Глава 16. Раб и рабство как измерение древневосточной

КУЛЬТУРЫ

Рассмотрение фигуры божественного царя на Древнем Востоке до сих пор почти не касалось того уже отмечавшегося обстоятельства, что "короля (царя) играет свита". Ее же так или иначе составляло все без исключения население каждой древневосточной страны. Царь противопоставлялся своим подданным и вместе с тем был соотнесен с ними как их повелитель. Кем же они были по отно­шению к нему, если всерьез принять во внимание, что он был богом или суще­ством, непосредственно связанным с миром божественного? Указать на то, что подданные были людьми, которыми правил бог, здесь недостаточно, так как нуж­но отдавать себе отчет в том, как реально соотносили себя люди со своими бога­ми. Для первобытной общины характерным было представление о том, что боги находятся на небе, там их царство, а люди и т.д. на земле. Встреча людей и богов происходила в ритуале, на вершине же ритуального действия, в трапезе, и других формах богообщения осуществлялось единение богов и людей. Люди выходили в смысловое пространство сакрального мира, преодолевая в себе низменно-че­ловеческое, профанное естество. Совсем иначе складывалась ситуация в древ­невосточных государствах. Здесь божество в лице царя непосредственно присут­ствует среди людей, его можно лицезреть, вступать с ним в контакт. Какого же рода общение возможно между царем-богом и людьми? Конечно же, совсем не то, какое осуществляется между одним и другим человеком. Нечто подобное было бы кощунством и святотатством. Людям перед лицом божества подобает покло­нение: молитва и жертвоприношение. Самое же главное — люди, оставаясь людь­ми, должны ощущать всю несущественность и ничтожество своей человеческой природы и оформлять это свое ощущение в соответствующих поступках. Ничто­жество людей проистекает из несамодостаточности профанного мира, того, что истоки и движущие силы его существования в сакральном, божественном мире. Само по себе бытие профанно-человеческой реальности — пустота и мнимость. Оно наполняется и животворит лишь в обращенности к божествам. Теперь же животворит людей их царь-бог. Естественно, что подобающее отношение к нему любого без изъятия человека должно состоять в признании и манифестации сво­его ничтожества, всецелой зависимости от царя и возможности действовать, только будучи исполнителем его воли, телом, точнее, одним из органов тела царской души.

Человек, признающий свое полное ничтожество в качестве человека, — раб. До возникновения древневосточных государств и культур для первобытных людей рабами были чужие, представители других первобытных общин. Их отно­сили к рабам ввиду причастности к хаосу. Себя же первобытные люди готовы были признать рабами только перед лицом богов. Только в "вертикальной" обра­щенности они с большей или меньшей полнотой ощущали свое ничтожество, но как люди среди людей они рабами не считались. Иначе говоря, в отталкивании от хаотического ощущения и в осознании своей космичности первобытные люди не могли не осознавать своей существенности и бытийственности, и в то же время эта бытииственность размывалась и уходила на задний план в обращенности людей на богов. С появлением древневосточных культур все изменилось. Чело­веческое стало синонимом рабского потому, что среди людей актуально присут­ствовал один "сверхчеловек" — божественный царь. Своим присутствием он не­прерывно указывал всем остальным людям на их настоящее место и роль. И люди это место и роль принимали как естественную и единственно возможную данность своего рабства. Причем они ощущали себя рабами тем в большей сте­пени, чем полнее и завершеннее выражена божественность их царя.

Поэтому, например, в Древнем Египте, где фараон осмыслялся как полнота присутствия божественности, все египтяне признавали свое рабство у фараона. Рабами считались и крестьяне, и ремесленники, и чиновники, и жрецы, и сановни­ки, и царедворцы. Без всякого сомнения, между древнеегипетским сановником и каким-нибудь земледельцем, от зари до зари обрабатывающим поле своего хозя­ина, существовала дистанция огромного размера. Один из них был богат, распо­лагал практически неограниченной властью над зависимыми от него людьми, про­водил свою жизнь не столько в трудах, сколько в роскоши и развлечениях, тогда как удел другого был ежедневная изнурительная борьба за существование. И все-таки как сановник, так и земледелец оставались рабами фараона, хотя и постав­ленными в различное отношение к своему божественному царю: первый — в от­ношение относительной близости, второй — отдаленности. Но отдалял и прибли­жал в соответствии с доминировавшими представлениями только сам фараон. В нем был источник тех благ, которыми он мог милостиво одаривать или не одари­вать своих рабов. Сами они были здесь как бы ни при чем или почти ни при чем. Максимум достоинства, которое вправе был приписать себе раб, заключался в его преданности фараону, исполнительности и благодарности за царские милос­ти.

Очень внятно и наглядно предстает перед нами положение рабов, находя­щихся на противоположных концах социальной лестницы Древнего Египта в биб­лейской "Книге Бытия", точнее, той ее части, где рассказывается об Иосифе. Иосиф, один из двенадцати сыновей Иакова, был продан завидовавшими ему братьями в Египет. И здесь он проходит в течение нескольких лет весь путь восхождения, который только мыслим для раба. Восхождение Иосифа не было прямым и последовательным. Начал он с самого низа, с предельной униженности и ума-ленности. Ведь что такое иудею, т.е. чужестранцу, быть проданным в рабство в Египет? Первоначально он не мог не быть рабом в квадрате — рабом в качестве чужого, иноплеменника среди рабов-египтян. Но "Господь простер к нему милость", и Иосиф становится домоуправителем египетского вельможи Потифара, по сути первым среди его рабов. Оклеветанный женой своего хозяина вчерашний домо-управитель попадает в царскую темницу. Чужеземец-иудей (а значит, для египтян уже раб) продается в рабство, да еще пребывает в царской темнице: большей оставленности фараоном, ничтожествования и рабства представить себе невоз­можно, И что же, через несколько лет Иосиф совершает стремительный взлет с самого дна пропасти рабства на самую вершину. Совершает не только потому, что "Господь был с Иосифом", но и потому, что фараон сказал ему: "Ты будешь над домом моим и твоего слова держаться будет весь народ мой; только престо­лом я буду больше тебя"1.

Такое вознесение Иосифа стало возможным не просто ввиду всемогу­щества фараона. Для этого не было никаких препятствий еще и потому, что для него как бога все люди уравнены и бесконечно умалены в своем ничтожестве. Приближенный к фараону раб все равно останется рабом, какой бы властью ни наделил его божественный царь. В этом "только престолом буду больше тебя" все дело. Тот, кто остается на престоле, может передать своему рабу-управителю практически все дела, кроме одного — своего права сделать со своим приближен­ным рабом все, что он пожелает. Жизнь Иосифа сложилась благополучно. Он прожил свою долгую жизнь, так и оставшись самым близким к фараону лицом. Но в рассказе об Иосифе встречаются и менее удачливые сановники — виночерпий и хлебодар. Они "провинились перед господином своим "Царем Египетским"2, и "фараон прогневался на рабов своих"3. В результате виночерпий и хлебодар очу­тились в той же темнице, что и Иосиф, т.е. на самом дне пропасти рабства. Но кем они были до этого своего несчастья? Едва ли не первыми сановниками госу­дарства. Ведь те, кто подает своему повелителю вино и хлеб, находятся с ним в наибольшей близости, а значит, на них в наибольшей степени проливается благо­дать милостей божественного царя. Однако это ничуть не помешало виночерпию и хлебодару быть низвергнутыми с самого верха в самый низ. Почему бы и нет, ведь у раба нет своего собственного места, оно определяется свыше фараоном, который даже не воздает должное за заслуги и провинности своих рабов. Скорее он их создает, ставит под вопрос или уничтожает. Совершенно не случайно, что из текста "Книги Бытия" мы так и не узнаем, в чем состояла провинность египетс­ких сановников, почему в результате хлебодара повесили, а виночерпия фараон вернул на прежнее место. По большому счету это не так уж важно, гораздо важ­нее право божественного царя казнить и миловать. Если один сановник был каз­нен, а другой обласкан, значит, так было нужно, в этом правда и благо правления фараона. Далее искать причин и следствий было бы бессмысленно.

Тот факт, что перед лицом царя-бога все его подданные — рабы, что они не имеют своего собственного бытия, вовсе не означает их предельной угнетеннос­ти и подавленности. Непомерной тяжестью, несправедливостью и униженностью рабство является там, где в него попадают люди, знающие, что такое свобода, осмысляющие ее как естественное или хотя бы возможное состояние человека. Ничего подобного не было свойственно египтянам и другим народам Древнего Востока. Для них рабство соответствует человеческой природе. Человек и есть раб, поэтому все, к чему он может стремиться, — это к тому, чтобы стать счастли­вым рабом, рабом с вознесенной головой, а не окончательно попранным и унич­тоженным. Было бы совсем неуместно и несправедливо приписывать народам Древнего Востока какую-то исконную и непонятную приверженность к рабству и нежелание свободы. Представление о свободе и причастности к ней природы человека возникает относительно очень поздно, в культурах, отстоящих от пери­ода возникновения первых древневосточных культур на многие столетия. Перво­бытность таких представлений не знала. Они не могли возникнуть до тех пор, пока у человека не появилось устойчивого индивидуального самоощущения, пока не сформировалась его яйность. Коллективное "мы-бытие" первобытной общи­ны, как это ни покажется странным, от свободы отстояло еще дальше, чем раб­ство древневосточных народов. Во всяком случае, рабы на Востоке сделали та­кие шаги в сторону индивидуации, которые были невозможны для первобытных людей.

При всей своей приниженности и угнетенности каждый раб прямо или опосредованно соотносил себя с фараоном или другим божественным царем. У него был опыт встречи с отъединенным, индивидуально выделенным существо­ванием царя-бога. Какое-то представление о едином, не растворенном в безлич­ной общности, пускай и не совсем собственном бытии у раба возникало. Но если единичен и единствен фараон, то и причастный ему в своем служении раб тоже единичен. Фараон, от лица которого возносились все молитвы всем египетским богам, не давал рабам раствориться в доиндивидуальной неразличимости сак­рального мира. Каждый из рабов, как именно вот этот раб, служил своему един­ственному фараону и в нем, его единичности обретал себя. Он был органом фа­раонова тела, душой же его — сам фараон, но органом не бессознательно-реф­лекторным, а сознающим себя орудием исполнения фараоновых замыслов. В служении-рабствовании раб одновременно и обретал свою индивидуальность и отдавал ее своему царю, отождествляясь с ним.

Более явным сказанное станет при обращении к одному из древнеегипет­ских текстов, известному как "Рассказ Синухета". Его действие относится к эпохе Среднего Царства. Оно начинается со смерти фараона Аменемхета I (2006—1970 гг. до Р.Х.) и продолжается в правление его сына Сенусерта I (1970—1936 гг. до Р.Х.). Рассказ посвящен бегству и скитаниям придворного Синухета из Египта в период междуцарствия, когда неизвестно было, сядет ли на египетский престол благоволивший Синухету наследник, будущий фараон Сенусерт. Заканчивается повествование благополучным возвращением беглеца на родину и милостивым обращением с ним фараона. Казалось бы, в центре действия "Рассказа Синухе­та" сам Синухет и его приключения, Никаких других событий он не затрагивает, разве что косвенно. Однако посмотрим, как наш автор начинает свой рассказ: "Родовитый князь, управитель владений государя в землях бедуинов, действи­тельный знакомый царя, любимый им, его спутник Синухет говорит:

— Я был спутником, сопутствовавшим своему господину, слугою царского гарема у государыни, взысканный милостью, супруги царя Сенусерта... Нефру достопочтенной"1.

Очевидно, что, прежде чем непосредственно перейти к действиям и собы­тиям рассказа, его автор счел необходимым представиться читателю, познако­мить себя с ним. И что же мы в результате узнаем о Синухете? О нем самом, его индивидуальных особенностях — ровным счетом ничего. И не этими особеннос­тями озабочен египетский царедворец. Ему нужно одно — демонстрировать тем, кто будет читать его текст, что он, Синухет, значил для фараона, кем был для него, какими милостями тот его облагодетельствовал и т.д. Вроде бы наш вельмо­жа стремится идентифицировать себя, однако его идентификация менее всего является самоидентификацией. Синухет соотносится со своим царем-богом и в этой соотнесенности обретает себя. Сам по себе в своей самообращенности он как будто вовсе не существует ни в своих, ни в чужих глазах. А это значит, что перед нами человек, в своем человеческом естестве ничтожествующий, т.е. раб.

Тем не менее он решается на поступок редкий и рискованный, на трудное и опасное бегство из Египта. Далее Синухет проявит и выносливость, и сметли­вость, и силу, и отвагу, прежде чем создаст себе прочное положение за предела­ми родной страны. Но вот на пороге старости им овладевает тоска по родине, и Синухет пытается осмыслить, почему он ее покинул. Оказывается, что это некий неизвестный "бог, судивший бегство, увлек меня"1. Сам Синухет здесь вовсе ни при чем: "Что до этого бегства, свершенного смиренным слугой, — пишет он в обращении к фараону Сенусерту I, — то я не замыслил его, не было его в моем сердце, я не задумал его: я не знаю, что оторвало меня от моего местопребыва­ния. Это было как сновидение..."2

С нашей стороны было бы вполне резонно усомниться в полной искренно­сти египетского вельможи. Вряд ли он действовал так уж бессознательно и безот­четно. Важнее, однако, то, что аргументы Синухета были уместны, соответство­вали этикету в обращении раба к своему божественному повелителю. Раб дает понять последнему, что с него нечего взять, никакой собственной волей и возмож­ностями самому устраивать свою жизнь он не обладает. Если в рабе и есть что-то самому ему принадлежащее, так это преданность фараону, не преданность даже, а естественная устремленность к нему как единственному источнику своего су­ществования. Нечто подобное дает понять Сенусерту его царедворец в таких сло­вах: "На родине ли я, здесь ли я, ведь ты властен сокрыть этот горизонт; восходит солнце по твоему желанию; воду в реках — ее пьют, когда ты пожелаешь; воздух в небе — его вдыхают, когда ты это повелишь"3.

Синухет умаляется, кажется, до последнего предела. Послушаешь его — так он ничто или почти ничто, а фараон — это все или почти все. Да, конечно, подобного рода самоумаления и превознесения божественного царя требовал этикет, в нем формулировалось ощущение и без того огромной дистанции между царем-богом и рабом. Но при всей самоумаленности в Синухете сохраняется одно драгоценное качество, которого не знала первобытность. Синухет ощущает себя и существует как вот этот конкретный индивид со своей биографией. Он в состо­янии поведать нам от собственного лица о приключениях, выпавших на его долю. Это право ему дано, и эта возможность у него есть, потому что тексту "Рассказа Синухета" предшествовали торжественные и запечатленные в камне повествова­ния фараонов о своих деяниях. Они были величественны и божественны, исхо­дили от бога и адресовались богам, а не только подданным-рабам. Однако возле царей-богов копошились рабы. Один из них жил в соотнесении с царем-богом Сенусертом и решился поведать потомкам о себе. Разумеется, не о себе Синухе-те как таковом, а о том, каким образом его, именно его жизнь была связана с жизнью Сенусерта I. Последняя наполняла первую своим смыслом, как-то санк­ционировала ее. Но все же Синухет прожил свою собственную, отличную от фа­раоновой, жизнь раба. Для раба служение божественному индивиду — фараону — в какой-то мере требует индивидуального самоопределения, выхода из пред-заданности ритуальных действий с их устойчивыми и неизменными смыслами. Синухет и продемонстрировал возможность внеритуальных, а тем самым и инди­видуализированных человеческих действий. Пока ими оказалось бегство раба от господина и возвращение к нему. В них раб обнаружил какие-то крупицы самобы­тия и самоопределения.

Разделение на божественного царя и всех остальных людей-рабов в каж­дой древневосточной стране было более или менее резким и последовательным. Здесь неизменно действовала одна и та же закономерность: там, где царь был ближе к богам, последовательнее отождествлялся с богами, там рабы в большей степени были рабами. Так, в Древнем Египте и Месопотамии, хотя и по-разному, божество непосредственно восседало на царском троне. Зато и рабство в этих странах наиболее акцентированно. Именно акцентированно, а не всеобъемлю­ще. Все-таки раб в чистоте и полноте своего рабства, так же как и царь в полноте своей божественности, — это скорее ориентиры и смысловые пределы, чем вся реальность древнеегипетской или древнемесопотамской жизни. В какой-то сте­пени божественность и рабство были масками, которые носили люди, каждый из которых в чем-то совпадал, а в чем-то и не совпадал с ними. Эти маски совпада­ют целиком с лицами египтян в их изобразительном искусстве.

Все рельефные, скульптурные и живописные изображения египтян легко делятся на две противоположные группы. В одной из них представлены образы фараонов. Они восседают на своих тронах в непроницаемом величии и замкнуто­сти на свой божественный мир. По существу, их нельзя рассматривать также, как мы привыкли рассматривать античную, ренессансную или новоевропейскую скуль­птуру, т.е. как людей, находящихся в одном измерении с произведениями искус­ства. Перед изображениями фараонов, чтобы ощутить их своеобразие, пришлось бы пасть ниц и только потом осторожно, в страхе ослепнуть, постигать сверхче­ловеческое величие богов. Вторая группа древнеегипетских изображений пред­ставляет собой рабов. Они рабы не потому, что их сковали цепями, бичуют или заставляют выполнять непосильную работу. Их рабство дано в позе и осанке. Как правило, люди, относимые нами к рабам, изображены стоящими неподвижно с вытянутыми вдоль туловища руками или делающими шаг навстречу зрителям. И в том, и в другом случае взгляд фигуры не фиксирован, обращен в какую-то нео­пределенную даль. Они оставляют впечатление завороженности и сомнамбулич-ности, начинает казаться, что стоит прикоснуться к скульптуре пальцами, и она очнется, придет в себя, поза ее станет свободной и непринужденной. В том и дело, что перед нами рабы, они себе не принадлежат. Их источник жизни вне их самих. Им они заворожены, к нему бессознательно устремлены взглядом илиделают шаг навстречу. Са­мое поразительное, что ни­чего не меняется и в изобра­жениях людей, занятых хо­зяйственными делами и даже развлечениями. И у них сохраняется направленность взгляда вовне, обращен­ность к чему-то запредельно­му их повседневному суще­ствованию. Это рабы, прожи­вающие свою жизнь для дру­гого. Понятно, что этот дру­гой — фараон, в свою оче­редь концентрирующий и конденсирующий в себе не­достающую рабам полноту божественного бытия.

Любое древневосточ­ное общество и государство, будучи имуществом, домом, страной своего божественно­го царя, так или иначе выст­раивалось и организовыва­лось вокруг его священной особы. В частности, это по­рождало возникновение раз­личных градаций и типов рабства. Раб-земледелец —

это одно, раб-воин —другое, раб-жрец — третье и т.д. Рабство неизбежно обра­зовывало иерархию по принципу приближенности к божественному царю. На ее вершине находились два рода рабов — сановники (царедворцы) и жрецы. Далее шли писцы (чиновники), или бюрократия. Своеобычность древневосточной куль­туры состояла в том, что здесь эти три сословия не просто тесно переплетались между собою, но и выполняли в принципе сходные функции. И царедворцы, и жрецы, и писцы прежде всего служили царю-богу, а следовательно, их служба не могла не быть богослужением. Хлебодар и виночерпий подают хлеб и вино фара­ону — это священнодействие. Жрец возносит от лица фараона молитвы своему богу — это тоже священнодействие. Наконец, писец-чиновник, контролируя или распределяя ресурсы с полей и пастбищ фараона, также действует от его имени, т.е. осуществляет посредничество между божеством и людьми. Конечно, действия писца причастны сакральному, а его рутинные хозяйственные заботы оказывают­ся в перспективе также священнодействием и богослужением. В широком смыс­ле царедворцы, собственно жрецы и писцы были жрецами, посредствуя каждый на свой лад между царем-богом и людьми. В этом состояла их вознесенность над рабами по преимуществу, рабами и только. Таковыми же были крестьяне, ремес­ленники, частично воины. Если древневосточного божественного царя можно упо-добить душе своей страны и своего народа, то крестьян, ремесленников, воинов — части его тела. Тогда царедворцы, жрецы, писцы будут нервной системой, пе­редающей распоряжения от души к телу. Стать частичкой такой "нервной систе­мы" было самой завидной и достойной участью раба. Исключая, правда, успеш­ные попытки самому стать царем-богом.

А такие попытки на Древнем Востоке, в частности в целиком обожествляв­шем своих царей Древнем Египте, предпринимались не так уж редко. Нам это трудно понять, как возможно рабу, пускай и приближенному к царю, покуситься на царскую (она же божественная) власть. Тут или—или. Или древневосточные люди не слишком верили в божественность царей, или же были какими-то немыслимы­ми кощунами, святотатцами и богоборцами. На самом деле при дворцовых пере­воротах, свергавших царей и династии, срабатывало, видимо, другое. Да, дей­ствительно, царь-бог в глазах Древнего Востока был особой священной и непри­косновенной. Покуситься на нее было ужасно и немыслимо. Но это когда царь-бог подлинный, а не мнимый и поддельный, не самозванец. Его "ненастоящесть" мог­ла обнаружиться в случае каких-то неудачных войн, неурожаев, эпидемий, сти­хийных бедствий. Царь, поскольку он мирозиждитель и мироустроитель, просто обязан был с ними справляться. В этом состояла манифестация его божествен­ности. Не справившийся со своей ролью царь мог быть свергнут как самозванец и шут. От этого сам принцип божественности царя не колебался ни в малейшей степени. Главное со стороны заговорщиков было решиться испытать царя на бо­жественность. Если его удавалось устранить, становилось ясным, какой он на самом деле царь, если же нет — приходилось расплачиваться по самому боль­шому счету. Но для многих рабов игра стоила свеч. Что ни говори, а раб, убивший царя, этим мог доказать еще и мнимость своего рабствования. Вдруг оказыва­лось, что он такой же ненастоящий раб, каким ненастоящим богом был свергну­тый царь. Кто же он тогда? Ну, конечно же, подлинно божественный царь, до вре­мени скрывавшийся в обличий раба. Так что на Древнем Востоке у раба был, хоть и сомнительный, путь наверх, в сторону преодоления своего рабства. Впрочем, он не был единственным, самым надежным и оправданным.