464 IV. Плоды просвещения

венно, обусловливало отрицательное к ней отношение. Таким обра­зом, всегда оказывается возможным двоякое восприятие мифологиче­ского имени: в одном случае оно выступает как аллегория, в другом — как имя в своем прямом и непосредственном значении (т. е. как имя собственное). Религиозная актуализация мифологии может возникать в разных культурных контекстах и совсем не обязательно сводится к клерикальной реакции. Парадоксальным образом, в то время как цер­ковь может смотреть на античную мифологию как на элемент культу­ры, культура в определенные моменты своего развития может отвер­гать мифологию как проявление язычества.

Так, в частности, обстоит дело с классицизмом, что определенным образом связано с моралистической и нормализаторской установкой этого культурного движения4. Классицизм имеет особое значение для нашей темы, поскольку эпоха становления классицизма вплотную примыкает к тому времени, когда в России происходит интенсивное и непосредственное усвоение европейских идей. Классицизм выдвигает положение о недопустимости смешения христианских и языческих элементов. Мотивирующими факторами были здесь, несомненно, об­щие классицистические принципы правдоподобия и благопристойно­сти, однако актуальными оказывались и собственно религиозные аргу­менты.

С полной отчетливостью интересующий нас классицистический те­зис был высказан в полемике Геза де Бальзака с Геинзиусом, поводом для которой послужила драма Геинзиуса «Ирод-детоубийца». Бальзак, в частности, упрекает Геинзиуса за то, что Ирод говорит у него о Ахе­роне, Стиксе, Бахусе, о керах, что наряду с ангелом в прологе у него появляется Тизифона, причем Бальзака шокирует не то, что «наполо­вину иудеем и наполовину язычником» оказывается Ирод, но что та­ковым оказывается «христианский поэт». «При появлении этого света [христианского учения],— пишет Бальзак,—скрылись все призраки язычества, и не следует возвращать их обратно». Смешение «извраща­ет всю нашу веру», причем «когда от него не страдает благочестие, то­гда наносится ущерб благопристойности (bienséance)» (Бальзак 1658, 112—118)5. Характерно, что Геинзиус, отвечая Бальзаку, ссылается на два рода примеров, о которых мы говорили выше: на упоминания ан­тичных богов в патриотической литературе (в частности, у того же Климента Александрийского) и на смешение христианских и языческих элементов в средневековой латинской поэзии (например, у Пруден-ция) (Геинзиус 1636)6. Классицизм, однако, не принимал апелляций к

Метаморфозы античного язычества 465

прошлому, и доктрина о недопустимости смешения христианского и языческого становится одним из постулатов классицизма, повторяемых самыми разными авторами (например, Сорелем—см. Сорель 1646, II, кн. XIII,.20; см. подробнее: Брей 1966, 290—302)7.

Буало в III песне «Поэтического искусства» (строфы 203—204), го­воря о христианской героической поэме8, пишет:

Et de vos fictions le mélange coupable Même à ses vérités donne l'air de la fable. [A ваши выверты фантазии презренной Вид басни придают сей истине священной]

(Буало, 11,90).

Под «преступным смешением» как раз и имеется в виду соединение христианских сюжетов с традиционной поэтикой, т. е., в частности, с образами, взятыми из античной мифологии.

Отказ от «преступного смешения» обусловливает два противопос­тавленных подхода к античной мифологии: Буало считает, что мифо­логия должна сохранить свое место и поэтому в героической поэме оказываются неуместными христианские реминисценции, его против­ники, напротив, полагают, что героическая поэма должна иметь хри­стианский характер и поэтому из нее следует удалить мифологические элементы9. Таким образом, если «древние» (прежде всего Буало) вос­стают против смешения христианских и языческих элементов, то «новые» — проводя принципы классицизма с большей последователь­ностью—осуждают (по крайней мере, теоретически) любое употребле­ние «языческих басен» (исключение может быть сделано лишь для не­серьезных жанров, которые вообще лежат вне сферы философско-ли-тературного нормирования).

Позиция «новых» отчетливо выражена в «De l'origine des tables» Фонтенеля. Фонтенель сопоставляет античные мифологические сюже­ты с верованиями американских индейцев (Фонтенель, II, 395), воз­вращая тем самым этим сюжетам их религиозную значимость. Он счи­тает, что общность древних религиозных представлений основывается на «той грубой философии, которая с необходимостью царила в пер­вые века» (Там же, 390). Согласно Фонтенелю, в эти времена человече­ское воображение порождало «ложные божества», перенося на богов человеческие качества, прежде всего наиболее ценимую в древности силу. Этим обусловлена нелепость античных мифологических сюже-