Глава 39. Кризис гуманизма

В своей созданной в 1486 г. "Речи о достоинстве человека" Пикко делла Миран­дола называет человека самым счастливым из живых существ, "великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения". Проходит более ста лет, и в самом начале XVII в. ренессансный художник В. Шекспир вкладывает в уста Гамлета, принца Датского, к тому времени давно ставший общим местом панегирик: "Что за мастерское создание человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличиях, движениях! Как точен и чудесен в действиях! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на неко- его бога! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссен­ция праха?" Гамлетовский монолог можно назвать панегириком, лишь исключив из него последнюю фразу-вопрос. Эта фраза отменяет все сказанное Гамлетом до нее. Оно в свою очередь ставится под вопрос, отстраняется от Гамлета и ста­новится ему чуждым. Для него гимны божественному достоинству человека "сло­ва, слова, слова", которые он давно выучил и в которых не видит теперь смысла.

гуманист, которому явно стало_в£е_грандиоз-

ное несоответствие pejam^cjwj^eccjMcjHb^^ Ко-

нечно жё^ к началу XVII в. разочарование в гуманизме не было чем-то исключи­тельным и единичным. Оно стало повсеместным и преобладающим. Правда, в отличие от Гамлета, у реальных гуманистов не было резкого и катастрофического перелома в их восприятии человека и его места в мире так, чтобы вчера для них человек был богоподобен, а завтра стал "квинтэссенцией праха". Кризис гуманиз­ма вызревал постепенно и возник в его недрах. Проявился он в том, что гуманис­тическая устрещ1енность Bbipa^n^ic^jL^ejyjibjjjjx^jHa которые сами гуманисты никак HjL№£Q4Mlb\B3im7~

Зто jjej^Tj3e2Cj]3Hjej4ejT^^ ярко выразилось в знаме-

нитом Коперниковом перевороте. В 1542 г. Коперник пишет, а в 1543 г. издает свой знаменитый труд "Об обращении небесных сфер". Как известно, Коперников пе­реворот состоял в том, что он помыслил не Землю, а Солнце в центре мирозда­ния, сотворенного Богом мира. Переход от геоцентризма к гелиоцентризму был необходим Копернику для того, чтобы просто и последовательно объяснить на­блюдаемые в мире планет явления. То, что было сложным и запутанным в гео­центрической системе Птолемея, у Коперника стало более ясным и наглядным. Но это произошло в астрономии. Во взгляде kejHajMnp в его целом все_было наоборот. Ясное и самоочевидное бесконечно" усложняпось~и запутывалось. ^В-сбответствии с геоцентрической космологией Земля таким образом находилась в центре тварного мира, что обрамлялась девятью небесными сферами, или не­бесами, — Луной, Меркурием, Венерой, Солнцем, Марсом, Юпитером, Сатурном, звездным небом, небом перводвигателя. За небесными сферами следовал Эм­пирей — реальность, где пребывал Бог. Она была уже внепространственной и вневременной вечностью и бесконечностью. Получалось, что конечная Земля объемлется бесконечным Богом. Она, а вместе с нею и люди находятся, по изве­стной поговорке, "у Христа за пазухой" или под Богом ходят. Может показаться, что средневековая научная картина мира была не только геоцентрична, но и ант-ропоцентрична. Действительно, ведь Земля в самом центре тварного мира, а че­ловек— венец творения. На самом же деле средневековый взгляд на место че­ловека в мироздании ни в какой антропоцентризм не укладывается. Уже потому, что Земля очень невелика, в сравнении с небесными сферами она почти точечна. С Эмпиреем же Земля просто несопоставима, как несопоставимы конечное и бес­конечное, временное и вечное. К тому же в перспективе человек будет принадле­жать вечному и бесконечному, и "времени больше не будет", и "будет новое небо и новая земля". И потом, нужно учитывать, что средневековый человек если и ощущал себя предельно умаленным на крошечной земле, окруженной небесны­ми сферами и ^мтгреём, то одновременно ему близко было ощущение своей громадной ojBeTCTjiejmHO^TjisajsB^Hiпомыслы и поступки. Здесь и теперь, в конеч­ности и временности для человекгГрешается то, где ему предстоит пребывать в бесконечном и вечности. Так что Земля, а вместе с нею и человек и умалены, и возвы­шены Богом. Но в этом ума­лении и возвышении нет ни­какого антропоцентризма. Даже чисто пространственно сред~нёве¥оТьТи^еловек во в-' се не воспринимал~себя как находящегося в центрёГсфе-рического пространства. Для него существовали прежде всего верх и низ. Вверху пре-бываТоТ~аТТгальские чины и души усопших праведников, внизу, "на дне мирового ко­лодца", — Ад с его падши­ми ангелами-бесами и ду­шами грешников. Человек по-прежнему, как и в тради­ционно-языческой картине мира, посередине. Он может вознестись в Рай и низри­нуться в Ад. Ад же, находя­щийся под землей, точнее, внутри земли, в ее ядре, и есть центр мироздания. Для нас здесь легко возникает образ какого-то жуткого

Адо- и бесоцентризма. Все-таки от Ада до Эмпирея нужно проводить радиус тварного мира, чтобы его объять. В такой логике, однако, не учитывается самое существенное. Все-таки Ад внизу, на дне, а не в центре. Какой у мира может быть центр, если он тварен и несопоста"вй"м" с Богом. Ад центрирует собой лишь ту же самую конечность. Но даже в этом случае первостепенно важно то, как Ад тесен и сдавлен со всех сторон, в нем грех замкнут на самого себя^загнан за границы земного_и небесного бытия.

Обратившись к Ренессансу и гуманистическому_шфо^шзрению еще до Копер-никова переворота, можно обнаружить сильно"йзмёнившееся восприятие простран­ства. Земля начинает как бы разбухать и заслонять собой небесный и "подзем­ный" миры. Пространственной д^минантой_станови1ся уже не вертикаль, а гори-зонталь. Теперь Земля — это манящие дали, но они манят потому, что соизмери­мы с человеком;' Конечно, корабль мал, но если долго, долго плыть, то можно обогнуть Землю. Если долго, долго ехать на коне или с караваном, то тебе откро­ются и новые, неведомые страны. Перед ренессансным человеком распростерта огромная, но обозримая Земля. Но и небо теперь воспринимается как такое же пространство, что и земное. Его тысячелетняя сакрализация уходит на задний |пая,г,йе£кО;Нечн0С!Ь JSora уже не обрамляет собой конечность тварного мира. Безграничен лишь порыв человека вовне, порыв не только первооткрывателя-путешественника, но и исследователя. На что же^он^натыкается или с чем встре­чается, если безграничное существо действует и познает в конечном мире? С бесконечностью Бога, сказал бы средневековый человек. Ренессансному же Человеку; "ffotxonbKy встреча с Богом для него невозможна, необходимо, чтобы безграничному порыву его самоутверждения и самоосуществления соответство­вало бе^кон^н^дространство. ВначалёТэнб раздвигается до пределов Солнеч­ной системы Коперника, потом Джордано Бруно выдвигает положение о беско­нечно,й^ м ноже CT^ejHj^cj^^jvnipo^B.

Если Земля на фоне мироздания исчезающе мала, тогда перед человеком возникает безграничное поле деятельности, прежде всего познавательной. Этой вызвало "героический энтузиазм1' Дж. Бруна"ТГо~ёсТь'"й друтая"сторона"медали. Бесконечное поле деятельности предстоит тому, кто актуально бесконечно мал и ничтожен, затерян на своей крошечной Земле. Так ведь тоже можно помыслить. Ренессансные гуманисты, оставаясь в пределах гуманизма, в этом направлении не мыслили. Но основы их мировоззрения Коперников переворот (точнее же, то, к чему он вел) подрывал. Рано или поздно должна была возникнуть мысль о том, что актуализировать свою потенциальную божественность человек не в состоя­нии, актуально он навсегда останется заброшенным и затерянным в бесконечных пространствах Вселенной. В Средние Века человек был затерян и заброшен не потому, что его поглощало несоизмеримое с ним пространство, а тогда, когда от него отворачивался Бог. Забытые Богом люди были обречены на адские муки. В эпоху господства Возрождения человек, открывая для себя безграничные пространства, забывает о себе сам и создает этим предпосылки для своей забро­шенности, но первоначально(радуется ей как своему преимуществу.

Очень отчетливо кризис ренессансного гуманизма выражен в таком симптоме, как появление утопий. Совершенно не случайно, что первые из так называемых "великих утопистовТ.Мор и Т. Кампанелла были одновременно представителя­ми гуманистического движения. Помимо утопических сочинений, им принадлежат трактаты, в которых они предстают чистопородными гуманистами. Утопические идеи у Мора и Кампанешт^несомненно^дозникали ка]к_р_еакция на пр^яиворёчИя и несообразности Гуманизма, его неспособность ответить на.волновавшие анг­лийского и итальянского гуманистов вопросы^Слово "утопия", как известно, ввел ТГМор, назвав им тот "остров и"страну, в которой побывал один английский путе­шественник и поведал о ней Т. Мору. С тех пор утопиями называют фанта­стическое, не укорененное в реальности конструирование идеального общества. В одном по крайней мере отношении моровская "Утопия" вполне ренессансная вещь. Мор конструирует посюсторонний идеал общества и государства. Моровс-кий рассказ заведомо фантастичен. Он измышляет некий изолированный остров, где своеобразно и раз и навсегда разрешены проблемы общества и человека. Идеальное общественное состояние достигается усилиями самих людей, точнее, мудрых законодателей. И совсем не случайно, что посюстороннее Возрождение берет себе за образец посюстороннюю же Античность. Мор опирается на Плато­на, творца первой в западной традиции модели идеального общества и государ-.1 ства. Далее от ренессансного умонастроения не остается буквально ничего. На t острове государство со всеобъемлющею властью над своими гражданами, как I мы сказали бы — тоталитаризм. Всеобщее принудительное занятие физическим трудом. Семья понимается как производственная единица. Столуется она в об­щих столовых. Одежда у всех, кроме высших должностных лиц, — одинаковая, у нее один и тот же цвет — серый, и к тому же она единственная. Существует раб­ство. Рабы рекрутируются из пленников и преступников. Они выполняют самую тяжелую работу, их участь служит предостережением всем остальным. На остро­ве царит неизменный порядок жестко регламентированной жизни. Каждый знает, что и в какой час он должен делать. На острове нет ТШ Только ни богагыхГни бедных, нет и намёка на яркую и н д и в идуальнюсТьТта к~цё н имую"' Рё н ёсса н со м. Я'ылЗй, однообразная к¥ртин£_какого-то недосуЩебтвЬёа-ййя: Какой уж тут ре,где и как рабо­тать, с кем вступать в брак, если у тебя может быть отнят ребёнок. После Т. Мора утопии плодились как грибы. По-своему они были вполне уместны в XVII, XVIII и даже XIX вв., но их возникновения на ренессансной почве — это симптом того, что с гуманизмом что-то неблагополучно. №н&ебанснййр^аг^ёй'пе"рёдгаётйс!а^-рять как истории (отсюда мотив изолированного острова), так и человеческой при­роде (мотив мелочной регламентации общественной жизнйу "Самое поразительное у Мора и Кампанеллы — сосуществование традицион­но-гуманистических трактатов и воззрений с их убогой мечтательностью. Откуда эти мечты? Я думаю, от попытки найти в человеке хотя бы что-то позволяющее ему достойно и благополучно существовать. К этому ведут уже не творчество, не доверие своим возможностям и податливости мира, не высокие образцы антич­ной доблести. Ставки резко понижаются. Человек — это элементарное существо первичными потребностями, которые нужно удовлетворять. Для этого его жизнь надо рациональжГраСсчйтать и устроить. Каждый человек в своей основе не только элементарно прост, но и подобен любому другому. Все, что от индивидуальности, уникальности, импровизации, не самое важное^и никуда не ведёт. Только элёмён-" тарное может быть благоТТблучнЬ~упорядочено. Всякие завышенные претензии никуда не ведут. От богоподобия человека не остается и следа. Маятник качнулся в^Р^вопюдожную сторону. Когда-то Пикко делла Мирандола создагГобраз"чё-ловека, к которому Бог обращался с такими словами: "Ты... не стесненный ника­кими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого Я тебя предоставляю... Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, боже­ственные".

Если о человеческой божественности у Мора и Кампанеллы речи уже не идет, то и низшим, неразумным существом они человека также не признают. Точнее, его можно назвать_и низшим, и разумным или, если хотите, разумным животным. Причем разум нужен человеку именно для того, чтобы обслуживать свою живот­ную прирбТ^уТТЯГэтом на страницах моровской "Утопии" есть множество красно-рёчйвьТх свидетельств. Одно из них касается такого важного в жизни каждого че­ловека вопроса, каким является вопрос о выборе спутника жизни. Посмотрим, как его выбирают, по Мору, утописты:

"Женщину, будь то девица или вдова, почтенная и уважаемая матрона, пока­зывают жениху голой, и какой-либо добропорядочный мужчина ставит в свой че­ред перед девушкой голого жениха. Когда мы, смеясь, не одобрили этого обычая, как нелепость, утопийцы, напротив, выразили удивление редкостной тупостью всех прочих народов, которые при покупке жеребенка бывают столь осторожны,что, хотя он и так почти голый, они отказываются его приобрести, пока не снимут с него седло и не стащат всю сбрую. Чтобы не затаилась под этими покрышками какая-нибудь язва. При выборе супруги, от чего на всю жизнь человек получит удовольствие или отвращение, поступают они столь небрежно, что, обволакивая в<зе остальные части тела одеждами, всю женщину оценивают по пространству едва лишь одной ладони (ибо, кроме лица, ничего не видно)"1.

Сравнение людей с жеребцами более чем красноречиво говорит само за себя. От нихТпюдй^этлйчаются только тем, что каждый из них является "жеребцом" для другого. Для себя же он разумный "наездник", которому единственно важно полу­чить в лице "жеребца" красивое, здоровое и выносливое тело с тем, чтобы оно надежно служило его потребностям. От полного "разумного" скотства жителей Утопии спасает одно: они всецело погружены в общественные^дела, не просто служат обществу, а представляют собой_инструмент" и федство]для1Трёуспеяния j и благоденствия общественного целого. Своего7шч1^го,^н^видуал^нс^само^; ценного бытия у rpjDKflajH_jDGTpoj^ нет^Нет, следовательно7~1ГТак ценимого j гуманистами досуга? Его н^котороеТГодобие одна видимость, так как в свободное | от работы врешГуТопийцы главным образом упражняются в общественных доб­родетелях, т.е. опять выполняют свою общественную функцию, принадлежат об-! щественному целому. Заведомо упрощая и спрямляя логику развития ренессанс-1 ного гуманизма, можно сказать, что начинался он с прямого илиподспудного обожествлени_я_чедавека..в его индивидуальной определенности, завершился же: обожествпетем государства и оВществ^ГТ1р^¥м1ос^царство и ШиШШШкаШ лись такими божествами, которые требуют от служащих имТТюдеи абсолютного; повиновения и отказа~оГсамих себя.

-"' Крйзисл^мЖшзма имел множество разнообразных симптомов и проявлений,! каждый из которых заслуживает специального рассмотрения. ОднаксПГнастоя-щем случае можно ограничиться указанием на то; чггЫвсв они рраиетёкаяи из одного источника. Из того, что гуманизм культивировал такой образ человека, < гиэйда^ал ему такой бь1тийственнТПТст"аТуТГкото"рь1Й не мог не прийти к сашотри-цанию. Когда гуманисты обращались к Античности, восхищ^Тшсь~вагТйчйём""ан­тичного человека и видели божественное достоинство в человеке, как таковом, j они стремились открыть ему глаза на самого себя. Человеку как бы говорилось: "Смотри, кто ты такой, как много ты можешь" и т.п. И этой гуманистической заявке 'соответствовал опьпг итальянской шзш~ХП?й=ХУ вв. с ее пополанами, кондотье-1 .рами, художникам и. Между тем в XVI в. пополан теряет свое увёрёШноёй[побед о-! носное самоощущение. Городские коммуны постепенно поглощаются более круп­ными государствами, где устанавливается власть земельной аристо_кр_атйй,.'на­следников средневекового рыцарства, в чьи ряды влй11ется"й~вёрхушка попола-ной'. Кондотьеры не просто исчезают со сцены, а полностью дискредитируют себя j как войновГИскусство Италии XVI в. все еще перёжйваеТрасцвет. Но~воТторой, половине XVI в. художник перестает ощущать^себя божественным тводцрм, для которого нет нни^^^йеос^аца^ш^ГВ этой изменившейся ситуации воспевать божественное даапинстло-человещ_1у^андщам стало трудно. Они постоянно говорили о том, что человек может, какие горизонты перед ним раскрываются. Внимание же к реализации человеческих возможностей приводило к выводам, которые были трудно совместимы с божес2в^нность1^ч_елодека. Здесь самое су­щественное проясняет onw щ^кспировекого Гамлета. То, что он человек ренес-сансно-гуманистической выделки, очевидно из тех слов его монолога, которые приводились в начале главы. Очевидно и то, что Гамлет---- гуш'нист разочаро­ванный и кризисный. Самое простое, очевидноё'й неоспоримое.об.ъяснение разо'Т ""ча^ованностйТамлета состоит в том,~что он столкн1у_лся_со страшной реальное?-тьккжизни Датско_го_^д&ор_а: с братоу^ийством^щди _и_ предательством "м'аТёШ: бднакоГпоскоТтьку Гамлет все-таки гуманист, ему и пристало действоватьГ'в^оот­ветствии со своими гуманистическими представлениями. Они поколеблены тем, что дядя и мать Гамлета вовсе не соответствуют ренессансным представлениям о человеке. Но сам-то принц может и должен попытаться реализовать собой и своими действиями эти гТрёДставления, доказать себе и другим йЗГреальность и существенность. Между тем на протяжении всей трагедии Гамлет медтгит и ещё" и еще раз откладывает момент действия. Осмысливая шекспировскую пьесу, ее читатели бесчисленное число раз упрекали Гамлета в нерешительности, упрекал в ней себя и он сам. И все же насколько справедлив здесь упрек, это еще вопрос. Ведь всякое действие Гамлета неминуемо разрушило бы вlh§mцумашста. И дело здесь не в необходимых для восстановления справедливости коварстве и жест­кости. Их Гамлет проявляет походя, как раз в момент своей раздумывающей без­деятельности в отношении главного — того, как выстроить дальнейший жизнен­ный путь. Он же неминуемо ведет принца к тому, чтобы стать кем-то бесконечно ^апекш О2_т^^^^ся^ё^Ъсщсному гуманизму чёловеческойТюжественнос- , Тй. Как далек от нее ничтожный Клавдий и даже великолепный отец Гамлета — ' "Гамлет Старший. В том и дело, что /уманист_слд^обен был только раз размыш­лять о божественности ^человека, в чем-то усматривать_ее_в себе, _но вовсе не

меркам. А

еШТстремился, то лишь в сфере образования и_вост£гани^я73десь чё7юв"ек"фор-мировал в себе и другом~ббжествё1нное и совершенное, вовсе не предполагая, что оно воплотит себя в божественности и совершенстве мира. Для них суще-сгвовали возвышенные цобуги, изолированные от остальной жизни."Гамлет стол­кнулся с ситуацией, когда не действовать нельзя, когда гуманистическое отноше­ние к человеку, в том числе и к самому себе, должно было стать реальностью за пределами самого Гамлета и его гуманистического кружка. И оказалось, что„для i ^TCKoroji^Hj^i^^o^KOJTbKy_он оставался гуманистом, путиво внешний емумир 1 нет. Гамлет застыл в длительному тяжел^о^Гдаздумье. Приблизительно то же самое произошло и с pea^bHbiM_ryM£HH3j\^OM. Он оставалсяумонастроекй^Ги отношениемТмируТГо тех пор, пока'его носители не обращались к реалиям вой-Т^политШи7*х155яйСгвенной и общеегшвгнйай жизни. Эти реалии были настолько чуждыжлеподатливы любому воздействию в гумаТнйстическом духе, что не мог­ли рано или поздно не от^ит^..охол^у!ху-маш4стов петь гимны божественнрму.дй:_ стоинству человека, перед бесконечной мощью которого распростерты бесконеч­нее пространства его п~рёд"стеящих дерзаний. Пришло время, когда гуманисты начали рассматривать езои представления о человеке не сточки зрения вечнос­ти, а в конкретных жизненных ситуациях, и тогда их гуманизм, претерпевал са­мые радикальные изменения и превращения, становился мировоззрением^уже" совсем"не ренессансного^шпа.