Глава 30. Германско-варварский элемент в средневековой

КУЛЬТУРЕ

Еще с начала_Х1Х в. у историков принято считать, что в основу^редневековой начала: хрлсщанство, Античность и германо-варварский элемент. Каждый из нихТТрйвнёс нечто свое в ту целостность, образование кото­рой начнется в конце VIII в. и которая заявит себя со второй половины XI в. Пока же, в эпоху исторического безвременья, христианство, Античность и германство, ско­рее, сосуществовали или образовывали внешние сочетания, чем нечто новое и са­мобытное.

Германцы в первые века после крушения Античности играли на Западе не просто неоднозначную роль, а прямо противоположные роли. С одной стороны, германские завоеватели разрущшилнтичную культуру, сделали гораздодроще и гфимихитчее жизнь Церкви. С другой стороны, именно они открыли для западной культуры новью^ор_изо^ты.

Первоначально в умиряющую античную культуру германцы внесли безгра-ниуыую, прямо-таки свирепую грубость нравов. Как уже говорилось, не потом_улгго они от природы были такими чудовищами. Перестал срабатывать исконно первобыт­ный механизм разделения мира на свой и чужой. Отчего не могла не^деградировать и собственная внутриобщинная^мораль, не подрываться внутрио&щинный этнос.

В подтверждение сказанного обратимся к правовым документам тойэпохи. Вот перед нами фрагмент титула "О нанесении увечий", включенный в так называе­мую "Салличес1фоТ1равду'^г:::;: запись судебных обычаев, составленную при франк­ском короле Хлодвиге. "Если кто вырвет кому глаз, присуждается к уплате в 2 1/2 солидов; если оторвет нос, присуждается к уплате... 45 солидов; если оторвет ухо, присуждается к уплате 15 солидов". Для сравнения: 1^орша^стотт^1^олида. Пере­чень увечий на этом не исчерпываётся^Кто вырвет другому руку, ногуГглаз или нос, платит 100 солидов; но если рука еще висит, то лишь 63 солида. Оторвавший большой палец платит 50 солидов, но если палец остается висящим, то только 30. Кто оторвет указательный палец, платит 35 солидов; за другой палец— 30 солидов; если оторвет два пальца вместе—35 солидов, а три пальца — 50 солидов". Для нас подобные скрупулезные перечни звучат страшноватой, но не лишенной комизма экзотикой. Однако за ними стоит сорвавшаясахмхвоих^ устойчивых^^р.сшвлний жиань Д. пшпупервобытных^тлёмен. В чем-то они становятся ниже_"нормальной", уравнове-шеннойТюрвобытности. Нормальная поздняя первобытность — это мир гомеровс­ких поэмтЗллиньТтой эпохи воинственны и жестоки. Достаточно вспомнить, KaKj/би-вает АхиШётгГдктораикак обращается с его трупом. Но для греков война — это еще не всеТСвоим достоинством, и немалымГобладаёт и мирная жизнь. Гомер eio любуется. Войны у Гомера подкрепляют мирную жизнь, служат ее благополучию, а не только доблестному самоутверждению героических индивидов. Таков же и мир 3^Г В них исландец в молодости добывает себе славуТГблагосостоя-

ние, но он же крепко^ "надежно устрояет своехозяйство. Не то в германском мире исторического безвремёнья"иРа"ннег6 Средневековья. Здесь^вйинская..Apj^ejgib \ приобретает универсальное и самодовлеющее значение. Как, например, у описан- | 7?огУп51щ1ТёрТТШЩга племени аланов. "Как для

людей мирных и тихих приятно спокойствие, так они находят наслаждение в войнах и опасностях. Счастливым у них считается тот, ктоумирает в бою, а те, кто доживает до старости и^мйрает естественной смертью, пресл^д^дотся_у_них жестокими_на-^смешками, каквьцэодю^друсы. HMHeMomjaKHejqpgmcn, как убийством чедше,-ка, и в виде славного трофея вешают на своих боевых коней содранную с черепа кожу убитых. ...Нет у них ни храмов, ни святилищ, нельзя увидеть накрытого соло­мой шалаша, но они втыкают в землю, по варварскому обычаю, обнаженный меч и благоговейно поклоняются ему, как Марсу, покровителю стран, в которых они кочу­ют"¹.

Нельзя целиком сбрасывать со счетов, что в описании Марцеллина многое от общегероического идеала, неразрывно связанного с воинской доблестью. Но пе­ред нами воины, и только воины. Их язычество лишено всякой созидательности. Попытаемся сравнить германство времен крушения Античности с самым продуктив­ным язычеством, которое только можно себе помыслить, — с греческим. Правда, пример как будто из стадиально более поздней эпохи, чем та, на которой находи­лись германцы, перешедшие Рейн и Дунай. Речь пойдет о неоднократно уже рас­сматривавшемся разговоре между Крезом и Солоном о том, кого можно назвать счастливейшим человеком. Для мудреца Солона этоТелл. Греческий идеал счаст­ливого человека, выраженный жизнью Телла, соприкасается с германским в одном немаловажном аспекте. Он также не чужд героизма. Но как умерен этот героизм, какими вовсе не героичными моментами он предварительно обставлен. По Геродоту и^Солону^^роизм венчает собой житейскую удачливость и_умеренн}£ю^аснетпи-B_QCib. Какв~русской сказк^Тжи^ь^вттачштё^цолжна напоить, накормить, развесе­лить и только затем попытаться напугать эллина. Не то для германца, для него доб­лестная кончина довершает все ту же доблестную жизнь воина Своей лучшей, героической стороной варвар-германец, осевший на терри­тории бывшей Римской империи, повернут к войне, к готовности победить, но и уме­реть. Но представим себе этого германца вне войны, в его внутриобщинной жизни, и мы получим возможность того, что так предусмотрительно вписано в "Саллическую правду". Если мы решим, что оторванные носы, уши, пальцы и ноги, вырванные глаза — такая уж обычная вещь для народов, впервые кодифицирующих свое пра­во, то сильно ошибемся.

Для сравнения можно взять тех же римлян. Древнейший их правовой доку­мент относится к середине V в. до Р.Х. Это "Законы XII таблиц". Они соответствовали еще очень архаической стадии римской истории. Таблица, в которой идет речь об увечьях, реконструирована почти полностью. И что же в ней предусмотрено? Очень немногое: "2. Если причинит членовредительство и не помирится с потерпевшим, то пусть и ему самому будет причинено то же самое. 3. Если рукой или палкой перело­мит кость свободному человеку, пусть заплатит штраф в 300 асов, если рабу—150 асов". Никакого подобия Саллическихживописаний. Римляне предпочли подробнее говорить о всякого рода имущественных отношениях. Есть в "XII таблицах" и сража­ющая своей первозданной наивностью жестокость, как, например, лишение жизни отличающихся исключительным уродством младенцев. Но нет и следа того крова­вого свинства, слепой звериной ярости, ничего уже не разбирающей, которая стоит за нормами "Саллической правды". Похоже, что ее первенство абсолютно. Еще одно сравнение. Самый древний правовой документ в истории человечества— это, ско­рее всего, датируемые 2112 — 2094 гг. до Р.Х. "Законы Урнамму". В них предусмот­рены повреждение конечности, сломанная кость, выбитые зубы, отрезанные пальцы и носы. Но все это членовредительство, произведенное оружием или орудиями, а не руками, ногами, зубами, ногтями. То же самое можно сказать о более нам извес­тных и сохранившихся законах вавилонского царя Хаммурапи (XVIII в. до Р.Х.). По части увечий они достаточно красноречивы. Законы предусматривают, в частности, наказания за выколотые глаза, переломанные кости, выбитые зубы, удар по щеке, отрезанное ухо. Похоже, древние вавилоняне вели себя достаточно темпераментно, но до германцев им далеко. К слову говоря, Восток изначально очень даже знал самую свирепую и изощренную жестокость. Но это была жестокость по части нака­заний и пыток, идущая от властей предержащих. Те же законы Хаммурапи предус­матривают и вырывание глаз, и отрезание груди, и отрубание кисти руки. Здесь узаконелщю зверство обожествляемого государства. Германец может противопос­тавить им пароксизм не привьйаиёттгсебя^сдерживать частного лица. Наказания же его как раз умеренны.

Позднее правовые документы Высокого Средневековья, и в частности "Сак­сонское зерцало", демонстрируют нам смягчение нравов. Фигурирующие в "Салли­ческой правде" увечья, видимо, перестали быть чем-то повседневным. Эйке фон Репков оговаривает в "Саксонском зерцале" сравнительно благопристойные увечья: "Если один изобьет другого дубиной так, что тело вспухнет, или если один другого окровавит без глубоких ран, изувечит ударами или пинками или бросанием". Обыч­ная практика, которой не чужда любая эпоха.

Теперь о гшутлве^юм новом качестве, которое внес новый германо-варвар­ский элемент в нарождавшуюся средневековую культуру. Существует такая заста­релая формула, встречающаяся неоднократно, скажем, у Гегеля, о том, что герман­скому началу свойствен дух свободы. Для Гегеля важно было показать, что про-гресс в сознании свободы завершается на германской почве, что в немецком духе во всей своей полноте осуществляет себя мировой дух. Но его формула, тем не менее, далеко не только натяжка. Действительно, германцы привнесли в послеан-тичный и предсредневековый котел нечто такое, чего не знала ни греческая, ни рим­ская Античность и что связано с духом свободы, а в перспективе — и с новоевро­пейским индивидуализмом. Своеобразие германцев, которое потом будет иметь далеко идущие последствия, ощутил уже живший в I в. до Р.Х. великий римский историк Тацит. Ему принадлежат очень красноречивые характеристики древних гер­манцев. Учтем при этом, что небольшой трактат Тацита "О происхождении герман­цев" написан по принципу контраста с родной для него древнеримской жизнью.

"Хорошо известно, — пишет Тацит, —что народы Германии не живут в горо­ дах и даже не терпят, чтобы их жилища примыкали вплотную друг к другу. Селятся__ же германцы каждый отдельно и сам по себе, где кому приглянулись родникТполяна йлТГдубрава. свои дерёвнтПШРГразмещают не так, как мы, и не скучивают теснящи­ еся и лепящиеся одно к другому строения, но каждый оставляет вокруг своего дома обширный участок, то ли чтобы обезопасить себя от пожара, если загорится сосед, то ли из-за неумения строиться"¹. Если мы решим, что германцы живут не городами и не компактными деревнями только ввиду своей первобытности, — это будет ошиб­ кой. Скажем, возникновение городов на Ближнем Востоке приходится на первобыт­ ную эпоху. Знаменитый греческий синойкизм, т.е. объединение нескольких дере­ вень в города, происходил очень рано. К тому же в полис объединялись именно "скученные, теснящиеся и лепящиеся одно к другому строения". Вряд ли все дело здесь в отсталости германцев. Своим изначальным образом жизни они выражали // иной, чем Античность и ужтем более Древний Восток, дух. //

Уже много говорилось о том, что греческая Античность отделила себя от Востока по принципу^вободы^В Греции и Риме —^свободные граждане, на Вос-TQKe — рабы-подданные. Разумеется, в самом широком контексте германец бли­же греку и римлянину, чем человеку Древнего Востока. Но принцип германской свободы существенно иной по сравнению с античной. СвободнорождёТГныиТрёк йлТГримлянин мы~слит~се~оя сочТТеном гражданской общины — полиса или civitas. Римляне, например, обладаТти равенством перед законом, в смысле юридической правоспособности, ответственности за свои поступки, хотя у них отсутствовало ра­венство в политической и, тем более, социальной сфере. В^^щдм_избирательнь1м и

5шшш^ное собрание. Высшим достоинствомАп^рим-

гтнинл_было служить ciyitas. В службе Риму ценил^ь выщ^ (м^кество^прежде всего воинское, но ещё!? выносливость, трудолюбие, суровость, HenpeKn^jHaa-HecjjHOCTb, справедливость)ГЕс?Ти virtus исходйтГотТражданина, то ^наградой ему служит honos (почет, всенародное^ддйреше). Очень видное место в римской шкалеТденнии ей ^анимала^^в^бода^^:;г1ШШтавтЕй'даже был сооружен храм в III в. до Р.Х. Свободу— это прежде всего экономическая независимость, владение участком земли. Очень важё!Гё1Пспект как свободы от царской власти, тирании.

'СЕобода же в ее поштическошюшшщ!^^— это respublica, дело народа. Сравнив германцев с римлянами, никакого подобия или зародыша полиса мы у них не найдем. У^ещманщев были родьТТГгГлёмена. Но их жизнь дворами. совсем не случайна. В языке древнеисшЩсшхПзканТй^ дают. У грека же имеет место сближение представления о мире, космосе и полисе. ТЗсёГисландские родовые саги построены на распрях семейств-дворов, а вовсе не на племенной вражде или столкновений партий^внутри полиса. У германцев есть своя общественная жизШГ, народное собраниёТтйнг. Тацит характеризует его следу­ющим образом: "Любьмздела — и частные, и общественные — они рассматривают не иначе, кам^воовуженные. ...Когда толпа сочтет, что пора начинать, они рассажива­ются вооруженными. ...Затем выслушивается царь и старейшины в зависимости от их возраста... больше воздействуя убеждением, чем располагая властью приказы­вать. Если их предложения... нравятся, участники собрания раскачивают поднятые вверх фрамеи: ведь воздать похвалу оружием, на их взгляд, самый почетный вид одобрения"¹.

Ничего подобного у римлян представить себе невозможно. В пределах_го_|эо-1 да римлянин длит^тыное_в^^б^1штише^права носить оружие. Первоначальный ( см^[сл три^мф^гТыно^^ркикаТраз носил очистительный xapaicrep. Воины проходили \ очищение от скверны сражения и пролитой крови. Внутри Рима все свои, это одна / сёТШтгжИвущаяНпо~закотам мира и согласияТВовне, за помер*ием, священным про-( странствомПТо обе стороны городской стены,Т^аряТдругие законы, здесь торжеству-//ет право копья. Вооруженный на тинге германец — это индивид, покинувший свою // скорлупу^двод. Он вступает во внешние отношения с соплеменниками. Нкгголько не / растворяется в общинеХне^а_С1ворялсялрлмлянин), но и_не служит ей. На тинге к 1зз1аимной выгоде решаются совместные дела в случае чего готовых вступить в схват­ку людей. Римская virtus как воинская доблесть направлена вовне города через подчиненность частного интереса общественному. Внутригородская кровавая рас­пря не может прославить римлянина. Римляне соперничали за общегородские инте­ресы, по крайней мере в идее. Германцы свою доблесть как раз выражали если не преимущественно в междоусобице, тоне менее чем на поле брани.

своим главой шел н^^двор^2оща_именнот всей своей обнаженной сути выявлялся германский героизмГо чем повест¥у1от7ючти все исландск^е^одовь1е"сагиГбтсюда разница в проявлениях высшей доблести между римлянами и германцами. Конечно, и вьшосливость, и суров~остьТи^честность, и справедливость;—все это совсем не чужд^гёрттаттскотлуТ1дёалу. ТНоТГсвоемТюследнем пределе все покрывается!эез-

- Д^ля римлян такое безгра-

ничное самоутверждение разрушительно. Оно было у Нерона, Тиберия, Калигулы —властителей, которых римляне воспринимали как кровавых чудовищ. Опять-таки, в отличие от римлянина, гермшнец совсем не боится тирании. И не потому, что для него не обладает ценностью~свобод~а:КаТраз^^наоборотГгер]манеЦ-нас1Длько уко­ренен в своей свободе, что не видит ей угрозы со стороны царей^ерманец не cлy2!<^lI_CJCиe^o^бJ_:цJ^e_JJHJe_^д^ит в ней высшей цели и см!ьюл1з7й1Гго цариГсоответ-ст!енТю, н|егТретёщуют ндто/чтобы олицетворять эту вьюшукГцель и смысл. Послу-шаем Тацита: "Царей они выбира!оТиз"наиболее знатных^ вождей^-изПнаиболее доблестных. Но и цари не обладают у них безграничным и безраздельным могуще­ством, и вожди начальствуют над ними, скорее увлекая примером и вызывая их восхищение, если они решительны, если выдаются достоинствами, если сражают­ся всегда впереди, чем наделенные подлинной властью"¹.

Вот на что стоит обратить внимание в приведенных строках: царь на герман- ( ский лад — это не столько властитель-управитель и распорядитель, сколько наибо- \ ле^1С^ю7штно-целост1^утвер>ед^ющии^сеЬя индивид. Дру7йх1)н1|7яТйвает в~свою ) орбиту. Они ввиду своей неполноты и частичности нуждаются в сопричастности царю или вождю-герою. Царь Hejj^pjyggjLyaej^jajejviyj^^ и ему добровольно служат. (Сп^жент^е^манотммще, как видим, прикреплено не к общине-государству, а к Чшдивиду. Этого индивида пропасть отделяет от восточТюпУ царя. Восточный царь соотнесён с рабами, он божествен. Германский царь не божествен, а героичен. Геро- (^ ическое возможно только для человека, сред и людей, и поэтому герой окружен со- \

. Своей деятельностью он подкрегшяет их )

) свободу, привязывает к себе дружину как абсолютный образец для нее.

\

Вот как Тацит характеризует связь царя или вождя с дружиной соратников: "Но если дело дошло до схватки, постыдно вождю уступать кому-либо в доблести, "^ постыдно и дружине не уподобляться доблестью своему вождю. А выйти живым из боя, в котором пал вождь, — бесчестье и позор на всю жизнь; защищать его, обере- 1 гать, совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе, — первейшая их \ обязанность. Вожди сражаются ради победы, дружинники — за своего вождя"². Вождь —' здесь только_первь[й_ср_еди равных, он соотнесен вовсе не с рабами. И все-таки служение ему обладает абсолютной ценностью. Служа царю-вождю, дружинник при­общался Kcyflb6ej4eg§3 ее выразителя, носителя, победителя. Отношения в гер-

манском мире изначально личностные. Они предполагают долг не перед полисом-

государством, а перед вождем-царем. Его исполнение связано с доблестью и доб-р^д^т¥лью7которых не то ч.щб_ыле_знает Античность, но они в ней не акцентирова­ны. Это доблесть верности^_Верность)fides, вримском понимании — это верность долгу и клятве. Ей покровительствует Юпитер. Римляне ценили верность граждан городу, клиентов — патрону, Рима — подчиненным ему территориям. Но так далеко, как у германцев, верность, удзиодяш^елаходила. Для последних это скорее условие "благополучия государства, юридический договор сторон, стремящихся соблюсти свои интересы. Даже в верности римлянина родному городу акцентировано совпадение героического индивида с надличным целым. Римлянин и есть сам Рим в его индиви­дуальном выражении. Себя от Рима он не отделяет. Поэтому специально верным ему быть не нужно. На£г^_:ц^я_в^р21ость — это всегда так характерная для repMajH-цев верность лица /ищу В этой~верьюсти и проявляется высшая доблесть германс-K£rojii{)oir7jpy^^

вым из боя, в котором пал вождь", — это во^сТн^Ъбязательно предательство, не­верность. Здесь брезжит только ее возможность, и тем не менее бесчестье и позор,

по Тациту, неотвратимы. __^

Пронизывающую насквозь германский героизм тему|верности/нельзя сме­шивать с преданностью,^те1^более с^треДЗЙйостынц слепойлбезусловной. Предан в буквальном и полном смысле слова раб господину, царю-богу. В преданности обре­тает себя тот, кто в себе и для себя помимо господина не состоялся и состояться не может. Предань\^тзш\е^ьшшм^предепе — люди богам. Верность потому со- вместима с героизмом, ^эолее того, внутренне_ему необходима, что верностью со- единены равные в своем существе. Конечно, в верности акцент неизменно делает­ ся на отношения дружинника и вождя, приближенного и государя. Но более важен здесь момент выбора. Того, кому служат под знаком верности, выбирают. Первичен_ ^^ нетИльтернативы, Скажем, тогда,

когда германский воин, если даже его предки из поколения в поколение служилиодному и тому же роду конунгов, все равно идет на службу своему ярду или конунгу свободно. Он выбирает из одной-единственной возможности. Никакой покорности предзаданному и, тем более, изначальной слитности с господином у него нет.

Самый выразительный пример того, что такое служение-выбор, когда герой принимает героя же, когда готовность служить оставляет его внутренне совершенно свободным, содержится в одной из исландских саг, в "Саге об Аудуне с Западных Фьердов". Речь в ней идет не о каких-то особо выдающихся подвигах или испытани­ях. Скорее, перед нами экзотическое происшествие, некий казус, в центре которого стоит редкое и диковинное животное — белый медведь, владеть которым хотел бы любой скандинавский конунг. Владелец медведя Аудун прибывает в Норвегию. "Ха-ральду-конунгу сразу же сказали, что приехал белый медведь — большое сокрови­ще, а привез его какой-то исландец. Конунг тотчас посылает за ним людей"¹. Далее между Харальдом и Аудуном произошел в высшей степени знаменательный разго­вор: "Конунг милостиво принял его [Аудуна] приветствие и затем спросил:

• Что, немалое сокровище твой белый медведь? Аудун отвечает и говорит, что у него есть медведишко. Конунг сказал:

• Не продашь ли ты нам медведя за ту цену, за которую ты его купил? Аудун отвечает:

• Не продам, государь.

— А хочешь, — говорит конунг, — я заплачу тебе вдвое против той цены? И это будет справедливо, раз ты отдал за него все свое добро.

• Не хочу, государь, — говорит Аудун. Конунг сказал:

• Уж не хочешь ли ты подарить его мне? Аудун отвечает:

• Нет, государь. Конунг сказал:

• Что же ты хочешь с ним делать? Аудун отвечет:

• Поехать в Данию и подарить его Свейну-конунгу. Харальд-конунг говорит:

— Неужели ты такой неразумный, что не слышал о войне между нашими странами...

Аудун отвечает:

— Власть Ваша, государь. Но я ни на что другое не соглашусь, кроме того, что задумал.

Тогда конунг сказал: — Ну что же, отчего бы тебе и в самом деле не поехать, куда хочешь?"¹ Беседа, состоявшаяся между Харальдом и Аудуном, немыслима ни на какой дру­ гой почве, кроме германской. О чем же она, помимо медведя, в чем__ее_жи_вой нерв? Как я это понимаю, перед нами разговор_о_свободе_двух людей: простого CMgpjHoro и царя^героя^^аждый из них — суверенная личность, действующая по своей воле и посвоемуправу. Воля и право Аудуна состоят в том, чтобы пода­ рить свое животное. Нечегои говорить о том, как легко было бы Харальду завла­ деть медведем силою и тем погубить Аудуна или поставить его в положение бес­ правия и рабства. Подобное в германском мире случалось бессчетное число раз. Наш случай наверняка не такой уж частый. Возможно, он не правило, а исключение. Но в нем и конунг Харальд ведет себя по мерке царственно-героического идеала, и Аудун сполна соответствует идеалу героя-дружинника. Очевидно, что царь-герой хотел бы, чтобы у него был на службе подобный герой-дружинник. Такая их связь могла бы установиться через акт дарения Аудуном Харальду белого медведя. Но это не соответствует намерениям Аудуна, и никто ничего не может здесь поделать. Отношения^лужениял^вееносхи_не состоялись, двесвободы по неизвестной нам пр!1чТжё~не^бразовали связи взаимоз1Гвисимости,1<оторая тождественна обоюдной свободе. Весь разговор между Харальдом и Аудуном представляет собой своего рода cpa>i<eHHejvig>Kqy великодушием одно^и бесстрашнойдрямотой и последова- те л ь ность ю д ру го го. В нем нет победителя и побежденного, каждый удерживается "на своей высотеТй обе они равно героичны. Можно только догадываться, какой прочной и незыблемой была бы связь двух героев — царя и его слуги, соединись они обетом верности. Пока же в разговоре Харальд и Аудун сохраняют верность себе. Она-то и не позволяет образовать между ними союз. Харальд не хочет принуж­ дать Аудуна к тому, к чему невозможно принудить. Аудун же уже выбрал того, с кем он готов установить связь через дарение своего сокровища — медведя. И его вы­ бор для Аудуна неизменен. Отказ от него чреват неявным, более того, постороннему взгляду неразличимым предательством Свейна. Нужды нет, что о нем никто и никог­ да не узнал бы. Верность Свейну для Аудуна тождественна верности самому себе. За нее он держится с непреклонней последовательностью, готовой пойти на риск столкновения с могущественным конунгом Харальдом. И самое, может быть, пора­ зительное в "Саге об Аудуне с Западных Фьердов" заключается в том, что верность А^дунаЦвейнУ-Совпадает в итоге с верностью не только себе, но и тому же Хараль- ду. Он верен ему иным образом и в ином смысле, чем Свейну. Свейн наряду с прочим дарит Аудуну свой последний и наиболее надежный дар — запястье. В нем залог связи между Свейном и Аудуном. И вот Аудун отдает это запястье Харальду, в согласии с условием Свейна, платя дань необыкновенному великодушию Хараль- да. Этим великодушием Аудун'привязан к Харальду, свободно принимает на себя служение ему. Но принимает, выполнив свой, свободно наложенный на себя долг по отношению к Свейну, и не в противоречие, а в дополнение и служение ему.^Спор^ / великодуший разрешается £Мй^ьЖ1°1ЬЛ1д_Ё££111^и_9^веину^и Харадьд^^Аудун^— / бстались glpHbi^H^^ej^^oej^qoriry поЪлношёнТпо~друг к ДРУГ/. j/

По-иному тема верности раскрывается в другом исландском тексте, в "Саге о Торстейне Битом". Для нас в ней чрезвычайно важен аспект

крв-героев столкнувшихся в_гюединке. В определенном и очень существенном аспекте "Сага о Торстейне Битом" прямо противоположна песне из "Илиады" "Умерщ­ вление Гектора". В своем поединке Торстейн и Бьярни демонстрируют нам нечто несовместимое с тем, что так ярко проявилось в битве Гектора и Ахиллеса и что не в последнюю очередь связано с мотивом верности. Сюжет "Саги о Торстейне Битом", как и подавляющего большинства других исландских родовых саг, строится вокруг мести, посвящен ее исходным обстоятельствам, подготовке и осуществлению. Меж­ ду тем нет ничего далее от истины, чем утверждение о том, что месть в саге пред­ ставляет собой ее основное содержание и смысловую наполненность. Месть и рас­ пря наряду с войной являются главными в течение долгих веков путями становле­ ния и завершенного осуществления героизма. Поэтому не.меоь как таковая харак­ теризует "Сагу о Торстейне Битом", а то, как она происходила, как действовали два героя-мстителя—Торстейн с Бьярни^ '

Оба они поставлены в ситуацию, когда не мстить было невозможно, не потеряв свою репутацию. 1£мезсти_один другому Торстейн и Бьярни были принуж­дены внешними обстоятельствами, в корне не совпадавшими с их собственными предпочтениями. И речи не может быть о том, чтобы они страшились или слегка опасались столкновения. Месть для Торстейна^Бьярни стала внутренне ненуж^ ным, но внешне обязательным ритуалом. То, что герои совершают ритуал~местй~ "принудительно, само по себе, конечно же, несовместимо с героическим началом в них. Начало распри не могло не подорвать героическое самоощущение Тор-стейна и Бьярни, в то же время оба они сумели придать столкновению такой пово­рот, который не только подтвердил их героизм, но и придал ему дополнительное качество.

Очень важно для начала понять, почему ни Торстейн, ни Бьярни не хотели и не стремились мстить один другому тогда, когда к этому их толкали поступки врага, буквально вопиющие о мести. По самым обычным, средним героическим меркам Торстейн должен был отомстить явно несопоставимому с ним по силе и мужеству конюху Бьярни — Торду, когда тот нанес ему удар шестом в бровь. Нанес нагло и несправедливо. Торстейн стерпел оскорбление и только через длительный промежу­ток времени, подстрекаемый презрительными репликами отца, начал действовать. Причем его мести-убийству Торда предшествовала попытка как только можно смяг­чить ситуацию, сделать происшествие безобидной случайностью. Свою уступчивость Торстейн, уже прозванный Битым, доводит до такой грани, что его невольно подо­зреваешь в трусости. Вот слова Торстейна, обращенные к Торду: "Хотел бы я знать, дорогой Торд, нечаянно ли это у тебя вышло, что ты ударил меня прошлым летом на бою коней, или ты сделал это нарочно и тогда захочешь заплатить мне выкуп"¹. Только после издевательского ответа Торда Торстейн действует стремительно и ге­роически безупречно. Он тут же убивает обидчика. Далее, игнорируя приговор суда, поставившего его вне закона, убивает еще двух работников Бьярни, пытавшихся ему отомстить, наконец, доблестно сражается в поединке с тем же Бьярни. Все последовавшие за разговором с Тордом действия Торстейна исключают его пред­шествующую мести трусость и нерешительность. Отчего же он тогда медлит с мес­тью едва ли не полгода? Текст "Саги" не дает на это прямого ответа, в ней нет и следа мотивировки длительного бездействия героя. Но если учесть его последую­щий героизм без страха и упрека, остается заключить, что оскорбительная выходкаТорда никак не поколебала героического самоощущения Торстейна. Он до такой степени не ущемлен оскорблением, сохранил в себе самообладание и самодовле-ние, что внутренне_мог себе позволить пренебречьлиестьюобидчику. Не обидчику даже, потому что обидчик — это тот, кто и стремится обидеть и обижает реально. Здесь же обиды не возникло. Торстейн от Торда отмахнулся, как от укусившей его мухи. Не гоняться же за ней в самом деле, если она оставила тебя в покое. Когда же через полгода "муха" "Горд проявила назойливость, Торстейн прихлопнул ее стреми­тельным и точным ударом. Менее всего он мстит Торду, точнее будет сказать — он устранил источник беспокойства, который был для Торстейна совсем не в Торде, а в молве, распространившейся о нем и достигшей слуха почитаемого им отца. В том-то и дело, что после убийства конюха Торстейну стало не о чем беспокоиться. Воспри­ятие его другими он привел в соответствие с самоощущением. Какие после этого для героя могут быть тревоги?! Что из того, что Торстейн, убив Торда, вступил на смертельно опасный, практически гибельный путь? Он вполне по силам Торстейну, ничто на нем не может внутренне сокрушить героя. Так о чем заботиться, тревожить­ся, горевать? Впрочем, вполне беззаботным назвать Торстейна нельзя. Убийством Торда он поставил себя в ситуацию смертельной вражды с хозяином конюха — Бьярни. А Бьярни — не тот человек, с которым хотел бы враждовать Торстейн. И не потому, что он богатый и могущественный человек и воин исключительной силы, опыта и отваги. Торстейну нет нужды утверждать себя через единоборство с Бьярни. Он вполне отдает Бьярни должное как безупречному герою. С героических позиций ему не в чем упрекнуть и себя, незачем подвергать дополнительной проверке или довершать героическое начало в себе.

Сходно в этом отношении и положение Бьярни. Точно так же как в свое время Торстейн, оттягивает мщение и он. Нужно было убийство еще двух слуг Бьярни и подстрекательство жены, выражающее здесь общее мнение, чтобы он решился на поединок с Торстейном. Еще менее, чем Торстейну, битва с ним мог­ла бы нечто прибавить к героическому самоощущению Бьярни. Внутренне они в од и наковой степени могли позволить себе роскошь игнорирования законовлуюс-тТГВнешне же_оба^ вынуждены исполнять внутренне чуждый им ритуал и, как я полагаю, сумели преодолетъ~ёго прй1нудительность771роизошло это потому, что поединок стал для Торстейна и Бьярни чем угодно, только не актом мести. Обнажив мёчиТони сг^е!лятся11е^ТшсшТъГд^аЩ^р^му^даже не победить. Во внешнем

плане максимум, что сохраняется в di^me^^WQCYpeMnemeliebbnb поверженным. Но обрамляет оно нечто совсем иное, гораздо более существенное и глубокое. По сути, поединок представляет собой взаимное испытание: Бьярни испытывает Тор­стейна^ благородство, и наоборот. С позиций героев "Илиады" Ахиллеса и Гектора, битва двух скандинавов не могла~бы не выглядеть немыслимо странной. Как в "Или­аде" Ахиллес превосходит Гектора силой, так и в "Саге" Торстейн ощутимо сильнее и выносливее немолодого уже Бьярни. Но какая грандиозная разница во всем осталь­ном!

Поединок в "Саге" начисто лишен страстности поединка "Илиады", где пылу Ахиллеса соответствуют отчаяние, страх, кратковременное воодушевление Гек­тора. Конечно, можно сослаться на то, что Торстейн и Бьярни враги только внеш­не, стало быть, и поединок их должен быть вялым. Но он-то как раз и не вялый. В нем нет господства страсти над бойцами, их растворенности в ней, как в "Илиаде", но свой пафос, глубоко скрытый и покрываемый удивительным самообладанием, есть и в поединке "Саги о Торстейне Битом". Эт^не_пафос^орьбь[и победы, а пафос

Поначалу Торстейн и Бьярни бьются

точно так же, как и любые другие могучие воины, как бились Ахиллес и Гектор. Но вот в их поединке наступает поворот, абсолютно чуждый миру "Илиады". "И когда они уже немало времени так сражались, Бьярни сказал Торстейну:

Мне хочется пить, ведь я не так привычен, как ты, к подобной работе.

Ну что же, иди к ручью и пей, — сказал Торстейн.

Бьярни так и сделал, а меч положил рядом. Торстейн поднял меч, глянул на него и сказал:

— Не этот ли меч был у тебя в Долине Бёдвара?

Бьярни ничего не ответил. Они снова подымаются на горку и сражаются еще некоторое время..."1.

Затем у Бьярни развяжется башмак и Торстейн позволит ему завязать его, заменит затупившийся у противника меч. В этих паузах внутри поединка каж­дый раз происходит одно и то же. Бьярни испытывает Торстейна на великодушие и благородство в одном решающей важности моменте, моменте верности себе, неспособности предать доверившегося. Одно здесь предполагает другое: верен себе — значит, не предашь другого, предашь другого — изменишь себе. Но и Торстейн по-своему испытывает Бьярни. Он сильнейший в поединке, и если Бьяр­ни, почуяв это, даст слабину, струсит, т.е. изменит себе, потом, когда придет вре­мя, сможет предать и его, Торстейна. Оба выдерживают испытание, и кровавая развязка перестает быть неизбежной. Их примиряют слова Бьярни: "Я считаю,

f»4TO ты один — достаточная плата за троих моих работников, если ты будешь хранить мне верность". И ответ Торстейна: "У меня сегодня был не один случай

| предать тебя... Теперь уж я никогда не предам тебя"2.

' Примирение стало возможным ввиду того, что последовательное и бескомп-

ромиссное самоутверждение одного героя совместимо с самоутверждением друго­го. Они не только HjMipan^ope^^Ofljj£j^xra^

связи веоносту^испужещя. Получается, что итогощюединка может быть отсутствие побежденного, самоутверждение друг в друге, которое становится верностью^Ча свой лад они так же естественны, как и гибель одного из соперников. Строго говоря, там, где_в битве сходятся два безупречных герояЛЗитва им не нужна. Ею ничего не убавишь, не прибавишь. Если она не заканчиваетсяЪченГдажеПвёроятной гибелью одного из героев (ведь кто-то из них всегда хотя бы чуточку сильнее физически, кто-то более "в форме", кому-то просто подвернется удача) и если их постоянная вражда не навязывается внешними условиями, остается только взаимная верность. Когда это предопределяется официальным статусом, один из них служит и верен другому

, как слуга, другой служит и верен слуге в качестве господина. Подобная ситуация и

| разворачивается переднами в "Саге о Торстейне Битом".

/ ГПафос верностДверность как высшая ценность — это будет иметь далеко

/ идущие"поСЩЦствия ТГ средневековой культуре. Во всяком случае, феодальный

Iстрой и рыцарская культура целиком будут постро^нь]_на_ве^ности, на верности вас­сала сеньору и~(неме1нееУ1^Шь15^ кйиТрёх. А прёдатьТЛожно имённсГпотому, что в средневековом мире люди связаныкак свободные индивиды. Верность связывает не только сеньора и вассала, но и мужчину и женщину, рыцаря и его даму, в конечном итоге — Бога и человека.

В этом отношении Средневековье заходит очень далеко, быть может, даже слишком далеко. Как верность часто трактуется и христианская вера. Сохрани­лись многочисленные средневековые тексты, в которых отношения человека с Христом уподобляются, едва ли не отождествляются даже, с вассальными отно­шениями, с их присягой. Тем самым на христианском Западе, а частично и на хрис­тианском Востоке происходит совмещение и взаимное смещение^конно язычес-^ кого и христианского. Скажем, очень распространено крестоцелование как обет вза-имнойГверности. ^ЯгГРусРПТерез него мирятся князья, цари пытаются обрести вер- | ность своим наследникам и т.п.)<Ве£ность санкционируется Богом, Он призывается • в свидетели человеческого, слишком~чел"овеческого. НбПсуе ли? Видимо, не без-5 этого. В подобных случаях вполне можно было бы обойтись и языческими богами: Н, Одином или Тором, а не тревожить Бога своими распрями, где уже неотличимы пра- * вый и виноватый. Сведение аеры к верности слишком очеловечивает, "приземляет" средневековое христианство. Вере-верности, вообще говоря, должно предшество­вать обличение вещей невидимых, она предполагает прорыв к Богу и божественной реальности. Вера — это_упование. сестра надежды. Там же, где вера только или преимущественно верность Христу, снимается или уходит на задний план то, что открывается в вере, и то, что в ней предвосхищается. Остается или преобладает стойкость, мужество — добродетели преимущественно героические.

В том универсуме смыслов, в котором возможно и реально подобноешно-шение к Христу, неизбежно гё^оическрубудет окрашена или практически отождеств- 1\ ^SlfJpJEPPi^^^L1!0^?!!0^!13- ОДН0 из характерных свидетельств этому — пересказ жития св. Витта, вставленный германским историком X в. Видукиндом Корвейскимв первую книгу его "Деяний саксов". Св. Витт был римлянином и всю свою жизнь провел в пределах империи. Однако под пером Видукинда он превращается в не­преклонно сурового германца. Св. Витт "смеется над пытками"; когда его "принужда­ли возжечь курения богам", он ответил императору грубо1. Во всех его невероятных испытаниях святой ни разу не высказывает ни жалобы, ни сокрушения душевного. Германцы видят в св. Витте прежде всего и почти исключительно "столь великого и столь могущественного приспешника Бога Всевышнего"2. Того_Бога, который Своим подвигом-распятием инициирует подвигисвятости. Если в Христе обнаруживает себя недосягаемая остальным вершина героизма, то и следующие Его путем_святые — это тоже герои. Их героизм отличен от традиционного воинского героического пути не так уж существенно, как это может показаться. Святых можжщюдобить дйужи-

^ Их конунг — самый доблестный и могущественный. Уже в

силу одного этого святые должны проявлять доселе невиданные чудеса веры-вер­ ности на службе у конунга-Христа. Они не участвуют в битвах и поединках, где скре­ щиваются мечи и ломаются копья. И все же жизль_того, кто идет путем святости, — непрерывный поединок и испытание стойкости и верности Богу. Святой может тво- Г71^ он не прибегает к

внутренне чуждой ему магии. Однако 4yjLoj]£OHicxoJqnj^HejHe^и помимо собствен­ных усилий святого. Сам святой на_чудо_не способен, и все же он делает его воз-

можным, если его доблесть и верность оказываются вровень с тем, что творит через

с^ятого_Бог. Когда, по свидетельству того же Видукинда Корвейского, датский ко-нуТТгТйральд "велел бросить в огонь большой кусок железа, а затем приказал клири­ку во имя католической веры [взять и] нести раскаленное железо. Исповедник Хрис­тов, не колеблясь, взял железо и нес его столько времени, сколько угодно было королю; [затем] он показал всем свою руку, оказавшуюся неповрежденной; тем са­мым он доказал, что католическая вера заслуживает одобрения"1. Доказательство клирика при этом базируется на безусловной верности и доверии Христу. Верность заставляет исповедника Христова решиться на непомерное — не колеблясь, взять в /■руку раскаленное железо. Уверенность в своем Боге приводит к чуду, рука^стается ( неповрежденной. Чудо здесь являетсящодштжеж^еш^р^жче^жогсьпсшвоейдриро-| дё^сштяТЯЪьГопре^тп его как героизм клирика и того, кому верен клирик, т.е. ) ХрйстаТОн поддержал и выручил Своего верного дружинника тогда, когда мергкюб-ственныхво^мбжностеТГгогобылаТючергтана. Взять недрогнувшей рукой раскален-ныи~металл — по возможностям клирика, оставить же его руку неповрежденной — это^槄возможнос1ь_Хр.иста. В первом случае самоутверждается исповедникХрис-/ тов, во втором — Сам Христос. Связывает же их caMoyjgep>KfleHHe через взаимную ) верность. Она размыкает чистое самодовление героического индивида. Но сам ге-1 роизм здесь не преодолен. Точнее же_будет сказать, он сливается до неразличимо­сти со святостью.рвятощцевой совпадаю/ ввиду того, что их подвиги одновремен-'но могут быть истолкованы и как святость, и как героизм. В отличие от германского, аяшнныйхероизм\дпя такого двоякого истолкования оснований не дает. Он не знает или почти не знает верности одного лица другому. В своих подвигахд>ек утверждает в первую очередь себя,.ШЬ^ШШ^г^^^ШЛ^ШЁ^ Поэтому для них потеря и обрете­ние себя в боге мучительно трудны и предполагают разрыв с глубочайшими основа­ниями своего самоощущения и мироотношения. У^рманского_героя все иначе. Ему изначально внятен опыт утверждения себя в своем вожде~Отказ от прямого и непосредственного самоутверждения ведет^гоне к ничтожествованию повергнуто-сти в прах, не к рабстчзуГа к>гер~оизму более высокого порядка. Укорененность в самой сердцевине германского героизма отношения "герой — герой" в качестве его конститутивного признака имеет своим следствием то, что далекий от святости, как земля от неба, героизм может внезапно, одним мгновенным сдвигом и пресуществ­лением перейти в свою противоположность.

Когда наступит Высокое, а затем и Позднее Средневековье, гермщнсшй-дух__ веоноспщсгу^овия будет не просто пронизывать собой все общественные связи, определять собой рыцарскую культуру и акценты в христианском вероучении, он отразится в Ky^njpejijjgnpgjMbiMH^jTp^Bja^eHHbiM^, иногда самыми неожиданными рЪзультат^шТКшдХ^н^п^ймер, на переходе от Высокого к Позднему Средневеко­вью и накануне возникновения первых ростков Возрождения Данте создавал свою "Божественную комедию", произведение, которое давно рассматривают в качестве синтеза всей Средневековой культуры, в ней неожиданным образом дали о себе знать исконно германские представления о верности и служении. У Данте в после-/днем, девятомлЩ1^_Зё§^ в самой_сердцевине Земли, находится вмороженный в \ лед застывшего озера Коцита Люцифер. В каждоРГиз трех его пастей испытывают ^адские муки величайшие среди людей грешники. Таковыми флорентийский поэт счел Иуду, пребывающего в цент­ральной пасти трехглавого Люцифера, в двух других па­стях помещены Брут и Кассий. Иуду Данте обрек на самые страшные муки как предателя величия Божия, он предал Христа. Убийц Юлия Цезаря Брута и Кассия великий фло­рентиец счел предателями ве­личия человеческого. То, что Иуда был предателем, — оче­видно, в какой мере предате­лями были Брут и Кассий — вопрос спорный. Важно, одна­ко, то, что для Данте"ничего страшнее предательства не ! существует. Вообще говоряТ для"хрйстианина это не само­очевидно. Он вправе утверж­дать, что ничем не лучше без­граничная жестокость или сла­дострастие. Данте среди дру­гих пороков, преступлений и грехов выбрал именно преда­тельство. Думаю, потому имен­но, что оно представляет со­бой полное отрицание вернос­ти, верность с обратным зна­ком. К ней особенно чувствительным оказался человек той культуры, в которой все держалось на верности лица лицу. Верности-доверии, верности-долге, наконец, вер­ности себе, тому началу, которое делает индивида личностью и удерживает его в личностном измерении своего существования.