504 IV. Плоды просвещения

и что в поэтических вымыслах нельзя найти скрытые истины. Поверим из любви к канцлеру Бэкону, что все безумства древних были мудрыми, а все их видения — содержащими тайну. Пусть будет прав господин Геинзиус, что фурии могут обо­значать страсти, которые терзают злодеев, и угрызения совести, которые следуют за преступлением. Однако же, сударь, в трагедиях мы оцениваем то, что они на­глядно нам представляют, а не их скрытый смысл; то, что они объявляют во все­услышание, а не то, что они означают. Мы рассматриваем их так, как поэзия нам их являет, а не так, как этика обнажает их существо; в буквальном смысле, а не в смысле мистическом. Этот последний озадачивает изощренность грамматистов, первый же ограничивается разумением зрителя. Один принадлежит сцене, дру­гой—школе. Люди видят фурий, тогда как ученые созерцают страсти. Однако же эти зрелища предназначены для людей...»] (Бальзак 1658, 130). Итак, Бальзак противопоставляет здесь ученость и естественность, искусство (основывающееся на естественности) и науку (основывающуюся на учености), и именно в этот кон­текст прециозной эстетики попадает и протест против мифологических образов как против ученого, искусственного, непригодного для изящной литературы.

Для характеристики возражений Геинзиуса приведем лишь один пример. Оправдываясь от обвинения в кощунственном внесении мифологических имен в христианский контекст, он пишет: «Neq; hic vllam animi a cultu aut religione Chris-tiana alieni nos suspicionem vel agnoscimus vel culpam, cum in lin guis quoque aliis, Hebraea, Syra, ac Chaldaea, imo & in Sacris idem vsitatem fit. Exemple fit Gehinnom, sive vallis Hinnom, & in ea Thophet nobilis, de quibus paulo post agemus, magis exec-randa sane, quam vel Acheron, vel Styx, vel Taenarus, atque alia ejusdem generis. Quo­rum usu, si omnius ex sententia Balsaci, quam nonnihil post priores (itéras mutauit, ab-stinendum, quid Prudentio, quo nemo acrius paganos oppugnauit, quod scripsisse tum me memini, quid aliis futurum, qui promiscue bis vtuntur? Et an non in eo passim talia? Ecce statim in principio Psychomachiae quod ролта dramatis, ut mox dicemus, Christiani vicem tenet,

Corpora commaculans, animas in Tartara mergis. Et,

Occide prostibulum, Mânes pète, claudere Auerno,

Habes Tartara, Auernum, Mânes» [«Нет, мы не признаем никакой вины или по­дозрения в том, что оказываемся чуждыми христианской вере или благочестию, в то время как во многих других языках—еврейском, сирийском, халдейском, даже и в священных—находим подобное же употребление. Примером может служить Гехинном, или долина Хинном, и в ней благородный Тофет (о них мы скажем не­сколько позднее), которая в действительности более заслуживает проклятий, не­жели Ахерон, или Стикс, или Тенарус, равно как и другие этого же рода. Если от употребления таковых следует, по мнению Бальзака (которое он изменил после первых книг), воздерживаться, то как же быть тогда с Пруденцием, яростнее ко­торого никто не выступал против язычников, но который, как мне помнится, та­кое употребление допускал, что же делать с другими авторами, которые употреб-

Метаморфозы античного язычества 505

ляли их (мифологические имена) без разбора. Разве мы не повсюду такое встреча­ем? Сразу же приходит на ум Психомахия [поэма Пруденция], которая, как мы вскоре поясним, является драматической поэмой; в ней подобные имена череду­ются с христианскими.

Осквернив тело, сразу же топишь души в Тартаре. И

Повали проститутку, отправляйся к Манам, запрись в Аверне.

Вот и имеешь и Тартар, и Авернум, и Манов»] (Геинзиус 1636, 7, 8). Оправды­вая свою практику, Геинзиус постоянно ссылается на Иеронима (Там же, 61, 80, 81, 82—85 и т. д.), на Григория Нисского (Там же, 26), равно как и — в числе дру­гих отцов—на Климента Александрийского (Там же, 196).

7 Смешение христианских и языческих элементов служит Сорелю основанием для осуждения Ариосто: «Quant au Tasse nous luy sommes dedeuables aussi bien qu'à l'Arioste d'auoir fair une table de nostre histoire. Ce dernier le fait auec imperti­nence, car bien qu'il soit obligé de parler en Chrestien dans sa Hierusalem assiégée, il ne laisse pas de parler aussi souuent en Payen, & de mettre en ieu les anciennes Divi-nitez. Il y en a en beaucoup qui ont ainsi meslé les choses auec fort peu de iugement, mais ie tiens qu'il les faut condamner tous à la fois» [«Что касается Тасса, то ему, рав­но как и Ариосту, мы обязаны за то, что он создал картину нашей истории. Этот последний (Ариост) сделал это неблагочестиво, поскольку, хотя он должен был бы говорить как христианин в своем осажденном Иерусалиме, он не переставал столь же часто говорить как язычник и вводить в игру древние божества. Таким образом, возникает множество случаев, когда имеет место безрассудное смешение, но я полагаю, что все такие случаи заслуживают осуждения»] (Сорель 1645, II, кн. XIII, 20). Практику Ариосто осуждает и Бальзак (Бальзак 1658, 120—121). Как уже было отмечено, подобные протесты имеют место и в самом начале XVII в. (Вокелен в 1605 г.; Теофиль де Вио около 1620г.—см. Брей 1966, 190—191). Ре­лигиозное осмысление мифологии и обусловленное им отрицательное к ней отно­шение обнаруживается, таким образом, у самых истоков классицистического ми­ровоззрения.

8 Классицистическая литература в принципе ориентирована на вкус и (или) рациональные правила, а не на литературную традицию. При такой направлен­ности литературные традиции естественно подвергаются пересмотру. Соответст­венно, акцентируется несообразность традиционного употребления мифологиче­ских образов с христианскими убеждениями поэта. Таким образом, вновь, как и в IV—V вв. (см. выше, примеч. 2), становится актуальной проблема создания лите­ратуры, независимой от классической литературной традиции, опороченной ан­тичной мифологией. Вновь поэтому делаются попытки создать христианскую эпи­ческую поэму (ср.. «Хлодвиг» и «Эсфирь» Демаре, равно как и целый ряд других подобных же опытов—см. Сейс 1955). Эти попытки приводили, как и за двена­дцать столетий перед тем, к совмещению христианского содержания с традицион­ными, ассоциирующимися с античной поэзией, формами выражения, т. е. к фак-