому смешению христианских и языческих элементов. Возникала, следова­тельно, та самая ситуация, которой хотели избежать—и это не могло не вызывать протеста у приверженцев тех же классицистических принципов. Отсюда протес­ты против христианского эпоса у де Маролля, а затем и у Буало (см. Брей 1966, 296—302). Итак, классицистические установки неизбежно вызывали к жизни и христианский эпос, и протесты против христианского эпоса.

9 О полемике Буало и Демаре по этому вопросу мы скажем ниже (см. специ­ально примеч. 37).

10 Ср. здесь, например: «II n'est donc pas surprenant qu'ils aient imaginé plusieurs dieux, souvent opposés les uns aux autres, cruels, bizarres, injustes, ignorans; tout cela n'est point directement contraire à l'idée de force et de pouvoir qui est la seule qu'ils eussent prise. Il fallait bien que ces dieux se sentissent et du temps où ils avaient été faits, et des occasions qui les avaient fait faire. Et même, quelle misérable espèce de pouvoir leur donnait-on? Mars, le dieu de la guerre, est blessé dans un combat par un mortel; cela dérage beaucoup à sa dignité; mais en se retirant, il fait un cri tel que dix mille hommes ensemble l'auraient pu faire: c'est par ce vigoureux cri que Mars l'em­porte en force sur Diomède; et en voilà assez, selon le judicieux Homère, pour sauver l'honneur du dieu. De la manière dont l'imagination est faite, elle se contente de peu de chose, et elle reconnaîtra toujours pour une divinité ce qui aura un peu plus de pou­voir qu'un homme» [«Не удивительно поэтому, что они выдумали себе множество богов, часто противостоящих друг другу, жестоких, странных, несправедливых, невежественных; все это не противоречило непосредственно идее силы и вла­сти—единственной, которую они усвоили. Не могло не случиться так, чтобы на этих богах не сказалось и время, в которое они были сотворены, и обстоятельства, которые побудили их выдумать. И вместе с тем сколь жалкая власть дана им. Марс, бог войны, ранен в сражении, как простой смертный; это существенно уни­жает его достоинство; однако, удаляясь, он испускает такой крик, который лишь десять тысяч человек могли бы издать совместными усилиями; и лишь этим яро­стным криком Марс взял верх над Диомедом; и этого достаточно, по мнению рас­судительного Гомера, чтобы спасти честь Бога. В согласии со своим устройством воображение довольствуется малым, и оно всегда найдет для божества что-ни­будь, что несколько превышает человеческие силы»] (Фонтенель, II, 391).

11 Эти идеи выражены у Фонтенеля вполне отчетливо. Он пишет: «Chez la plupart des peuples, les fables se tournèrent en religion; mais de plus, chez les Grecs, elles se tournèrent, pour ainsi dire, en agrément... Les erreurs une fois établies parmi les hommes, ont coutume de jeter des racines bien profondes, et de s'acrocher à diffé­rentes choses qui les soutiennent. La religion et le bon sens nous ont désabusés des fables des Grecs; mais elles se maintiennent encore parmi nous par le moyen de la poé­sie et de la peinture, auxquelles il semble qu'elles aient trouvé le secret de se rendre né­cessaires. Quoique nous soyions incomparablement plus éclairés que ceux dont l'esprit grossier inventa de bonne foi les fables, nous reprenons très-aisément ce même tour d'esprit qui rendit les fables si agréables pour eux; ils s'en repaissaient parce qu'ils y croyaient, et nous nous en repaissons avec autant de plaisir sans y croire: et rien ne

Метаморфозы античного язычества 507

prouve que l'imagination et la raison n'ont guère de commerce ensemble, et que les choses dont la raison est pleinement détrompés, ne perdent rien de leur agrément à l'égard de l'imagination» [«У большинства народов сказки превращаются в рели­гию; но у греков сверх этого они превратились, если можно так сказать, в наслаж­дение... Заблуждения, однажды установившиеся в обществе, пускают обычно весьма глубокие корни и прилепляются к различным вещам, которые эти заблуж­дения поддерживают. Религия и здравый смысл избавили нас от греческих ска­зок; но они продолжают удерживаться в нашем обществе посредством поэзии и живописи; как кажется, у этих сказок нашелся тайный способ сделаться для них необходимыми. Сколь бы далеко ни ушли мы в своем просвещении от тех, чей грубый дух простодушно изобрел эти сказки, мы без труда усвоили то самое отно­шение, которое делало эти сказки столь приятными для них; они питались ими, потому что верили в них, мы же питаемся ими с тем же удовольствием, в них не веря; однако ничто не доказывает, что воображение и разум никак друг на друга не влияют и что те вещи, от которых разум решительно отказывается, ничего не теряют в своей приятности для воображения»] (Фонтенель, II, 396—397).

14 Этот религиозный аспект ренессансной культуры затушевывается поздней­шим осмыслением, которое приписывает Ренессансу борьбу со средневековой ре­лигиозностью и соответственно подчеркивает внерелигиозные моменты ренес­сансной идеологии, противополагая их клерикализму средних веков. В самом де­ле, позднейшая европейская историография принимает в качестве фундаменталь­ной категории оппозицию науки и религии, рационального знания и магии и рас­сматривает интерес к герметическим знаниям как явление, присущее средневеко­вью и в принципе чуждое Ренессансу—соответствующие явления в Ренессансе молчаливо признаются при этом реликтами предшествующей эпохи. Совершен­но так же, как средневековые, а не как возрожденческие явления рассматривают­ся—в прямом противоречии с хронологией — инквизиция, процессы ведьм и т. п.; существенно при этом, что инквизиционные преследования в определенной степени и стимулированы возрастающим интересом к магии, характерным для эпохи Возрождения и последующего времени. Само собой разумеется, что при та­ком подходе игнорируется тот религиозный контекст, в котором функционирова­ла античная мифология в ренессансной культуре.

13 Ср. у Фонтенеля в контексте полемики «древних» и «новых»: «Mais que ne peuvent point les esprits follement amoureux de l'antiquité? on va s'imaginer que sous ces fables sont caché les secrets de la physique et de la morale. Eût-il été possible que les anciens eussent produit de telles rêveries sans y entendu quelque finesse? le nom des anciens impose toujours: mais assurément ceux qui ont fait les fables n'étaient pas gens à savoir de la morale et de la physique, ni à trouver l'art de les déguiser sous des images empruntées» [«Но чего только не придумывают те, кто бездумно увлечен древно­стью? воображают, что под покровом этих сказок скрыты тайны физики и этики. Мыслимо ли это, чтобы древние создали подобные фантазии, не придав им како­го-то хитрого смысла?—само имя древних всегда внушает почтение. Несомненно, однако, что те, кто выдумал эти сказки, не были людьми, обладающими знаниями