5. Русский фрейдист Иван Дмитриевич Ермаков
Замалчивание психоанализа в СССР, начиная в 1930-х годов, а в крайнем случае — злорадное глумление над ним и, в частности, его применением к художественному тексту, стало недоброй традицией отечественной филологии. Многие десятилетия над психоаналитической трилогией Ермакова потешались целые поколения советских гуманитариев от Андрея Белого, Л.С. Выготского и В.Б. Шкловского до Ю.М. Лотмана и М.Л. Гаспарова. Ненависть была необъяснимо всеобщей и слепой
Если читать книги Ермакова непредвзято, то станет очевидно, что он привнес много нового и неожиданного в изучение творчества Пушкина, Гоголя и Достоевского.
Так, например, он убедительно соотнес содержание “Домика в Коломне” с биографическими коллизиями Пушкина осенью 1830 года, когда Пушкин был мучительно озабочен проблемой женитьбы на Наталье Гончаровой. На художественном языке эта проблема воплотилась в трансвестии Мавруши (самого Пушкина, по Ермакову) — переодетого в женщину мужчины. Таким образом, смысл бессмысленной, на первый взгляд, поэмы сводится, по Ермакову, к следующему:
Что же: я мужчина или женщина? Женюсь или выхожу замуж? Берут ли меня в дом, или я беру к себе в дом? Уступаю ли свою свободу, или у меня довольно сил, чтобы взять обязательства по отношению к любимому человеку? Хочу ли я даром нанять кухарку, или я способен заслужить жену; понимаю ли я важность моего шага? Паж я или зрелый мужчина?
Одной из безусловно любопытных моментов исследования И.Д.Ермакова является анализ трагедии “Моцарт и Сальери”.
Ермаков интерпретирует эту вещь следующим образом. Между Моцартом и Сальери устанавливаются латентно гомосексуальные отношения. Это именно в Сальери Моцарт «влюблен не слишком, но слегка». Но важно даже не это. В той импровизации, которую Моцарт принес Сальери, задержавшись перед этим, чтобы продемонстрировать ему «слепого скрыпача», Моцарт, комментируя ее, рассказывает Сальери весь ход дальнейших событий — сначала дружеская беседа, потом смерть — «Вдруг: виденье гробовое, незапный мрак иль что-нибудь такое». Бессознательное Моцарта парит над временем, видя прошлое и будущее, в то время как Сальери привязан к прошлому. Такого рода наблюдения и открытия, касающиеся уже не психоаналитической стороны дела, а просто поэтики, весьма характерны для книги Ермакова (особенно ценно это в том, что касается “Маленьких трагедий”, которые до сих пор в общем не “раскрыты” специалистами по поэтике; впрочем, в конце 1970-х годов Б. М. Гаспаров опубликовал статью о “Моцарте и Сальери” под названием “Ты, Моцарт, не достоин сам себя.., где он (будучи, как и Ермаков, филологом-смежником, но в отличие от Ермакова не психоаналитиком, а музыковедом), также подверг разбору мотивную структуру той импровизации, которую Моцарт нес, чтобы показать Сальери, и сделал сходный с ермаковским вывод: Моцарт не так прост, каковым он кажется окружающим — он все понимает, но говорит за него его музыка. О том, что именно Ермаков первым интерпретировал коллизию “Моцарта и Сальери” как кастрационный комплекс, отмечает в своей книге И. П. Смирнов9, хотя он спешит оговориться, что Ермаков делает это хаотически, в то время как у него, И.П. Смирнова, все выглядит крайне систематично: комплекс кастрации — это романтизм, Эдипов комплекс — это реализм и т. д.)
Разбор Ермаковым “Каменного гостя” представляет собой наиболее психоаналитически активную часть его книги о Пушкине. Здесь “импульсивное” стремление Дон Гуана насладить свою плоть свидетельствует, по Ермакову, о пролонгированном Эдиповом комплексе, о бессознательном стремлении Дон Гуаном устранить отца и насладиться матерью. Встреча с Доной Анной одновременно является встречей с “мертвым отцом” Дон Альваром, Командором (Imago отца, по терминологии самого Ермакова, или Имя Отца, по Лакану). Зачем же нужен Дон Гуану мертвый Отец, зачем он приглашает в гости статую и тем «портит» себе все удовольствие? Затем, отвечает Ермаков, что Дон Гуан — психотик, у которого влечение к смерти преобладает над инстинктом жизни (работа Фрейда “По ту сторону принципа удовольствия” была опубликована в оригинале в 1920 году, а эссе Ермакова о “Каменном госте” — в 1922-м).
Парадоксальные действия Дон Гуана можно объяснить, по Ермакову, и в духе второй топики Фрейда: Сверх-Я Дон Гуана, защищая его от символического инцеста с Доной Анной, психотически подсовывает ему бредовую идею приглашения в гости Командора, а потом и самый бред явления статуи, предотвращающий “инцест” и удовлетворяющий влечение Дон Гуана к смерти.
Свое понимание Доны Анны как заместительницы матери Дон Гуана Ермаков, в частности, обосновывает интерпретацией знаменитой сцены, когда Дона Анна спрашивает Дон Гуана: «И как давно вы любите меня?», и он отвечает: «Давно или недавно, сам не знаю». Ермаков пишет: «Счастье Дон Гуан постиг лишь с той поры, когда полюбил Анну, но он не знает, давно или недавно; он не знает, с какими процессами в его душе связана эта любовь, так как корни в ее бессознательном протянулись до детских его воспоминаний».
Мы так подробно остановились на первой книге трилогии Ермакова, так как именно книга о Пушкине демонстрирует тот баланс литературоведения и поэтики, который столь характерен именно для этого исследователя. Естественно, что исследование творчества психически больных Гоголя и Достоевского потребовало большего вовлечения психоаналитического аппарата. И тем не менее и здесь Ермакову удается решить не только психоаналитические, но и литературоведческие загадки. Кажется, никто не задумывался над тем, почему Иван Иванович так неадекватно обиделся на прозвище «гусак», данное ему Иваном Никифоровичем. Ермаков дает следующую интерпретацию: «Гусак унизительное название для хорохорящегося, любострастного животного, ничтожного в своем инстинкте». Учитывая же факт постоянной сексуальной озабоченности Ивана Ивановича, в частности, то, что он просит у Ивана Никифоровича ружье — фаллический символ, а в ответ получает гусака, действительно понятно, что “гусак” — страшное оскорбление.
В анализе повести “Записки сумасшедшего” поражает точность и адекватность, с которой Ермаков характеризует течение заболевания Поприщина, динамику его постепенной регрессии: вначале бред величия — идентификация с символическим Отцом (королем испанским), затем психоз с амбивалентной тематикой величия и преследования, как это обычно и бывает при шизофрении, и, наконец, регрессия в инфантильное состояние («Матушка, пожалей свое бедное дитятко»).
В анализе характера Достоевского хотелось бы отметить то, что Ермаков называет амбивалентностью, переданную автором своим героям. Ермаков весьма точно показывает это на примере Лизы Хохлаковой из «Братьев Карамазовых» которая в своей фантазии представляет, как мальчик мучается на кресте, а она кушает ананасный компот. Психоанализ называет это садо-мазохистским комплексом.
Важной составляющей частью современного российского научного контекста, в который попадает нынешнее издание работ Ермакова, оказываются сочинения В. Н. Топорова о роли психофизиологических комплексов в творческом процессе, его же идеи о так называемом «резонантном» пространстве культуры и особенно книга «Странный Тургенев». В последней работе, написанной уже, разумеется, с учетом достижений Юнга и Тиллиха, продемонстрирован современный уровень комплексных исследований единства психики художника (включая фобии и реальные болезни) и его художественного мира. Именно на этих примерах было бы интересно сопоставить во многом интуитивные построения Ермакова с достижениями современной русской филологии.
Столь же полезно было бы сопоставить структуру рассуждений Ермакова о соотношении личной жизни анализируемых им писателей и психологии их творчества с современным Ермакову подходом к этому вопросу, принятом в Институте мозга в 1920-1930-е годы. Сотрудники этого института искали “место” гениальности в мозгу великих людей, сопоставляя анатомический анализ реального мозга с собранными по специальной анкете сведениями о жизни своих героев у их ближайшего окружения. Такого рода материалы также появились в последние годы
Что же касается собственно места И. Д. Ермакова в истории науки, заметим: его работы находятся исторически там же, где и грандиозные нереализованные проекты Н. Я. Марра или Ю. Н. Тынянова. Как безбрежная типология Марра, так и эволюционная история русской литературы Тынянова либо вели в дурную бесконечность, либо остались на уровне интуитивных прозрений из-за неразработанности структурных методов как в лингвистике, так и в историко-литературных исследованиях. Несколько десятилетий, прошедших после времени активной научной деятельности названных ученых, ушли в науке на создание соответствующего инструментария. И нет ничего удивительного в том, что так называемый кризис структурализма привел к возвращению психологических методов в казавшиеся точными разделы гуманитарных наук. Логика научного поиска вновь вывела на первый план проблему возврата к единству знания о художественном творчестве, которое было утрачено в процессе активного развития классического структурализма. Все это и привело к тому, что книги, осмеянные в первой половине века, неожиданно стали актуальны сегодня, вызывая далеко не смех, но, наоборот, заставляя предполагать слишком большие предвосхищения и догадки у не претендовавшего на них автора. Поэтому последнее, что хочется сказать, это то, что лишь постановка работ Ермакова в свойственный им культурный и научный контекст позволит адекватно представить себе место этого автора в нашем сегодняшнем мире.
Или, говоря словами самого Ермакова: «Теории, изменяясь, проходят, факты остаются. Эти факты, которые мы в силах открыть и осмыслить при помощи нового метода, играют большую роль, представляют, по-видимому, немаловажное значение в формировании как творчества, так, следовательно, и жизни писателя. Потому что тесно примыкают друг к другу творчество и жизнь, и первое говорит о том, что представляет собою вторая»10.
ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ ШКОЛА содержит в себе коренное противоречие: с одной стороны, претендует на полное объяснение поведения человеческой личности через толкование ее бессознательной сферы, а с другой – непомерно преувеличивает возможности своего метода, т.к. затрагивает в анализе лишь очень небольшой «кусок» огромной сферы бессознательного, в том числе и такие сферы его, которые фрейдистскому психоанализу неподвластны. Как и в психоанализе, так и в искусствоведении механика фрейдизма сводится к отысканию того «эдипова комплекса» (по имени софокловского царя Эдипа, убившего своего отца и женившегося на своей матери), якобы обязательно присутствующего в том или ином виде во всей мировой поэзии. Мотив Эдипа и является организующим, ибо «художественное творчество есть решение конфликта, позволяющее индивидууму, избегая реального инцеста (кровосмешения — А. Ц.), спастись от невроза и извращенности». Ненаучность метода Фрейда как универсального метода анализа художественного творчества совершенно очевидна. Фрейд разрывает все зависимости личности от коллектива и объясняет биологией то, что на самом деле имеет социальную обусловленность. Этот обычный для всех идеалистов порок особенно рельефно выступает у фрейдистов из-за полной беспомощности их научных аргументов.
1Цит. по: Лейбин. Психоанализ и философия фрейдизма» М., Изд. полит. лит., 1977.С.6
2Фромм Э. Психоанализ религия // Сумерки богов.М., 1989. С.147.
3Фрейд З. Будущее одной иллюзии// Сумерки богов.М., 1989. С.113.
4Фрейд З. Художник и фантазирование.М: «Республика», 1995, с.100.
5 S.Freud.Preface to Marie Bonaparte. The Lift end Works of Edgar Allan Poe. Paris, 1933, p/108
6 Фрейд З. Леонардо да Винчи.М, 1012. С.117.
7 Гессе Г. Письма по кругу. М.,1987.С. 192-195.
8 S.Lesser. Fikchen and Unconsions, Boston, 1957.
9Смирнов И.П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней, М., Изд. НЛО», 1994
10Цит. по; Леонид Кацис, Вадим Руднев. Две правды о профессоре Ермакове //http://www.ruthenia.ru/logos/number/1999_05/1999_5_26.htm Дата обр. 1.10.11.