492 IV. Плоды просвещения

моментах, однако, изложение Сумарокова отличается от высказыва­ний Буало. С одной стороны, Сумароков не повторяет нападок Буало на христианскую героическую поэму и на введение в светскую поэзию библейских персонажей (песнь III, строфы 193—208—Буало, II, 101— 102). С другой стороны, у Буало нет того запрета на употребление ми­фологии в невысоких жанрах, который мы находим у Сумарокова. Оба эти отличия могут быть объяснены тем, что для Сумарокова употреб­ление мифологической образности связывается с русскими традиция­ми панегирической литературы. Эти традиции обусловливают как до­пустимость упоминания библейских персонажей (такие упоминания, наряду с мифологическими образами, обычны в одах самого Сумаро­кова), так и отнесение мифологической образности к поэтике высокого стиля. Итак, на русской почве предписания классицистической поэти­ки смыкаются с традициями панегирика: как ни парадоксально, мифо­логическая образность становится в России принадлежностью жанров, связанных по своему происхождению с церковной литературой35.

Прямо противоположные позиции занимает Тредиаковский в «Письме от приятеля к приятелю» (1750 г.), где содержится вообще полемика с сумароковскими эпистолами. С точки зрения Тредиаков-ского, мифологическое «баснословие» недопустимо именно в высоких жанрах, тогда как в низких, несерьезных жанрах — в частности в пес­не—оно уместно36. Соответственно, он упрекает Сумарокова за то, что тот в своих одах ссылается на «ложных», «поганских» богов: «...на что толь в важной Оде... ложные Боги? ... Стих сей, Пускай Гомер Богов ум­ножит есть и ложный по мысли и нечестивый по разуму» (Куник 1865, 455); «Боже мой! сколько Автор положил в... сии строфы прямыя и баснословныя истории!» (Там же, 460); «кого почтенный Автор разуме­ет. .. чрез Нимф, кои с покоем ждут Авроры, того я не знаю: знаю, что Нимфы были баснословные Богини; а что им в сей строфе дела, и какую оне приносят собою, и именем своим толь важной оде, а не песенке красоту, о том пускай Автор нам скажет, буде ему угод­но» (Там же, 463); «не знаю, пристойно ль, чтоб поганский Божок вне­сен был... от сочинителя Христианина, и вручал бы свой скиптр Пра-вовернейшему Государю. О сем пускай благоразумнейший рассужда­ют, но мне в сочинениях толикия важности не-любы ни Нимфы, ни Нептуны, ни другие подобные сумозбродные тени: ибо можно без всех сих пустошей обойтись... Однако, в игрушках, или в некотором баснословном совсем сочинении, я не порочу сих Нимф, Нептунов, Беллон, Юнон и Аполлинов, ведая, что оне несколько

Метаморфозы античного язычества 493

оживляют пустую или неважную, или всеконечно по всему баснослов­ного рода материю» (Там же, 456); «...на что сии Нептуновы песнопев­цы здесь? Не можноль бы Христианину было и без них обойтись толь в важном списании» (Там же, 467). Тредиаковский противопоставляет на этом основании сумароковские оды оде Ломоносова 1746г.; цити­руя эту оду, он говорит: «Пиит оный знал что писал, и имел рассужде­ние: того ради и поет не вредя Христианства... Нет тут языческих бошков, нет тут ни Нептунов, ни Тритонов» (Там же, 467). Как видим, Тредиаковский протестует против упоминания языческих богов в вы­соких жанрах, где языческая мифология неизбежно смешивается с христианскими образами37. Позиция Тредиаковского ближайшим об­разом соответствует позиции французских авторов, таких как Бальзак, Демаре или Фонтенель,—полемика Тредиаковского и Сумарокова мо­жет рассматриваться вообще как реплика полемики Демаре и Буало3"; с некоторой точки зрения вообще литературная война Сумарокова и Тредиаковского оказывается продолжением спора «древних» и «но­вых»39. Вместе с тем Тредиаковский протестует против мифологиче­ских сюжетов в панегириках, обращенных к монарху, оказываясь тем самым противником устойчивой русской панегирической традиции. Его протест может вызвать даже наименование панегирика монарху дифирамбом, поскольку жанр дифирамба определенно связывается для него с вакхическим культом—соответственно, он воспринимает сумароковский «Дитирамб» Петру Великому (1755 г.) как «Гимн Баху­су» и видит в нем кощунственное сопоставление христианского монар­ха с языческим божеством (Пекарский, II, 193—194).

Таким образом, если Сумароков ориентируется на русскую поэти­ческую традицию (поскольку торжественная ода в России генетически связана с панегириком, сложившимся в условиях барочной культуры), то позиция Тредиаковского предполагает разрыв с указанной тради­цией и более полное усвоение западных моделей; она в то же время может ассоциироваться с традиционным русским религиозным риго­ризмом, отвергающим мифологию как кощунство40.

Полемика о мифологических образах, начатая выступлениями Су­марокова и Тредиаковского, была продолжена Г. Козицким, литера­турно-языковая позиция которого обнаруживает вообще близость к позициям Сумарокова; статья Козицкого «О пользе мифологии» была напечатана в сумароковском журнале «Трудолюбивая пчела» в 1759 г. Козицкий выступает с апологией мифологических образов и видит в мифологии особую науку, необходимую для всякого просвещенного