Футуризм

ВОСПОМИНАНИЯ

те ка вы лучше в Астрахань, к родным». Но туда он не поехал и попал в Персию.

Это гофмановская фигура, совершенно, фантастика сплошная. Иногда он вызывал смех, иногда нельзя было не смеяться.

Например, в период, когда он был влюблен в Веру, он захотел понравиться, и вот он принарядился. У него были такие ботинки солдатские с обмотками, и подметки у них отстали; и вот он их привязал какими то веревочками, а костюм у него был — сюр тук длиннополый, обтянутые брюки черные, воротничка не было, грудь была открыта совершенно, он приколол огромную белую астру и попросил, чтобы его напудрили. Ну, что же, мы его напудрили.

Вот такая фигура. Это когда был уже сильный голод. Мы тог да жили в Красной Поляне. Хлеба не было. Раз Хлебников гово рит: «А ведь лягушки вкусные, во Франции их едят». Я говорю: «Давайте попробуем». Он поймал несколько, и мы зажарили. И представьте себе, действительно было вкусно, как куриное мя со. Потом он попросил приготовить ему еще улиток. Мы ему на жарили. Ничего, только очень жесткое мясо было. Он ел с удо вольствием, но, правда, мы сделали их с маслом и с яйцами.

О Хлебникове можно бесконечно говорить.

Бурлюк Маяковского водил, как поводырь медведя. Он так

ирекомендовал его: «Гениальный поэт — Маяковский». И в этот период Маяковский был очень веселый, энергичный, это огонь был. А дальше он все мрачнее и мрачнее становился. Маяков ский все время читал стихи, как только приходил, запоем совер шенно. Его не надо было просить. Свои стихи читал.

Бурлюк в него был совершенно влюблен. Потом, у Бурлюка было такое свойство, что он вдохновлял людей, внушал веру в се бя, как никто другой, такое любование, внимательное отношение у него было к чужому творчеству. В нем было заложено огром ное отцовство, везде он выкапывал какие то таланты. Так же он относился и к Хлебникову.

СКаменским Васей тоже была дружба у Маяковского. На вы ступлениях я бывала в Политехническом музее еще до войны

иво время войны. Зал очень реагировал на их выступления, очень волновался, неспокойно было. Сказать, что отрицательно относились, я бы не могла, они, безусловно, публику захватыва

598

МАРИЯ СИНЯКОВА

ли. Само по себе это было тогда появление скандальное, и про сто спокойно не могло пройти такое явление.

Из общих знакомых того периода я помню Шехтель Веру Фе доровну — художницу. Хорошенькая была девушка, пухленькая, розовенькая. Маяковский, говорят, ею увлекался. Поговаривали даже как будто о женитьбе. Знала я ее брата Жегина, потом Васю Чекрыгина. Чекрыгин был очень талантливый художник, мис тик. Я с ним не говорила на религиозные темы, но можно судить по его вещам. Жегина я мало знаю. А Маяковский с Чекрыгиным был связан. Я видела вещи Чекрыгина на выставках. У него оста лись жена и дочка. Я думаю, что у них хранятся его вещи.

На футуристических выставках мы всегда бывали, на выстав ке М. Ларионова и Н. Гончаровой. Маяковский тоже выставлял ся. Он был футурист в живописи и кубист… И я думаю, что он в то время считал это серьезным для себя. Он сам не знал, что он — поэт. У меня такое впечатление, что он познал себя как по эта через Бурлюка.

Я видела, как рисует Маяковский в студии у Бурлюка, в доме Нирнзее. Это была самая настоящая художественная студия. В тот период они уже выступали как поэты. Там было много кар тин, у Бурлюка, были натурщики. Я помню, как Бурлюк и Ма яковский рисовали портрет сестры Веры. Бурлюк же — очень хороший художник. То, что он рисует сейчас, — это совсем не характерно для Бурлюка. У него очень хорошие вещи периода импрессионизма, до кубизма, это самый его интересный живо писный период. Назвать его дилетантом в живописи нельзя, — он — большой мастер. А в поэзии он скорее больше интуит, зна ток.

Для Бурлюка живопись была его основной профессией, а Ма яковский тоже был художник способный. До мастерства дело не дошло, он так и остался учеником этого периода. Но все таки отпечаток у него остался того, что он — художник: чувство ве щей, чувство красок. <…>

ВАДИМ БАЯН

[ПЕРВАЯ ОЛИМПИАДА ФУТУРИСТОВ]

«Трехкамерное сердце» *

«Спешное. <…>

Яна днях познакомился с поэтом Влад. Влад. Маяковским,

ион — гений. Если он выступит на наших вечерах, это будет не что грандиозное. Предлагаю включить его в нашу группу. Пере говорите с устроителем. Телеграфируйте…»

Так писал мне Игорь Северянин из Петербурга в Крым в де кабре 1913 года. <…>

В эту осень футуристы всех разновидностей, без различия на правлений, единым фронтом вышли на бой со старым миром ис кусства, а наиболее активная часть во главе с Игорем Северяни ным организовала турне, чтобы громко пронести по городам России свои идеи. По лихорадочному тону письма уже прослав ленного в то время Северянина и по бешеному вою газетных ста тей было видно, что в литературу пришел какой то «небоскреб», который своим появлением повысил температуру общества. В это время Маяковский уже грохотал в Харькове и делал наско ки на другие города. Казалось, это двигалась по городам ходячая колокольня, которая гудела на всю Россию. А когда красными галками полетели сообщения о желтой кофте, я вспомнил сухую, красиво отлитую фигуру в оранжевой кофте с черным самовя зом, которую всего лишь месяц назад я видел в Петербурге, в Те нишевском зале, на лекции Чуковского «О русских футуристах», всколыхнувшей тогда весь литературный Петербург. Я сидел во втором ряду как раз позади Маяковского, сидевшего в первом ряду в окружении всех московских футуристов, вплоть до Алек сея Крученых, который по просьбе Чуковского для иллюстра

* Выражение Маяковского. В тексте дается пояснение.

600

ВАДИМ БАЯН

ции лекции, а может быть, просто для удовольствия публики тут же вместе с Игорем Северяниным выступил со стихами и в за ключение живописно стукнулся лбом об стол.

Пожар футуризма охватил всю наиболее взрывчатую литера турную молодежь. Хотелось культурной революции и славы… Воспаленные поэты, по мере своих материальных возможнос тей, метались по всей стране, жили в поездах всех железных до рог и на страницах всех газет.

Живя наполовину в Петербурге, штаб квартиру в то время я имел в Симферополе, где жила моя мать, а так как подготовку турне товарищи возложили на меня, то отправным пунктом на шего литературного похода я эгоистически избрал Симферополь, куда я приехал из Петербурга отдыхать после кипучей работы по подготовке к выходу в свет в издании «Т ва Вольф» моей кни ги «Лирический поток».

От предложения Северянина меня залихорадило, тем более что «идеолог» нашей группы, директор «Петербургского глаша тая» Иван Игнатьев, который должен был выступать с докладом «Великая футурналия», косвенно уведомил меня о предполагав шемся самоубийстве (в начале декабря он писал: «если умру, память мою почтите вставанием», а 20 января — зарезался). И конечно, не пополнить группу такой крупной силой, как Мая ковский, было бы непростительной ошибкой. <…>

За десять дней до нашего выступления, а именно 28 декабря старого стиля, в 11 часов утра, по прибытии с севера курьерско го поезда, у меня в квартире раздался настойчивый звонок и в пе реднюю бодро вошли два высоких человека: впереди, в черном — Северянин, а за ним весь в коричневом — Маяковский. Черного у него были только глаза да ботинки. Его легкое пальто и круг лая шляпа с опущенными полями, а также длинный шарф, жи вописно окутавший всю нижнюю часть лица до самого носа, вме сте были похожи на красиво очерченный футляр, который не хотелось ломать, но… Маяковский, по предложению хозяев, бы стро распахнул всю свою коричневую «оправу», и перед нами предстала тонкая с крутыми плечами фигура, которая была оде та в бедную, тоненькую синюю блузу с черным самовязом и чер ные брюки и на которой положительно не хотелось замечать никаких костюмов, настолько личная сила Маяковского затуше

601

ВОСПОМИНАНИЯ

вывала недостатки его скромного туалета. Он был похож на Одиссея в рубище. По ту сторону лица таились пороховые по греба новых идей и арсенал невиданного поэтического оружия. В теле Маяковского к этому времени уже не осталось ни одного юношеского атома. С виду это был совершенно развившийся мужчина лет двадцати пяти, хотя на самом деле ему было всего только двадцать. Его тяжелые, как гири, глаза, которые он, каза лось, с трудом переваливал с предмета на предмет, дымились гневом отрицания старого мира, и весь он был чрезвычайно ко лоритен и самоцветен, вернее — был похож на рисунок, кото рый закончен во всех отношениях. В общем, этот человек носил

всебе огромный заряд жизненной силы и поистине «трехкамер ное сердце», как он сам сказал о себе. Гости наполнили мою квартиру смесью гремучего баса Маяковского с баритональным тенором Северянина, и если Северянин весь излучался лирикой, то за Маяковским нахлынуло целое облако каких то космиче ских настроений. Маяковский говорил чрезвычайно красочно и без запинок. Во рту этого человека, казалось, был новый язык, а в жилах текла расплавленная медь. Чувствовалось, что именно этот поэт по настоящему ранит нашу обленившуюся эпоху. Се верянин бывал у меня и раньше и чувствовал себя как дома, а Маяковский вообще не знал, что такое «дома» и «не дома»,

внем светился тот «гражданин мира», который в проекте у стро ителей коммунизма. С первой же минуты нашего знакомства мы заговорили на одном языке, а после завтрака, перейдя в мой ра бочий кабинет, уже включились в обсуждение повестки текуще го дня и программы будущих выступлений. Это историческое совещание по вопросу реорганизации нашего турне носило почти фантастический характер. Наше общее кипение не поддавалось описанию. Перекрестный огонь предложений был неповторим. Мы зарылись в хаосе самых сногсшибательных предложений, — нам предстояло выработать маршрут, очертить облик наших вы ступлений и создать крепкую группу выступающих. Маяковский, крупно шагая, все время быстро ходил взад и вперед по комнате. Наконец, когда неразбериха предложений достигла апогея, он решил продиктовать:

—Я предлагаю турне переименовать в Первую олимпиаду футуристов и немедленно вызвать Давида Бурлюка.

602

ВАДИМ БАЯН

Он тут же сел за стол и начал составлять основной текст афи ши (рукописи Маяковского у меня сохранились, и я содержание предложенной им афиши привожу в точности). Спотыкаясь пе ром по бумаге, он написал следующее:

«ПЕРВАЯ ОЛИМПИАДА РОССИЙСКОГО ФУТУРИЗМА ПОВЕДЕТ СОСТЯЗАЮЩИХ ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ I. МЫ

Новые гунны. О меди и о мясе. Гении без костюма. Зачем узо ры на лицах и галстуках из аршина весны? Если есть Давид Бур люк, значит “стальные грузные чудовища” нужнее Онегина, а если пришел Игорь Северянин, то значит “Creme` de Violettes” глубже Достоевского. Я какой?

II. СОСТЯЗАЮТСЯ: ВАДИМ БАЯН (стихи) ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН (поэзы) ДАВИД БУРЛЮК (стихи)

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ (стихи и куски трагедии, шла в Петербурге, театр Комиссаржевской)».

Вслед за афишей он написал бесхозяйственную по размерам телеграмму Бурлюку в Херсон и набросал такой грандиозный маршрут, для прохождения которого потребовалось мобилизо вать двух устроителей. В маршрут входило двадцать крупней ших городов России, в том числе и обе столицы. В карте поэта скрещивались такие амплитуды, как «Тифлис—Петербург», «Вар шава—Саратов». Все предложения Маяковского как организа тора Первой олимпиады футуристов были приняты, разработа ны и немедленно двинуты в ход. В группу, намеченную нами, из прежней группы, кроме меня и Северянина, был включен толь ко Иван Игнатьев, понравившийся Маяковскому своим выраже нием: «Неверие — величайшая вера самому себе».

Заговор общества

Стоит ли говорить, какой поднялся вой в редакциях местных газет, когда мы растелефонили по городу свою программу, включив в нее и тезисы доклада Игнатьева о «механическом по

603

ВОСПОМИНАНИЯ

томстве», о «дыре Корнея Чуковского» и о «вентиляторе беско нечности»… Газеты уже не раз сообщали о «грозящем нашествии футуристов» и предостерегали публику не ловиться на удочку «этих шарлатанов». Мое чисто случайное невыступление на ве чере студентов, которым я обещал выступить, они преподноси ли как факт, характеризующий всех футуристов. Надо сказать, что мнение общества к приезду футуристов «обрабатывалось» всеми находившимися в то время в Симферополе литераторами. Против футуристов в городе профилактически был проведен целый ряд докладов и диспутов, на которых оставалось только решить, какую кличку дать футуризму — «Шарлатанство» или «Желтый дом». Противофутуристические прививки сделались обязанностью словесников всех учебных заведений. Не без удо вольствия слушал я и культурные трактовки о футуризме уважа емого ныне профессора П. И. Новицкого и критика А. Б. Дерма на, тонкий анализ которых был приятен даже противнику. Все эти культурные выступления, естественно, в конце концов нашли себе некультурный отзвук в заплесневевших закоулках общества и взбудоражили непрошеных «выразителей общественного гне ва». Нашлась кучка хулиганствующей реакционной молодежи, которая, опираясь на антифутуристическое настроение в городе, поставила себе целью во что бы то ни стало сорвать вечер футу ристов. Для учинения скандала был намечен длинный ряд раз новидностей обструкции, доходящей вплоть до огурцов и дох лой кошки. В общем, вся эта картина противодействия нашему движению была похожа на заговор общества.

Все это, вместе взятое, сильнейшим образом поставило нас в оппозицию, а больше всего того, на чьих плечах было больше груза. Выслушав информацию устроителя, Маяковский сказал:

— Чем хуже, тем лучше.

И тут же повернул разговор в сторону прогулочного путеше ствия по наиболее характерным местам Крыма, чтобы размо тать свободное время, которое, казалось, нескончаемой полосой легло между нами и выступлением. <…>

Рисунки

У Маяковского был очень удачный организм. Он снабжал его энергией не только для того, чтобы превосходить других, но и для

604

ВАДИМ БАЯН

того, чтобы в тридцать шесть лет закидать себя таким количе ством впечатлений, какое не придется даже на долю восьмидеся тилетнего старика. За все время моего пребывания в его обществе он только один раз сказал, что «устал, как тысячелетний ста рик». Вообще же усталости не знал. Обычной дозой впечатле ний Маяковский не удовлетворялся, также и живя в гостинице. Например, поздно вечером, когда мы с Северянином уже устава ли от бесед, он спускался в бильярдную и играл с маркером на бильярде почти до утра, несмотря на то что вставал очень рано. Однажды утром он нам сказал:

— Сегодня я вас буду рисовать.

Правда, никаких рисовальных принадлежностей, кроме аль бома с тремя листами ватманской бумаги и простого карандаша, у него с собой не было. Но разве Маяковский перед чем либо останавливался? Через минуту я уже сидел перед ним на стуле, а он, сидя верхом на другом стуле и кидая своими черными гла зами то на меня, то на бумагу, решительными и поспешными взмахами рисовал. Лицо мое оказалось упорным для рисования и не поддавалось. Но этого то ему и нужно было. Он перешел в яростное наступление и, казалось, прямо штурмовал мое лицо. Он скомкал два наброска и только на третьем удержался. А когда овладел основными чертами, сиял, как победитель, как охотник, накинувший аркан на зебру. Чем ближе рисунок подходил к кон цу, тем лихорадочней кипела его работа. Для яркости он решил размалевать портрет чернилами. Он пустил в ход все подходящие предметы, какие только были под рукой на письменном столе, чтобы извлечь из чернильницы как можно больше чернил. На конец, он выхватил изо рта папироску и неистово стал работать ею, часто тыкая то в чернильницу, то в рисунок. Это был после дний этап компоновки. Через секунду он уже спокойно делал надпись, а через другую «в знак истинного расположения» про тянул портрет мне. Это был рисунок размером 24 × 32 сантимет ра. В этот момент он еще не был покрыт гуашью.

Разгоревшись на первом рисунке, для Игоря он решил расши рить «полотно». Он вырвал днище из своей картонки, в которой лежала его знаменитая желтая кофта, бросил вещи прямо на пол и, посадив Северянина на мое место, только в профиль, с таким же азартом взялся за работу. Орлиный профиль Северянина в пе

605

ВОСПОМИНАНИЯ

редаче Маяковского едва ли мог найти себе что либо равное по выразительности. Стремительность Северянина была доведена до предельной остроты; взгляд буквально дымился вдохновени ем; казалось, рисунок хочет улететь с полотна. Северянин, когда увидел портрет, съежился и долго смотрел на него испуганно, ему было жаль, что на самом деле он все таки не так выразите лен. Ноздри Маяковского вздрагивали, в глазах светилась гени альность. Он был доволен. Портрет было решено подарить мне. Придя в себя, Северянин наискось, повыше подписи Маяковско го, крупно написал свои знаменитые строки из «Громокипящего кубка»:

Я покорил литературу, Взорлил, гремящий, на престол, —

и рисунок тут же обоими был подарен мне. <…>

Первая размолвка с Северянином

Зная наизусть тьму тьмущую стихов и в том числе всего Севе рянина, Маяковский по каждому случаю либо цитировал, либо пародировал стихи поэтов, а в особенности — Игоря. Так, на пример, уходя в туалетную, он цитировал популярную строчку Северянина «Душа влечется в примитив», а придя обратно, на певал под Северянина пародию на какую нибудь «уважаемую» строфу поэта. Северянину это не нравилось. Помню столкнове ние. Как известно, Северянин гордился своим прадедом Карамзи ным и даже посвятил ему стихотворение, в котором были строки:

И вовсе жребий мой не горек!.. Я верю, доблестный мой дед, Что я — в поэзии историк, Как ты — в истории поэт.

Однажды Игорь машинально замурлыкал эти строки. Мая ковский тут же почти машинально перефразировал их и в тон Северянину басово процедил более прозаический вариант:

И вовсе жребий мой не горек! Я верю, доблестный мой дед, Что я в поэзии — асторик, Как ты в «Астории» — поэт.

606

ВАДИМ БАЯН

Этот намек на «гастрономическую» поэзию Северянина и на частое посещение поэтом ресторана новой гостиницы «Асто рия» в Петербурге покоробил Игоря, он нахмурил брови, вытя нул лицо и «с достоинством» обратился к Маяковскому:

—Владимир Владимирович, нельзя ли пореже пародировать мои стихи?

Маяковский, широко улыбаясь, не без издевательства сказал:

—Игорь, детка, что же тут обидного? Вы посмотрите, какая красота! Ну, например…

И тут же сымпровизировал какую то новую ядовитую паро дию на стихи Северянина. Игорю ничего не оставалось, как при мириться с этим «неизбежным злом» и в дальнейшем встречать подобные пародии улыбками. И мне казалось, что рана Игоря, которую так безжалостно долбил Маяковский, зарубцевалась

иобмозолилась навсегда, но на самом деле это было не совсем так. На другой день после банкета, необычно рано и в необычно хорошем настроении (несмотря на то, что виновники банкета в эту ночь почти не спали) ко мне пришел Маяковский и, едва переступив порог передней, пробасил:

—Оставил Игоря накануне самоубийства, почти уверен, что повесится, вот до чего поссорились.

—Что случилось? — спрашиваю я.

—Да все то же. Новый припадок возмущения моими паро диями, — снимая пальто, добродушно сообщил Владимир Вла димирович.

Я знал, что щепетильный Северянин недооценивает прямо душия Маяковского и все его беззлобные шутки принимает за желание оскорбить его. Мне хотелось тут же пойти с Маяковским в гостиницу и ликвидировать неприятность, но неудобно было предлагать гостю обратное путешествие, тем более что Маяков ского здесь ждал замечательный сюрприз. Выход был только один — это немедленно поразить его сюрпризом, который от кроет новые пути к ликвидации конфликта, но как же это сделать, когда этот «сюрприз» в моем кабинете храпит на полквартиры

иугрожает серьезной затяжкой эволюции. Распинаясь между сюрпризом и неприятностью, я предоставил все это естествен ной развязке и стал занимать гостя.

607

ВОСПОМИНАНИЯ

За завтраком прямота Маяковского прогулялась и по моему самолюбию: принесли почту, издательство Вольфа прислало первый экземпляр моего «Лирического потока», который выхо дил с предисловиями Игоря Северянина и… Иеронима Ясинско го (признаюсь, такая полярность была придумана для сканда ла). Дрожащей рукой подаю Маяковскому:

— Вот… Владимир Владимирович… Маяковский схватил книжку, впился взглядом в обложку, ко

торую удачно скомпоновал Георгий Нарбут, затем, шаркнув гла зами по страницам и окунувшись несколько раз в стихи, пробуб нил:

— Я бы сказал, это помесь Апухтина с Надсоном. Впоследствии эту похожесть моих ранних стихов на стихи

Апухтина и Надсона Маяковский в «Клопе» высмеял в более острой форме, и грустно, что некоторые недалекие люди дали этой мысли превратное толкование.

Меня ужгло заключение Маяковского, но прямота его оказа лась о двух концах. Я решил козырнуть перед ним кусками своих космических поэм, которых до него почти никому не показывал, так как стеснялся неэстетических выражений, а главное — мно гостопного ямба, ничуть не подозревая, что именно этот размер полюбится Маяковскому для выражения его величайших лири ческих настроений (в поэме «Во весь голос»). Я стал в позицию:

—Но у меня есть и другие стихи, Владимир Владимирович, только невкусные.

—Вот это то и пленительно. Давайте сюда.

Читаю:

— Подохнут микробы под млечным колесом, Плевками высохнут гнилые океаны, Лишь солнце бледное с затасканным лицом В мирах останется лизать земные раны.

— Еще.

— Придет Собачество вспахать свои поля На пепелище зла и микрочеловеков, Но сдохнет солнышко — и черная земля Опустит надолго тоскующие веки.

Маяковский приободрился.

— Почему вы с ними не выступаете? — спросил он.

608

ВАДИМ БАЯН

—Они еще не закончены.

—Напрасно. Надо бы закончить.

И я уже был удовлетворен: быть необруганным Маяков ским — это уже достижение.

Взнак ли прилива расположения или просто потому, что уви дел на столике краски, но после завтрака Маяковский покрыл мой портрет (сделанный им) гуашью. Отойдя от рисунка, чтобы посмотреть на него издали, он сказал:

— Теперь в нем выражен лик вашего нового творчества. Надо чуточку замазать левое плечо.

Но не успел он еще шагнуть, как проснувшиеся Бурлюк (ко торый приехал в пять часов утра), увидав Маяковского, напол нил визгом всю квартиру. Не помню, целовались они или только обнимались, но общей радости было много, в результате чего левое плечо так и поныне осталось незаконченным.

Когда мы, после второго привала у стола, втроем пришли

вгостиницу, Игорь плакал, но уже не от обиды, а от одиноче ства, которого не выносила его лирическая и детски беспомощ ная натура. Приходу нашему он был рад, но «для стиля» не улы бался целый день, вплоть до того момента, когда мы вчетвером пошли к портному, чтобы заказать для Бурлюка «сногсшиба тельную» жилетку из цветистого бархата, и у Бурлюка по дороге над головой, на нитке взвился красный детский шар. Оконча тельно же рассеял его сомнения насчет прямоты Маяковского следующий случай.

Вдень приезда Бурлюка все поэты ночевали у меня. Маяков скому и Бурлюку была отведена отдельная комната. Ночью Ма яковский проснулся от того, что в комнате заиграл нечаянно забытый будильник. Он разбудил Бурлюка и начал с ним обслу шивать мебель, полагая, что где нибудь скрывается музыкаль ная шкатулка. После тщательного обследования поэты наконец обнаружили, что играет будильник, но остановить его все таки не могли, так как не имели на этот счет никакого опыта. Тогда Маяковский предложил выбросить будильник в форточку, чтобы только избавиться от истязающей его музыки. Больших трудов стоило Бурлюку удержать его от этой «нетактичности по отно шению к хозяевам». К счастью, у Бурлюка явилась мысль зава лить будильник лежавшими тут же без применения подушками и тем заглушить неукротимую музыку.

609

ВОСПОМИНАНИЯ

Утром за столом Маяковский в свое оправдание, когда Бур люк под общий хохот над «ночной тревогой» публично стал на падать на него за его «непревзойденный цинизм», остроумно указал на расхождение «спроса» с «предложением»:

— Мне спать хочется, а он меня мазуркой угощает.

Такая прямота Маяковского в отношении хозяев будильника окончательно убедила Северянина в кристаллической чистоте и беззлобности Маяковского, и первую размолвку их по наруж ному виду можно было считать ликвидированной. <…>

Чемпион

7 января Театр таврического дворянства разламывался от публики: все ярусы были загружены, как палубы океанского па рохода; все проходы были залиты «входной» публикой; в цент ральном проходе, среди моря «входных», как телеграфный столб, возвышался сам полицмейстер Соколов; в губернаторской ложе сверкали эполетами губернатор, вице губернатор и «сам» корпус ной командир — генерал Экк, наводивший страх на пятьдесят полков юга России; из дверей всех ярусов — среди пышных туа летов, сюртуков и визиток, военных и чиновничьих мундиров и студенческих курток — точно кукиши, оскорбительно торчали мундиры городовых. У подъезда театр гудела толпа оставшихся за бортом, оттесняемая усиленным нарядом полиции. Темпера тура зала была повышена, театр гудел, как улей. Чувствовалось, что у каждого сосало под ложечкой любопытство и сверлил голо ву один вопрос: «Что будет?!» У выступающих змейкой пропол зала мысль о том, что где то среди этой праздничной публики предательски залегла будущая обструкция, что где то под кожей этой красивой аудитории вздулся нарыв, который угрожает про рваться и испачкать расцветающий вечер. А нарастающие звон ки, точно петлей, стягивали горло. Впрочем, к Маяковскому последнее не относилось — одетый в черный сюртук, с трудом найденный на его огромную фигуру в костюмерных Симферо поля, он весело расхаживал с хлыстом в руке и с нетерпением ждал поднятия занавеса. Наконец занавес поднялся. Зал замер. На сцену, точно командир к войскам, бодро вышел Маяковский. Хлыст в правой руке вызвал движение в зале. На левой стороне хмыкнула какая то ложа, но Маяковский повернул в ее сторону

610

ВАДИМ БАЯН

жернова глаз — и смех притух. В зале наступила абсолютная, почтительная тишина, и Маяковский включился.

— Милостивые государыни и милостивые государи! — загре мел он при напряженном внимании зала. — В каждом городе, куда бы ни приехали футуристы, из под груды газетной макула туры выползает черная критика, утверждающая, что за раскра шенными лицами у футуристов нет ничего, кроме дерзости и на хальства, и что во всех скандалах российских литературных кабаков виноваты только футуристы. Это неверно. В лице футу ристов вы имеете носителей протеста против шаблона, творцов нового искусства и революционеров духа. Как недоваренное мя со, застряла в зубах нудная поэзия прошлого, а мы даем стихи острые и нужные, как зубочистки.

И пошел.

После лихого наскока на беспредметность и эпигонство сим волизма он истер в порошок его крупнейших представителей — Бальмонта и Брюсова, виртуозно перемешивая их стихи со сти хами Пушкина и Державина и издевательски преподнося эту ме шанину растерявшейся публике; он до крови исхлестал «лысе ющий талант» Сологуба, который «выступлениями Северянина украшал свои вечера, как гарниром украшают протухшие блю да»; он искромсал длинный ряд корифеев поэзии и других на правлений, противопоставляя им галерею футуристов. После предложил идею футуризма, деловито разворачивая перед слу шателями группировку художественных сект искусства и лите ратуры, демонстрируя «сегодняшние» достижения футуризма и намечая задачи завтрашнего дня. Словом, он предложил но вую программу…

Разделение на «эго» и «кубо»

После этого выступления литературный «мезальянс» Севе рянина с Маяковским оборвался. Такой яркий товарищ, как Ма яковский, ни в какой мере не был выгоден для Северянина, желавшего доминировать среди собратьев по выступлениям. Се верянин сделал колоссальную ошибку по отношению к своей славе, пригласив Маяковского в свою группу. Выступать с таким гигантом — это значило всегда казаться пигмеем и всегда тер петь провал. Тот лирический невод и то мастерство в области

611

ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

[ЗАМЕТКИ О МАЯКОВСКОМ]

Владимир Иванович Сидоров (Вадим Баян) — купец из Симфе рополя. В «К. с. ч.» я именую его «Селимом Буяном». Он выпус тил книгу «Лирионетты и баркароллы» (?!) в изд. Вольф, уплатив за «марку» основательно. Предложил мне написать предисловие. Я написал ровно пять издательских строк. Гонорар — 125 рублей! Человек добрый, мягкий, глупый, смешливый, мнящий. Высту пал на наших крымских вечерах во фраке с голубой муаровой лентой через сорочку («от плеча к аппендициту»). У него име лась мамаша, некрасивая сестра и «муж при жене». Все они, уго щая, говорили: «Получайте…» Он мне рассказывал, что, ликви дировав однажды любовницу, отнял у нее каракулевый сак, им купленный: «Не стану же покупать другого следующей…» Не превзойденно!

** *

Он предложил мне турне по Крыму. Я дал согласие под усло вием выступления Маяковского, Бурлюка и Игнатьева.

** *

До Симферополя из Москвы мы ехали с Володей вдвоем. Си дели большей частью в вагоне ресторане и бесконечно беседо вали за стаканом красного вина.

** *

Остановились сначала у Сидорова, потом перекочевали в отель, счета в котором оплачивал купчик. Жили в одном номере — я и В. В. Он любил, помню, спать нагим под одеялом. По утрам

614

ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

я требовал в номер самовар, булочки, масло. В. В. меня сразу же «пристыдил»:

—Чего ты стесняешься? Требуй заморозить бутылку, требуй коньяк, икру и проч. Помни, что не мы разоряем Сидорова, а он нас: мы ему даем своими именами значительно больше, чем он нам своими купецкими деньгами.

Я слушал В. В., с ним согласный. Однажды все же купчик не выдержал взятой на себя роли мецената и, стесняясь и краснея, робко указал нам на крупный счет. И тогда Володю прорвало: чего только он ни наговорил Сидорову!..

—Всякий труд должен быть, милсдарь, оплачен, а разве не труд — тянуть за уши в литературу людей бездарных? Вы же, го лубчик, скажем открыто, талантом не сияете. И кроме того — мы разрешали Вам выступать совместно с нами, а это чего ни будь да стоит. У нас с Вами не дружба, а сделка. Вы наняли нас Вас выдвинуть, мы выполняем заказ. Предельной платы Вы нам не назначили, ограничившись расплывчатым: «дорожные рас ходы, содержанье в отеле, развлеченья и проч.». Так вот и по трудитесь оплачивать счета в отеле и вечерами в шантане, какие мы найдем нужным сделать. Мы принимаем в себя только по требное нам, «в прок» запасов не делаем. Вообще, выдвиг без дарности уже некий компромисс с совестью. Но мы Вас, заметь те, не рекламируем, не рекомендуем, — мы даем Вам лишь место около себя на эстраде. И это место мы ценим чрезвычайно доро го. И поэтому одно из двух: или Вы, осознав, отбросьте Вашу мелкобуржуазную жадность, или убирайтесь ко всем чертям!

** *

Почти ежевечерне мы пили шампанское в «Бристоле». Наши вечера скрашивала некая гречанка Людмила Керем, интеллиген тная маленькая шатенка, и кафешантанная певица Британова, милая и приличная. Пивали, обыкновенно, по шести бутылок, закусывая жженым миндалем с солью.

** *

Владимир пил очень мало: иногда несколько рюмок, боль шей частью вино, любил же шампанское. Однажды мы предпри

615

ВОСПОМИНАНИЯ

няли автопоездку в Ялту. Когда уселись в машину, захотели на дорогу выпить коньяку. Сидоров распорядился, и нам в машину подали на подносе просимое. Дверца машины была распахнута, и прохожие с удивлением наблюдали, как футуристы угощались перед путем. В Гурзуфе и Алупке мы также заезжали погреться. В Ялту прибыли поздним вечером. Шел снег. В комнате было прохладно. Ходили в какой то клуб на танцы. Крым, занесен ный снегом!..

…Подъехал Бурлюк. И. В. Игнатьев («Петербургский глаша тай») не прибыл: женихался в СПб., женился и зарезался. Из Симферополя покатили в Севастополь. Маяковский и Бурлюк обещали мне выступать всюду в обыкновенных костюмах и Бур люку лица не раскрашивать. Однако в Керчи не выдержали. М. облачился в оранжевую кофту, а Б. в вишневый фрак при зе леной бархатной жилетке. Это явилось для меня полной неожи данностью. Я вспылил, меня с трудом уговорили выступить, но зато сразу же после вечера я укатил в Питер. Дома написал «Крымскую трагикомедию», которую — в отместку — читал на своих вечерах. М. и не думал сердиться: выучил наизусть и часто читал при мне вслух, добродушно посмеиваясь. Эта вещь ему, видимо, нравилась, как вообще многие мои стихи, которых наи зусть знал он множество. В Берлине, когда мы только что встре тились, он читал мне уже новые мои стихи: «Их культурность» (из «Менестреля») и «Я мечтаю о том, чего нет (из газеты).

** *

Полному объединению «Эго» и «Кубо» всегда мешали и внеш ние признаки, вроде цветных одежды и «болезни на щеках». Если бы не эта деталь, мыслили бы футуристы воедино под де визом воистину «Вселенского». (Мой «Эго» назывался «вселен ским».)

Никаких ссор между мною и Володей не бывало: бывали лишь временные расхождения. Никто из нас не желал уступать друг другу: «молодо зелено»… Жаль! <…>

АЛЕКСЕЙ МАСАИНОВ

МАЯКОВСКИЙ — ПОЭТ И ЧЕЛОВЕК

I

У Игоря Северянина. — Первые встречи с Маяковским. — Поэзовечера в Петрограде и Москве

На Средней Подьяческой над воротами, по маленькой пога ненькой лестнице, налево кв. № 13. Обитая черной клеенкой дверь. На звонок, гремящий застенчивее, дверь сразу же отворя ется, еще придерживаемая цепочкой. Под цепочкой — сморщен ное личико старушки прислуги.

—Здесь живет поэт Северянин?..

—Северянин… Игорь Васильевич Лотарев, спрашиваете вы? Здеся… Здеся…

Я протягиваю карточку. Дверь захлопывается. Через пять минут старушка поспешно открывает ее и вводит меня в крохот ную (2 шага на 3) кухонку.

—Ах! — смущается старушка, — головку то не зацепите… Бе лье то…

Трудно не зацепить. Под потолком, на трех протянутых ве ревках висит только что выстиранное, еще мокрое белье.

—Сюда, сюда пожалуйте, — шепчет старушка, входя в узкий коридорчик, где можно только еле еле пройти. Там она снимает

сменя пальто. В комнате рядом в огне керосиновой лампы мель кают, как испуганные птицы, две женщины, прикрывая, дверь. В другой — тоже мечется, что то прибирая, высокий, длинноно сый человек, с головой продолговатой, как гигантское яйцо. Он в смущении закрывает руками ворот своей ночной рубашки, на которую надет куцый серый сюртучок.

—Очень приятно… Я знаю ваши стихи. Где вы их печатали в последний раз? В альманахе «Ветви»? Нет? — бормочет он,

617