Глава 44. Буржуа и дворянин в культуре нового времени

Для новоевропейской культуры, так же как и для предшествующих эпох, характерен свой набор типов индивидуально-человеческого существования. Он связан преемственной связью с прошлым и вместе с тем достаточно своеобразен. Исключение здесь составляет, пожалуй, только крестьянство. В огромной степени оно оставалось все тем же, что и в Средние Века. Наступление Возрождения, а затем Нового Времени мало что в нем изменило. Вплоть до конца XVIII в. европейское крестьянство там, где оно сохранялось, существовало как бы вне исторического времени. Историческое время началось для крестьянина накануне стремительно приближавшегося превращения его в сельскохозяйственного работника — пролетария или буржуа-фермера. Вневременность, видимо ^присуща крестьянству в качестве его_р_одовой черты, поэтому разбирать егсГкупьтуру в настоящей главе нёт~особо7о" смысла. Иначе обстоит дело с буржуа и дворянином. И тот, и другой родом из Средневековья, так как первый из них происходит по прямой линии от средневекового горожанина-бюргера, второй же — от рыцаря.

Уже шла речь о том, что бюргерство, хотя и создало свою субкультуру в рамках средневековой культуры, все же никогда не играло в ней первенствующей роли, оставаясь в тени духовенства и рыцарства. Иначе складывалась ситуация в новоевропейской культуре. В ней наследница бюргерства — буржуазия — от столетия I к столетию набирала силы. Так^лДЩ в. она повсеместно, исключая Нидерландыи! частично Англию, не претендовала на политическую власть и, тем более,I"общества. Это обстоятельство выразилось, в частности, в том, что буржуазное по своему характеру Просвещение стало ведущим течением в культуре XVIII в. XIX в. — это время уже не_толы<о__торжества и нарастающего преобладания буржуазной!

l

первенствование. По видимости,XVII в. если..и отличался для буржуазии от XVI, так , это тем, что в таких ведущих странах^ак Италия, Франция, ГерманияП4спанй"я, бюргеры-бурж^а_быди^еще более оттеснены иа второстепенные роли. Между тем гщцс1тудно"уже в XVII в. буржуазная культура начала занимать ведущие позиции в западной культуре как целом. Буржуазным духом постепенно проникались и те сословия, которые относились к буржуазии неприязненно и высокомерно. XVIII в. уже несет првоеместаое:торжвств.р буржуазного щш, он оказывается неотразимо 1^^ дворянства и других сословий и слоев |

\

кулЪТуры, нo_и_^^ecJKlв^дш^xшxJXLCJlQД£Iвa__i Оно saxofllrTTalTflaTieKo, что I стремительно обуржуазивается_исконный антагонист_буржуазии —дворянство. Оно J почти полностью сдает свои позиции в культуре и способно противостоять буржуазии только в критике ее культуры, но уже никак — в мировоззренческом и культурном позитиве. XIX в. .-т^-.-ЗГО век_бу^)жуазной культуры по преимуществу. В XX же веке буржуазность культуры целиком сохраняется, однако- самазападная культура переживает ставший очевидным практически вс^умкр_изис. O

б

^на_я в своихjDCHOBax культура стала в jmrr период Единственной для всего Запада культурой. Впервые со времен Античности западная культура в XX в. приходит к своей однородности. Правда, в отличие от античной, у нее~однородность совпала^Т|а^у1тл^ж1ёмП<ризиса.

Когда~мьГговорйм о бюргере, онГассоцшруется у нас прежде всего со средневековым городом. Бюргео^^^это горожанин, в отличие от сельского жителя — крестьянина или обитающего^в_зам!ке^рьщаря. Буржуа так jKg жестко, как еТб" предшественник, к горо,ду_не_ прикреплен. В отечественной традиции он привычно противопоставляё^сХпро^етариюПТоТржуа", и пролетарий^огут_бы^ь_горожанами, но первый от второгсГотличается тем, что он собственник^! предприниматель. )^шеннь1й_саоей с&бственнмги и-.св'оегр дела_если они не становятся капиталом, приносящий прибыль, бурж^а^пдещащается в пролетария. Бюргер же, с которым случается нечто подобное, останется таковым, толыкоПтёреместится резко вниз по социальной лестнице. Необходимая с'вязь буржуа с собственностыо_и делом — это его социальная характеристика, но она~ж1Гимеет свое продолжение в самоощущении и_мироотношенши,_которь1е присущи буржуазии.

То, что буржуа прежде всего сбБсТвёнШк и предприниматель, казалось бы, ничем особенно не выделяет его из других типов индивидуально-человеческого существования. Своя собственность и свое дело могли быть у средневекового рыцаря или античного гражданина. Однако только для буржуа принцип собственности и предприниматепмутя^ имеет универ£а^тьнь1й_ха£актер. "Как" собственни^^^ре^пр^ниматель, он см^тр_ит_на_мир_^ действует в нем, как к E cebe^ Во всей полноте это оВстоятельство выражено в романе Даниэля Дефо "Робинзон Крузо", если его рассматривать не как приключенческий роман, а в качестве мифа новоевропейского человечества, в котором центральным персонажем является 6^£>к^азнш[^нру1вид7 "ИифологизмГ"Робинзона Крузо" обнаруживается уже в том, что его главный,"гю~сути же - единственный герой прожил на необитаемой-острове в лойном одиночестве 6олее2ва^ща™_пет. И дело здесь далеко не сводится к невозможности для человека" такого длительного одиночества. Оно состоит еще и в том, что Робинзон Крузо одинок

на всем протяжении романа Даниэля Дек£ю. Этот роман поразительно безлюден. В нем нет ни одного сколько-нибудь приметного лица, кроме самого Робинзона Крузо да еще Пятницы, остающегося в нашей памяти благодаря своей экзотичности. Одиночество, точнее, единственностьи отъединенжэсть от другихгероя романа Проистекает из того, 4TOjoffBj;cb^e3jDCTjTKjy^ и

своей собственности. Они для него единственные о чем-то говорят, по-настоящему/ему нужный необходимы. В самом начале романа Робинзон говорит о своих юношеских мечтах о морских путешествиях, своей страсти к морю. Выливаются же его мечты в одно — участие в различного рода коммерческих предприятиях, одно

изкоторых завершается поп^данй^Гн^^^61ит1|ёмь1Й остров. И во время своих странствий, и на необитаемом острове мечтавший повидать свет побитой не замечает практически ничего^что^е было бы связано с^его предпринимательской активностью и прШбрётением собственности. Вот он отправляется в свое последнее, прежде чем очутиться в полном одиночестве, путешествие, у него вполне определенная коммерческая цель — добыть в Африке рабов для своей бразильской nnajjjayiw. И чТ6~же"1йьГузн"аём о~ёГб"ТпутШка"х? Только~тоГчто их бьТлб "четырнадцать человек экипажа, не считая капитана, юнги и меня". Далее Робинзон поведал, что "один из наших матросов умер от тропической лихорадки, а двоих, матроса и юнгу, смыло с палубы". Когда остальные спутники Робинзона погибли, однажды он вспомнил о ню на своем необитаемом острове: "...Я думал о своих товарищах, которые утонули, и о том, что, кроме меня, не спаслась ни одна душа". Затем его мысли резко переключаются: "Боже! Каким чудом мог я добраться до берега?.. Утешившись этими мыслями о благополучном избавлении от смертельной опасности, я стал осматриваться по сторонам..."

JlPJtP^ Т?

ТТз~нач1Гпыно одиТТ71ПнемГ есть я — Pjl§jyi^!i>..J^95 Д^{ело и моя} собственность, yrp, он в^еи^ело^гщается своему делу — работе, годами о]влад&вает островом, пока он действительно не станет соб_ств^енн~остью' которой[Робинзон по-)^з111с1^распоряжается. Если вспомнить о себялюбии и корыстолюбии, главных страстях, которымйГпб Ларошфуко, живет человек7"то они сполна присутствуют в Робинзоне. Но, кроме того, он еще и неустанный^работник. ^тогр_у_Ы£Ш_не отнять. Свой необитаемый остров как может Робинзон за долгие годы упорного, методичного труда превращает в_крохотную Англию с населением в "один человек". Себялюбие и_корыстодюби^_з,амкнуть1й на себя и совершенно

Робинзона изол2щуют егоот^

Осмотримся и мы, точнее, присмотримся к Робинзону. Откуда у него такое I поразительное бесчувствиек Ql^JliLPJtPi^ Т°Ё? рищей? Все оттуда же: в мире он накладывают на негсГсвокГпечать. Изолируют потому, что Робинзона ничего по-настоящему не касается, кроме него самого, собственного благополучия и пользы. Но в то же время свое благополучие и пользу он добывает сам, своими усилиями,! исторгая их из мира. В нем он хозяин и работник и кроит его по своей мерке,I приноравливая к себе. При этом пафос творчества, такой близкий ренессансному! человеку, абсолютно "чу^ц^Робинзону, так же как и труд — служение Богу! человека^е^о'р^ацикГ

Твог>1ество_все-таки .предполагает такогорода самореализацию, в которой человеСраскрывая свою человеческую уникальность, тем создает~нечто новое,! дос^8ле_небывалое. В творчестве творится и сам человек, и окружающий его мир! РТичего этого в помине не происходит с Робинзоном. Себя миру он не раскрываети| в себя его не впускает. Робинзон всегда остается самим собой, замкнутым на себе! индивидом, которым мир присваивается. На него он смотрит утилитарно, примеривая! мир к себе, но сам к миру не примеривается. А если и примеривается, то лишь с целью более успешно присвоить его, прибрать к рукам.

При всей своей отъединенности от мира людей и природы, при всей самодостаточности своего индивидуализма по происхождению, Робинзон — протестант. Первоначально, по его же оценке, совсем никудышный, на острове "^ке^оВратившийся к Богу. Однако обращение у Робинзона странное с точки зрения даже самого либерального протестантизма. Бог для него существует исключительно как промышляющий о Робинзоне. Он наставляет своего подопечного, наказывает и хранит от опасностей. Робинзон преисполнен чувства глубокой благодарности к своему Богу. Испытывает такое близкое протестанту ощущение своего недостоинства и греховности. И при всем этом он остается человеком, всецело замкнутым на себя, радеющим о своей, и только своей, пользе. С одной стороны,! обратившийся Робинзоя^говорит о себе: "Теперь я оглядывался на свое прошлое с \ таким омерзением, что душа моя просила у Бога только избавления от бремени грехов, на ней тяготевшего и лишавшего ее покоя"¹. С другой же стороны, о своей новой жизни в Боге ему нечего сказать, кроме того, он успешно выдержал все физические и нравственные испытания, с которыми сталкивался. Он "делит свое время между работой, чтением Библии и охотой". Вся его повадка чисхо_

протестантская. Здесь и вера, фактически пе^р^одящая в уверенность в.сваей

избракпности, и аскетическое следование Богу, и доведенная до предела не только в н е шним и ~ъЬ&жяТё~пьств а мйуединен н а я об р а щ е н н о cTib_ к Б огу. И все-таки протестантская религиозность, хотя И с6хранйвТЛВ"яся"у Робинзона, в сильной степени стоит под вопросом. Потому что все его счеты_с]Б_огом болае_или менее авыо замкнуты нш_себя, это _счеты с_сэшш_£о^^~5~чем, к примеру, заключается так остро ощущаемая Робинзоном избранность? Пожалуй, только в одном — Бог хочет внешнего и душевного благополучия для своего избранника. То же самое можно сказать и о присущем Робинзону служении долгу. По существу, он является долгом перед самим собой. Другое дело, что ничего ^

"Бог от негб~й~Т[ё~ждёт. Будь Робинзон порядочным, добронравным человеком, и у Бога к нему не будет никаких претензий. Такова в главном логика соотнесенности Робинзона с Богом. Каково же в таком случае предстаапение нашего героя о_ достойной человеческой жизни?

Оно состоит исключительно из выводов подобного рода: "...природа, опыт и размышления научили меня понимать, что мирские блага ценны для нас лишь в той степени, в какой они способны удовлетворить наши потребности, и что, сколько бы мы ни накопили богатств, мы получаем от них удовольствие лишь в той мере, в

__какой можем использовать их, не больше"². Не думаю, что даже у юного читателя романа Д. Дефо захватывает дух от глубины проникновения Робинзона в" суть вещей. Перед нами поучения общежитейской мудрости. Их можно встретить и у античного, и у средневекового, и у ренессансного автора. И уж, конечно, они в изобилии представлены в Новом Времени. Житейская мудрость становится внятной для Робинзона тогда, когда на него обрушились самые суровые испытания. Но ей поучал своего беспутного сына отец еще в самом начале его рассказа: "...золотая середина есть пример истинного счастья... Среднее положение в обществе наиболее благоприятствует расцвету всех добродетелей и всех радостей бытия"³ и т. п. По сути, находясь на необитаемом острове, Робинзон приходит к мысли о том, что не стоило ему огород городить, сидел бы на своем месте, прислушивался к отцовским поучениям, и жизнь его прошла бы благополучно. Только почему-то оказывается, что этого же от Робинзона требовал Бог, ничего другого Ему от Робинзона и не нужно. Это как раз и в высшей степени странно с позиций протестантской религиозности. Уж очень сбивается служение, то, как служит Робинзон Богу, на служение самому 1себе, временами они становятся неразличимы. Его жизнь до попадания на /необитаемый остров и жизнь на нем тем и отличаются, что первоначально он не служил себе, а, не подозревая об этом, губил себя, на острове же Робинзон начинает свое нелегкое служё~нйе7 преодолевая самые трудные внешние и внутренние препятствия. Несомненно, не будь у Робинзона, пускай и плохо им усвоенной, протестантской выучки, ему никогда не удалось бы не просто выжить, а такГдостойно существовать на своем острове. Но не упустим и другое: эта выучка понадобилась Робинзону для нескольло_лд.угих целей, чем те, с кот"ор¥Гми согшигуется протестантское вероучение. Вдруг начинаешь понимать, что

j

переходит в oбJ_:^ЖJ£ГJйcкyJO__мyJ_lgocть, что он обслуживает вовсе не человека ., ТГламенеющей веры, так остро ощущающего свою умаленность перед Богом. Робинзаы-Крула^если договаривать, — это человек "золотойсередины", для которого / Шпрошел даром опыт протестантизма.

Было бы очень неточно и неверно утверждать, что вместе с буржуа Робинзоном в запад^нуюТульТуру просто-напростовоУвратился серединный человек. От своего дальнего родственника оТГ отличается совершенно не серединной предприимчивостькк_Ведь не одни молодость, неопытность и беспутство не позволили ему вовремя последовать наставлениям отцовской мудрости серединного человека! Робинзон — предприниматель, и предприимчивость для него_не сводится к тому, чтобы спокойно, сохраняя_меру и равновесие, повторить жизненный путь отца и подготовить такую же дорогу сыну. Он готов к серединному существованию, но только на необитаемом острове. В"эТом все дело. Вначале Робинзону~нужно орТаШ1^а1ъПй~^уЩё'ствйтъ~очень трудное и рискоbjjhhое ngeдгуэиятие_и_только Тютом, добившись успеха^ зажить_;._жизныо человека "золотой середины". 'Серединность для него вроде бы цель, но почему-то он не хочет идти к ней прямым путем"~Видимо, потому, что междуТцёлью и средствами ее достижения у Робинзона есть противоречие. Оно возникает ввиду того, что Робинзон без и до всяких размышлении разделяет предпосылку новоевропейского антропоцентризма. У него и следа не остается от ренессансной восхищеннюсти человека своей способностью

в^оплопггь_ce_6$Tjj[ajLUJlE~9-КИх пространствах мира. Но и Паокалёв"ужас, и завороженность двумя бесконечностями Вселенной ему вполне чужды7~В~7лйре l^ui%i^rtpeflnpWHMMatgfteMpaoOTt^k/^;T<ak^;6faft^0!W6biti ему чужд и й есор аз мерен, свою^редп^иимчТ1востьГи~работ'оспосоЬн6сть он в нем проявит. В романе у Робинзона это настроение присутствует очень явно. Ему на долю выпадают почти исключительно трудные и неблагополучные плавания, на острове его неизменные предприимчивость и трудолюбие постоянно наталкиваются на неодолимые препятствия. Разве то, что, например, он попал в ловушку и прожил в неведомых и диких местах целых двадцать лет, не свидетельствует о несоизмеримости мира человеку, о его затерянности в мировых пространствах? Наверное, свидетельствует. Но и будучи затерян и почти поглощен пространством, Робинзон начинает трудиться с муравьиным упорством, дух предприимчивости не оставляет его никогда, ни во время болезни, ни перед лиЦоТуГ разйуше"1а1Ше^с^^тТШ1и7 ни охваченного ужасом от присутствия дикарей-людоедов. Человек-работник, homo faber, на многое не претендует, далеко не заглядывает и полагается лишь на скромные человеческие возможности. Толькокаким-то странным и неожиданным образом ему оказывается по плечу почти все. Перед необоримым Робинзон отступает не с тем, чтобы опустить руки или молитвенно сложить их. Он начинает дейсдшщьлкитр^1Щш^Ш1Щ_|<амен[ь^точитЛ Глядишь, и

он действительно источен" в нужном Робинзону направлении. Ka>K_Jabjii_pa3_y.jdej[0_ спасает дело HMeHH^jemue4ecKaf!jcepe_;qHHHocTb. Способность без всякой претензии на чт^ттмто^бноегероическому замаху" остаться серединным человеком. А это оказывается вещью очень непростой. Ведь ^сер_единньш-ч^да&ек_создан для соответствующ1№(£е^едищых_обстоятельств, а вовсе не для непомерных испытаний, которые по плечу герою или святому.

Видимо, можно сделать такой вывод: Робинзон в своей предприимчивости способен "осерединить" едва ли не лТобую жизненную ситуацию, потому что он действительно находится в центре того мира, чей "центр везде, окружность нигде" (Паскаль). Не желая знать никакой прикрепленности в мировом пространстве, ow-устремляется вдаль, и предприимчивость его завершается созданием дела — предприятия, в котором он первый (а в данном случае единственный) работник. Как это ни поразительно и, казалось бы, невозможно, Робинзон_ Крузо, на свой лад конечно, преодолевает Паскаля, создавая еще

ч ело веком — pj^ojmiiKojyMrt rjpj^

и, нужно добавить, с очень своим отношением к природе, восприятием ее.

Для начала отметим, что в привычном для нас смысле Робинзон к прлр_оде вообще никак не относится. Она практически совсем не существует для не_го_в эстетическом^ракурсе. Только один 'раТЪ^ЪБьШпвтся1Ш~этот счет, назвав один из л'у7о¥~своего острова прелестным. Никаких так называемых описаний природы у Робинзона нет и в помине. Они воспринимались бы странной, ненужной вставкой в его исключительно деловую прозу.

/юодщоды и з часы досуга. Тогда он, как мы помним, читает Библию_и молится. Этоочень характерноТчто для~Робинзона существуют только Ь"ог~и природа~Ццин дает ему возможность душевного устроения, дтэуга^ — позвоЖёт "добыть средсдвз Ничего другого Робинзону так уж непременно не требуется.

Без ближнего, во всяком случае, он способен обойтись, в отличие от Бога и природы. Последние, кстати говоря, у Робинзона предельно разведены. Он человек протестантской закалки в том смысле, что чудес в природе Робинзона не происходит и произойти не может. Один только раз он был близок" к тому, чтобы заподозрить действие в природе сверхъестественных сил. Это случилось тогда, когда непонятным для него образом на острове проросли зернышки риса, которые, как потом догадался Робинзон, он и сам невзначай рассыпал. Чудо в качестве чего-то сверхъестественного не состоялось. И все-таки оно произошло, если так можно выразиться, как чудо естественное. Ведь, по мысли Робинзона, он мог обронить рисовые зернышки в таком месте, где их иссушило бы солнце, это было гораздо более вероятно. Теперь же Робинзон может выращивать для себя урожаи риса явно не без Божией помощи. Только осуществляется она, ни в чем не нарушая и не прерывая действия законов природы, вписываясь в них до неразличимости с природными процессами.

То, что Робинзон устеадяет„здравым размышлением всякий намек на сакрализацию^дрироДы, что она у него до^^д^ш^обм^идщена, пока вполне соответствует протестантскому взгляду на мир. Но Робинзон идет дальше. Для него Бог и его противник дьявол вообще не присутствуют в мире. По поводу Лютера существует известный рассказ о том, как он запустил в черта чернильницей. Значит, для него черт был чем-то вполне реальным, а вовсе не отвлеченным принципом зла. С Робинзоном, что касается дьявола, случились на его острове совсем другие истории. Впервые он вспомнил о дьяволе, когда на противоположной обжитой им стороне острова Робинзон заметил след человеческой ноги. "Минутами я начинал думать, — рассказывает он, — что это дьявол оставил свой след, и рассудок укреплял меня в этой догадке". Однако по зрелом размышлении Робинзон находит мысль о присутствии на острове дьявола неубедительной. И дальше он проговаривает очень знаменательную мысль: "Но если то был не дьявол, то возникало предположение гораздо более устрашающего свойства: это дикари с материка, лежащего против моего острова". Поистине у Робинзона получается, что черт не так страшен, как его малюют. Есть в мире вещи и пострашнее дьявола. Строго говоря, НёчТоТюдббное возможно лишь для того, для~ кого дьявол превращается в нечто абстрактное и отвлеченное, кто в него до конца всерьез не верит. В следующий раз, заподозрив присутствие дьявола в пещере, свое почти неверие Робинзон опять-таки проговаривает: "Кто прожил почти двадцать лет один-одинешенек посреди океана, тому нечего бояться черта..." На наших глазах у Робинзона совершается полная и окончательная десакрализация природы. В ней невозможны не только чудеса, но присутствие сверхъестественных сил. Если они действуют, то лишь через природу и в природе, через человека и в человеке. Но вспомним, что и природа замкнута на себя в своем безразличии к человеку, и человек занят одним собой, собственным устроением. Он осваивает и подчиняет себе природу, работает над ней, Бог же ему в этом помощник, и не более. Никуда за пределы мира и природы Он человека не зовет.

Вся новизна позиции Робинзона станет очевидной, стоит сопоставить ее с позицией другого странника, тоже заброшенного на необитаемый остров. Этот странник - С^имплициссимус из одноименного романа^Якоба Гршвдельдгаузана. Свой роман он создавагГза полстолетия до "Робинзона Крузо". Гриммельсгаузен, как и Дефо, был протестантом. Но он жил в Германии, и его протестантизм оставался стадиально гораздо более ранним, чем у автора "Робинзона". Соответственно, и восприятие мира и природы в романе Гриммельстаузена оставалось добуржуазным, несмотря на весь его протестантизм, близким к средневековому. Герой его романа, в отличие от Робинзона, очутился на необитаемом острове вдвоем с плотником корабля, потерпевшего крушение. Вот их первая реакция после спасения из океанской пучины: "Тут упали мы на колени, целовали землю и возблагодарили Всевышнего, что Он отечески сохранил нас и вывел на сушу"¹. Робинзон тоже, "очутившись на земле целым и невредимым... поднял взор к небу, возблагодарив Бога за спасение... жизни". Дальше их пребывание на необитаемых островах будет в корне различным. Симплициссимус с товарищем спасут тонущую негритянку, и она присоединится к их компании. Далее естественным образом возникнет ситуация любовного треугольника, заговор плотника и негритянки против Симплициссимуса, но заключится он немыслимым для Дефо и Робинзона образом: "Я же, злополучный бедняк, вернулся, ни на волос не заподозрив их сделку и проделку, и сел к ним, дабы вкушать то, что было приготовлено, а перед тем по христианскому и весьма похвальному обыкновению произнес застольную молитву. Но едва только я сотворил крестное знамение над кушаньями и моими сотрапезниками и призвал на них Божье благословение, мигом все исчезло: и наша стряпуха, и ящик со всем тем, что в нем было, оставив по себе только страшное зловоние"². Оказалось, что спасенная Симплициссимусом и корабельным плотником эфиопка была дьяволом, который не без успеха подвергал их искушению. От него нельзя скрыться ни на каком необитаемом острове. И на нем человек сохраняет свою соотнесенность с Богом и врагом рода человеческого и только потом — с природой. Природа Симплициссимусу и его товарищу тоже ничего не дала даром, с ней нужно было бороться и ее осваивать. Но этим далеко не исчерпывались заботы Симплициссимуса даже после того, как его товарищ умер и он стал таким же одиноким, как Робинзон. Его одиночество стало прежде всего молитвенным предстоянием Богу и только потом — соотнесенностью с природой. Впрочем, если быть точным, чем далее, тем более никакой соотнесенности с чем бы то ни было или с кем бы то ни было, кроме Бога, у Симплициссимуса не было. Они окончательно сменились таким настроением: "Сей малый остров должен был стать для меня целым миром, и всякая вещь в нем, всякое деревцо служить напоминанием и побуждать к благочестивым помыслам, приличествующим всякому честному христианину. Итак, узрев какое-нибудь колючее растение, приводил я себе на память терновый венец Христа; узрев яблоко или гранат, памятовал о грехопадении наших праотцев и сокрушался о нем. ...Такими и другими подобными мыслями я каждодневно упражнял себя; я никогда не вкушал пищу, не припамятовав о Тайной вечере Господа нашего Иисуса Христа, я не сварил ни одной похлебки без того, чтоб сей временный огонь не напомнил бы мне о вечных муках во аде"¹.

Только оставшись на необитаемом острове, Симплициссимус сумел обрести Бога. Вне уединения это было для него неосуществимо, и в этом он истинный протестант. Но после обретения Бога никакой природы самой по себе для Симплициссимуса уже нет. Каждый момент соотнесенности с ней обращает его к Богу, служит поводом для встречи с Ним. Симплициссимус смотрит сквозь природу и видит за ней Священную Историю Ветхого и Нового Завета. Се(^лярный мир он обратно десекуляризует, делая его миром духовным. На необитаемом острове Симплициссимус прё!фащает1ж~1ГдТШеШМШ7~Вначапе вынужденного, а потом~и ^ и несоШёстимого с ним

представить себе невозможно. Он-то был на острове не собственником. Потом,"покинув остров, Робинзон оформил свое право^обственности •ЯгП5стров~"ю*ридически. Вот чем закончилось его~дТЩЩатй7Гётнее вынужденное 7един^ниеТ"НйЧёГб"вРгутренне оно в нем не изменило, если не считать того, что у него прибавилось житейской опытности, осторожности, благоразумия. Робинзон — это буржуа, и буржуазностьГвсегда с нймТ"ОдШ ли "йлй*"в ббщёствёТсбился с пути или уверенно обрел его, забЫл'лй о Боге или обратился к Нему. Жизнь._для Робинзона возможна только в секуляризованном мире, ни о каком другом он и не подозревает. /' Мифологема" Ро6мнзаигг2АрезвШвто_в^^^п^на^"в том отношении,

Pi-¹ ^Р.жу_азн£9ТИ, проявляет в ней самое

существенное. И все-таки Робинзон — вымысел писателя. В отличие от него Бенджамен Франклин — реальная историческая фигура. Причем очень значимая в американской истории. Он стоит у истоков американской независимости и государственности. Но помимо этого в^нем необыкновенно сильно, ярко и последовательно выразился такой близкий Америке буржуазный дух. Не в меньшей степени, чем Робинзон, Франклин был буржуа по преимуществу. Некоторые моменты его жизни, отраженные^ "Автобиографии" Франклина, заставляют вспомнить о Робинзоне, другие детализируют то, что несомненно было присуще Робинзону, но осталось за пределами книги Д. Дефо. ф£анклин, как и Робинзон, был i индивидуалистом, утилитаристом, неустанным и предприимчивым работником- , предпринимателем. Наконец, обоим им свойственны последовательность и методичность выстраивания своей жизни. С той только разницей, что Франклин начал выстраивать ее уже в_молодости и по своей охоте, Робинзон же приходит к этому на необитаемом острове. Цель жизни у Франклина чисто буржуазная — состоянием^ что^5ьГтоПнй^^ло^^£^юбойценой. Путь к нему по-прежнему

соотнесен с Богом. Рассмотрим, каким образом на этот~раз.

"Богатство, — наставляет читателя Франклин, — отгоняет заботы, день и ночь_гпожущие нашу жизнь. Мы радостно смотрим в будущее, если только мы сохраняем при этом~"сГГОКбйную совесть. Это должно быть основой всякой наживы.

Всегда правильно поступать и делать добро из почтения к Богу, из уважения к человечеству — дает охоту всякому предприятию. Иметь Бога всегда перед глазами и в сердце, вместе с разумной работой, есть начало искусства разбогатеть; ибо как помогла бы вся нажива, если бы мы должны были опасаться Того, Кто есть Господь миров, и* какую бы пользу принесли нам деньги, если бы мы не могли обращать взоры к небу" .

У Франклина Бог окончательно превращается в подспорье человеческого ^ ^оследцее__же сводится к богатству. От Бога исходят

заповеди — правила, в соответствии с которыми должен поступать человек. От человека — стремление к обогащению и дальнейшему увеличению богатства, И задача его состоит в то*1\л, чтЪбьТ~совместить_свое

боже^т^енны^Та"1Тбведёй^:п"р1вил. По"ФраТнклину, это вполне возможно и приводит человека к счастливой"ЖИзтгНо у него, как и у Робинзона, и намека нет нато, что Боцребуетот человека нечто, за пределами мирских забот и_мирского устроения. Оба они живут в секулярном мире с его сёкулярнымй~заботами и ориентирамТТТГне подозревают о возможности миров иных. Разница между ними только в том, что стремление ко все большему обогащению у Франклина неизбывно и незавершимо, тогда как Робинзону присуща некоторая умеренность, он серединней своего собрата и единомышленника.

К богатству, ^<ак это понимает Франклин, ведет не только неустанный тру&_и предприимчивость, обращенные к миру через его дёТтснтредпрйятие, но^такая же неустанная работа над собой. В этой работе он так же методичен; как и в любой другой. Заключалась же она в выработке Франклином у себя важнейших, с его точки зрения.^добдодетелей. Их он выделил 13. Затем в специальной тетради расчертил на каждой странице пЪ^таблицеТБней по горизонтали шли дни недели, по вертикали — тринадцать добродетелей. Какой-нибудь одной из них Франклин уделял преимущественное внимание в течение недели. Уклонение от нее прежде всего отмечалось в соответствующей клеточке. Не оставлялись без внимания и другие добродетели. Уже сам подход к добродетелям, стремление поочередно упражняться в каждой из них свидетельствует об их характере. Ведь не каждая из них поддается дрессуре и может проявляться человеком специально. Нужно сказать, что значимыми для Франклина были как раз_7!!9_бР-⁰.а^етели'_бр^{лее или} менее доступные упражнениям. Среди них: 17 выдержанностью еде и питье; 2) немногословность, "сгТосооТность избегать пустых разговоров, от которых нет пользы ни одному из собеседников; 3) порядок; 4) решительность, неукоснительное выполнение того, что решено; 5) бережливость; 6) трудолюбие; 7) искренность, отказ от обмана; 8) справедливость; 9) умеренность; 10) чистота, опрятность в одежде и жилище; 11) спокойствие, т.е. способность не волноваться по пустякам, из-за неприятностей обычных или неизбежных; 12) целомудрие; 13) скромность.

То, что франклиновские добродетели способны привести человека к обогащению, не поссорив его с франклиновским же Богом, более или менее очевидно. Но обратим внимание и на другое: все они, хотя и в разной степени, представляют то, что в социологии принято называть ценностями-средс1ааши.или инструментальными ценностями. Они отличаются от це^нност^йч^елей тем, что 7ю^л^ж1е~самоцённы, их цель содержится в них самих, тогда как ценности-средства всегда существуют для чего-то, обслуживают какие-либо цели. Так, например, решительность и немногословность сами по себе ни хороши и ни плохи, у них нет самостоятельной ценности, так как они могут обслуживать прямо противоположные устремления. Ведь можно быть решительным в добре и зле, а немногословным — читая лекцию и отдавая приказания во время атаки на неприятеля. Сходным образом обстоит дело и с другими франклиновскими добродетелями. Среди них неабсолютна даже и искренность. Поскольку ее можно себе представить и в отношении доносчика и сплетника. Пожалуй, единственное исключение составляет добродетель целомудрия. Но она производит странное впечатление среди своих соседей — инструментальных по преимуществу добродетелей. Все они служат инструментом одной цели — достижению богатства. Самое интересное же состоит в том, что богатство само по себе относитсякценностям-£р_едствам. Франклин это прекрасно сознает, когда говорит, что оно "добывает средства для "многих полезных и почетных предприятий". И все-таки все его упражнения в добродетелях были связаны с обогащением. Без него он1^Т1от1э^ли~бьТ^Ж~Ф1^^^

гТр1эпал оы смысл его методически последовательных упражнений. Как ни верти, аФранклин, пускай с оговорками и ограничениями, подчинял инструментальные ценности своей жизни такой же инструментальной ценности, которая была для него главной. Тем самы^^с^егожизнь вращалась вокруг средств и не имела цели или, что то же самое, превращала средство в цель. Но если дляГчеловека цель приобретает значёТ1ТТе~"срёдства, то~ТГон самП5таТю¥й~тся срёдствой"Для самого себя. Так и

произошло!; ФранклйнШП<оТд^^ богатству,

последние жеГоставил самоценными, 1нёПподчиненными никакой высшей цели. Да, Франклин признавал только честное обогащение и честное использование богатства. И что же, по-настоящему его одуШевляет только Ь^ф1н1Тафос1ТТафос того, как извлекать из богатства его же само во все больших количествах. Об этом имГнапйсаньГпрямо-

Таки проникновенные строки: 'ТТомните, что деньги обладают способностью")размножаться. Деньги могут производить деньги, и эти новые деньги могут тоже рождать деньги и т. д. Чем больше денег, тем больше они производят при каждом обороте, так что прибыль растет быстрее и быстрее. Тот, кто убивает одну свиноматку, уничтожает всех ее отпрысков до тысячного поколения. Тот, кто уничтожает одну

крону, уничтожает все, что она могла произвести, — десятки фунтов"¹. ,

В приведенном отрывке у Франклина почти болезненное отношение к необходимости тратить-деньги. Он^^олжнь! иД[ги_в__р_о£Т_х т.е. служить самим cej5e.

**Тел-5ввку же ostagros место_пр_и_деньг_ах. Теперь не они средство для его жизни, а человеческая жизнь становится_ср_-едством до,бывания^ф£ывг. Возведенная в ранг

ценности-цели ценность-средство порабощает себе того_ кто вбзвеТГ ее__в

не_позволительныи длящее ранг. И самое удивительное, что делал это человек законченно индивидуалистической ориентации, тот, для кого его собственное благополучие является всем. Дело-то в том, что это благополучие понимается чисто ( внешне, как присвоение себе мира без того, чтобы раскрыть себя миру и впустить

его в себя, сделав его своим уже не внешним, а внутренним богатством. Такое же возможно дл^ГтБорца, June рабо1>шка7для~челов'ека самореагшации^не^выгодь! и пользы. Ко~ТГ^ловек-творё1][,~чтобы творить, должен раскрывать в себе кого-то большего, чем он сам, и вмещать в себя не только мир, но и того, кто его сотворил. Это знали предшествующие Новому Времени эпохи, его сохранили и в Новом Времени люди совсем не буржуазного типа и буржуазной ориентации. Для них действительными и первостепенными были не ценности-средства, а ценности-цели. Скажем, любовь к Богу и ближнему и милосердие. О них уже не скажешь, для чего они существуют и какие цели обслуживают. Цель таких ценностей — в них самих. Если человек любит и милосерден, он достигает цели своей жизни, совпадает с ней. Было бы пустым софизмом спрашивать: "Зачем ты любишь?" или "С какой целью проявляешь милосердие?" В любви и милосердии человеку некуда дальше стремиться, его жизнь достигает точки своей полноты и завершенности. В ней пребывает сам человек. Конечно, его знание истины может для чего-то пригодиться. Но прежде всего оно представляет собой то состояние полноты и гармонии с самим собой, которое недоступно никакому обладанию самым большим состоянием. С ботатбЩшл о€йЩШ1ШО на^о-^чте-ш деЖШ С любовью, милосердием, знанием истины делать ничего не нужно, в них пребывают Правда, такие вещи буржуа плохо

понимает и совсем не.„склонен сосредоточивать на них свое внимание..и^у Фигура [дворянина в новоевропейской культуре появляется приблизительно в то же время, чТоТТЪуржуа. Видимо, со всей определенностью дворянин отделился от своего предшественника рыцаря только к XVII в. Отделенйё~д^ор"янства от рыцарства никогда не было разрывом, оно совершалось постепенно и далеко не сразу было осознано. Тем не менее в XVII в. западноевропейская 1нать, благородное всего во Франции, Англии, Италии, вполне отчетливо осознавало

свое отличие от своих^среДТ!ёвековь1х~гТредков. Последние жили в ины1Ги~давние

представлявшТТ^ся теперь диковинными, а в чем-то и

варварскими. Дворянин гордился своими предками, хотя сам был другим человеком, чем они. Его инаковость проявляется во всей своей очевидности, стоит сопоставить дворянина и рыцаря по такому ключевому для последнего критери)^ как елужение

верным~сюзерёну.

В этом состояла его вассальная присяга — оммаж. Но рыцарь служил и был верен еще и &ory_n_y£pj<BH. В рыцарский кодекс чести, взятый по максимуму, входило также и служение даме, наконец, своему ближнему, если он слаб_и_униж£н. В последнем случае в дело вступало рыцарское^епикодушие, но в не меньшей степени еще и^р^™шнские_добродетели.

Если обратитьсяТГдворянству, то можно привести сколько угодно примеров, когда его служение распространяется и на Церковь, и на малых сих, и на даму, и на свой род, и на государя. Весь вопрос только в том, насколько внутренне обязательны все эти служения для дворянина. Если применить этот критерий к дворянскому служению, то окажется7~чТс~ЦёрТ<ви он может служить, а может и не служить. Ни в том, ни в другом случае его дворянское достоинство не потерпит ущерба.

Точно так же с простолюдином, будет ли дворянин с ним изысканно вежлив, пренебрежительно равнодушен или груб, жесток, снисходителен, справедлив, милосерден, защитит он его или бросит на произвол судьбы, в любом случае к дворянскогиу;..до_с1оицс.1ву то, как он относится к простолюдину, прямого, .отношения не имеет. В отличие от служения Церкви и самым тесным образом с ним связанного служения униженным и оскорбленным, по-прежнему очень значимо для дворянина служение своему роду. Он аристократ ничуть не в меньшей степени, чем рыцарь. Так что здесь менее всего проявлены различия между служением дворянина и рыцаря. Оно явно обозначается при обращении к служению государю, сохраняющему свою власть и над дворянином.

Для рыцаря ^лужение государю — это только одна из его разновидностей, часто оно опосредовано служением своему непосредственному сюзерену. Во Франции XVII в. еще во времена Фронды дворяне, во всяком случае значительная их часть, не были свободны от служения своим сюзеренам, прежде всего _пэр_ам королевства. Впрочем, и тогда такое служение было остаточным, быстро уходящим в прошлое. В принципе, дворянин, освободившийся от пережитков рыцарства, знает над собою долг_служдния одному только государю. Этот долг не так непреложен, как служение рыцаря сюзерену. Последний вне такого служения вообще немыслим, если только он не вступил в духовно-рыцарский орден. Дворянин, вообще говоря, мог не служить_своему государю. От этого он не теряТГни дворянства, ни своих поместийТНо и нельзя сказать, чтобы его дворянскость не терпела никакого ущерба. Все-таки нормальный, "настоящий" дворянин должен служить. Как минимум, его служение очень желательно в глазах государя и дворянского сословия. Между тем служение дворянина государю или рыцаря сюзерену, пускай им будет даже король, далеко не одно и то же. Рыцарь служит практически исключительно лицу, не Французскому королевствуГа" французскому корол1о~С7тужёние дворянина также соотнесено с лицс^м^лолдянего оно не самодовлеет За лицом стоитТосударство и _сцэана. Государь, которому служит дворянин, персонифицирует их собой. 1УтоПне"так просто^^гразоб"раться~в~1юпросе о том, что зн^чТ1т~с71^1^:тъТосударю, а в его лице государству и стране. Скажем, дворянин входившего в состав Российской Империи Великого княжества Финляндского барон Карл Густав Маннергейм присягал и служил верою и правдою двум российским императорам. Когда же в 1917 г. империя рухнула, он счел себя свободным от присяги и, более того, способствовал отделению Финляндии от России. Сделать на этом основании вывод о том, что барон Маннергейм служил только данному лицу — Александру III или Николаю II — было бы преждевременно. В его служении царствующий легитимно император и империя совпадали. Если бы в революционной заварухе Николай II и уцелел и признал вынужденным, а не добровольным свое отречение, вполне возможно представить Маннергейма, вставшего под знамена государя-императора. Присяга его обязывала. Но чего невозможно себе вообразить, так это присягу финляндского барона другому иноземному государю при существующем российском государе и империи. Подобнш^хщша.у.нжо^небь1ло, и он ето_не признавал. Между тем право рыцаря на отъезд от одного государя (сюзерена) к другому для Средних Веков было чем-то само собой разумеющимся. Рыцарь устанавливал с государем личную связь на определенных условиях. Он мог ее^расторгать, не нар^аиая_в^рности. Рыцари и государи сходились и расходились как бы поверх государств и государственной жизни. ТакоеЛэыло возможно потому, что король, к примеру, Франции, был королем фра н цу з о в и_дрежд.е_аае1О-францу з ско го, р ьщарлтв a. Последнее же становилось таковым не изначально, не от природы, а от свободы принятия вассальной присяги. При определенных условиях присяга была обратима и отменима. Совсем иная ситуация складывается в отношениях дворянина и государства. Присяга Маннергейма — дело не только его и императора. HMn^ejiaxopj;y^ecjBy^jjHe^.c^MjTo_ce6_e, он тоже служит, но_уже Jj^J]^y₂_£J^£yj9^P^By_H_cjpaHe. Показе охраняется государство, присягающий государю дворянин обязан сохранять связь с государством. Для него государь — в какой-то мере посредник в служении государству и стране. Оба они —

j и дворянин, и монарх — служат, только у одного опужение_-подчиненность, а у другого

J — служение-властвование. Впрочем, разница между служениями не абсолютна. Так

как государь обязан править государством, дворянин — помогать ему в этом. И для

государя, и для дворянина государство остается реальностью, стоящей над ними.

< Скажем, в Российской^Империи XIX в. этот момент особо подчеркивается тем, что

( 1Д£^!МДЬ_носил_ту-же военную форму, что и дворяне, имел те же воинские-звания,

] что и они. Причем последние российские императоры демонстративно предпочитали

I ту же военную форму, воинские звания и ордена, которые у них были в то время,

когда они оставались наследниками престола и подданными своих царственных

родителей. Этим подчеркивалось то, что и взойдя на престол государь продолжает

служить своей стране и государству, как и прежде.

С различием в дворянском и рыцарском служении связан различный характер дворянского и рыцарского самоутверждения. Рыцарское самоутверждение исходно разомкнуто вов!ТеТ^ердз_слу2К^н^1едругому рыцарьГслужит себе, обретает себя_в своей заданности* самоутверждаётсяТДворянин же, напротив, п£е>кде__в^г_о_сгг^кит сеБе7~ёТ^~тгат^го^верж^г^н^ге^име^т ^вт1м_следствием служение~другомуГДругой — это в первую очередь государь. Но отношения мёжду^цворянином и государем не довершенно личностные. ВПконечном итоге и дворянин, и государь обращены к третьему — государству. Новоевропейское государство — это не "общение свободных граждаТГ^АристЪтель)"," как в Ат^чТТо^тТТГонсГрадикально внеличностно и оставляет своих подданных наедине с собой. На фo^TёП^;o^дapTгвlГчlFгювe1<, если он не растворен в нёмГдолжен вначале свести счеты с самим собой, самоопределиться и только затем вступать в связи с ним. Для дворянина служение государству в качестве чего-то первичного немыслимо. Он может сколь угодно блестяще проявить себя на государственном поприще, но настоящихгосуд^ар^ственньгх добродетелей ?у, него не будет. Они были у римлянина не только потому, что государство для него было судьбой и служение ему становил о cjj__re р о и ч е скТГм гТр1Тн~яТ1Тё^ГТуд~ь б ы. Новоевропейское государство десакралйзовано, тем более далеко ему до судьбы, первичность героического самоопределения и самоутверждения через него была бы странной и противоречивой. Дво£янину_в jon^Mepe, в какой он продолжал героическую традицию, действительно не оставалось ничегоj^yrojo, кроме

себе.

СПдёТ^ыо^нализа дворянского самоутверждения и служения в самом его существе обратимся к источнику достаточно неожиданному и по видимости не совсем уместному. К одному из самых известных и, кстати говоря, удачных романов А. Дюма "Шевалье д'Арманталь". В этом романе нас будет интересовать одна сцена: дуэль между шевалье д'Арманталем и маркизом де Лафаром. Действие происходит в начале XVIII в., в эпоху регентства, когда на дуэлях еще принято было драться не только лицам, сводившим между собой счеты, но и секундантам. Так что в дуэли участвуют шесть человек. Со стороны д'Арманталя это барон де Валеф и некий бравый капитан, до тех пор не знакомый ни д'Арманталю, ни де Валефу и приглашенный в секунданты только ввиду безотлагательной срочности дела. Секунданты де Лафара подобраны более тщательно. Граф де Фарж и шевалье де Раван без всякого сомнения могут быть отнесены к золотой дворянской придворной молодежи. Свой роман А. Дюма создал в середине XIX в., почти через полтора столетия после описанных в нем событий. Менее всего он вправе претендовать на документальную точность. Ну а так называемый дух эпохи? Дюма, как я это понимаю, обладал блестящей способностью к имитации этого духа. Конечно, такая его способность имеет свои пределы. Более других ему удаются стилизации на материале многочисленных мемуаров XVII—XVIII вв., в них он вживается, и в его романах начинает веять тот самый дух эпохи. Не чужда ему и интересующая нас сцена дуэли. Нужно только учитывать, что в ней все чрезмерно, она откровенно пересахарена. Ну что же, в чем-то это даже удобно для анализа существа дворянского героизма.

Дуэль между д'Арманталем и де Лафаром возникла из-за сущего пустяка: д'Арманталь счел, что де Лафар недостаточно уважительно отозвался о женщине,₁.с которой у него была мимолетная йнтрйжка.И "оскорбленйый^, и "оЬйч'ик" прекрасно сознают ничтожество повода к дуэли. Для них это действительно ничтожный повод, за которым к тому же не стоит никакой причины. Казалось бы, тут и примириться или свести беспричинную дуэль к пустой формальности. Не тут-то было. Противники дерутся всерьез, с полной выкладкой, а с ними еще четверо секундантов, у которых

"вообще нет даже намёка на взаимные претензии. С точки зрения простого и ясного здравого cMbi^aj^yj3^J5ej;cjM^KxneHHa. Таковой она будет и под знаком любого другого

^Ътсго;"ё~сли~иметь в виду ее внеТпние, ситуативные обстоятельства. Но в том-то и дело, что именно подобная, по причине ее внешних обстоятельств бессмысленная, дуэль нужна д'Арманталю, де Лафару~и'их~сё'кундантам. Обратим внимание, они не

"имели друг к другу^решйтельно никаких претензии, их отношения перед поединком и после него дружеско-предупредитёЖн'ыё^^/Гиквтные. Вот как описывает встречу дуэлянтов накануне поединка А. Дюма: Жак только де Лафар, де Фарж и де Раван увидели своих противников, показавшихся на повороте аллеи, они направились навстречу. Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, те и другие сняли шляпы и, раскланявшись с изысканной учтивостью... сделали еще несколько шагов с непокрытой головой, так любезно улыбаясь, что в глазах прохожего, осведомленного о причинах свидания, они сошли бы за друзей, обрадованных встречей"¹. В определенном и существенном смысле все участники дуэли, за исключением, может быть, одного случайного, и есть друзья, чья встреча доставляет им радость. Дуэлянтам нечего делить между собой, кому-то мстить, восстанавливать попранную справедливость и тому подобное. Каждый из них не просто безупречно вежлив и предупредителен, он предполагает в другом безупречного человека. Говорят, что короля играет свита. В нашем случае каждый из участников дуэли "играет" в человеческое совершенство без изъятия, подразумеваемое им в себе самом и всех других, сторонниках или противниках — не важно. Ничего в этой взаимной "идеализации" не меняют даже печальные и кровавые итоги дуэли. Несмотря на то что "у де Фаржа и де Валефа получился двойной удар: у одного было проколото ребро, у другого — рука. Оба приносили взаимные извинения и заверяли друг друга, что случившееся лишь упрочит их дружбу"². Что же касается до опасно раненного д'Арманталем де Лафара, то его дружеская предупредительность и деликатность прямо-таки вырастает до любви к противнику. Стоя одной ногой в гробу, он не преминул дать д'Арманталю такой совет: " ...покажитесь сегодня вечером на балу в Опере и, если у вас спросят обо мне, скажите, что мы не виделись уже неделю. Что до меня, то вы можете быть уверены: я не назову вашего имени. Впрочем, если у вас будут неприятности, поскорее дайте мне знать, и мы устроим так, чтобы это дело не имело последствий"³.

Совершенство совершенством, но, спрашивается, зачем из-за него табурет­ки ломать и, тем более, рисковать своей и чужой жизнью? Даже самих участников дуэли, точнее, бывалого капи­тана и совсем юного де Ра-вана на миг посещает мысль об отсутствии во всем проис­ходящем здравого смысла. Каков же он все-таки, если не здравый, и есть ли вообще смысл в дуэли, которую так красочно, хотя и несколько ходульно, живописует А. Дюма?

Высший смысл дуэли в том, чтобы в очередной раз удостоверять и подтвердить человеческое совершенство и безупречндс1Ь,.ее участни­ков^ Ни один из них, за исклю­чением того же капитана, не потерпит и намека на соб­ственный изъян в том,что он почитает как должное. Дворя­нин "без страха и упрека", а наши знакомые именно тако­вы, подразумевает, может быть и не отдавая себе в этом отчета, что пребывает в неком абсолютно божественном со­стоянии. Всей своей повадкой он как будто демонстрирует и говорит: "Во мне все есть, мне не к чему стремиться и нече­го добиваться". Для достижения божественной полноты дворянин не нуждается ни в каком испытании и стремится не^к йспытаниюТ а к манифестации того, что к его божественной полноте ничего не прибавить. Дворянин в любой момент^готов^сде-лать ставкой в жизненной игре co6cTj£Hjjyj02Kn3Ht7"ОнаТчёГоБл а даёТдля него само-сТдятельТюТГттеннв«ты&г Ему не нужно никаких торжественных предуготовлений к тому, чтобы довершить опыт блистательной и величественной жизни опытом смерти. На дуэль можно угодить внезапно, походя или небрежно явиться на нее после по­пойки, происходившей между вызовом и назначенным сроком. А что, если пришла пора расстаться с жизнью? Ну и что, "nopa.jm пора, какая разница", ответит дворя­нин. У него в помине нет особого влечения к смерти, все отравляющего и разлагаю­щего нигилизма. Дворянин жизнь принимает, но еще более принимает себя и готов расстаться скорее с жизнью, чём с сооой.

Без всяких претензий на парадокс можно утверждать, что дворянину присуща

.всепоглощающая любовь к себе., то самое себялюбие, о котором пРГсал" герцог

де Ларошфуко. Только у дворянина оно не означает, что он любит себя во всей

[ своей человеческой данности. Его любовь HanpaBjiejHa_Hjj тот образ-маску

\чело]зеческого cojjejmiejHCTBa, бо^5ств¥нкюсти, которую надевает на себя и носит

/дТзорянин. Он знает, вслед за Ларошфуко, что в обезбоженном мире заявляют о своем абсолютном господстве две реальности: природа и судьба, но он же всем своим жизненным путем настаивает на другом: помимо природы и судьбы все-таки есть некоторое божественное начало. Оно сосредоточено в самом дворянине. Его человеческая безупречность каждый_раз_выявляется через дуэль. За ней стоит полное пренебрежение к природе и судьбе, которые, может быть, и господствуют в мире, но дворянин способен с их господством не считаться. В своих действиях он исходит из самого себя, ему дела нет до его природных возможностей победить на дуэли или погибнуть, нет дела и до того, как распорядится ее исходом судьба. Из-за любого пустяка дворянин идет на дуэль именно потому, что "пустяками" для него явяякйгся природа и судьба. Себялюбие дворянина не позволяет ему считаться с ними. По крайней~мере, такую позу стремится принять дворянин, такую маску надеть на себя. Очевидно, что себялюбие дворянина и буржуа —- очень разные вещи. Произрастают они из одного корня — антропоцентризма в^чуждсш человеку мире. Его чуждость буржуа преодолевает через BjHejjjjH^e_npjicBoeHHe себе_шща, в труде и обогащений" Й труд, и нажива равно неприемлемы дворянину и презираемы им. У него совсем другая игра и другие счеты с миром. Он вовсе не склонен преобразовывать и приспосабливать под себя мир ни в ренессансном, ни, тем более, в буржуазном смысле.^Двдрацин — не творец и не работник. Он царствен и божествен втом отношении, что чужддшь и нeпoдaIДklв^шлв.aж^gб^нo,c'^'ЬJv^иpa_им игнорируются. С миром, а значит, и с жизнью в любой миг можно расстаться; пока же этого не произошло, дворянин демонсл^ и