Iftf с характером эпохи приходится связывать и широко распростра-

ненные среди молодежи того времени мечты повторить в своей соб-

ственной жизни и карьере небывалый взлет простого офицера Бона-

парта. Эти мечты не были изжиты в обществе и после того, как именно

русская военная молодежь, что называется, собственными руками раз-

давила Бонапарта как опасного и жестокого врага своей Родины, на

практике развенчав мифы о «гениальности» и «непобедимости» этого

удачливого военно-политического авантюриста.

Эпоха романтизма породила особый тип личности. Достаточно на-

помнить, что именно люди этого типа («могучее, лихое племя», по вы-

ражению М.Ю. Лермонтова) с поразительной храбростью сражались

и гибли в 1812 г. под Смоленском и Бородино. Умудренному годами

«реалисту» М.И. Кутузову не раз стоило большого труда удержать своих

горячих генералов от самых безрассудных намерений без должной под-

готовки дать «решительное сражение» превосходящим силам францу-

зов... В более позднюю эпоху трудновообразимы и напыщенно-патети-

ческие — эмоциональные, но довольно бессодержательные — речи,

которыми, однако, успешно «зажигал» своих солдат и офицеров перед

сражениями Наполеон. Сюда относится и повседневное театрализован-

ное поведение Бонапарта, ныне озадачивающее изучающего историю

человека своей откровенной фальшью.

Впоследствии вскормленный данной эпохой человеческий тип вы-

зывал неоднократные насмешки потомков-прагматиков, воспринимав-

ших его внеисторически:.деятелей эпохи романтизма искренне не по-

нимали уже люди 1840-х годов, а критики-шестидесятники, подобные

Д.И. Писареву и В.А. Зайцеву, откровенно над ними глумились. Но ро-

мантики 1800—1830-х годов до сих пор поражают чистотой и благо-

родством своих порывов, а также и беззаветностью личного героизма1.

1 Литературным примером этого человеческого типа может послужить стар-

ший граф Турбин в повести Л.Н. Толстого «Два гусара».

6

Для историка литературы 1800—1830-е годы представляют чрез-

вычайно ответственный период. Велика важность постижения общих

закономерностей, управлявших на его протяжении литературным раз-

витием. Но поистине огромное значение имеет объективный филоло-

гический анализ творчества тех великих или просто крупных писате-

лей, которые работали в эти годы.

С одной стороны, перед нами та художественная эпоха, в которой

основные писательские репутации давно и бесповоротно выяснены.

С другой стороны, здесь время от времени наблюдаются претендующие

на сенсацию попытки частичного «пересмотра» устоявшейся «систе-

мы ценностей»1. Вследствие этого приходится подчеркнуть, что при на-

писании истории литературы 1800— 1830-х годов необходима соразмер-

ность в подаче материала. Оригинальничать, «выпячивая» те или иные

имена и произведения (вопреки тому, что ранее выяснено в их отноше-

нии научной традицией), в высшей степени некорректно именно пото-

му, что перед нами «золотой век», эпоха классиков.

Неизученность тех или иных реальных фактов мешает пониманию

как литературного периода в целом, так и характера деятельности того

или иного принадлежавшего к нему художника. Не менее мешают вер-

ному осмыслению изучаемого случаи подмены некоторыми пишущими

о литературе авторами объективного знания различного рода «игрой

слов» и игрой понятий. Такие случаи в истории русской литературы

XIX в. наиболее широко распространены именно применительно к

1800—1830-м годам — очевидно, в силу особого богатства, особой

яркости (и, как следствие, огромной притягательности) данной куль-

турно-исторической эпохи.

В советские годы непомерно и искусственно раздувался, например,

вопрос о влиянии на литературу интересующего нас периода движения

декабристов. Не обсуждая здесь силы влияния данного движения на

политическую историю России, приходится, однако, напомнить, что

среди «поэтов-декабристов», помимо К.Ф. Рылеева, Ф.И. Глинки и

В.К. Кюхельбекера, не было выдающихся по уровню личного дарова-

ния художников слова (а внятные и типично «декабристские» граж-

данско-политические мотивы в поэзии характерны для Рылеева, но в

несравненно меньшей степени для Глинки и Кюхельбекера).

1 Например, в 1990-е годы можно было встретиться с призывами к некоему

«восстановлению справедливости» в отношении личности и творческого наследия

Ф.В. Булгарина, не нашедшими, впрочем, поддержки в филологической среде по

причине отстутствия каких-либо новых фактических данных о человеческом обли-

ке, а также об уровне творческих притязаний сего пушкинского современника.

7

Свойственный советскому литературоведению подход к литерату-

ре прежде всего как одной из форм общественного сознания (то есть

идеологии) имел своим следствием то, что ее нередко вообще превра-

щали просто в повод для рассуждений о революционных ситуациях,

классовой борьбе, крепостном праве и т. п., сопровождаемых приме-

рами из художественных произведений, делавшихся тем самым просты-

ми иллюстрациями к социологическим и публицистическим построе-

ниям. Специфика литературы как явления словесного искусства при

этом понятным и естественным образом отодвигалась куда-то на вто-

рой план1

Вряд ли глубже постигается эта специфика и тогда, когда литера-

тура 1800— 1830-х годов служит тем или иным авторам средством ил-

люстрирования (или, что тоже случается, сферой чисто механического

приложения) тех или иных концепций, не связанных с идеологией как

таковой, но тоже носящих нефилологический характер. Это могут быть

концепции маститых ученых, прославившихся в качестве философов,

историков, психологов и т. п. Однако при прямолинейном переносе в

сферу филологии их понятия и термины оказываются вырванными из

контекста, в котором употреблялись авторами, в результате чего не

только утрачивают свою действенность, но и, как правило, тем или иным

образом переосмысливаются2.

Кроме того, совершенно ясно, что по природе своей, будучи созда-

ны для других целей, они прямо не нацелены на постижение художе-

ственной стороны литературы.

Так обстоит дело, например, с литературными примерами, кото-

рые «подтверждают» те или иные излюбленные широковещательные

1 Наблюдение художественного произведения как некоего исторического или

политического текста, «документа эпохи», может быть, важно для социологов, пси-

хологов и т. п., но для филолога, для литературоведа важна художественная суть

произведения.

2 Слова, подобные «модальности», «дискурсу», «концепту», «нарративу»,

«нарратологии» и т. д. и т. п., употребляемые вне органичного для них контекста,

начинают звучать нечетко в смысловом отношении — но одновременно начинают

звучать с той ложной многозначительностью, которая иногда помогает уйти от ре-

ального филологического наблюдения словесного художественного текста.

Также несомненно малопродуктивны (и, если быть откровенным, часто по-

просту маскируют личное неумение филологически анализировать реальную струк-

туру словесного художественного текста) встречающиеся сегодня попытки удив-

лять читающую публику терминами из области психоанализа, философии

экзистенциализма и т. п.

8

идеи какого-либо исследователя, касающиеся типологии культур, се-

миотики и т. д. В результате может быть продемонстрирована широта

личных воззрений и эрудиции, но литература как искусство слова «вы-

валивается» из исследовательской «сети» уже именно в силу излиш-

ней широты ячеек этой «сети»1

Небесспорные результаты дает порою также перенесение на твор-

чество тех или иных писателей 1800—1830-х годов ярких филологи-

ческих концепций, созданных применительно к иным феноменам и не

рассчитывавшихся разработавшими их филологами на подобное пере-

несение. В виде примера можно указать на приложение отдельными

авторами к произведениям Н.В. Гоголя концептуального понятия

М.М. Бахтина «карнавал», характеризовавшего у самого Бахтина оп-

ределенные явления в творчестве Франсуа Рабле и народной культуре

средневековья и Ренессанса2.

Можно указать и еще на целый ряд случаев, когда творчество рус-

ских писателей 1800—1830-х годов служило «местом приложения»

различных систем взглядов, нередко умозрительных и не всегда изна-

чально имевших отношение именно к этому творчеству. В подобных

случаях литература как художественное явление не получает должного

научного описания, и наблюдается закономерное «сопротивление ма-

териала» прилагаемой к нему концепции.

Среди различных примеров обсуждаемого рода отдельно следует

указать и на имеющие сегодня характер настоящей моды попытки под

эгидой литературоведения судить о художественной литературе с рели-

гиозной точки зрения — обычно, по самоощущению авторов, «с пози-

ций Православия».

Речь не о наблюдениях литературоведов над художественными

функциями тех или иных образных и сюжетных построений писате-

лей, восходящих к Священному Писанию, житиям святых или свято-

отеческому наследию. Подразумеваются попытки пишущих о литера-

туре мирян уверенно умствовать, православный или «неправославный»

характер носит что-то в писательском творчестве, — с последующим

1 К отмеченным недостаткам подобных подходов следует прибавить потенци-

ально возможный субъективизм тех или иных внешне увлекательных «культуроло-

гических» идей — например, основанные на сильном преувеличении некоторых

реальных фактов существующие ныне теории «игрового поведения», якобы охва-

тившего русскую культуру 1800—1830-х годов.

2 «Карнавал» (в особенности в 1970—1980-е годы) некоторые подражатели

Бахтина усматривали в самых неожиданных местах. Было предпринято, например,

глубокомысленное «исследование» «Октябрьская революция как карнавал».

9

осуждением кого-то за что-то. Помимо того, что такой подход к лите-

ратуре носит явно не литературоведческий характер, его следовало бы

целиком адресовать компетенции священнослужителей (которые как

раз относятся к литературе с мудрой деликатностью и, помимо редких

конкретных случаев, избегают произносить «осуждающее слово»).

Как ни обидно для кого-то это может прозвучать, но вышеоха-

рактеризованные попытки находятся в явном родстве со стремлени-

ем литературоведов советского времени говорить о литературе «с мар-

ксистских позиций». Притом ракурс воззрения на писательское

творчество в обоих случаях заведомо нефилологический. Святооте-

ческие цитаты, бессознательно или осознанно используемые в спеку-

лятивных целях, по ряду понятных причин вызывают даже гораздо

более острое чувство протеста, чем использовавшиеся аналогичным

образом цитаты из политэкономических и философских трудов

К. Маркса и В.И. Ленина. Что до ученой плодотворности того и дру-

гого, она более чем сомнительна.

В центре внимания автора книги «История русской литературы