446 IV. Плоды просвещения

мифологии государства монарх выступал как земной бог и земной спа­ситель, связанный таинственной харизматической связью с небесным Богом и Спасителем-Христом, и вместе с тем как апостол, ведущий свою державу по пути спасения (см.: Живов и Успенский 1987). Как проповедовал Феофан Прокопович, «в Петре нашем, в котором мы первее видели великаго богатыря, по том же мудраго владетеля, ви­дим уже и Апостола», именно Петр создал в России «вся благая, к вре­менной и вечной жизни полезная и нуждная» (Феофан, II, 157).

Развитие императорского культа имело решающее значение для построения русской культуры XVIII в. Именно этот культ оказывается тем краеугольным камнем, который обеспечивает синтез — пусть не­долговечный и химерический—двух совершенно разнородных тради­ций, формирующих русскую культуру XVIII в. Это, с одной стороны, традиционная русская духовность, а с другой — рационалистическая культура европейского абсолютизма. Поскольку петровская государ­ственность вводит перевоспитание населения в число важнейших по­литических задач (ср.: Живов 1986, 54—55), этот синтез превращается в основное идеологическое задание, полученное культурой от преоб­раженной империи. Выше уже говорилось о том, что это задание ви­доизменяет европейский вклад, придавая мессианистический харак­тер государственному мифу абсолютной монархии. Столь же сущест­венное воздействие оказывает это задание и на традиции русской ду­ховности.

Действительно, разрастающийся культ монарха должен был в прин­ципе вступать в конфликт с традиционным христианским мировоззре­нием. Такой конфликт имел место, и существуют достаточно много­численные его свидетельства (см. Живов и Успенский 1987). Не этот конфликт, однако, определял отношения государства и официальной церкви. Поскольку культ монарха и мифология государства строились не вне христианской традиции, а внутри нее, церковь и должна была эту мифологию и этот культ распространять и поддерживать, приспо­сабливая традиционные категории православного сознания к новому государственному развитию. Церковь должна была это делать потому, что в той философско-политической системе, которая сложилась после Тридцатилетней войны и о которой было сказано выше, церковь была частью государства, одним из его агентов в распределении обществен­ного блага. Поскольку в России эта новая идеология государства соче­талась с имеющим более давнюю традицию мессианизмом, эта идеоло­гия теснейшим образом смыкалась с областью веры, и данное обстоя-

Государственный миф в эпоху Просвещения 447

тельство делало особо важным участие православной церкви в утвер­ждении нового мировоззрения.

В первую очередь именно на православную церковь и была возло­жена задача соединить традиционную духовность с культурой, постро­енной на идее государственного прогресса и монархического всевла­стия. Церковь приняла на себя эту роль не без сопротивления, но уже к началу елизаветинского царствования сопротивление было подавле­но и императорский культ введен в обиход православной церкви. Од­ним из выражений этого процесса было развитие панегирической проповеди, которая и по своему содержанию, и по своим формальным характеристикам ближайшим образом напоминает светскую панеги­рическую оду (и служит для последней одним из основных источни­ков, см.: Живов 1981, 65—70). В результате и духовная, и светская ли­тература этого периода представляют собой синтетическое единство, в центре которого стоит государственная тема4.

Основные моменты новой государственной идеологии, мифологии государства и императорского культа врастают в самую ткань россий­ского самодержавия. Они сохраняют свою полную значимость к нача­лу екатерининского царствования и составляют тот мифологический фон, на котором вырастают екатерининские начинания. В этом кон­тексте должно рассматриваться и усвоение Екатериной французских просветительских идей. Как строитель нового мира и Мессия, русский монарх был заинтересован в самых радикальных для своего времени идеях. Чем новее был тот новый мир, которому предстояло возник­нуть на петербургских топях и преобразить вселенную, тем в большей степени раскрывался русский монарх как устроитель вселенской гар­монии, тем больше он соответствовал мифу о царе-спасителе и царе-демиурге. Этот момент имел значение и для радикализма Петра, и для радикализма Екатерины.

Данный момент объясняет, на наш взгляд, зачем идеи француз­ского Просвещения становятся полуофициозной идеологией екатери­нинской монархии. Есть, однако, и другой аспект—как подобная официозная идеология могла сосуществовать с деспотическим само-

'' В этом конечном результате русская культура не отличается от западноевро­пейской (например, французской культуры времен Людовика XIV). В Западной Европе, однако, не было той кардинальной гетерогенности образующих данный синтез культурных традиций, которая характерна для России. В Западной Евро­пе духовная и светская культуры имели давние общие традиции и новая государ­ственно-политическая идеология усваивалась ими сообща.