Глава 22. Древнегреческий эпос

Первые из дошедших до нас древнегреческих эпических текстов гомеров­ские "Илиада" и "Одиссея' созданы приблизительно в VIII в. до Р.Х. Очевидно, что уже в те времена они не были единственными, а входили в эпическую традицию древних греков. После "Илиады" и "Одиссеи" создание эпических произведений продолжалось на протяжении всей Античности. Однако гомеровские поэмы на­всегда остались чем-то из ряда выходящим и исключительным не только среди других эпосов и даже среди других произведений Античности. Их место не сопо­ставимо ни с каким другим произведением древнегреческой и античной культуры в целом. "Илиаду" и "Одиссею" с полным правом можно называть первотекстами античной культуры. Причем в двояком смысле. Во-первых, это были наиболее авторитетные тексты. К ним апеллировали как чему-то безусловному и литерато­ры, и философы, и государственные деятели, и ученые. Скажем, знаменитый древнегреческий географ Страбон начинает свою монументальную "Географию" со ссылок на Гомера. В его произведениях он ищет обоснования своим представ­лениям о расположении суши и водных просторов. В какой-то степени Гомер для Страбона первый греческий географ. Об этом он оставил нам очень красноречи­вые строчки: "Прежде всего я скажу, что мы и наши предшественники были пра­вы, считая Гомера основоположником науки географии. Ведь Гомер превзошел всех людей древнего и нового времени не только высоким достоинством своей поэзии, но, как я думаю, и знанием условий общественной жизни. В силу этого он не только заботился об изображении событий, но, чтобы узнать как можно боль­ше фактов и рассказать о них потомкам, стремился познакомиться с географией как отдельных стран, так и всего обитаемого мира, как земли, так и моря. В противном случае он не мог бы достичь крайних пределов обитаемого мира, обойдя его целиком в своем описании"1.

Другой, несравненно более известный грек, точнее, эллинизированный ма­кедонянин царь Александр Македонский в своих завоевательных походах ставит себе в пример героя "Илиады" Ахиллеса, для него внятен и неотразим в своем обаянии весь героический мир гомеровской поэмы. Было бы преувеличением утверждать, что авторитет "Илиады" и "Одиссеи" был абсолютен, а почитание Гомера — единодушным. Среди противников числится, например, другой вели­кий грек, также широко почитаемый современниками и потомками, философ Пла­тон. Однако даже он не смог поколебать репутацию гомеровских поэм. Они ус­пешно пережили платоновские и тем более всякие другие нападки.

"Илиада" и "Одиссея" являются первотекстами античной культуры и в дру­гом, более глубоком смысле, чем их исключительная авторитетность. Гомеров­ские поэмы представляют^^обрй первое цельное и законченное выражение гре-ческой души. В них она впервые оформилась и воплотилась как нечто в основе своей состоявшееся. В дальнейшем древнегреческая культура будет развивать­ся вширь и вглубь. В ней появятся новые темы и повороты, от чего-то она отре­чется, что-то приобретет. И все-таки определяющее и стержневое для древнегре­ческой культуры состоялось уже в "Илиаде" и "Одиссее". Во всяком случае, в ней так и не появится других воплощений греческой души, которые с таким же правом могли бы представительствовать за нее как целое, любой другой феномен древ­негреческой культуры при всем своем великолепии, глубине и мощи по сравне­нию с гомеровскими поэмами останется более односторонним и частичным. За всю Древнюю Грецию представительствовать в состоянии только гомеровский эпос.

И здесь есть чему удивиться, по поводу чего поставить вопрос. Ведь это достаточно странно, что смысловым центром развитой и утонченной культуры является эпос. Такого не было ни до, ни после Греции. На Древнем Востоке на роль первотекста и смыслового центра культуры могли претендовать только ре­лигиозные тексты, связанные с ритуалом, мистерией, священнодействием.' Древ­невосточная культура, как и первобытная, оставалась культом. С той только раз­ницей, что культ теперь в большей или меньшей степени центрируется фигурой божественного царя, а не царя-жреца, как это было ранее. Но если культура но­сит культовый (ритуальный) характер, то текстами, выражающими ее смысловой центр, могут быть только мифы. Древняя Греция, как это очень хорошо известно, создала богатую и красочную мифологию. У греков она была гораздо более раз­витой, чем у великого множества других народов. И тем не менее не мифы, а эпос явился исходным и ключевым моментом греческой культуры. В послеантичную эпоху Средневековья первотекстом культуры также был не миф. Но преодолева­ющее и отменяющее мифологию Священное Писание Ветхого и Нового Завета все равно представляет собой текст сакрального ряда. Для христиан он является Откровением, т.е. исходящим от Бога. И в этом качестве опять-таки радикально отличается от эпического первотекста Античности.

h Вопрос о значимости гомеровского эпоса для Античности имеет два аспек­т/та. Во-первых, примечательно уже одно то, что древние греки создают свой эпос. Эпическое творчество вовс^уне^едремшнообязатедьна-для любого народа и любой культуры. Появление эпоса у древних греков знаменует собой существен­ный сдвиг в культуре, который создает дистанциюjyie^qy ними и не знавшими та1<ого^>ке^авёршенноТй и оформленного эпического творчества народами Древ­него Востока. И второе, поскольку греки не просто создали "Илиаду" и "Одиссею", для них эп^с^ал^игратгь роль, сопоставимую с ролью мифа в первобытности и на Древнем Востоке и Св. Писания в Средние_Века. Это обстоятельство, несом­ненно, свидетельствует о ярко выраженном своеобразии и даже уникальности древнегреческой и античной культуры.

а древнегреческий в первую очередь, отличает от Mjwftjrro,что,

j^ как богам отводит-

ся периферийное место._В_ш1ф^все]наоборот. Он о богах, только они в нем глав-

ые и центральные действующие лица, тогда как люди сколько-нибудь значимой роли в мифологических сюжетах не играют. Современному человеку может пока­заться естественным и само собой разумеющимся, что люди создают произведе­ния словесности, в которых они же являются действующими лицами. О ком же еще людям повествовать, как не о самих себе. В действительности на то, чтобы поставмхь-человека в центре повествования, ]нуж]но_еще_ре1ии11гся. Ведь тысяче­летиями люди воспринимали себя_как наполненных жизнью или просто суще­ствующих только в "связи со своими богами. Вне богов человеческо-протранное слишком ничтожно, и повествовать сПнем нет никакого смысла. Зачем попусту нести какую-то невнятицу и тем более передавать ее по наследству от поколения к поколению, если людям известны великие и страшные, лежащие в основе всего сущего деяния богов, которые изложены в мифах. В конце концов, древневосточ­ные народы, например те же египтяне, начали создавать повествования, в кото­рых рассказывалось о людях. Одно из них — рассказ Синухета — цитировалось и комментировалось власти книги, посвященной ДрешнемуВостоку. В нем не только повествуется о человеке Синухете, но к тому же он от первого лица. Сам Синухет рассказывает нам поучительную, историю своих скитаний. Вспомним, однако, как мало значения египетский вельможа придает своей воле и разуму, когда ему нуж­но решиться на какой-то поворот в своей жизни. Тут он ссылается на богов и прежде всего на своего божественного царя-фараона. Они стоят за решимостью и поступками своего раба. Этот раб посмел, счел возможным рассказать о себе — человеке — и тут же старательно себя зачеркнул, демонстрируя свою зависи­мость и ничтожество своей человеческо-рабской природы.

Древнеегипетский "Рассказ Синухета", как и другие древневосточные тек­сты, посвященные людям, - это робкая попытка человека заявить о своем существовании. На их фоне "Илиада" и^Од~иссёя" производят ошеломляющее впечатление. В них повествуется уже не об отдельных людях, а о грандиозных со6ышж,-ЮШЩ)ъ\е^януть1 целые народы. Люди в гомеровских поэмах засло­няют собой богов, на них сосредоточивается весь интерес повествования. Наше­му взгляду легко может показаться, что, как и в "Рассказе Синухета", человечес­кое в "Илиаде" и "Одиссее" по-прежнему принижено, если не беспомощно и ил­люзорно. Ведь боги бесчисленное число раз вмешиваются в людские дела, на­правляют их действия и даже предопределяют их. Божество может наполнить до тех пор не слишком примечательного и выдающегося героя такой энергией и мо­щью, что он вдруг станет проявлять ни с чем не сравнимую доблесть, окажется неотразимо победительным. Точно так же возможно и обратное: божество остав­ляет человека, лишает его мужества. Тогда от его былого великолепия не оста­нется и следа, как это, например, неоднократно происходит с самым доблестным троянским воителем Гектором.

Оттого, что в гомеровском эпосе человеческое так зависимо от божествен­ного, никуда не уйдешь. Вполне очевидно, что оно остается внутренне незавер­шенным, требующим восполнения через связь с богами. Но обратим внимание и на другой моменл^Боги "Илиады" и "Одиссеи" всецело поглощены человеческими делами. Им бесконечно важно, как закончится война ахейцев и троянцев, падет ли Троя, или ахейцы вернутся на родину ни с чем. У богов на счету каждый герой, одни боги ему помогают, другие строят против него козни. Из-за героев "Илиады" у богов плетутся интриги, происходят ссоры и даже сражения. Разве нечто подоб­ное было бы возможным, оставайся человеческая реальность рабски ничтожной, как в "Рассказе Синухета"? Синухет тоже удостойваётся внимания своего фарао­на. Но это милосердие и снисходительность божества, пребывающего в замкну­той недоступности своего величия. Никакой задетости и страстной вовлеченности божественного царя в дела своего раба представить себе невозможно. Гомеров­ские же боги задеты людьми и вовлечены в их отношения и конфликты прежде всего потому, что люди здесь не рабы. Они связаны с богами гораздо теснее, чем на Древнем Востоке. От этого боги не перестают быть богами, так же как и люди — людьми. Дистанция между бессмертными и смертными постоянно при­сутствует у Гомера. Но как же тогда обозначить смертный род людей, если по отношению к своим богам они не рабы? Видимо, наиболее точным будет утверж-дение о том, что герои "Одиссеи" и, особенно, "Илиады" — это дети. Понятно, что не своих родителей только, а богов. Человеческая природа, по Гомеру, — быть детьми. 1В^£Ослосхи_£1ни^^1остигают ни в цвете лет (Ахиллес, Гектор)^ни в зре; п^Ту[^циссей)^т~^^ароси^[пер^(мв1пш три поколения героев ахеец Нестор

"или троянский царь Приам). И боги относя7ся~к героям^ гомеровских поэм именно как к детям. Они ихТюощряют и наказывают, у них есть любимые и нелюбимые дети, детские свары вовлекают в свой круговорот родителей-богов приблизитель­но так же, как в человеческом мире. В свою очередь, люди испытывают потреб­ность в поддержке своих небесных родителей. Не ощущая их, пускай отдаленно­го, присутствия и участия, они легко теряются, горюют и даже капризничают.

^i§PJЖЛШШlaJИ_детcJ<ocJJl_вь[pJжeньl у гомеровских героев в большей или щ§въшей-сх&пеш. Казалось бы, наиболее доблестные из них должны были бьТть и более взрослыми. Как-никак доблесть сродни самообладанию, ответственности и свободе, всему, чего хронически недостает детям. Однако, обратившись к "Или­аде", мы обнаружим нечто прямо противоположное. Несомненно, в ней первый среди героев герой по преимуществу — это Ахиллес. Ему отдают приоритет все без исключения ахейцы, его страшится и первый среди троянских героев — Гек­тор. Между тем как раз у Ахиллеса черты детскости выражены гораздо более ярко по сравнению с другими героями. Вот он только что, преисполненный гордо­сти и неустрашимости, спорил с вождем ахейского войска, "царем народов" Ага­мемноном, готов был достать из ножен меч и сразить обидчика. И что же? Гнев и пыл прошли, сменившись вовсе не спокойствием и уравновешенностью. Совсем с другим душевным порывом обращается он к своей матери — богине Фетиде: Руки в слезах простирал, умоляя любезную матерь: "Матерь! Когда ты меня породила на свет кратковечным, Славы не должен ли был присудить мне высокогремящий Зевс Эгиох? Но меня никакой не сподобил он чести! Гордый могуществом царь, Агамемнон, меня обесчестил: Подвигов бранных награду похитил и властвует ею"1.

Далее об Ахиллесе сказано, что он "в слезах вопиял", "струил горькие сле­зы", "рыдал", "тяжело стонал". Ни следа в нем не осталось от того царя-воина, который сеял ужас в рядах троянцев и вызывал восхищение у своих соратников. Перед нами растерянный ребенок, требующий ласки и утешения от матери. Когда ласка и утешение последовали, Ахиллес сменил гнев и горестно-жалостливую растерянность на такую же детски наивную обиду и желание отомстить обидчику. Только гибель друга и соратника Патрокла вывели Ахиллеса из затянувшегося душевного оцепенения.

Приняв во внимание, что в гомеровском эпосе действуют люди, которые ощущают себя детьми своих родителей-богов, можно понять их взаимозависи­мость и взаимодополнительность. В "Илиаде" и "Одиссее" действуют люди, но за их действиями, во всяком случае решающими, стоят боги. Последние действуют самостоятельно, но главным образом для людей и в них. Перед нами_мир, в кото-ром живут своенравшё7н^"пЬсл^шны^1Т^ё^помоТЩы¥^[ети-люди и суровые, но заботливые родители^В этом мире нет резкости разрыва, противопоставленнос­ти и несовместимости божественной и человеческой реальности. Боги отличают­ся от людей_чаще всего количественно. Они могущественней, прекрасней, даль­новидней, но у них также хватает слабостей невменяемости и несообразности. В свое время (главным образом в XVIII и XIX вв.) очень много слов было сказано о том, что боги "Илиады" и "Одиссеи" слишком похожи на людей, в них слишком много человеческого и явно недостает божественности. Подобные наблюдения вполне очевидны и сами по себе бесспорны. И вместе с тем они нуждаются в уточнении.

Прежде всего следует учитывать то обстоятельство, что греческие боги пред-.ставлены у Гомера совсем не такими, какими их знает миф и тем более ритуал и мистерия. Уже миф, взятый в отрыве от ритуала, сближает мир богов и людей. В отличие от ритуала в нем божественная реальность имеет тенденцию к сближе­нию с реальностью человеческой. Аналогии и уподобления-отождествления мифа неизбежно отталкиваются от повседневного опыта человеческого существования. В эпосе же, поскольку он повествует о людях, уже самим этим обстоятельством боги сближаются с людьми. Эпос в принципе не

^ жизни. Для него актуальна почти ис-

ключительно тема "богиллюди". а вовсе не "боги и боги". Отсюда известная при-земле^^ст^^ч^шве^^но^т^го^меровских богов. Однако очеловечивание бо­гов у Гомера — это только одна сторона вопроса. Другая же состоит в том, что у него в еще большей степени, чем очеловечены боги, обожествлены люди. КсТтеч---но, они вовсе не отождествлены и слиты с богами. На~эт1эГв~"Илиаде'гй~!гОдиссее" нет и намека. Но в них присутствует такое восприятие мира богов и людей, как будто они равно благословенны и освящены. И тот и другой соразмерен и гармо­нически прекрасен. В мире как целом (а он именно целое, если боги и люди по­стоянно обращены друг к другу, если для богов дела Трои и ахеян так важны, для последних же воля богов так много значит) всему отведено свое место и свое время. Все свершается так, как оно должно свершиться. На своем месте покоит­ся суша и волнуется водная стихия, стоит священная Троя и расположилась при­шедшая разрушить ее ахейская рать. В свое время разрушение Трои неминуемо произойдет, так же, как совершится гибель Ахиллеса, Аякса, Агамемнона или Гек-{ тора За всем перечисленным легко угадывается ничем не отразимое_,цействие судьбы. "Однако что в этом мире тако1го^м¥стного и гармонически прекрасного?" — вправе спросить читатель. С сушей и водной стихией, Троей и ахейской ратью еще как-то понятно. Сами по себе они пребывают в красоте и гармонии. Но ги­бель и уничтожение, разрушенные стены и храмы, стоны умирающих и мольбы о пощаде, они-то имеют отношения к хаосу и небытию! Неужели и они к месту и ко времени и воплощают собой космическое устроение?

Для Гомера в таком выводе нет ничего несообразного и тем более абсурд-ного. Да, в мире богов и людей,,,по Гомеру, действует неумолимая и неотвратимая судьба. Она_не считается ни^с_чеммн[и с величием_и благолепием Трои, ни моло­достью \лгцаынШТШппъсъ., ни с любовьюТёктора й^Атгдрбмахи, ни даже с сим­патиями и предпочтениями богов. И все-таки действие судьбы каким-то непости-У« жимым образом вписывается в целое космической жизни, не нарушая его гармо-\, нии. Ее "нет" миру оказывается одновременно утвердительным и благословляю­сь щим "да", потому что дудьба_направлен£пна индиjJjayailьнй^цшJфШj^OJJlДщшцч-ное, он^не^тосягает Hajjanoe„мироздание. Одно индивидуальное бытие уходит, освобождая место другому, а значит, в его"уходе есть свой позитив. Или, скажем, два индивидуальных бытия вступают в смертельную схватку. От нее вроде бы возможен только взаимный или в лучшем случае односторонний ущерб индиви­дуальному бытию. В действительности Гомер смотрит на такие вещи другими глазами. Для него схватка — это полнота выявленное™ участвующих в нем инди­видов. Она тоже своим осуществлением говорит "да" миру, утверждает его, хотя и на свой, особый лад. Представим себе двух доблестных воителей. Они "шлемоб-лещущие" и "прекраснопоножные", у них могучие "длани" и "выи", "широкие перси" и т.д. Каждый из героев по-своему совершенен, в нем индивидуально воплотилась гармония и полнота жизни, в этом отношении он божествен, Боже­ственны и его доспехи, оружие и снаряжение. Нередко они достаются герою пря­мо от богов и создаются богом-ремесленником Гефестом. Битва между_£§доями становится нербхбдшой.-поеко,п^ку. их божественность доЯжнастать действием, перейти из статуарного в энергийное состояние. И самое поразительное у Гомера -^^"это то, что" ни какие ужасы битвы, свирепость ее участников и кровавый исход не колеблют божественной гармонии целого. Гомер ни на что не закрывает глаза, не отводит их даже в момент агонии поверженного героя. Последующий эпос не знает, как правило, таких же подробностей гибели, как у Гомера. Обыкновенно в нем дело ограничивается отрубленными головами или рассечением противника пополам, иногда и вместе с седлом. Здесь эпический поэт не вглядывается в сам момент разрушительного действия победоносного оружия. Не так смотрит на по­добные вещи Гомер. Вот один из ахейских героев — критский царь Идоменей — наносит сокрушительный удар троянцу Эримасу:

Идоменей Эримаса жестокую медью уметил Прямо в уста, и в противную сторону близко под мозгом Вырвалась бурная медь: просадила в потылице череп, Вышибла зубы ему; и у падшего, выпучась страшно, Кровью глаза налились; из ноздрей и из уст растворенных ' Кровь изрыгал он, пока не покрылся облаком смерти1.

Не правда ли, у Гомера пристальный, зоркий взгляд. Он успевает просле­дить и действие копья, и то, что происходит с головой Эримаса. Перед нами, почти как в кинематографе, буквально проплывают кадры "встречи" головы с ко­пьем. Странное дело, они не вызывают отвращения и не подавляют ужасом про­исходящего. Тем более здесь нет и намека на сладострастную жестокость садис­та. Что же тогда все-таки происходит на наших глазах, как видит Гомер и застав­ляет видеть нас происходящее?

Прежде всего видение Гомера уравновешено в том отношении, что мы как бы и наносим удар медным копьем вместе с Идоменеем и Гомером, и видим его со стороны, а чуть-чуть копье даже входит в нас. В приведенных строках "Илиа­ды" всему отведено свое место: Идоменей действует, как ему должно действо­вать, прекрасное копье не подводит его, голова Эримаса тоже обнаруживает себя как живую и уязвимую плоть, ее плотность и телесность сполна выявляется мед-ностью копья. Вышибленные зубы, пробитый череп, выпученные и налитые кро­вью глаза, наконец, сама кровь также обнаружили и "выявили" себя. Копье лиши­ло их своего законного места в божественном теле Эримаса. Но оно не только повергло череп, зубы, глаза и кровь в хаос из космически устроенного бытия, задача копья задним числом еще и указывает на божественность и космичность Эримасова тела, освящает его. В момент гибели Эримаса все божественно: и божественный Идоменей, и божественным образом направленное им божествен­ное копье, и божественно повергаемое в прах тело неудачливого троянца. По­скольку он оказался лицом страдательным, принимающим удар, а не наносящим его, тем самым Эримас превращается в тело. Будь он победоносен, то же самое произошло бы с Идоменеем, он телесно вошел бы в божественно-космический круг выявления и гибели героев.

Конечно, взгляд Гомера на мир героев эпоса не мертвенно-холодный и без­различный, он совсем не чужд сочувствию к страдающим и гибнущим. Но это сочувствие никогда не станет у него чем-то разрывающим целостность божествен­ного мира богов и людей. Оно не ставит под вопрос свершившееся, напротив, сочувствие и сострадание утверждают произошедшее, каким бы прискорбным оно ни было. Судьба принимается не только потому, что ее никогда не изменить, а нужно по возможности претерпеть. В действиях судьбы Гомером вопреки всем ужасам и неустроениям прозревается жизнь поверх смерти и через смерть. Когда ее удары становятся особенно чувствительными, герои легко теряют равновесие, предаются сокрушению душевному, плачут и рыдают, но и тогда в их жизни воз­можен позитив. Причем именно в момент сокрушения души, а не после него. Ха­рактерным примером здесь может служить эпиз*од встречи Ахиллеса с пришед- шим к нему для выкупа тела убитого Гектора Приамом. Увидев старца Приама, Ахиллес так реагирует на его появление и приветственную речь-мольбу:

Царь Ахиллес, то отца вспоминая, то друга Патрокла, Плакал, и горестный стон их кругом раздавался по дому. Но когда насладился Пелид благородный слезами И желание плакать от сердца его отступило, Быстро восстал он и за руку старца простертого поднял1.

Самое примечательное в горестном плаче Ахиллеса - это то, что Гомер сопрягает его с наслаждением. Опять-таки перед нами вовсе не свидетельство о чем-то близком к мазохизму. Ни в каком извращенном сладострастии Ахиллеса подозревать не нужно. Его наслаждение слезами — это жизнь в плаче, а не ее, пусть и кратковременное, отрицание. Плач входил в существование ахейского героя, так же как гнев, надменность, великодушие, неколебимая твердость и пр. Рыдающий Ахиллес находится на той же смысловой линии, что и гибнущий Эри-мас, хотя и в значительном от него отдалении. Оба они страдательны, нечто пре­терпевают, а не заявляют себя утвердительным действием. Страдательность Эримаса заходит так далеко, что он под ударом копья становится страдающим телом. Ахиллес пока страдает сам, осуществляет свое "желание плакать".

Но его слезы не отделены непроходимой пропастью от крови, которую "из-рыгал" из "уст растворенных" Эримас. Ахиллес насладился слезами, раз уж при-v шлось плакать, он рыдал "божественно". В каком-то, разумеется не буквальном, [\ смысле и с оговорками, наверное, можно сказать, что и тело гибнущего Эримаса У ^а^адилось" ощущением себя от соприкосновения с копьем, оно ощутило и "уз-Gu^fo" себя не только в движениях мышц, во встрече с воздухом, пищей и т.д., но ^через погибельное соприкосновение с копьем. Оно обнаружило и выявило нут- головы, его состав и тем довершило существование Эримаса. Ахиллесу плач- страдание тоже нечто прибавляет и довершает, он входит в полноту его боже- ственной жизни как божественная же ее часть.

Принятие и освящение ммра заходит у Гомера так далеко, как этого никогда не будет ни в одной другой культуре. Мир его эпических произведений божествен весь без изъятия. Конечно, где-то там, за окраиной ойкумены, начинается невнят­ный мир хаоса, а в подземной глубине расположен мрачный Аид.. Но здесь, в космосе, ничего низменного, недостойного и отвратительного нетили почти нет. В мире существует иерархия достоинств. Всякое бытие обладает своим достоин­ством, а следовательно, и своей долей божественности. Божественны по преиму­ществу боги, божественны и герои. Это очевидно. Но, скажем, в "Одиссее" можно встретить эпитет "божественный", отнесенный к рабу-свинопасу. И в этом нет ни­чего несообразного. Да, раб-свинопас, если он прекрасно справляется со своими обязанностями, божествен. Он лишится этого своего качества тогда, когда по при­меру Терсита из "Илиады" попытается заняться неподобающим ему делом. Тер-сит посмел на собрании ахейского войска спорить с самим царем Агамемноном и даже поносил его. В этом проявилось его рабство и ничтожество. Терситу бы занять свое очень скромное место в войске ахейцев, и он получил бы свою очень скромную долю божественности, несмотря на все свое вопиющее уродство.

Гомер так уж безудержно направо и налево эпитет "божественный" не раз­дает. Однако весь строй его произведений позволяет заключить, что божественно

для него в том числе то, что находится в самом низу иерархии существ. Они располагаю7с!Гу1негсГна ступенях одной и той же лестТГицы божественного космо­са. Рискну сказать: на ней есть место и богам, и какой-нибудь мухе. В том-то и делоГчто даже муха__у Гомера обладает^своим самым мизерным, но достоин^ ством. Этс~на"м~труднее всего псжять. Наша картина мира когда-то "включала в себя три яруса бытия. Их увидел пушкинский пророк, когда ему открылось "доль­ней лозы прозябанье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход". Пе­ред пророком открылись, говоря языком культурологии, профанно-человеческий и сакрально-божественный миры. Что же касается третьего мира — это скорее антимир низменных и отвратительных существ. В них выражена какая-то несостоятельность, что-то не уродившееся и враждебное строю и ладу космичес­кой жизни. Современный человек достаточно остро ощущает наличие этого тре­тьего мира и тогда, когда для него никак не ощутимо существование сакральной реальности. Так, жаба, змея, тарантул или крыса ласкают взор очень немногих. Обычный же человек в их присутствии содрогается от страха и отвращения, даже если они ему ничем не угрожают. Тем самым он ощущает некоторый провал или трещину в бытии, его "несовместные контрасты". Как раз то, что не существовало или было сильно ослаблено для Гомера.

О тарантулах и крысах он речи не ведет, а к мухам обращается неоднократ­но, сравнивая их с людьми. Приведем одно из этих сравнений:

... Подобно как мухи,

Роем под кровлей жужжа, вкруг подойников полных толпятся Вешней порой, как млеко изобильно струится в сосуды, — Так ратоборцы вкруг тела толпились...1.

В нашем отрывке повествуется об ахейцах и троянцах, бьющихся за тело поверженного Патрокла. Патрокл — герой, и его гибель — один из ключевых эпи­зодов "Илиады", битве же за его тело посвящена целая песня эпоса. И вдруг сравнение возвышенно-героического эпизода с возней мух. В нашем восприятии сравнить героев с мухами — значит снизить ситуацию до предела, сделать ее комической. Ничего подобного у Гомера не происходит. Не случайно он сравнива­ет воинов вовсе не с мухами, облепившими мертвечину, до которой они так охочи. Его мухи вьются над струящимся в сосуды молоком. От этой близости к молоку они становятся какими-то чистенькими и аккуратными. В образе мух сохраняется динамика и множественность и совсем не проступает никакой низменности. Гоме­ровская метафора вполне работает на эпизод битвы за тело Патрокла. Он дости­гает результата, к которому стремился. А вот то, что сравнение воинов с мухами как таковое возможно, для Гомера самоочевидно. Ни на какие парадоксы или неожиданные ходы он явно не претендовал. Потому именно, что муха на своем мушином уровне так же бытийствует, как и любое другое существо. Мир гниения и )аспада, ассоциирующийся у нас с мухами, для Гомера как бы не существовал. 'Глядя на муху гомеровскими глазами, пожалуй, ею можно и залюбоваться. А по­чему бы и нет? У мухи длинные тонюсенькие ножки-ниточки, как будто сделанные из протянутого черненого серебра. Крылышки сработаны из крошечных и тонень­ких пластинок слюды. Очень тонкая работа! А глаза? Нужно большое мастер­ство, чтобы найти для них такие крошечные камешки и надежно прикрепить их к j тельцу. Нам неизвестно, как именно воспринимал мух Гомер в их конкретности. Очевидно другое: под его взглядом мир высветлялся и выстраивался, становил­ся миром бытия. Как будто ничтожествующее открывало ему свою неприметную и незатейливую жизнь. И это при том, что мир гомеровских поэм жестко иерархи-чен. При всей его божественности, в нем божеское и человеческое никогда не перемешиваются. Точно так же животному миру отведено свое, низшее по срав­нению с человеком место. Последний момент особенно примечателен, если учесть, что "Илиада" и "Одиссея" только начинают собой греческую Античность. Мир их еще полупервобытный. Древнему Востоку к моменту возникновения гомеровско­го эпоса было уже более двух тысяч лет. Но там люди так и не отделили себя от животных, а животных от богов, как это произошло уже в самом начале пути древ­негреческой культуры. Древний Египет как начал с пантеона Хора, Себека, Аписа, Анубиса, Бастет в образах сокола, крокодила, быка, шакала, кошки соответствен­но, так и завершил свою историю этим почитанием. Древние египтяне, а не толь­ко Гомер, были внимательны к насекомым. В частности, огромную роль в их сим­волике играл жук-скарабей. Но какая грандиозная разница между греками и егип­тянами! Одни обожествили жука, поклонялись ему и мумифицировали великое множество священных жуков. Ничего нет более несовместимого с Гомером, чем такого рода освящение-сакрализация. Гомер тоже освящает муху, но он же остав­ляет ее мухой, и только. Верх и низ для него устойчивы и неколебимы именно. потому, что Гомер ощутил человеческую реальность существующей, не мнимой и иллюзорной, а значит, не растворимой ни в низшем, ни в высшем. У Гомера мож­но найти слова, которые звучат таким же неутешительным приговором профанно-человеческому миру, как и в первобытной культуре или на Древнем Востоке. Вот, наверное, самые горестные из этих слов:

Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека1.

Их произносит Зевс, наблюдающий за битвой ахейских и троянских героев. Но так ли уж они умаляют людей, как это может показаться? Да, блаженствующий на Олимпе Зевс вправе сказать то, что он сказал. Но его речь о людских несчас­тьях, а вовсе не их ничтожестве. Вовсе не ничтожными существами и их столкно­вениями захвачены боги. Между прочим, они обращены к миру людей еще и пото­му, что в собственно божественном мире все внутренне завершено. Процесс тео­гонии и космогонии (становления богов и космоса) давно завершен. Наступило время пониженного в качестве и интенсивности самоосуществления героев. Если боги так пристально и заинтересованно за ними следят, то одно это свидетель- ствует о значимости века героев. Своими подвигами они вносят в космическую жизнь свою лепту, достраивают ее полноту на свой лад.

Для древних греков мир героев, запечатленный в гомеровском эпосе, пред­ставлял собой некоторую промежуточную реальность между миром божествен­ным и собственно человеческим. Эпическое время было для них правременем, не тем правременем, в котором возникал и устроялся богами космос, а тем, когда люди впервые заявили о своем существовании, вернее, были для древних греков своего рода "пралюдьми". Нередко им поклонялись и учреждали их культ. В этом случае они начинали восприниматься как боги низшего ряда. Однако более важ­но то, что дистанция между героями и людьми в принципе иная, чём между людь­ми и богами.

Она проявляется в том, что богам служили и поклонялись, обращались с молитвами и приносили жертвы, героев же воспевали, ими восхищались. Тот же Гомер, создавая свои эпические произведения, обращался к правремени "пралю-дей" и "сверхчеловеков" в ощущении дистанции, отделявшей его от них. Он мог сказать своим современникам те слова, которые персонаж лермонтовского "Бо­родина" обращает своим сослуживцам: "Богатыри, не вы". Время героев в глазах эпического поэта и тем более последующих поколений его читателей давно и безвозвратно прошло. Но за ним навсегда осталось достоинство образца, ориен­тироваться на который необходимо героям последующих поколений. Скажем, Ахил­лес в глазах греков был героем, как таковым, несмотря на то что последующие эпохи могли ощущать свои войны как несопоставимо более масштабные, чем Троянская война. Например, великий греческий историк Фукидид, приступая к опи­санию войны пелопоннесцев с афинянами, прямо утверждал, что "исторические события далекого прошлого не представляли собой ничего значительного как в военном отношении, так и в остальном"1. А знаменитейший из всех Троянский поход "на деле представляется не столь замечательным, как это теперь утверж­дает предание, сохраненное поэтами"2. И тем не менее весь подобный скепсис развевался, когда греческому воину или полководцу нужно было определяться индивидуально перед лицом предстоящих ему великих деяний. Тогда масштабы Троянской войны его уже не касались. Непосредственно же его задевали, служи­ли образцом, к которому можно апеллировать, подвиги ахейских героев под Тро­ей, и в первую очередь Ахиллеса. Так, Александр Македонский, отправляясь в свой невиданно грандиозный и победоносный поход в необозримые глубины Азии, обращается к образу Ахиллеса. Для него значимо, что под Троей его могила, что Ахиллес воевал в Азии и тем задал ему, Александру, образец для подражания. Тому Александру, для которого уже не Троянская, а Пелопоннесская война поис­тине "не представляла собой ничего значительного". Все-таки Ахиллес оставался для Александра принадлежащим тому безвозвратно ушедшему миру, которым можно восхищаться как чем-то недостижимым и вместе с тем обязывающим к "великим и удивления достойным деяниям".

Древние греки, за самым редким исключением, не ставили под сомнение реальность Троянской войны и подвигов ее героев, это в корне подорвало бы их самоощущение. Не забудем, что "Илиада" и "Одиссея" не просто принадлежали к почетному и возвышенному жанру словесности. Они были первотекстом эллин­ской культуры, формировали и поддерживали душевный строй древних греков, в какой-то мере служили их самоидентификации. Поэтому текст гомеровских поэм воспринимался и как реальность, и как образцовое произведение искусства. Он в совершенстве отразил возвышенно-прекрасную жизнь героев, а не был плодом фантазии Гомера. Уверенность греков в реальности Троянской войны передава­лась последующим эпохам европейской культуры. Она распространена еще и сегодня. В 70-х гг. XIX в., как это хорошо известно, исследователь Г. Шлиман пред­принял свои знаменитые раскопки Трои. Вначале результаты его раскопок вызва­ли восторженный интерес и признание. Наконец-то установлено точное место со­бытия, которое отразили в первом и до сих пор важнейшем памятнике европейс­кой культуры! Однако, если оставить в стороне вопрос о достоверности сделан­ного Шлиманом открытия, оно обескураживает в одном отношении. Оказывается, диаметр Трои составлял всего 200 метров. Это было небольшое и ничем не при­мечательное поселение. Какое же войско тогда должно было осаждать его 10 лет? Не тысячи и тысячи ахейцев, а очень скромный отряд. К тому же Троянский поход отстоял на 400—500 лет от создания гомеровской "Илиады". Неужели та­кое скромное даже по тем временам предприятие могло так запечатлеться в па­мяти потомков и оставить по себе такие свидетельства, которые позволили Гоме­ру отразить их в "Илиаде"? Делать подобные выводы можно, только игнорируя характер эпического творчества.

Эпос, и греческий здесь не исключение, вовсе не создается по поводу гран­диозных событий в жизни народов. Он знает грандиозные деяния, но реальной их основы может и не быть или же она сильно преувеличивается. Так, например, средневековый французский эпос "Песнь о Роланде" соотнесен с реальным исто­рическим событием, арьергардным боем и гибелью в Ронсевальском ущелье фран­цузского графа Роланда, служившего Карлу Великому. "Песнь" создавалась через несколько столетий после описываемых в ней событий. Причем в ней они прини­мают едва ли не вселенский размах битвы христианского воинства с язычниками. То, что сюжет "Песни о Роланде" не имеет почти никакого отношения к своей ре­альной основе, что он ее до неузнаваемости трансформировал, достаточно оче­видно. Гомеровская "Илиада" — текст, не сопоставимый с "Песнью" по значимос­ти для европейской культуры. Но закономерность его создания в принципе та же, что и любого другого эпоса.

Она состоит в том, что эпос не отражателен, а выразителен. В отличие от исторического сочинения.он не описывает реальные исторические события. В цен­тре его внимания иддивиды с их мощью и великолепием. Они персонифицируют собой Hapop^b[£a>Kamjejv_gyu^^a вовсе не пройденный им исторический путь. Поскольку з^п£с_со2Д^ется_о_лю,дях, он может зацепиться за реальные историчес­кие события. Но они для него только повод, а не предмет изображения. Поэтому j^ с внеТпшШ^ГэгТохальными событиями,

[/достигает в своей устойчивости и ^^ГТ^^^Т^

/ или событию условна, а то и случайна. Эпическое сознание, хотя и отличается от мифологического своей ориентацией на"~мйр людей, а н1Гбогов,^о-прежнему_не-^ чу_встщгедьно к б^кв^шн_pJJ<pJ^J<£e™<ecoбьlтий. Они для эпического сознания все еще ничтожны и преходящи. Ему нужно видеть мир из отдаления и с времен-

ной дистанции, ^эбщия^эпоса разворачиваются где-то и? коэд«*тОд в частности потому, что B^pm^jjixjTioflH и_не совсем^люди, т.е. герои и полубоги. Стоит бук­вально локализовать эпическое действие в пространстве и времени, и оно станет историей, а его вершители — просто и только людьми. Греки иногда были склон­ны к подобной локализации. Но она не могла быть последовательной, так как мир "Илиады" и "Одиссеи" был важен для них совсем не в качестве реальной истории. Он оставался надысторическим, представляя собой Грецию и греков, как тако­вых, поверх бурных событий истории.