468 IV. Плоды просвещения

рие, при котором сосуществование христианства и язычества получает устойчивый характер. Языческие божества, отождествляющиеся с не­чистой силой, сохраняют свою власть до тех пор, пока мир лежит во зле и грех соседствует со святостью. Соответственно, пока этот мир не преобразился, сохраняют свое значение ритуалы и предписания древ­него язычества. С точки зрения средневекового русского человека, христианство и язычество существуют бок о бок, потому что в мире бок о бок существуют Бог и дьявол. Есть чистые места, чистое время, чистые ситуации, в которых человек свободно исповедует христианст­во. Однако наряду с ними существуют нечистые места (например, ба­ня или болото), нечистое время (например, ночь на Ивана Купалу) и нечистые ситуации, когда человек неизбежно сталкивается с нечистой силой и когда христианское поведение оказывается неуместным и да­же кощунственным (ср. Успенский 1979). Этим и обусловлено то, что, несмотря на победу христианства, языческие представления на Руси не теряют своей актуальности14. Античная мифология воспринимается именно на фоне этих представлений. Таким образом, если на Западе, вообще говоря, античная мифология теряет религиозное значение, но сохраняет значение культурное, то в России, напротив, антич­ная мифология теряет культурное значение, но приобретает значе­ние религиозное.

Можно сказать, что восприятие античной культуры в средневеко­вой России определяется русским религиозным и культурным дуализ­мом. Знаменательно, что при всей ориентированности Руси на визан­тийскую культуру интерес к античности, столь характерный для Ви­зантии IX—XII вв. (см.: Лемерль 1971, 109 ел.), в общем почти не на­ходит отражения в переводах с греческого (Еремин 1966, 9—17): ан­тичная культура воспринимается как языческая, и отсюда славянские книжники сосредоточивают свое внимание преимущественно на клас­сиках греческой церковной литературы. Ссылки на античных авторов могут считаться недопустимыми, и, соответственно, смоленский свя­щенник Фома упрекает Климента Смолятича в том, что тот, оставив почитаемые (отеческие) писания, писал «от Омира, и от Аристотеля, и от Платона», которые были славны между «еллинскими» хитрецами (Никольский 1892, 103—104).

Несколько иначе обстоит дело в специфической княжеской культу­ре Киевской Руси, что объясняется именно ее византинизированно-стью и ее прямыми связями с константинопольским двором, при кото­ром и процветала античная образованность (в отличие от монастырей,

Метаморфозы античного язычества 469

с которыми была по преимуществу связана русская книжная культу­ра). В княжеской среде культивировалось знание греческого языка и, можно думать, знание современной византийской литературы. Пока­зательна в этом отношении упомянутая сейчас переписка митрополи­та Климента Смолятича и священника Фомы. Отвечая на обвинение в пользовании античными авторами, Климент указывает, что он писал к князю: «аще и писах, но не к те&Ь, но ко князю» (Никольский 1892, 103—104; ср. Успенский 1983, 29—32). В этой же связи можно упомя­нуть киевские рельефы с изображениями Геракла и Диониса со стен Лаврской типографии (вторая четверть XI в.), которые, как предпола­гают, первоначально находились в княжеском дворце в Берестове (см.: Даркевич 1968; Пуцко 1982).

В общей русской культурной истории княжеская культура Киев­ской Руси остается, однако, лишь недолговечным эпизодом. В основ­ной же системе русской средневековой культуры античные элементы могут занимать лишь второстепенное место и ограничены лишь от­дельными случаями. Какие-то элементы античной словесности естест­венно проникали на Русь в составе переводных византийских памят­ников (см.: Перетц 1917—1918; Егунов 1964, 7—25; Радциг 1971). Так, например, в «Пчеле», сборнике изречений на этические темы, припи­сывавшемся Максиму Исповеднику и довольно широко распростра­ненном в церковнославянском переводе, имеются отдельные сентен­ции Платона и Аристотеля. Однако, даже будучи освящены именем великого христианского подвижника, эти элементы остаются на пери­ферии русского культурного кругозора. Попытка ввести их в состав ос­новных текстов сразу же обнаруживает их чужеродность для русского культурного сознания15. В рамках русского дуализма они соотносятся не с христианским, а с языческим полюсом, и поэтому, попадая в па­мятники церковной литературы, они могут восприниматься русским книжником как обесчещивающие весь памятник.

Так, Вассиан Патрикеев вносит отдельные изречения классических авторов в свою Кормчую. Попав в этот основной для русской христи­анской культуры текст, элементы классической образованности сразу же привлекают внимание и вызывают протест. Во время прений Вас-сиана с митрополитом Даниилом митрополит указывает на это как на одну из вин Патрикеева. Он говорит: «От святых отец от седми собо­ров и доныне во священных правилех еллинъская учение не бывала, а ты ныне во своих правилех еллинъских мудрецов учение написал, Ористотеля, Омира, Филипа, Алексанъдра, Платона; а во священных