Глава 31. Культура раннего средневековья

Первые признаки того, что упадок, разруха и застой послеантичнои культуры завершаются, проявились на Западе только с конца VIII в. Это период правления франкского короля, а затем и императора Карла Великого. С его именем, а также с именами его ближайших потомков связывается так называемое Каролингское воз­рождение. Термин "Возрождение" мы привычно прикрепляем к Италии XIV — XVI вв. или к Западной Европе XVI в. В каком смысле можно говорить именно о Каролингс­ком возрождении? Во всяком случае в ином, чем применительно к XIV — XVI вв. В эти века совершался переход от средневековой к новоевропейской культуре. В кон­це же VII — начале VIII в. имели место только первые ростки новой средневековой культуры. Ростки еще неустойчивые, "слишком ранние предтечи слишком медлен-ной_весны". Каролингское возрождение — не переход от одной великой эпохи (Сред-ние Века) к другой (Новое Время), а скорее, переход от культурного безвременья к великой культурной эпохе. При Карле Великом состоялось уже не была античной.

Каролингское возрождение сменилось^очереднымупадк^ом Второй пчэлови- j по^о^н^ГХвТЖэт^время происходили страшные и опустошитель-

ные набеги норманншзТвторая волна германского нашествия, но теперь уже на ран-

/ несредневековый мир, только еще начинающий создавать свою культуру. Во вто-

/ рой половине^злна^инает^^ш^^

\ с немецким королем и императором Отгоном Великим). С этих пор культурное разви-

Iтие ЕврогТыуже никогда не прерывалось. Во второй i

кое Средневековье—чмощныйрасцвет всей средневековой культ_у_р_ы. Потом будет "Осень Средневековья", другие эпохи. Но периода культурного безвременья, прова­ла и зияния варварства Запад уже не будет знать вплоть до XX в. Развитие культуры (по восходящей или нисходящей линии) будет континуально.

Если Каролингское возрождение — это первые ростки средневековой куль-' туры, то встает вопрос о том, на какой почве они возникли? Почва та былатрехсос-\ тавная: ajHTj^a^jcpjicTjiajHCKafl, варварско-германская. Чтобы дала о себе знать ' новая культура, эти элементы должны были образовать некое единство. Необходи­мо было совместить скудные остатки античной культуры с христианским вероучени­ем, церковной жизнью и народной, "варварской" германской и романской культурой. Первая из них носила ученый, ккжжны£ха£актер, вторую объединяло с первой глав­ным образом то, что они опирались на латьть, третья была в своей основе фольк­лорной. Встреча (точнее, соприсутствие) трех культур состоялась при дворе]<арла Великого и Каролингов в Ахене.

Яа^бЗццающемусяГедйнству новой средневековой культуры сопутствовало политическое объединение большей части тогдашнего Запада. В ходе непрерывных войн Карл Великий включил в состав своего государства помимо Франкского коро­левства (бывшей Галлии и будущей Франции) северную, не захваченную арабами Испанию, Германию, большую часть Италии. В 800 г. Карл Великий в Риме корону­ется Папой Львом короной римских императоров. По своим внешним проявлениям этот шаг выглядел чуть ли не случайным. Вот как описывает его писатель Каролин­гского возрождения Эйнхард: "Причиной последней поездки Карла в Рим было то, что римляне нанесли Папе Льву тяжкое оскорбление: вырвав ему глаза и отрезав язык, они принудили его прибегнуть к защите короля. Поэтому-то, прибыв в Рим ради восстановления слишком уж пошатнувшегося положения Церкви, он провел там целую зиму. Тогда и получил он звание императора и Августа. Вначале это было ему так тягостно, что, по его уверению, знай он заранее о намерении Папы, он не вошел бы в этот день в церковь, хотя и был большой праздник"1.

Вряд ли все дело в скромности Карла Великого. Скорее, у него не было вкуса к имперской идее. Прошло уже три века с четвертью, как император правил только в новом Риме — Константинополе. Все к этому привыкли. Однако возрожде­ние римской имперской идеи на Западе имело далеко идущие последствия. Оно не только углубило прогрессирующий раскол между христианским Западом и Восто­ком. Запад начал постепенно ощущать себя в былом историческом времени. "К древним обычаям вновь возвращаются нравы людские. Снова Рим золотой, обновясь, возродился для мира", — восклицает один из поэтов каролингской эпохи. Ис­торического провала как будто не было вовсе. Конечно, обновленный и возрожден­ный Рим не буквально повторяет прежде бывший. Очень важно, однако, что могу­щество, преуспеяние, разнообразие и утонченность жизни навсегда^вяз£ньТдля^ \ западного человека с Античностью. Всякий расцвет неизбежно и одновременно есть еще и возрождение того, что сохран^ёТдостойТнство образца. То, что античная куль-тур^базйр^ЕаТшсь на язычестве, не смущает. Понятно почему. "Не новые ли Афины водворились во франкской земле, только многажды блистательнейшие, ибо они, прославленные учительством Господа Христа, превосходят премудрость академи­ческих упражнений"1 — это сказано непосредственно об Академии Карла Великого в Ахене. Но мысль каролингского писателя может быть расширена. Христианство понимается Каролингским возрождением не по схеме "Афины или Иерусалим", ему ближе формула "Афины и Иерусалим". Христианство в господствующих представле-,'нияхтой эпохи надстраивается над античной культурой. Античная мудрость, антич-' ная образованность, античные ш^кусств^^огтнъ^бшъ уаваеиыубез атош швоз-можна нормальная, отлаженная церковная нерелигиозная жизнь, так понимал суть / дела сам Карл Великий и его дворТСкажем, Kj£n^£r^Hj^3^ej при^ахеиском дворец \ комиссию, чтобы очистить канонический тексгЕмбпт опнакопившихся при перепи-) си ошибок и распространить его по всей стране. Работа этой комиссии возможна! только при глубоком знаТнййТ1атинского языка и филологической выучке. Когда-то Библию переводил св. Иероним7чёл6вёк, блёстящё!51эразованный в античной тра­диции. Идентифицировать его текст могли люди, говорящие с ним на одном языке, читавшие те же книги, что и он.

При дворе Карла Великого впервые за несколько столетий появляется вкус к^интеллектуальной жизни, занятиям_лскусством. Культура получает свои само­стоятельные права. На нее смотрят не_только_ка_к на инстру_мент~рёшения идеи ц^кЪшного~устро¥ния или средство организации государственной жизни. Приме­ром здесь может служить сам Карл Великий. Его предшественники, даже непос­редственные— дед Карл Мартелл иотецПипин Короткий, — в значительной степе­ни оставались вождями боевых дружин, подобием варварских конунгов. Между тем ^Са^л_Ве^тикий в полном смысле слова 6ьтещ^1&^131}§ММШШ^^ Его по-насто­ящему одушевляет пафос культуры. Такого короля послеантичная эпоха еще не знала. Но вспомним прискорбную и характерную деталь — Карл Великий так и не научился писать. Перед нами полуварвар, жадно и стремительно пытающийся на­верстать упущенное. К учености Карла Великого можно, конечно, отнестись снисхо-/ дительно-иронически, как это, например, делает ряд исследователей. Но благодаря

средневекоь

вой культуры (время для этого еще не приспело), то во всяком случае завершалось |^л^гурко^езЕрем£н ье

В Каролингском возрождении еще не произошло синтеза античности, хрис­тианства и варварского элемента. Они продолжали сосуществовать. Так, на антич­ный манер образованный человек мог быть одновременно глубоко верующим хрис­тианином и к тому же воином-германцем, вполне разделявшим ценности воинской доблести и героизма. Собственно, таким человеком и был сам Карл Великий. Свиде­тельства о его античных штудиях уже цитировались (см. главу "Средневековая культура и христианство"). Теперь приведем отрывок о том, каково было христианство Карла^Ведикого: "В церковь он ходил неутомимо, к утрене и вечерне, дажё~к все-" нощной и обедне, до тех пор, пока позволяло ему здоровье, и очень заботился о том, чтобы все, что в ней происходит, исполнялось с величайшим достоинством, часто напоминая церковным сторожам, чтобы не разрешали они вносить в церковь или оставлять в ней что-либо недолжное или грязное. Тщательнейшим образом ис­правил он порядок чтений и песнопений. Ведь и в том, и в другом он был весьма искусен, хотя сам публично не читал и пел разве что потихоньку в хоре"1. Какая-то наивная истовость первобьтчо:цельной_натуры проглядывает и в ученых занятиях, и в церковной жизни Карпа Великого. Он — увлеченный неофит, навсегда взрослый ребенок и по отношению к античной культуре, и к христианству. Но он же еще и властный и жестокий воин — предводитель дружины франков, огнем и мечом водво­рившей имперский порядок в большей части христианского Запада. Важно, что для Карла Великого равно существенны все три составляющие предсредневековой жизни. Он и его соратники пытаются вместить их в себя на равных. Их сопряжения Античности и христианства, христианства и варварства часто наивны и искусствен­ны, но они знаменательны, за ними будущее. Что-то в культуре Каролингского воз­рождения прорастало и самобытное, и самостоятельное. Чтобы недалеко ходить, сошлюсь на цитированный текст. Он принадлежит писателю Каролингского возрож­дения Эйнхарду, чистокровному германцу из числа членов Академии Карла Велико­го в Ахене. Эйнхард написал 'Жизнь Карла Великого", произведение, которое очень зависимо по стилю, построению и некоторым характеристикам от 'Жизни двенадцати цезарей" римлянина Светония. Но, несмотря на всю зависимость, оно выполнило свою задачу. Эйнхард сумел запечатлеть для потомков облик Карла Великого. Пе­ред нами не просто стилизация на античный манер, где нет реальных черт изобража­емого лица, а сочинение о реальности, как ее понимал автор. В этом и есть живая явленность Каролингского возрождения. Оно одщашш^^а^нттнос^лзмеЕхв с тем Ha4HHaeT_pjwjjbj^3ikm^

—_ Каролингское возрождение открыло собой эпоху Раннего Средневековья, которая завершается во второй половине XI в. очень бурными и драматическими событиями. Они, на первый взгляд, не имеют прямого отношения к культуре и могут показаться явлением скорее политического и военного плана. Эти события пред­ставляли собой борьбу за~шаес1кЩфу между Римскими Папами и германскими им­ператорами. Буквально слово "инвеститура" означает^ва£ддние_в_сан". Борьба же Папы Григория VII и германского короля, а потом императора Генриха IV велась за то, кто будет вводить в сан епископов и аббатов (настоятелей монастырей) Священ­ной Римской империи — папа или император. Казалось бы, все права здесь должны были быть у римского первосвященника. Он возглавлял Католическую Церковь и имел в ней всю полноту власти. Однако подчиненный ему епископат и настоятели крупных монастырей, кроме духовной, нередко обладали еще и светской властью, особенно в Германии. Там архиепископы и епископы Кёльна, Трира, Майнца, Зальц­бурга, Вюрцбурга, Мюнстера и т.д. были довольно крупными феодалами, которым в качестве сюзеренов приносили присягу многочисленные бароны и рыцари. Некото­рые из крупнейших аббатств, как, например, Фульда, не уступали размерами своих владений и, соответственно, численностью рыцарства, зависимого от аббатств, не-которым епископамтам. Совмещение епископами и аббатами духовной и светской власти делало их зависимыми от духовной и светской власти одновременно. Как священники они подчинялись Римскому Папе и его курии, а в качестве крупных феодалов они находились в вассальной зависимости от германских королей и импе­раторов.

Такая двойственность положения епископов и аббатов с самого начала таи­ла в себе 3apoflbimj(OH^jTH£ra между jhimckhm первосвященником и первым по ран­гу в католическом мире светским властителем. Конфликт же разразился во время понтификата ПапыХр_игбрия VII Гильдебранда (1073=£L085).h правления короля и императора^ГенрихаЛУ: к этому времени Католическая Церковь в результате успеш­ных реформ и общего оживления церковной жизни значительно окрепла и попыта­лась усилить свои позиции перед лицом светской власти. Для Папы как главы Като­лической Церкви проблема состояла в усилении централизации, в том, чтобы Цер­ковь имела жестко иерархическое строение и управлялась из единого центра. Такая централизация и иерархичность были тем более необходимы, чтр^Папа_вед,упорную борьбу за очищение церковной жизни отсимонии (продажи церковных должностей) и конжуйньшта (внебрачных связей священников), за соблюдение целибата (обета Безбрачия) духовенством. Кроме того, церковная инвеститура значительно укрепля­ла и расширяла влияние папского престола на светские дела, ставя в определенную зависимость от него светскую власть и даже самого императора. Этот последний момент менее всего устраивал Генриха IV. Не говоря уже о том, что светская инвес­титура крепко привязывала к нему духовных феодалов, владевших приблизительно одной третью всех ресурсов империи и поставлявших в имперское войско соответ­ствующую часть своих вассалов — баронов и рыцарей. Как у церковной, так и у светской инвеституры были свои могущественные сторонники и противники. Борьба вокруг нее велась с переменным успехом и изобиловала драматическими ситуация­ми.

Первый ход в этой борьбе сделал Григорий VII, когда на синодах Католичес­кой Церкви в 1074 и 1075 гг. были запрещены симония, конкубинат, а затем и светс­кая инвеститура духовенства. Самым чувствительным ударом в решении синода стал для Генриха IV отказ ему в праве пожалования епископатов, а также отлучение от Церкви его ближайших советников. Крайне раздраженный Генрих IV в январе 1076 г. созвал имперских князей на съезд в Вормсе. Князья почти не явились. Из 56 епископов и архиепископов на съезде присутствовало только 26. Они составили резкое послание Римскому Папе, начинавшееся стандартной формулой: "Я, епис­коп такой-то, отказываю с этого часа Гильдебранду в каком бы то ни было повинове­нии и никогда не буду считать его апостольским главой". От своего имени Генрих IV обратился с посланием к "римскому народу и духовенству", в котором предлагал сместить Григория VII и избрать нового Папу, который должен быть утвержден импе­ратором. Ответный шаг со стороны Римского Папы не заставил себя долго ждать. В скором времени Григорий VII объявил об отлучении короля Генриха IV от Церкви и лишении его королевского сана. В своей речи на специально созванном синоде Папа заявил: "Генриха-короля, сына Генриха-императора, который восстал в неслы­ханной гордыне против Церкви ... лишаю правления всем королевством Тевтонским/ и Италией и разрешаю от присяги всех христиан, которой они связаны и свяжут себя... и предаю его анафеме".

Германские императоры до конфликта между Генрихом IV и Григорием VII неоднократно лишали Римских Пап их сана. Однако для этого они всегда собирали синоды епископата, которые под давлением императоров принимали угодные им решения. Таким же образом пытался поступить и Генрих IV. Григорий VII пошел даль­ше. Он не просто анафемствовал Генриха IV, на что имел полное право, но и объя­вил о лишении его светской власти. Последнее было беспрецедентно. На подобное никогда не отваживался ни один Римский Папа. Если даже для него смещение коро­ля было средством решить в свою пользу спор об инвеституре, все равно здесь использованное средство далеко перерастало свою цель. Ведь Папа, настаивая^а своем праве по своему усмотрению смещать первого среди светских властителей католического мира — монарха, тем самым утверждагци.свою верховную власть над всем католическим миром, как духовную, jajoij^rao/jo. Фактически он делал з"аяМу на инвестШу^№^оШШЪгшск.опов й~аббатов, но и самого короля и импера­тора. Традиционно, начиная с Карла Великого, Римские Папы возлагали корону на головы императоров, но вовсе не претендовали на верховенство над ними на почве их светской власти. Отношения между римским первосвященником и императором, по крайней мере теоретически, строились в соответствии с формулировкой, принад­лежащей Папе Геласию I. В своем послании восточно-римскому императору Гела-сий I писал в самом конце V в.:

"Есть две вещи, августейший император, которые правят этим миром: свя­щенный авторитет понтификов и царская власть. Из них священнослужители не­сут бремя тем более тяжелое, что им ответствовать перед Господом на суде Бо-жием даже за царей. Тебе должно склонить смиренную главу пред теми, кто печется о божественном ... и от них получить пути твоего спасения.

В делах, касающихся общественного порядка, церковные иерархи созна­ют, что имперская власть ниспослана тебе свыше, и сами будут покорны твоим законам, ибо страшит их в мирских делах показаться противником твоей воли".

Согласно формулировке Геласия I, духовная власть Пап и светская власть императоров уравновешивают друг друга за счет того, что император пребывает в Церкви как ее сын и ведом ею в духовных вопросах. Но и Папа пребывает в импе­рии в качестве подданного императора. Говорить о том, кто из них выше и обладает большей властью, вообще в данном случае бессмысленно. Реально вплоть до Гри­гория VII гораздо большая власть, чем у Пап, была у королей и императоров. Но никто из них не заходил в своих притязаниях так далеко, как Григорий VII. По суще­ству, он настаивал на том, что Генрих IV пребывает в Церкви и подчинен Папе в делах духовных, сам же он в империю не входит, а стоит над нею как ее верховный глава. Как же обосновывал Григорий VII свое первенство (супрематию) не только в духовных, но и в светских делах? В соответствии с представлениями того времени царство (светская власть) и священство (власть духовная) неразрывно связаны друг с другом и должны_делать общее дело. Разница между ними только в том, что император каТглава светско7Гв1Шсш^дёйстз^вххз^жиемПапа^^возгпавпяющт

духовную власть, — мечом духовным. В отличие от своих предшественников, Цер­ковь в XI в. заботит не столько разграничение папской и императорской власти, сколько их cooTHOCHTejbTO^flp^IPJJH01"60- Соотнося их, богословы HjiegajDxnJKIj. настаивали набольшем достсо1нстве_меча духовного над^ехским.Расхожим аргументом был тот, что Церковь и Папа пекутся о спасении душ своей паствы, тогда как светская власть и императоры руководят лишь телами своих подданных. Очевидно, что забота о спасении души несравненно важнее, чем забота о теле. Последняя имеет смысл лишь как подчиненная первой, соответственно и император должен подчиняться Папе. С точки зрения последовательно логического мышления, не говоря уже о духе христианского вероучения, аргументация сторонников папской супрематии очень со­мнительна. Конечно же, забота о спасении души не идет ни в какое сравнение с заботой о теле. Но разве отсюда следует, что заботящиеся о душе выше, чем забо­тящиеся о теле? У каждого из них своя миссия, свое послушание. Римские Папы прекрасно это сознавали и были проникнуты вполне христианским духом, когда при­нимали титул "рабы рабов Божьих" или когда совершали публичное омовение ног римским нищим. В этих случаях акцентировалось, что церковная иерархия и власть первосвященников условна, что она у них не самодовлеет, а подчинена служению и любви. Когда дело касалось отношений папства и империи, подобные вещи забыва­лись и отодвигались на задний план, вперед выходило соперничество за первен­ство двух властей.

Что касается Папы Григория VII, то он уже не удовлетворялся папской супрематией в ее умеренном виде, т.е. простым признанием большего достоинства Папы по сравнению с императором. В знаменитом тексте "Диктаты Папы", датируе­мом 1075 г., Григорий VII утверждал: "Он, Папа, один вправе распоряжаться знаками императорского достоинства, одному ему все князья лобызают ноги. Он может низ­лагать императоров. Подданных он может освобождать от присяги негодным влады­кам". Под пером Григория VII император (и тем более все другие светские властите­ли) превращается в подданного папского престола, во всем католическом мире по­является единственный суверенный властелин в делах духовных и светских —рим­ский первосвященник.

Когда апостол Павел говорил: "Нет власти, кроме как от Бога", он имел в виду то, что любая власть потому и возможна, что получает сакральную санкцию и не может существовать вне и помимо Божественной воли. Римский Папа, по сути, слова апостола переиначивает. Для него формула "нет власти, кроме как от Бога" распространима только на Папу. В остальных же случаях правильней будет сказать: "Нет власти, кроме как от Папы". Папа становится единовластным наместником Хри­ста равно в делах духовных и светских. До какого уровня хотел бы он низвести светскую власть, становится ясным из его письма к епископу лотарингского города Меца. Письмо имеет очень знаменательное заглавие: "Против тех, кто неразумно утверждает, будто римский первосвященник не может отлучить императора от Цер­кви". Но в нем содержатся вещи почище обоснования права на анафему. В частно­сти, Григорий VII пишет: "И дали тебе ключи царства небесного; все, что свяжешь ты на земле, будет связано и на небе; и все, что развяжешь на земле, будет развязано и на небе". Разве отсюда исключены короли? Разве и короли не принадлежат к тем овцам, которых Господь поручил Петру?.. Кто не знает, что короли и князья ведут свое начало от тех, которые не знали ничего о Боге, но гордостью, хищничеством, коварством, убийством, короче, преступлениями всякого рода приобрели власть от князя века сего, именно дьявола, чтобы слепой страстью и невыносимой неправдой господствовать над себе подобными. ...Каждый добрый христианин имеет гораздо больше права на королевский титул, нежели дурные князья".

Что-то, наверное, в словах Папы может быть списано на его запальчивость. Письмо писалось в неблагоприятный для него момент затянувшейся борьбы не на жизнь, а на смерть с Генрихом IV. И все же главное в письме Григория VII — это отказ императору и всем светским властителям в праве на власть. Она не только не от Бога, а напротив, от дьявола. Разумеется, Папа вовсе не призывает свою паству к неподчинению всем светским властям. Для него вопрос стоит о том, что они долж­ны получить право быть князьями, королями, императорами из рук Папы, лишь он может освятить ее и сделать властью христианских государей. Тех государей, кото­рые будут ему, Папе, "лобызать ноги". Кем же тогда они станут по отношению к нему и кем он по отношению к ним?

Если мы задумаемся над подобным вопросом, то у нас не может не возник­нуть ассоциация с чем-то уже в истории культуры осуществившимся. Ну конечно, Григорий VII пытался создать на Западе ситуацию, подобную древневосточной, и в частности той, которая сложилась в Древнем Египте. Там фараон был единственным источником власти, наделявшим ею своих подданных в меру, необходимую для выполнения своих повелений. Фараон был наместником богов на престоле Верхнего и Нижнего Египта. Но он был еще и богом в полноте божественности. Ни о какой своей божественности ни один Римский Папа никогда речи не вел. Для католичес­кой, как и любой другой христианской Церкви, такие поползновения абсурдны. Дру­гое дело наместничество. В качестве преемников апостола Петра Римские Папы настаивали на том, что они являются наместниками Христа на земле. Не случайно в начале приведенного фрагмента письма Григорий VII цитирует слова Христа, обра­щенные к апостолу Петру. Для Папы они служат доказательством его абсолютной власти в духовных и светских делах. Эта власть осуществляется не в силу боже­ственности, а в силу нисходящей на Пап благодати, она не принадлежит, а, так ска­зать, препоручается. И все-таки, по Григорию VII, земная власть исходит лишь от Пап, вне их санкции она незаконна, связана уже не с Богом, а'Ъ дьяволом. По этому пункту фигура Папы становится с трудом отличима от фигуры фараона. Фараон же, как мы помним, соотнесен со всеми остальными египтянами, как с рабами, т.е. су­ществами, бесконечно умаленными и самими по себе не бытийствующими. В соот­ветствии с христианскими представлениями все люди — рабы Божий. Григорий VII предлагает им статьеще,и рабами "раба рабов Божиих", т.е. Папы. Не в буквальном, конечно, и не в полном смысле слова, и в"с^таки~требование лобызания ног неслу­чайно. Оно — знак рабства одних и, как минимум, причастности божественному — других. Григорий VII требует манифестации своей рабскости у сильных мира сего. Понятно, что в их лице перед ним должен склониться весь христианский мир, в котором останутся только наместник Бога и его подданные.

Как видим, борьба за инвеституру завела папский престол очень далеко, она вывела на поверхность противоположные тенденции в развитии западной куль­туры. Первая из них, связанная с пгтством, была тенденцией к так называемому "папац'езарпзму", к тому, чтобы власть первосвященника стала еще и властью импе­ратора. Другая тенденция заключалась в стремлении максимально освятить и сак-рализоватьГвласть императора, сблизив царство и свя!1^ст1о^"цезарёпапТ1з1йе''. Натграктике шаги в сторбну^'цезарепапизма" императоры делали тогда, когда инспи­рировали смещение одних Пап и избрание других. На доктринальном же уровне сторонники империи и сами императоры таких же радикальных и далеко заводящих шагов, как Папы, не предпринимали. Обыкновенно в ходе борьбы за инвеституру они подчеркивали, что власть императоров древнее папской, что Константин Вели­кий и Каролинги руководили Церковью, что апостол Петр завещал бояться Бога и чтить короля, что монархи как помазанники Божий обладают некоторым подобием священства и т.д. Умеренность императорских притязаний коренится не только в трудности и противоестественности трактовки царя как священника, но и в том, что Генрих IVдлительное время находился в положении обороняющейся стороны. Был момент, когда казалось, что он борьбу за инвеституру и, шире, за статут и достоин­ство светской власти проиграл. Этот момент хорошо запомнили современники собы­тий и их близкие и отдаленные потомки. Он известен как "Каносса". "Идти в Каноссу" и сегодня означает практически полную капитуляцию, сдачу на милость победите­ля.

После анафемствования и смещения Григорием VII Генриха IV, уже весной 1076 г., началось отпадение от короля его светских и духовных вассалов в Южной Германии. 16 сентября того же года в Тибуре близ Вормса светские и духовные феодалы предъявили Генриху IV ультиматум: в течение года возвратиться в лоно Церкви. Если через год отлучение с него не будет снято, то Германия лишается короля и должна будет провести новые выборы. К началу 1077 г. положение Генриха IVнастолько ухудшилось, что он сочень немногочисленной свитой оставшихся вер­ными ему вассалов отправился в Италию с целью помириться с Папой..Григорий VII, поскольку у него не было сведений о реальных силах, которыми располагаётГгер-* манский король, укрылся в Каноссе, замке своей сторонницы маркграфини Матиль­ды Тосканской. "Сюда, к воротам замка, Генрих прибыл в конце января, и здесь развернулись события, которые стали^еслыханным торжествоштапской власти^ После неоднократных переговоров королевских и папских посредниковТёнриху IV было дозволено Папой войти в замок. Вот как описывает дальнейшее современник событий историк Ламперт Герсфельдский: "И вот король явился, как было приказано, и поскольку замок был обнесен тройной стеною, то его приняли внутри второго коль­ца стен, тогда как вся его свита осталась снаружи; там, сняв королевское одеяние, без всяких знаков королевского достоинства, без всякого великолепия, стоял он, не сходя с места, с босыми ногами, не принимая пищи сутра до вечера, в ожидании приговора Римского Пяпи^Тэд.. fimnn м на R-тррй, и ыя..т_рв1ИЙ др-цк Наконец, на_ четвертый_дн был к нему допущен, и после долгих переговоров с него было снято церковное_отпучение на спедую.щ£м..услоиии..Л

Нам нет особого смысла вникать в это условие, хотя оно и было очень уни­зительным для Генриха IV, так как каносские договоренности не были выполнены королем ни по одному существенному пункту. Оказалось, что Генрих IV сильно пе­реоценил тяжесть своего положения. Вскоре он значительно укрепил его и возобно­вил свою борьбу с Григорием VII. Последнему еще придется в свою очередь испы­тать унижения и бессилие от поражений, нанесенных ему Генрихом IV. Ничего близ­кого к Каноссе уже никогда не придется испытать ни Генриху IV, ни кому бы то ни было из последующих императоров. В конце концов борьба за инвеституру завер­шилась уже после смерти обоих непримиримых противников Вормсским конкорда­том 1122 г. Согласно этому документу, для одних частей империи, Италии и Бургун­дии, выборы епископов и аббатов должны были проходить по каноническим прави­лам, т.е. без всякого, прямого или косвенного, участия императора или его предста­вителей. После выборов следовала церковная инвеститура посохом и кольцом и только через полгода — исходящая от императора светская инвеститура скипетром. Для другой части империи — Германии — за императором оставалось право в слу­чае наличия двух кандидатов избрать одного из них. После этого он давал избран­ному епископу или аббату светскую инвеституру скипетром, за которой следовала церковная инвеститура кольцом и посохом, Вормсский конкордат, хотя и носил ком­промиссный характер, вцеломстал успехом папства. Он существенно расширил влияниеЛап внутри и внеТЦёрквйТНо вТо же время положения конкордата никак не соответствовали тем претензиям папства на светскую и духовную супрематию, ко­торые выдвинул Григорий VII.

1 Несмотря на резко возросшее значение Пап, они не стали "Папами-цезаря­ми" в духе Григория VII, соответственно, и речи не могло идти о наместнике Христа, перед которым склоняются рабы, отдающие ему сходные с Божескими почести. Реально наступившая в процессе борьбы за инвеституру культура Вьюокого Сред-невековья была несовместима ни^паг]а^ез^ризмдм", ни с "цезарепапизмом". В ней и намекаТне найти на ту однородность, которая была бы предзадана культуре, осу­ществись поползновения папской или императорской власти на свое абсолютное верховенство. У этих поползновений и не было сколько-нибудь реальных шансов стать действительностью. Борьба за инвеституру была столкновением тех крайних сил, которые должны были испытать одна другую на прочность, прежде чем они будут уравновешены компромиссом, выразившимся в том числе и Вормсским кон­кордатом. Что же конкретно означало равновесие между папством и империей, меж­ду светской и духовной властью, ставшее результатом борьбы за инвеституру?

Прежде всего то, что стало возможным возникновение рыцарсщалрьщарс-кой культуры. Существование рыцарствгГбазируется, как известно, на вассалитете, ТеТотношшниях вассала и сюзерена. Это отношения верности и служения слуги господину, так же как и господина слуге. Подробнее о них речь пойдет в следующей главе, теперь же отметим, что вассальная зависимость (точнее, взаимозависимость) имеет германские истоки. Она укоренена в отношениях между героем-вождем и _гедпем-дружиыштш Со временем вожди стали баронами, графами, шя^ьямкгдо-ролями^имоараюрами; дружинники — рьщаряшГГОни приняли христианство со мно­гими вытекающими отсвдаПтоследствиями. Но сама исходная основа отношений и связей внутри воинского сословия сохранилась. Та основа, которой "папацезаризм" и "цезарепапизм" равно угрожали смертельной опасностью. Ведь священник-царь, так же как и царь-священник, были бы связаны с подвластными им людьми отноше­ниями исключительно вертикальными. Сверху бы шло санкционированное Богом повеление, снизу же пр1эд1толагаТтась безусловная покорность и преданность. То принципиальное равенство в героизме, в ощущении принадлежности к одному во­инскому сословию и братству, которое было присуще рыцарству, стало бы невоз­можным. Будущие рыцари должны были бы превратиться в воиВДв «ч-добадБ

их,^которые^ видяLcвoeJ^^cгюдшa_нaлxцlькo в Боге, но и в Его наместнике на земле, для которого они тоже мало отличаются от рабов.

Компромиссный исход борьбы за инвеституру и теократических поползнове­ний папства и императорской власти не просто сохранил перспективу для рыцарства и рыцарской культуры, но^сдедадг.рвлневековую купьт4дау^1е^^о2одной. Ее рез­кое отличие от предшествующей античной культуры состоит, в частности, в том, что она представляет собой целостность, включающую в себя четыре^убкультуры: ры­царскую, бюргерскукцщестьянскую (щшдую) и кудЫУРУ клириков и_манахов, Каж^~ д~3я""изних по своему типу, безусловно, средневековая, но и различия между ними очень существенны. Если мы обратимся к Античности, то никаких субкультур там не обнаружим. И Греция, и Рим знали резкое имущественное и социальное расслоение свободных граждан, в Риме, к тому же, изначально существовало отчетливое со­словное деление общества. Наконец, Античность — это еще и рабство, а между свободным и рабом была пропасть. Что касается рабов, то никакой особой культуры они не создалил^оздать не могт^вщу^^ештюпо^Шя^Шт^бет^вн^-^лишенных всакогО-ИЗ себя исходяцщшЛытия существ. Все же остальные свобод-ТшёГлюди в первую очередь были гражданами, людьми, соотнесенными со своим полисом, а позднее еще и с космополисом эллинистического государства или все­ленской Римской империи. Ощущение античным человеком своего гражданства и полисности — это ощущение себя человеком как таковым. Человек же как таковой и создавал античную культуру вообще, не дифференцируя ее на субкультуры. В ней могла быть выражена преимущественно героическая позиция, как в гомеровских поэмах, мог подавать голос серединный человек, как в гесиодовской поэме "Труды и дни", или философ с его особой позицией. В любом случае герой, человек "золотой середины", мудрец или философ оставались гражданами и создавали единую по типу античную культуру. Точно так же не имело решающего значения, будет ли ее выходец из среды земледельцев, ремесленников, родовой знати или царского рода. Платон, например, принадлежал к царскому роду, а Аристотель был совсем не знат­ного происхождения. Если этого обстоятельства не знать заранее, то по их произве­дениям никогда будет не определить их принадлежности к очень разным слоям об­щества. Все карты здесь спутает уже то обстоятельство, что почти во всех своих диалогах Платон выступает от лица Сократа. Человека бедного и, к тому же, со­всем не знатного происхождения.

То обстоятельство, что средневековая культура образует четыре субкульту­ры, до некоторой степени противоречит ее христианскому характеру. Христианство в_едь уравняло людей онтшТогичесЖ Для него существует прежде всегоЗ}ё]гювекГ как таковой, раб и сын Божий. Это равенство более глубокого порядка, чем воспри­ятие себя граждан и номТУчтем, однако, что средневековая культура была создана из разнородных элементов. Она так и не стала и не могла стать всецело, а главное — однородно христианской. Если, скажем, в Средние Века на одном полю­се существовашши^п^нтуестЕР, а на другом— высшеесословие, тоГэти^ослсн* вия, оставаясь христианскими, изначально опирались насовсем^азл^чные тради­ции. Когда возникало cocлoвиe.J2gP2кaJ^J^eгq5ogмиgoвaниe в значительной степе-нипротиворечило всему строю рыцарской жизни. Отсюда их противостояние и анта-гонизм^Во всяком случае, у средневековых людей на собственно человеческом уровне не было ощущения своего единства. Они ощущали свое единство в Боге, в соотнесенности с Богом. Тогда становилось неважным, кто ты — клирик, бюргер, рьщадь или крестьянин. В делах же человеческих клирик оставался^ирикомГбюр-гер — бюр^ром и т.д. Никакого1ЩобТ1я~или заместителяТражданственностй срёд^ нё'вёковая культура не выработала.