Глава 38. Пополан, кондотьер, художник

Хорошо известно, что родиной Возрождения была Италия. На ее почве оно достигло наиболее впечатляющих результатов. В других же странах Запада Воз­рождение всегда развивалось под большим или меньшим итальянским влияни­ем. В конечном итоге Ренессанс стал общеевропейским явлением. Однако имен­но в Италии сформировались, выразили себя наиболее значимые проявления Возрождения. Возрождение можно себе представить без любой европейской куль­туры, но только не без Италии. На протяжении не менее чем двух столетий она была культурной столицей Запада. И нужно сказать, что блеск и^еликолепие итальянской культуры находились врезтм противоречии с'ё^политичёской ро- лью. В политической и военной области Италия никогда не могла претендовать на какое-либо подобие великодержавия с тех пор, как рухнула Римская империя. Вначале она попадает под власть германско-варварских племен остготов и лан­гобардов, которые делят ее с Византийской империей. Затем большая часть Ита­лии входит в империю Карла Великого и его потомков. Особенно долгим оказался период нахождения итальянских земель в составе Священной Римской империи, которой правили германские короли. На протяжении столетий повторялось одно и тоже: очередной германский король, после того как он короновался королевской короной у себя в Германии, пересекал Альпы, спускался в долины Северной Ита­лии и двигался дальше, в Центральную Италию, с тем чтобы Римский Папа воз­ложил на его голову в этот раз уже императорскую корону. Римские Папы далеко не всегда давали свое согласие на коронование германских королей. Здесь, в Италии, у них были как сторонники, так и противники, которые получили названия соответственнохибелдинов и[гвельфов. Причем противники гибеллинов — гвель­фы — держали сторону Римского Папы. Во всей этой борьбе было много бес­смыслицы, взаимных претензий и взаимной ненависти. Но сама эта затяжная борьба стала возможной потому, что могущественным германским королям-им­ператорам не так уж просто было удержать свою власть по ту сторону Альп. По существу, этой власти здесь они и не имели, или она была настолько непрочной и эфемерной, что итальянские вассалы императора были скорее его союзниками, чем подданными.

С одной стороны, вхождение большей части Италии в Священную Римскую империю пагубно отразилось на стране. Она_не_.имела.едияогй,._хогя бььноми=_ нального политического центра^_^ходясь_.мвжду.молотом и наковальней импер­ ских амбиций Германии и вселенских поползновений Пап на светскую власть. С другой стороны, раздираемая на части борьбой императоров и Пап, соперни­ чеством итальянских гот)йщ(^в^Шй£^Ш1й!!ЙЬЙ1ЭЭШШ в этих государствах,

Италия получила своеобразное, правда, и дорого ей ставшее преимущество пе­ред другими, более благополучными в политическом, военном отношении стра­нами. Это преимущество состояло в рано начавшемся бурном развити_и итальян­ских городо^2^го£одской^жизни. Начиная~с"ХТв. идёт их непрерывный рост. Они ст¥нЖяТся"крупными ремесленными центрами. Милан прославился производ­ством оружия, Лукка — шелковыми изделиями, Венеция — стеклом, Флорен­ция — сукном и т. д. Расувет^ет^орговля. В частности, могущество Пизы, Вене­ции и Генуи было основано на торговых перевозках и огромном по тем временам флоте. Уже в XIII в. в итальянских городах появляются первые большие купечес­кие компании, занимающиеся кредитными операциями, возникает некоторое по­добие банковского дела, сменяющее собой традиционное, хотя и запрещенное Церковью ростовщичество. К концу XIII в. итальянские города становятся круп­нейшими в Европе. Если, скажем, Милан в 1288 г., по данным одной из хроник, насчитывал около 200 тысяч жителей, 12 500 домов и 200 церквей, то сегодня это обстоятельство вряд ли способно поразить воображение. Учтем, однако, что в конце XIII в. более крупных городов в Европе не было. Столица самого большого в Европе Французского королевства по населению не превышала Милан. Лондон же был в два раза меньше Милана. Что же касается германских городов, также переживавших в это время расцвет, то самые крупные из них едва ли насчитыва­ли 50 тысяч жителей. А ведь в Италии находились еще и Венеция, и Неаполь, города приблизительно одинаковых размеров с Миланом. Заметно уступали им по населению Рим, Флоренция, Генуя, Сиена, Пиза. И все же во всей остальной Европе нашлось бы очень немного городов, сопоставимых по размерам с этими городами. В упомянутой Англии, к примеру, следующий по величине населения город после Лондона не достигал 10 тысяч жителей.

Расцвет городов в Италии имел еще и то отличие от других стран Европы, что только в ней возникли города-государства, некоторое отдаленное подобие антич­ных полисов. В XII в. Италия, как и другие западные страны, переживает период напряженной ^орьбь! между горожа^аш^псшоланами (от popolo — народ) и их феодальными сеньорами. Эта борьба повсеместно, а не только в Италии закан-^шТёТс117как~пр¥в1Шо7Т1"обедо^горожан и образованием независимых от своих сеньоре^ ropoflCKMX_K£M^ijH. Помимо Италии, найЩтьшйх успехедтШрьЬе за свою независимость добиваются германские города. Несколько десятков из них приобретают статут вольных имперских городов, фактически ни от кого не зависи­мых. Но в то же время они нв только становятся вольными, но и остаются импер­скими. Тем самым они признают над собой верховную власть императора. Или, скажем, представители вольных имперских городов заседали в высшем предста­вительном органе империи — рейхстаге. Здесь они занимали скамьи после кур­фюрстов — князей — выборщиков императора, других духовных и светских вла­стителей — архиепископов, епископов, аббатов, герцогов, князей, маркграфов, ландграфов, графов. Этим в чисто средневековом духе признавалось меньшее достоинство горожан-бюргеров по сравнению с двумя другими сословиями. Так что их фактическая независимость хорошо уживалась с вполне очевидной прини­женностью и отодвинутостью на вторые роли в жизни германского общества.

Совсем иначе складывалась ситуация _в_Италии. Во многих крупных и средних итальянских городах_ср_еодалы изгоняются из городов. Затем наступает период борьбы с феодалами контаЩо^-^Ъ^цсшл~окруп^. Их замки разрушали, самих же заставляли опять переселяться в города. В городах некоторое время борьба между пштоланами^ нобилями (рыцарями) продолжалась. Пополаны в этой борьбе обыкновенно побеждали, феодалы теряли свои привилегии, во Флоренции же, к примеру, и политические права. После победы над рыцарским сословием в самих городах и городских округах в Северной и Средней Италии образовались много­численные городские коммуны, а по существу — независимые государства с цен­трами в городаЗС"ч^Гг^ожанё-поШ£1ань1 обладали всей полнотой власти в этих государствах. Их отличие от вольных имперских городов Германии состояло в том, что горожане итальянских коммун-государств ни в каких имперских и, тем более, общёитальянских представительных органах не заседали и никакого пре­имущества и превосходства над собой рыцарского сословия не ощущали и не признавали. Они были полны достоинства и_уверенност!и_сейе не менее, чем средневековые рыцари. Очень характерно для обстановки в Италии XIV — XV вв. воз!нйкновеТ?йё~Шрояского патрициата, знатных и гордящихся своей знатностью

1ТЩДИЦ14а44СЩХ_рОДШ_С|^^

монте, БуанароггцЛацца, Медичи, Гвиччардини, Герардини, Донати, Барди зву­чат не менее громко, чем в "остальной~ЕвропеГ—"имена"самых прославленных

j рыцарских родов. Только знатные флорентийские пополаны не воевали и не про­водили жизнь в пирах и пирушках, а занимались ремесленной, торговой, финан-

: совой деятельностью. Упомянутые в числе незнатных флорентийских пополанов Барди, например, владели торговой и финансовой компанией, которая имела свои представительства в 12 городах Италии, в Лондоне, Брюгге, Париже, Марселе, Авиньоне, Барселоне, Севилье, на Майорке, а за пределами Европы — в Кон­стантинополе, Иерусалиме, Тунисе, на Кипре и Родосе. Барди, и не только они, но

!' и другие флорентийские семьи, генуэзские, миланские банкиры субсидировали

и крупнейших европейских монархов.

Появление знати и знатных пополанских родов знаменовало собой возникно­вение в Италии новых, уже не средневековых реалий государственной и общественной жизни. Здесь города, а не монастыри и замки начинают центриро­вать собой культуру.„Она становитс^г^счтреимуществу городской. Нап6мнймТ"что нёГгородской в античном смысле, где полисный человек-гражданин исконно был воином-земледельцем, а городской^на новый лад. Теперь город пртогашшаай-ляетсе5янегородским формам жизни,.борется с ними и побеждает их, оказыва­ясь неотразимо привлекательным не только для самих горожан, но и для враж-

Жители итальянских городских, жммун и городов-государств не просто отли-чалйсьГот с¥с:йх''прёдшественников-бюргеров. К XIV в. они сложились в особый уип индивидуально-человеческого существования. Так, прйнадлежность~1Гсвое-му сословию перестает предопределять жизненный путь горожан-пополанов так, как она предопределяла его у средневековых бюргеров, крестьян, рыцарей. Как никто другой в средневековом обществе, пополанначинает ощущать себя чело-вбкоми<ак_таковым, в!не_соспд^вной узости и ограничений. Он дорожит своей свя­зью с городом и городским образом жизни.и вместе с тем его городская жизнь становится совсем иной, чем она была в Средние Века. Г

род распахнут вавнеГи открыт миру. Многие его жители повидали свет и обладают g^j Они йыптг^яидянутftfefltn жмянь «я« пкпйт

цию. Представим себе флорентийского пополана среднего достатка или даже из "бедной семьи. Он не просто идет по пути отца и деда, занимаясь ремеслом и проходя путь от ученика до мастера или продолжая торговые и финансовые опе­рации. Если это сильный, здоровый, смышленый, сколько-нибудь образованный человек, то он стремится подыскать себе занятие, сулящее наибольший успех и наиболее для него привлекательное. Какие же это были занятия? Можно, напри­мер, начать учебу в одном из прославленных итальянских университетов, пойти учеником к искусному художнику, попытаться начать очень часто рискованные торговые операции, стать наемным воином, отправиться в иные западные или средиземноморские страны просто для того, чтобы повидать свет. Юноша стре-мится_состояться собстве^нымиусишями^опираясь на свои знания.смётливосгь, дёлову1о1<ваТкуГ£вокггапанть1. Нередко он меняет профессии и жизненное попри-\^1\гм~совмёи\ает их. За свою жизнь погюлан""успевает побывать"1Т"купцом, и/ воином, иТТогТитЖбм" и придворным, попробовать себя в науках и искусствах Очень важно, что перед ним открыта политическая карьера через занятие выбор-ных должностей в собственном городе-государстве, как это было во Флоренции, Сиене, Пизе, Лукке, ряде других городов Центральной и Северной Италии. Здесь пополан, хотя и на иной манер, чем в Античности, также был "мужем совета". Это обстоятельство способствовало формированию у ней не^авмсимости и свободы.

Однако его свобода_имела иную наполненность и иной характер, чем в Антич­ности. Античный грек или римлянин был свободен прежде всего через участие в управлении родным полисом, причастность к власти. Внутриполисные дела нёоЖмТновенно занимали античнбгоГчёловё'ка, вТТйх он обретал себя, достигал величия или терпел крушение. Нечто подобное происходило и в итальянских го­родах-коммунах с конца XIII и вплоть до XVI в. Показательна в этом отношении биография великого флорентийца Данте Алигьери. С юных лет он был втянут в борьбу партий во Флоренции. Совсем на античный лад он был подвергнут остра­кизму — изгнанию из родного города. Как и для какого-нибудь афинянина V— VI вв. до Р.Х., вынужденного жить в Спарте или Коринфе, для него жизнь в Вероне или Равенне, итальянских городах, расположенных не так уж далеко от Флорен­ции, была пребыванием на чужбине. И это понятно — почему. Как и древние гре­ки, флорентийцы были настолько погружены в дела родного города, ощущали его значимость, что он являлся для них едва ли не целым миром. И все-таки разли­чия между античным человеком-гражданином и пополаном. очень существенны. Последний в несравненно большей степени открыт внешнему миру, чем первый. Для него он перестал быть некоторым подобием хаоса, противостоящего космосу своей полисной жизни. Конечно, привязанность к родному городу у пополана была велика. Но, с другой стороны, она совмещается с тем, что проговаривает один

\ текст XIV в.: "Флорентиец, который не является купцом, который не путешество­вал по свету, не видел чужие народы, а затем не вернулся во Флоренцию с состр-

■ янием, — это человек, не пользующийся никаким почетом".

Оказывается, что быть образцовым флорентийцем — это вовсе не означает посвятить всю свою жизнь исключительно флорентийским делам. Во Флоренцию

_обязагельнр_нужно вернуться, но лишь после того, как ее гражданину удастся мирл]осмдт£1еть и себя показать. Такая открытость миру мало общего"имеет с духом полисной~свс>боды7 ЕГИталии XIV—XV вв. пополан свободен еще и потому, что ощущает открытый и распахнуты^ «эму_навстречу м~йрТ'качёствё~простран-ства для реализации своих инди^ид^апьн^х^вйщжностей. Двигаясь по этому пространствуГвпуская ёТсПГсебя, он вместе с тем выражает себя в нем, делает пространство своим. Пополан зорок и наблюдателен, замечает и реагирует на самые разнообразные ситуации и явления. Он не теряется в очень сложных, опас­ных и неожиданных ситуациях, привык полагаться на самого себя.

Новый тип горожанина, возникающий в Италии XV в., разительно отличается оттого, который знало Средневековье. Причем некоторое время он сосуществует со старым средневековым укладом жизни и живущими в соответствии с ним горо­жанами. Чтобы наглядно представить то новое, что входит в жизнь Италии, а затем и остальной Европы с появлением пополана, обратимся к современным друг другу документам той эпохи. В одном из них описано "Путешествие во Свя­тую Землю Никколо ди Фрескобальди", в другом — "Путешествие на гору Синай­скую Симоне Сиголе", в третьем — "Путешествие ко Святым Местам Джорджо Гуччо". Все три путешествия состоялись одновременно, в 1384 г. Их совместно предприняли флорентийские купцы во исполнение данного ими обета. Подобные обеты давались и исполнялись все Средневековье. Они предполагали осуществ­ление долгого и трудного паломничества, сопряженного с опасностями и нередко заканчивавшегося смертью паломника. Наши паломники, как флорентийцы XIV в., путешествовали явно не в первый, а скорее всего, не в последний раз. Но паломничество ко Святым Местам — дело особое. Его требовало христианское благочестие, и оно предполагало обращенность прежде всего к свидетельствам и вехам Священной Истории, которая совершалась как раз в тех местах, где побы­вали флорентийские купцы. И действительно, Никколо Фрескобальди, Симоне Сиголе и Джорджо Гуччо описали множество примечательных мест, связанных со Священной Историей, которые они посетили. Вот неподалеку от Каира они встре­чают некоторое огороженное место, которое зовется Султанов сад в Материи. Это место "то самое, где когда-то отдыхала Пресвятая Богородица, прежде чем войти Ей в Каир. И когда там захотелось Ей пить, Она сказала о том Своему младенчику Иисусу Христу, и Он ногою ковырнул неверную землю, и там тотчас явился сильный источник и обильный доброй воды. И когда они отдохнули, Она выстирала Своими пресвятыми руками пеленочки Младенца, и как выстирала их, развесила их сушиться по неким кустикам, высотой с двухлетний мирт; листья у них словно базиликовые, и стой поры поныне эти кусты точили и точат бальзам, какого больше не бывает в мире"1.

В описании Никколо Фрескобальди сполна присутствует средневековая довер­чивость ко всякого рода реликвиям и священным местам. В их подлинности усомниться он просто не способен. Но, с другой стороны, обратим внимание на то, как конкретен Никколо Фрескобальди в описании священного места, как живо он чувствует пребывание Богоматери с Младенцем там, где впоследствии воз­никнет Султанов сад. Можно подумать, что Богоматерь была здесь не 14 веков назад, а буквально на днях. Фрескобальди почти видит собственными глазами, как стираются пеленочки, как они висят на кустах. Во всяком случае, для него источающие бальзам кусты Султанова сада те же самые, что росли здесь в са­мом начале I в. Несомненно, Никколо Фрескобальди одушевлен искренней, при всей ее наивности, христианской верой, он настоящий паломник, для которого его путешествие далеко не формальная вещь. Все это так. Но никуда не уйти и от свойственного Позднему Средневековью опасного сближения между профанным и сакральным, нечувствительности к дистанции, отделяющей мир божественного и человеческого. Эта нечувствительность проявляется еще и в том, что священ­ные места описываются флорентийскими купцами вперемежку с описанием тех необычных явлений и событий, с которыми они сталкивались на Востоке. Все-таки они отправлялись в паломничество, а не для того, чтобы насмотреться вся­ких удивительных вещей. Между тем насмотрелись они их, видимо, всласть. Взгля­нем вслед за ними на что-нибудь и мы. Вначале глазами Никколо Фрескобальди:

"Попался нам на берегу Нила змей длиною восемь локтей и толстый, словно ляжки у среднего человека. Цветом он блестящий, спина у него шишковатая, как спинка сушеного осетра"2.

Спасибо, что мы чуть ли не с раннего детства намертво усвоили: Нил так же предполагает крокодилов, как индийские джунгли — тигров и змей. Иначе нам пришлось бы прикладывать к змеиному туловищу, толщиной в ляжку, шишкова­тую спинку осетра. И, видимо, без особого толка, так как про ноги "змея" флорен­тиец или забыл, или не заметил их вовсе. Как он все-таки разглядел их у слона, впрочем, особым образом: "Подстилкой ему [слону] была гора навозу, к которой привалился он боком, потому что лег он — из-за того, что нет у него суставов в коленях, подняться бы уже не смог"1. Не правда ли, странное зрение у того, кто не видит крокодильих ног и принимает слоновые ноги за какие-то бессуставные от­ростки? Но не менее странно оно и у Сиголе, который прошел весь путь паломни­чества бок о бок с Никколо Фрескобальди. Он умудрился рассказать потомкам о том, что знаменитые египетские пирамиды — это не более и не менее как гранди­озные зернохранилища, созданные фараоном по совету мудрого и дальновидно­го Иосифа. Их грандиозность Симоне Сиголе очень даже внятна: "...подумайте, — восклицает он, — сколь величайшее количество должно было в них вместить­ся!"2 А вот вопрос о том, как засыпать зерно в пирамиду, как его там хранить и как оттуда доставать, житейски опытному и много повидавшему флорентийцу и в го­лову не приходит. На пирамиды он смотрит и в то^же время их не видит. Точнее, они представляют собой для него нешШрузо^дё'снщ^^щушсть^йй из друго­го мира, чем мир привычного и повседневного. Соответственно, к ней приклады­ваются свои, особые мерки, далекие от обычных человеческих. Ведь если пира­миды так необыкновенно громадны, то и соотносятся они с какими-то необыкно­венными людьми и их сверхчеловеческими деяниями. Стоит, однако, Симоне Сиголе приглядеться к чему-то необыкновенному — и зрение его становится бо­лее чем конкретным. Так он пригляделся, например, к жирафу:

"Жирафа собой почти как бы страус, только что по телу у нее не перья, но белейшая и тонкая шерсть, и хвост у нее лошадиный, и ноги, то есть задние ноги у нее высотой в локоть с половиною, а передние высотой в три локтя, стопа у нее лошадиная и голень птичья, шея тонкая и длинная в три локтя и более, и голова по образу лошадиному, и светлая, и с двумя рогами, как у барана, и ест овес и хлеб словно лошадь"3.

После прочтения описания жирафа у Симоне Сиголе задача сочетать в одном образе змея, человеческую ляжку и спинку осетра покажется совсем пустячной. Все-таки теперь нам предлагается гибрид из страуса, лошади и барана, причем еще и с задними ногами, которые вдвое короче передних. В отличие от описанно­го у Фрескобальди крокодила Сиголе в своем живописании жирафа таких уж боль­ших промахов не сделал. Отчего же их картины так странно нелепы, смешны и почти ничего не дают человеку, который всерьез захотел бы узнать, как выглядят эти существа? Опять-таки наши путешественники смотрят и не видят в рассмат­риваемом ничего нового и необыкновенного. Перед ними странное, экзотическое сочетание хорошо известного и обиходного. Казалось бы, такое страшное и чуж­дое существо, как крокодил. Ну при чем же здесь ляжки или спинка осетра! А жираф? Когда его увидел наш русский поэт Н. С. Гумилев, он ощутил всю его странность, но и необыкновенную цельность. Для него у озера Чад "изысканный бродит жираф". Значит, есть для Гумилева в жирафе нечто свое и неотразимо привлекательное. А все эти лошадиные хвосты, птичьи голени и бараньи рога, они ведь растворили жирафа в реалиях не просто известных, а самых обыден­ных, бытовых, приземленных. Как будто никуда Симоне Сиголе из своего фло-рентийского дома не выходил, ограничившись тем, что смастерил из имеющегося в доме материала какое-то невообразимое чучело.

Между прочим, описания флорентийских купцов вполне согласуются с книж­ными, с миниатюрами средневековых рукописей, которые создавались художни­ками явно по слухам и на основе собственной фантазии. Фантазия эта, так же как и живые впечатления паломников, сходилась в одном: провинциальной замкну­тости и узости видения, в том, что ранее виденное и привычное заслоняло новое и необычное. Средневековый человек, и путешественник в частности, в общем-то, заранее знал, что он может увидеть. Как будто Книга Бытия им раз и навсегда прочитана, в дальнейшем же остается ее перечитывать в новых жизненных ситу­ациях. Осетр, змей, лошадь, баран или конь "прочитаны" флорентийскими купца­ми XIV в. в родной Тоскане. О Святой Земле и святых местах они слышали от паломников и монахов, может быть, что-то узнали из книг. Этим их горизонт в главном навсегда предопределен и замкнут, и никакие новые впечатления его не разомкнут.

Если после "Путешествий" Фрескобальди, Гуччи и Сиголе обратиться к "Хро­нике" их современника и земляка Бонаккорсо Питти, то в ней перед нами предста­нет совсем другой мир. Само название его сочинения звучит достаточно традици­онно. Хроники писались в Италии и других западных странах все Средневековье. Но в данном случае речь идет о хронике совсем особого, никакого отношения к Средним Векам не имеющего рода. По существу, она является хроникой жизни самого Бонаккорсо Питти, то есть его автобиографией. Написание автобиогра­фий с наступлением Ренессанса и поздТнее7"в Новое Время, стало делом настоль­ко же обычным, насколько оно было невозможным не только в Средние Века, но и в античную эпоху. Античность, скажем, знает биографический жанр, вершиной которого стали "Сравнительное жизнеописание" грека Плутарха и "Жизнь двенад­цати цезарей" римлянина Светония. Нужно сказать, что биографии в античную эпоху возникают гораздо позднее исторических трудов и всегда считались более низким жанром, чем исторические сочинения. Связано это, видимо, с тем, что индивидуально-человеческое существование обладало для грека и римлянина достоинством, несопоставимым с государственно-полисным существованием. Если в человеке греки и римляне видели божественность или, тем более, обо­жествляли его, ему полагались панегирики, хвалебные гимны и подобные им по­чести, рассказ же о земной жизни божества со всеми ее перипетиями, трудностя­ми и неудачами был бы неуместен7Когд!Гж<Гсами выдающиеся государственные деятели Античности оставляли после себя сочинения о тех событиях, в которых они участвовали, они также не могли быть приближены к биографическому жан­ру, стать автобиографией. В центре этих сочинений находились "великие и удив­ления достойные дела", а не те, "кто их вершил. Человек самПТоП5ё1)еТ1пГвюей сТоёй чёлсГвечности, могвызватьТолько любопытство, как некоторый казус и ку­рьез. Интерес представляла его божественная сторона, выраженная в подвигах гражданской и военной жизни, которые составляли историю. Поэтому, например, Юлий Цезарь свой прославленный труд "Галльская война" создавал менее всего как эпизод своей биографии. Заведомо это было историческое сочинение о собы­тиях, в которых он сыграл решающую роль. Юлий Цезарь прекрасно сознавал, что пишет сочинение о своих подвигах, и тем не менее о себе в "Галльской войне" он говорит в третьем лице. Рассказ от первого лица ничего дополнительно в повествование не привнес бы, а только снизил его монументализм, простоту и величие. Ахиллес ведь о своих подвигах в "Илиаде" не рассказывает. Подобное немыслимо. А вот незадачливый герой какого-нибудь античного романа мог вести рассказ от своего лица. В том и дело, однако, что такому герою мы сочувствуем, жалеем его или смеемся над ним. В любом случае отношение к нему снисходи­тельное и сниженное. Совсем не то, которое хотел бы вызвать к себе писавший "Галльскую войну" Юлий Цезарь, Божественный Юлий, как его скоро станут назы­вать. Но оно и было бы именно таким: напиши великий римлянин свою автобиографию, поведай читателю все о своей жизни — и он стал бы подобен героям эллинистического романа Луцию или Клитофонту.

Накануне крушения уже христианизированной Античности на ее почве создается произведение, которое можно принять за состоявшуюся наконец автобмтрафию. Это произведение — "Исповедь^Блаженного_Августина. С авто­биографией ее роднит содержащийся в"~неТрассказ о^кизйПТавтора. Однако обра­щен он не столько к другим людям — читателям, сколько^к Богу. Точнее же будет сказать так: Августин исповедуется перед Богом и делаеГсвйдетелем своей ис­поведи читателя. Он представляет свою жизнь на суд Божий, а вовсе не чита­тельский. Эта соотнесенность Августина с Богом в корне отличает "Исповедь" от автобиографии. Написать автобиографию как собственное жизнеописание, обра­щенное к людям, было бы для Августина делом суетным, уводящим от Бога.

Совсем иначе настроен флорентийский пополан, живший между 1356 и 1429 гг., Бонаккорсо Питти. Для него становится...вполне

ни-Этим он ее не только не умаляет, противопоставляя величию событий истори­ческой хроники, а, напротив, делает сопоставимой с историей. Теперь цстория BjjaMDaspgнеТ=ол1ькав масштабах focyjjipSii и народов7но~й~в~масштабах индиви-дуально^человеческих. Вряд ли это сколько-нибудь ясно осознавали''автсГрьТшо-Точисленных автобиографий XIV — XV вв. Часто пополану было далеко до учено­сти гуманиста. Он живет, включенный в самую гущу повседневной жизни. И все-таки нельзя сказать, что фундаментальные сдвиги в культуре происходят лишь во время собраний или уединенных занятий, обращенных к Античности гуманис­тов. Свидетельством сказанному как раз может служить тот факт, что пополаны с XIV_B^jHa4jdj±a^LQH^aTb х|юн11ки своей жизни, обращенные к детям и внукам. По­чему именно к ним — это понятно. Все-таки Бонаккорсо Питти прожил жизнь частного человека, не государя или епископа, и_соашосшиш себя не с государ­ством или Церковью, а с собственной семьей. Важнее здесь, однако, не масшта­бы претензий, потом, в XVI в., они станут~другими, подлинно существенно то, что пополан ощущает себя творцом сво^^юб^т^енной^кизни. Она состоялась благо­даря его £oJcjbejHHbLM_cno_co6HOCTflM и усилиямГЗначит, у пополана Питти есть право рассказать о ней други!\РТаТ<ШГпр1Гва не было у античного грека и римля­нина потому, что они принадлежали истории, не было у обращенного к Богу сред­невекового человека, появилось оно у того, кто принадлежал самому себе.

Эта принадлежность самому себе ощутима уже с первых страниц "Хроники" Питти, когда его взрослая жизнь только начиналась. Приведем только начало и завязку первого самостоятельного дела в бурной и переменчивой жизни флорен­тийца: "В 1375 году, будучи молодым и лишенным руководства и желая стран­ствовать по свету и искать своего счастья, я решил сопровождать Маттео делла Пинчи, каковой был купцом и большим игроком. Мы поехали в Геную, затем в Павию, вернулись в Геную и потом отправились в Ниццу и в Авиньон; и будучи там в праздник Рождества, были схвачены и брошены в тюрьму папским марша­лом и пробыли там восемь дней..."1 Рассказ Бонаккорсо приходится обрывать потому, что далее следует запутанная история, в которую оказался втянут юный флорентиец наряду со своим покровителем. Сама по себе она лишена особого интереса, к тому же подобных историй будет рассказано на страницах небольшой "Хроники" в изобилии. Что несомненно представляет большой интерес в приве­денном отрывке, так это мотивировка рассказчиком своего первого в жизни стран­ствия. Точнее, здесь речь даже не о мотивировке, а о чем-то само собой разуме­ющемся. Само же собой разумеется то, что достигшему девятнадцати лет юноше пора и пристало^нач;инать, на свой страх и риск, выстраивать свою жизнь. И жизнь эта соотнесена не только с родной Флоренцией, но со всем доступным европейцу XIV в. миром. Он не так уж приветлив и податлив, если вскорости Бонаккорсо очутился в папской тюрьме. Однако охоты к странствиям тюремное заключение у него не отбило. "В следующем году помянутый Матео, — пишет он, — решил отправиться в Пруссию и чтобы я отправился с ним". Пруссия по тем временам для Италии располагалась едва ли не на самом краю света. До нее он так и не добрался, а провел в венгерской столице Буде на пороге смерти "целых шесть недель". Может показаться, что Бонаккорсо Питти был человеком каких-то осо­бых авантюрных наклонностей, чуть ли не пройдохой. Ничуть не бывало. Не­смотря на все свои приключения, он неустанно трудился, добывая и увеличивая свое состояние. Он был почтенным горожанином и семьянином, человеком неза­урядной храбрости, способным постоять за себя, и, особенно подчеркнем, чело­веком чести.

На страницах своей хроники Питти рассказывает чрезвычайно важный для понимания самоощущения пополана эпизод. Он имел место тогда, когда наш флорентиец находился во Франции и состоял в свите герцога Орлеанского, брата короля. Бонаккорсо случилось играть в кости с некоторым богатым и знатным рыцарем, родственником короля виконтом де Монлев. После того как Бонаккорсо выиграл у виконта 12 партий подряд, разгоряченный вином и игрой, тот начал говорить: "Ах ты, ломбардец, подлый изменник, что ты делаешь? Собираешься всю ночь выигрывать, жулик, содомит". Я ответил ему, — продолжает Бонаккорсо, — "Мессер, выражайтесь прилично из уважения к герцогу". И поставил новую став­ку. Я выиграл и ее. Поэтому в бешенстве он снова сказал бранные слова, произ­неся в конце: "И я вовсе не вру". Я сразу же ответил: "Нет, вы это делаете, сир". Тогда он протянул руку и схватил мой берет, который у меня был на голове, и хотел меня ударить. Я отодвинулся и сказал: "Я не из тех людей, которые позво­ляют себя бить, когда при них есть свое оружие". И положил руку на шпагу, висев­шую у меня на боку. Он закричал: "Еще никто никогда не изобличал меня во лжи, надлежит мне убить тебя". Тогда герцог сказал мне тихо, чтобы я ушел и ожидал его в комнате, предоставив действовать ему"2.

Бонаккорсо Питти попал в очень неприятную и смертельно опасную для него ситуацию. Она все же закончилась благополучно, примирением с необузданным виконтом, когда ему пришлось признать свою вину и, в свою очередь, услышать извинения от виконта. Во всей этой истории самое примечательное для нас — это столкнйвени^цвух людей, по сути принадлежащих к разным_шцэам. Виконт де Монлев еще чисто7 средневековый ^аронТдлякоторого Бонаккорсо всего лишь бесконечно ниже него стоящий буржуа, с кем можно позволить себе вести себя так, как обращаться с равным или даже ниже стоящим рыцарем совершенно не­позволительно. Если уже буржуа удостоился чести играть с таким знатным госпо­дином, все равно он должен знать свое место. Так, несомненно, полагал виконт. Для него было бы вполне естественным, если бы заезжий флорентиец стерпел оскорбление и как-то попытался замять дело. Бонаккорсо — человек совсем дру­гой выделки. Он вполне сознает то, кем является для знатных господ, с которыми имеет дело. И все-таки г^олсж_собственного достоинства. Оно не кричащее и вы­зывающее, а, наоборот, приглушенноеЛОткго отШконта он готов стерпеть, но не прямое унижение. В последнем случае рассудит их только шпага. Пускать в ход оружие для него дело привычное. В конфликте между французским бароном и флорентийским пополаном, описанным Бонаккорсо Питти, по существу, перевес остался на стороне последнего. Можно, конечно, заподозрить рассказчика в том, что он приукрашивает ситуацию в свою пользу. Однако для нас не так уж важно, так ли безупречно держал себя флорентиец в смертельно опасном для него стол­кновении с виконтом. Пожалуй, главное здесь в том, что он нашел верный и пол­ный достоинства тон рассказа о происшедшем. Уже одно это свидетельствует о том, что флорентийский пополан — это человек, вполне преодолевший прини­женность средневекового бюргера. Пройдет полтора столетия, и станет возмож­ным брак французского короля с не столь отдаленным потомком другой семьи флорентийских пополанов — Медичи. Кстати говоря, в XIV в. Питти и Медичи некоторое время будут соперничать между собою. До того и другого пока еще далеко. Пока еще пополану знатный рыцарь пытается указать на его очень скром­ное с позиций Средневековья место в обществе. Пополан, однако, отказывается /занять его.£во_е месхр он выбирает сам, нравится это или нет знатному и могу-U щественному синьору.

Какая-то изначальная уверенность в своих силах и возможностях присуща по­полану XIV—XV вв. Не размышляя о них, он пускается в самые рискованные пред­приятия: дальние путешествия, неожиданные торговые и финансовые сделки, выполняет дипломатические поручения и т. п. Новый человек ощущает себя не под Богом, а перед лицомфортунь). Не то чтобы Бог совсем вытесняется. Но свои конкретные действия^тогюлан^соизмеряет со случаем, удачей, короче, с фор­туной. С ней Hjsj3g]ejraj(jTpocm С одной стороны, можно встретить сентенции такого тигТаТ "Будь мудр и действуй хорошо, и ты обретешь все". Или: 'Ют^а

одолеть себя, но^побеждая ее, еще более увеличи­вают свое совершенство". Это как бы умонастроение некоторого неразмышляю­щего ЪптШШаГКогда о фортуне задумывается мыслитель такого калибра, как Марсилио Фичино, мысли у него не такие уверенные: "Хорошо сражаться с фор­туной оружием благоразумия, терпения и великодушия. Лучше уклониться и бе­жать такой войны, в которой побеждают лишь немногие, да и те с невероятным трудом и обильным потом. Лучше всего заключить с ней мир или перемирие, сообразовывая нашу волю с ее волей, и добровольно идти туда, куда она укажет, так как иначе она поведет туда тебя силой. Этого мы добьемся, если согласуем в себе силу, мудрость и желание". Шутки с фортуной плохи. Вроде бы об этом мысль ренессансного гуманиста.

Более существенно, однако, другое. В ренессансном сознании всплывает об­раз, тысячелетие ка1итреодоленный, — Фортуна. рокГсудьба""'Бсё~эгТшонятйя~:— мифологемы одного ряда. Человек опять видит над собой слепую, безличную силу. Но_теперь он колеблется: признать ее всесокрушающее могущество или же увидеть в себе возможности овладеть фортуной? Колебания так и не были пре-одолены. Ренессансный индивид то ощущал в себе прилив безграничных сил, то 'осторожничал и даже впадал в уныние, то мысленно побеждал фортуну, то стра­шился ее. OJiore задумывались мало. Он был на языке, но не в уме. Чего стоит фраза из одного 1тисьма"XVTTr1!lo имя Бога, доброй удачи, прибыли". "Во имя Бога и прибыли" — эта надпись встречается на счетных книгах XV в. А вот отры­вок из письма пополана того же XV столетия Ручелли: "Я надеюсь на то, что Бог дарует мне благосостояние, а также помощь и милость в моей торговле, — по­мощь и милость, о которых я полагаю, что они могут способствовать умножению моих доходов". Здесь исчезает всякое подобие ощущения Бога как непостижимо­го Творца. К Нему относятся запросто. Почему-то уверены в Его благосклонности. В том, что ИЗьГгТбгружен в земные интересы земных людей. Ну как это можно,— уповать на помощь Бога в умножении доходов?! Ни в спасении, ни в борьбе с искусом и своей слабостью или с силами зла. Бог призывается как гарант обьм-нопширского благополучия. Древние в расчете на такое благополучие приносили жертвы. ЗевсТюлучал своюТекатомбу и как бы платил людям благополучием за свое благополучие. "Ты мне — я тебе". Но христианский-то Бог, Ему-то зачем умножать чьи-то доходы? Непонятно. Понятно как раз другое: от Бога так легко отделывались потому, что реально перестали соотносить с Ним свою повдедывв-ную жизнь. nojionaH m cjfoj^He_jojpj^T_o ^в_о^^обстБен[ной божественности. Разговор_ы_о_ней^велись в среде гуманистов. И все же на свой~1тадПтополаТТ осуществлял тот замысел о человеке, который был так дорог гуманистам.

Наряду с фигурами гуманиста и пополана для Ренессанса была характерна фигура воина-наемника —^кондотьера? Если в ренессансной культуре гуманист / до некоторой степени аамдщяп глбпй сряднянвкгтпт клирика или монахаТаТто^" , то кондотьерпришел на смену рыцарю или потеснил

личие кондотьера от рыцаря в том, что он служил за плату, тогдаЖкГрТщарь"— на условия>Гвассалыно011ИШмШ1и1котоРая предполагала предоставление васса-лу сюзевенйм-лпрядяпйнн^х земельных владений. Может показаться, что служ­ба на условиях земельного пожалования и денежной платы достаточно друг дру­гу близки. В действительности же вассала с сюзерено_м связывало не просто зе­мельное пожалование, а^б^1_внрности^одйого__другому. Что касается кондотье­ров, то они прославились чем угодно, только не верностью. Их связь с теми, кому они служили, основывалась на денежных расчетах и, соответственно, на матери­альной выгоде. Служение кондотьеров продолжалось только до тех пор, пока им платили. Это знали государи и государства, их нанимавшие, знали они и о том, что кондотьеров могут перекупить, и считались с подобной перспективой. Очень сомнительной была кондотьерская служба и в том отношении, что они могли захватить власть в завоеванных ими для нанимателей землях, да и у самих хозя­ев. Как ни верти, получается, что фигура кондотъе]эа_не_ самая привлекательная. Такие непременные добродетели"идеального рыцаря без страха и упрёкаГкак безупречная верность тому, кому служили, и своему слову, честь, самоотвержен­ ность, куртуазия, к кондрй^ру^^ XIV и, особенно, XV в. вовсе" не" воспринимались в Италии в качестве неустранимого зла. Ими могли восхищаться и даже ставить им памятники. Как, например, памят­ ник кондотьеру на службе Венецианской республики Бартоломео Коллеони, укра­ сивший собой одну из центральных площадей Венеции. Его создал великий ита­ льянский скульптор Вероккьо, и он является великим произведением искусства, а вовсе не ремесленной поделкой безразличного исполнителя выгодного заказа. Значит, что-то вдохновило мастера на создание необыкновенно выразительного образа кондотьера. Вдохновило не одного его, но, скажем, еще и другого великого ренессансного скульптора — Донателло, чей памятник другому кондотьеру, слу­ жившему той же Венеции, — ГаттИмеллатте — установлен в Падуе. Сегодня име­ на Коллеони и ГаттамеллаттьГйзвеетны главным образом благодаря творцам их памятников. Их творческими усилиями они вошли в историю искусства и всей культуры Возрождения. Но то же самое можно сказать и о кондотьерах, как тако­ вых. Они выразили собой ренессансную культуру и неотъемлемы от нее. Во-пер­ вых, потому, что были людьми Возрождения, в них по-своему запечатлелись его характерные признаки, во-вторых, кондотьеров, по словам Н. Макиавелли, "без­ рассудно почитала Италия". Безрассудство почитания стало очевидным для мно­ гих тольксПГхуГ в~ШапьяШтиГжё XV в. признавал в них людей доблести и величия, узнавая в^ондотьерах самих себя'тШ\лм\л7Шк\Ш1Г6Ш^^ет'"6ьГБьпь.

Какие же черты были приоущ^коздотьерам, в чем состояли своеобразие и новизна этого типа индивидуально-человеческого существования? Да, конечно, они были людьми, для которых слово "верность" было звук пустой, рн\л знали службу,__а не^пужеше. В самом резком несоответствии с рыцарством, кондотье-рьПэыли лишены всякого подобия сознания своей миссии. Себя они соотносили прежде всего с самими собой, в себе видели источник и цель своих действий. А это значит, что кондотьерами двигало безграничное стршлеше к самоутвержде-! ник), к н€сод^шим.жу;ипобёжо«эояомувеличию, Этому стремлению в кондоть­ере было подчинено все, для его достижения он ни перед чем не останавливал­ся, здесь все средства были хороши.

Очень показательно, как начинались кондотьеры в Италии. Итальянцы, не­смотря на то что они прямые потомки римлян, не очень воинственный народ. Столетиями они вынуждены были мириться с властью иноземных государей. Ког­да же городские коммуны становились фактически целиком самостоятельными, они найи'1у}£ли_немцёв_и англичан для службы в своем войске. Последние образо­вывали отряды, которые переходили на службу от одного государства к другому. Они и явились прообразом и первоначальным вариантом кондотьеров. Так, осо­бенно знаменитыми среди них были англичанин Джон Гауквуд и немец Вернер фон Урслинген, возглавлявший отряд под названием "Великая компания". На зна­мени Урсхшнпена было написано: "Враг Бога, правосудия и милосердия". Когда в XIV в. появляются кондотьеры из италья!ЩёвГТГвытёсняют собоьГиноземных на-емников, они уже не демонстрируют так же открыто и вызывающе попрание всех законов, божеских и человеческих. Однако, по существу, они так же свобод^ нырт_всякого£руза религиозных и нравственных ограничений. Уже пе'рвые кондо­тьеры из итальянцев прославились.не толЪкб тём,"что были людьми отваги, рис­ка, безграничной уверенности в своих силах, но и невероятной жестокостью и неразборчивостью всредствах. Благодаря сочетанию перечисленных качеств "самые удачливые изжондатьерш яршбретаяи суршные богатства и власть над значительШГмитерриториями_идаже стано1вились госуд^™и^<ак^^ конти и Сфорца, ставшие основателями династий в обширном и могущественном Миланском герцогстве. Как и полагалось, они были людьми^

самим себе и создавшими себя сами. Их биографии также были импровизация­ми, в которыхТлавное зависело от способностей и талантов, ума и воли индиви­да.

То, что кондотьеры вызывали восхищение всей Италии, связано с такой существенной £с^б^ш!£Ю1ыо_ренессансного_мировоззрения,^акш

сШ^Щ^^-£^-в-Е^^вата.0.9.^ В9§._э[ю_хи- У историков здесь нет никаких осно­ваний отдать пальму первенства какой-либо одной эпохе, стране или народу. Хотя нельзя не признать, что за отдельными эпохами, странами и народами тянется особенно недобрая слава. Как, например, за императорским Римом, периодом послеантичного безвременья и тем же Возрождением. Вопрос о том, насколько оправданна недобрая слава Возрождения по части нравов, остается открытым. Но что выделяет Ренессанс из других эпох и течений, так это его_отношение_к

Не то чтобы они восхвалялись или принимались без всякого осуждения, и все же^а^зе|щим^ело^ признавалось пра-

во и на великие свершения, и на великие пороки и преступления. На передний план ВозрожденТ1ё1^1двигает"ч^ов^ праведность. Для Сред-

них Веков в той мере, в каши они были христианскими, существовали праведни­ки (в пределе — святые) и грешники. Для Ренессанса же в человеке было значи­мо, велик он или ничтожен. Нельзя сказать, чтобы Ренессанс видел величие во зле"Ренессансный~чёловек вовсе не был демоничен. Демонизм позднее будет близок романтическому умонастроению. У ренессансного человека другое. Он ощущает себя в^нт|^_ш!£оздания. индивид^ для себя — высшая ценность и мераасех вещей. Он не соотносит себя сЕ>огом и спасением^ БоТёГа стремится утвердиться и выявить самого себя как нечто абсолютное. Это путь богоподобия и самод6оже£1вле_ния^Его проявлениями могут быть: преуспевание, слава, властьГ великолепие. Мир манит богоподобного человека, вызывает его восторг и удивле­ние. Номиром нужно еще овладеть, вместить в себя и запечатлеться в нем.

Там, ще_челюве_к самоустремлен, где он для себя — абсолютная точка отсче­та, там_дол£_перед ближни^^Гответственность перед Богом, любовь к Богу и ближнему уходят на заднийплан, начинаются сч!^тьГс~с1н^^ вый человёТбыл озабочен собой, спасением своей души7но"у"него не было само­направленности и самоустремленности. Спастись можно не в себе самом, а в Боге. Озабоченность собой разрешима лишь отказом от себя, в результате кото­рого чёловГёк приходит к себе вБогё. Это' дух"Нов6го Завета и новой жизни. Ренес-сансный человек любил говорить о своем времени как о новой жизни. Но для него новая жизнь соотнесена не с вечностью, а с современностью и ближайшим буду­щим. На себя он смотрит как на некоторою безграничную потенщию — ее нужно актуализировать. Человек — это то^ем_сж способен стать. В нем заложено все, £н_универс£лен. Вэтом отношении человек может быть сравнен с микрокосмом. Но его микрокосмичность особого рода, он не просто соответствует миру — мак­рокосму — и стремится подражать ему, как античный человек, а наоборот, на­правляет свои действия на то, чтобы запечатлеть себя в макрокосме, сделать мак££кош_воллоше.ни.ем_ь1икракох^да. Человеку задана его природой сопричаст-нЪсть к существующему. Свернуто в нем содержится весь мир, точнее, то, чем он' может стать. По словам ренессансного гуманиста Марсилио Фичино, человек "заслуженно может быть наречен центром природы, средоточием Вселенной, все­мирным родом, всеобщим ликом, и узами, и "скрепой мира". г Если человек так себя превознес, если он до такой степени полон ощущения //своего божественного достоинства, у него не_может быть_ни христианско-религи-// озного, ни нравственного пафоса. Начисто он отсутствовал прежде всёпТуТсондо-/ Тьера. Как правило, он вовсе не подозревал и не размышлял о своей божествен­ности, унивесальности и самонаправленности. Кондотьер был человеком действия, часто мало^б_р^£1в^н^ым,^ну>щь|_м интересам людей гуманистического^эуга. Но в ншпГсовременники видели воплощение своих представлени1~сгчеловеке, закры­вая глаза на то, что в кондотьере противоречило образу божественного человека. Реальные кондотьеры были очень далеки от этого образа, что было очевидно, например, итальянскому мыслителю времен кризиса гуманизма Н. Макиавелли. В своей книге "История Флоренции" он пишет о кондотьерах: "...все они делали из военного дела ремесло и словно договорились между собой вести себя таким образом, чтобы, стоя во главе враждующих сторон, обе эти стороны приводить к гибели. В конце концов они до того унизили военное дело, что даже посредствен-нейший военачальник, в котором проявилась бы хоть тень древней доблести, су­мел бы покрыть их позором"1.

/I Сами кондотьеры были лишены "тени древней доблести" потому, что она не-/разрывно связана с героизмом и является его проявлением. Героизм же всеща ( так или иначе соотне^е^с^суд^бой^ Герой живет в мире, где безраздельно господ-\ ЪтвуёТсудьба, и готов_в_любой момент своего герерчфскдю пути-ма кугаетрофм-L чееюе -tujMggrft-c,т@м, триУИфР5^Р^^^Н<№^нЦ<? с суд-ьб&й... Иначе говоря, он \'\о^ШУ^[кШопь<^т^т^£^Ш^&- Такой готовности у кондотьера не было. Вся ' его мощь и напор направлялись исключительно на самоутверждение. Кондотьер

готов_к_катастрофе. Он наде­ 7

ялся благополучно обойти судьбу, утвердить себя~7юмимо столкновения с ней, Столкнувшись с судьбой, кондотьер не ощущал в этом столкновании>своего звездного часа, великих и страшных мгновений своей абсолютности, когда ничто внешнее не в силах было поколебать монолитную целостность его духа.

кондотьера всесокрушающим ударом, кото-

не мог противостоять_достой]но~ Он бьтТГёЪТрадиШ вёли- 1солеттек-ттишБ"тогда7^да^]оБеждЖ; когда сила была на его стороне. Сила в слаШсТиТГбессилии, способность быть сильным духом и в ситуации полного и окончательного превосходства неблагоприятных обстоятельств и противника — такое не для кондотьера. Один только красноречивый пример. Знаменитый кон­дотьер Браччо Монтоне ждет на мосту вестей о происходящем неподалеку сра­жении одного!13~его^трядов. Когда к нему приблизился вестник и сообщил о про­игранной битве; Браччо в приступе ярости скинул вестника с моста. Обычай ка­рать того, кто щзйношт плодме,верхи\ идет из глубочайшей древности. Но вовсе не с ним связан поступок кондотьера. В нем взыграла звериная жестокость. На мосту Браччо — это разъяренный зверь, почуявший опасность и без разбора бросающийся на всех, кто встретится на его пути. Можно представить себе, как сви­репо и неукротимо мог он отбиваться от врагов, если бы они окружили со всех сторон кондотьера, не оставив ему надежды на спасение. Но в этой борьбе с врагами Браччо Монтоне все равно не хватало бы главного — готовности бестре­петно принять гибель как должное, что соответствовало бы величию человека, преодолевшего в себе человеческое и вышедшего в сверхчеловеческо-божествен-ную реальность. Наш кондотьер в момент гибели окончательно преодолел бы в себе человека за счет тогоТчтсГего место в нем занял^зверь^ злобный и мститель­ный, не желающий'"рас^тШатРс1РГс1||ш1ныо1Гмёнёе всего ощущающий, что канун смерти —- это момент полневшего величия, доступного^человеку^

Бесчисленные войны и сражения, в которых кондотьеры участвовали на про­тяжении более чем двух столетий, отличались одной примечательной особенно­стью. В них, по меркам того времени, было чрезвычайно мало убитых и раненых. В крупных сражениях счет потерь нередко шел на десятки, а то и единицы выбыв­ших из строя. Кондотьеры и_и><^от£яды были мастера на грабежи и разрушения, на то, чтобы выкЖачивать деньги у1наня1П^

^ёв них войска кондотьеров друг друга ща-

дили. Величие и великолепие они стремились купить как можно^ более дешево. Когда в самом 1юнц1ГХУ1Г1ШуТТжет сменилисьТмёшатель-

ством в итальянские дела двух великих держав той эпохи — Франции и Испании, блеск кондотьеров быстро сходит на нет. Они наконец столкнулись с настоящими воинами, в которых еще был жив дух подлинного героизма и доблести рыцарско­го закала или нарождалась доблесть и героизм воинов нового типа, которые полу­чили название солдат. На фоне pыц^p^то^^pяJ^clюгo_и_coлдaтcкoгo героизма кондотьеры обнаружили свою полную несостоятельность и эфемерность тснуэсдш, ШЯШОпшапм^ш^ть. Фй~гура~кондотьера теряет не только свое обаяние, но и теряет почву под ногами и вскорости исчезает со сцены исторической и культур­ной жизни.

Слова "Возрождение" или "Ренессанс" у широкой публики ассоциируются преж­де всего с искусством, стоит его произнести, и возникают прежде всего образы великих художников и скульпторов: Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля и т. д. Вовсе не гуманист, пополан или кондотьер представительствуют в массо­вом сознании за все Возрождение. И это, наверное, справедливо. Гуманизм, не­смотря на все то новое, что он привнес в западную культуру, не дал мируПвелйкйк мыслителей^1Творёнйя гуманистов^ое#одйя читаются с живым и непосредствен­ным интересом немногими. Тем более невозможно сказать о ком-либо_из_]ко1|до-тьеров^что он был великим полководцем, сделавшим весомый вклад в военное

дело. Иное дело peHjej^cja^c^oej^Kyjjcj^^

нессанс был величайшим взлетом искусства, что его художники находятся в ряду величайших, — са^оо^невиддо^Однако с позиции культурологии даже не это об­ стоятельство представляется самым важным. Более значимо другое: именно с Возрождением связано появлещш^ куй^урф"фитурых-удощика-, как таковогоТ^ ТГё б ~

ТэмшиГтёч е н и я культуры, предшествовавшие Ренессансу, художник был вестей, его не было в качестве фигуры, осознававшей себя художником и призна­вавшейся таковым другими. Простейшее свидетельство этому — неразличение искусства и ремесла, художника и ремесленника как в Античности, так и в Сред­ние Века. Конечно, внутри ремесла-искусства существовала своя иерархия, и ху-дожник в современном смысле мог стоять выше собственно ремесленника, су­щественней, однако, то, что и тот, и другой воспринимались в качестве людей, занимающихся деятельностью одного порядка. Причем эта деятельность в лю-а бых ее разновидностях оценивалась относительно низко. Скажем, для греков и римлян ремесло стоит ниже земледелия, не говоря уже о Ш^й

\Т6Т\ ьносТйГйл и д, ^rerCoTDfleTcTB^mHc7,^ ТотГчё л о в е к, которого сегодня называют '" художником, ни в какое сравнение не шел с мужем войны или совета. Художник своим искусством подражал природе, в его произведениях видели нечто вторич­ное, производное от первобытия изображаемой реальности. Искусством скульп­тора, например, могли восхищаться, но никому не пришло бы j j

б

вать автора скульптуры с тем, кого он изобразил^по критерию величия и достоин-стм7^нтичнь1е~~с¥улы1торьГс^здавали образы богов и божественных людей. В любом случае их усилия были направлены на то, чтобы в изваянии присутство­вала божественность. На вопрос о том, откуда она берется и запечатлевается в скульптуре, античный человек, пожалуй, мог ответить, что божественный образ был запечатлен в душе ваятеля. В душу же он проник по наитию и вдохновению, то есть благодаря действию божества на душу. Сам ваятель здесь как бы ни при чем. Максимум, что ему принадлежит, —^то^^хн^ч^^ое^"^е^^и_сноровка.

Совсем иначе на ваят^я^ошдт^еп^енйсоанс!, Теперь сравнениеТого, кто изваял статую, с тем, кого он изваял, не бессмысленно. Если, к примеру, из-под резца Микеланджело вышла статуя Лоренцо Медичи или Давида, то это еще вопрос, кто из них более достоин и велик. Давид — один из избранников Божиих, в представлении скульптора и его современников ему присуще всякое мыслимое достоинство и величие. Но и к Микеланджедо в~ХУ1-&:-был устойчиво прикреплен эпитет "божественный". Божественный Микеланджело создавал божественные произведения. В нем современники видели источник божественности, тогда как в статуях и фресках — ее результат. Наитие, вдохновение для Ренессанса пере­стало восприниматься как действие на создающего произведение искусства внешних божественных энергий. Эти энергии зарождались в самом творце, преж­де чем запечатлеться в творениях. Поэтому божественным было все, что создает творец, вне зависимости оттого, чей образ он запечатлевает. В эпоху, когда суще­ствовало Возрождение, зритель смотрел на микеланджеловского Давида и при­знавал его совершенным созданием художника, воплощением его собственной божественности. По сути, до библейского царя ему уже не было особого дела, его касался прежде всего сам Микеланджело.

От Рен_е_ссанса_в новс^евр^пейскрй культуре идет почитание художников. Те-перь!лх смело относят к великим людям.Со временемГвёлй1<ймкГлюдьмТГстанут считать художников даже в большей степени, чем государственных деятелей и полководцев. Ренессанс пока таких акцентов еще не делал. Но очень характерно, что именно Возрождение сделало возможным создание "Жизнеописаний наибо­лее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих". Этот многотомный труд Джорд-жо Вазари ассоциируется с Ренессансом приблизительно так же, как "Сравни­тельное жизнеописание" Плутарха — с Античностью. Но точно так же, как "Жиз­неописания" Вазари органичны и естественны для Возрождения, они невозмож­ны в античную эпоху. А если и возможны, то лишь как собрание всякого рода курьезов, нечто наподобие сборника анекдотов. Иначе и быть не могло. Ну что такого примечательного, "великого и удивления достойного" с античной точки зре-ния расскажешь о жизни живописцев, ваятелей и зодчих? Да, они создали "вели­кие и удивления достойные" изображения и сооружения, вот о них и нужно рас­сказывать, а еще лучше на них смотреть. Другое дело жизнеописания мужей вой­ны и совета, царей, правителей, полководцев. Все они в той или иной степени божественны. Жизнь же богоподобных людей всегда поучительна, ее изучение возвышает душу и приобщает к божественному так же, как и лицезрение произве­дений искусства. Возрожденец Вазари пишет свои "Жизнеописания" таким обра­зом, что в них присутствует описание и созданного живописцем, ваятелем, зод­чим, и их собственной жизни. Теперь она поучительна и возвышенна не менее, чем жизнь царей, правителей и полководцев. Все-таки если исток божественных творений — в творце, если он божествен, то его божественность не может не вызывать интереса и восхищения.

Восхищение щйттШЗм;которое присуще Возрождению йчужао дэедшеагау:* ющщШо^ам^течетш в купьгуре, связано с тега, что именно в художнике ви­дели человека в его высшем выражении, человека по преимуществу. Между чё~ ловеком и Богом для ренессансных гуманистов не было абсолютного различия. Вроде бы для них общим местом оставалось признание Бога творцом. А челове­ка — Его творением. Но в то же время сотворенного человека Пикко делла Ми-рандола, и далеко не он один, называет сыном Божиим. В соответствии с христианским вероучением и догматами у Бога Отца только один Сын, о Котором в Символе веры сказано, что Он "рожден, несотворен, единосущен Отцу". Несот-ворен Сын Иисус Христос в отличие от человека и всей природы. Когда же гума­нисты с легкостью называют человека сыном Бога, этим они признают его едино-сущее, единоприродность с Ним. Состоит же она, в соответствии с широко рас­пространенными представлениями гуманистов, в том, что Бог, как и человек, — этомастер,' только один из них создал мир, тогда как человеку еще предстоят созид_ательнь1е_усилия. Оба oFn"-^ художники, творчество их имеет разные масш­табы, но по существу своему оно одно и то же. Произведением божественного искусства стали земля и небо, люди и животные. Человеческое искусство выра­жается не только в картинах, статуях и сооружениях. К нему можно отнести и государственную деятельность, и хозяйственные занятия, и научные штудии и т.д. Однако, в первую очередь, к искусству относится то, что создает художник. В нем божественность выражена наиболее полно и законченно, прежде всего он является сыном Бога и, следуя Его примеру, творит, по словам того же^Ликко делла Мирандола, как "свободный и славный мастер".