М. Ургин - ...говор

…говор

917 ЭКС ВЛАДИВОСТОК – МОСКВА 14:30 14:53 2 1

Жена поэта Высоцкого летит к свету остывающих костров. В волосах её, умасленных воском, ласково завёрнутых в простыню мерзавцем Феррери, - косматое романское слово vamos. Не нравится оно властителю, и тот, не торопясь, аранжирует фамилию режиссёра для расстроенной на лады гитары.

И так, развлекаясь с маршрутами следования, перерабатывая их в бредовые образы, добрался я наконец до нужного. Но навязчивое «р» не оставляло меня и после, нервировало, распирало голову. Странное было чувство: звук шёл будто изнутри черепа – а начиналось всё, как обычная головная боль, боль от изматывающей тишины здесь, под огромной вокзальной люстрой. В три яруса висела она, скроенная из множества одинаково закруглённых металлических полос, цветом уходивших в рыжину. Свет выключен за ненадобностью. Без света нет и прерывистого зудения электрического тока вверху, в тёмно-ржавой глубине строем подвешенных языков. Только довлеющее молчание, внушительное и устойчивое.

Ожидающих в вестибюле не очень много, даже по будничным меркам. Тихое бормотание, шелест купленных в угловом ларьке журналов, пришепётывание радио, нетерпеливое шарканье, смех, то и дело перебиваемые скрипучим стрекотом чемоданных колёсиков – всё расплёскивалось по закуткам, липло к стенам, чтобы, уцепившись за отвес, плавно выползти к клетчатому потолку или с усилием вскарабкаться к закрытым рамам верхних окон. И уже казалось, что медный улей над головой скорбит по пчёлам, шершням, жужелицам и прочим хоть сколько-нибудь шумным насекомым, покинувшим его лоно, именно от материнской тоски излучающее гнетущую тишину. И настырная тишина, проникнув в меня как единственное близкое подсознание, – ведь под огромной люстрой, несмотря на её относительную безразмерность, стоял я один – постепенно направила ход бездумия моего по вполне определённому пути: «к свету остывающих костров». Сопротивление уместилось в три предложения, и к концу третьего в мысли, оплавившейся в «кострах», окончательно проросла и утвердилась физическая боль – тот самый звук «р». Получилась цепочка «внешняя тишина» - «пресыщение тишиной» - «боль» - «звук внутренней речи» - «метафизическое пресыщение звуком». Таким образом, чтобы избавиться от сложившейся боли, нужно было высказать звук, нарушив скопившийся под перевёрнутым куполом люстры объём тишины, очевидно, критический, предельный. Нужно было успокоить тишину, причиняющую боль, а следовательно, болезненную в своём избытке, звуком, готовым вчерне и ожидающим воплощения. И звук этот мало напоминал обезболивающий укол, лёгкий и еле заметный для человека. Скорее он походил на сосредоточенный и аккуратный круговой разрез, как при кровопускании. Я легко улыбнулся, придав губам соответствующую очертаниям будущей раны округлость, кончиком языка погладил холмистое твёрдое нёбо, полагаясь на него и как бы подбадривая самого себя. Сделал бесшумный вдох, длинной воздушной струёй заставил язык разъярённо биться, словно бескрылую птаху, одержимую полётом.

Описав звуком слышимый круг, отторгнув излишек молчания, отпустил губы и облегчённо вздохнул. Ответного выдоха благодарности я не уловил, но голова очистилась от посторонних вибраций. Быть может, предшествующий расслаблению вдох – первая часть вздоха – и был тем выдохом.

Чтобы до конца поверить в равновесие, требовалось несложное испытание рассудка. Взглянул на электронные часы, совмещённые с табло. Мельком вздумалось, что цвет световых квадратиков – воск; мысль тут же отправилась в копилку «теории тишины». Дожидайся классификации: один – первый путь – опровержение; два – вторая платформа – доказательство; три – не три, а полтретьего – кыш отсюда. 14:25. Возился я с тишиной, совсем позабыв о времени. А время измен с другими абстракциями не прощает.

Осталось пять минут. Пять минут для испытания – вечность. Вечность, необъятная, в красных сполохах знамён, в синих лентах рек, простиралась на стене вокзала. Железная дорога с её текучестью, сообщающимися составами, движением, беспрестанным убыванием и прибыванием, суетой нуждалась в равнодействующей, тяготеющей к спокойствию, прочности силе. Спокойствие, однако, не означало покоя. На то есть комфортабельные купе, залы ожидания, для самых наивных – вагон-ресторан. Посетителю вокзала полагалось остановиться, прервав устремлённый в пространство бег, замереть и рвануть вглубь, вслед за силой воображения. Казалось, даже широченная стена сконфуженно ёжилась, униженная разницей между двухмерностью плоскости и непомерностью замысла. Камень молчал, а гражданин думал: «Что за диво дивное! Мозаика от пола до потолка: сверху профиль Вождя и будто бы из гипса, всё на фоне колыхающегося алого полотна – по качеству вроде бы шёлк, хотя чёрт его разберет, вот если б фотография; так, дальше по бокам два кремля – столичный и местный, речка течёт от одного к другому, под здешним кремлём ещё огонь вечный горит, а под московским мавзолей; под флагом Ленин в ипостасях разных представлен: на переднем плане семья: Ленин-рабочий, прокопчённый навроде шахтёра, а сам в комбинезоне и с шестернёй в руках; жена его, лицом Нинель, косынка и белое платье на ней, в руках сноп, из-под косынки прядь выбилась, со снопом в едином колорите; сынок, в пионерском галстуке, в мать пошёл, а девчонка – та посмуглее, видно, заводская копоть отца везде понавъедалась; позади семейства Ленин-проводник и Ленин-инженер, с чертежом в руках, пиджачишко исправный, тут сразу можно сказать: фланель синяя; а совсем сзади солдатики, тоже все как на подбор, на Нинель поглядывают, и только один от всех отвернулся, рубежи блюдёт;

ну, по углам, как водится, всякая ерунда притулилась: заводы, пароходы и колосья». Конечно, порыв духа, а с ним и разнообразие трактовок частенько ограничивал уровень образования. Зато прогрессивность показательно оттенялась причастностью вневременному абсолюту. Искушённые прозреванием вечности опаздывали и опаздывали к поездам.

Злокозненная рука шлёпнула мне по спине: злокозненная потому, что костяшки четырёх пальцев сжаты были в кулак, и спина успела позвонками прочитать четыре изгиба. Хотя «з» располагались спаренно,

я не мог без фундаментального знания – кому принадлежит рука – переменить эпитет на «беззлобная». Закон истины обретался не в устах обидчика – на горе, как воск, тающей от лица его. 14:45.

***

« - Сижу на балконе. Знаешь, это такое место, которое придумано для того, чтобы человек не оглох от перфоратора за стеной. Утром, в субботу. Нечаянно, конечно. Соседи никогда не чают ни воскресения, ни тем более субботы. Что? А, какая же это скрипка, это дети кричат. Ну да, вопят вон, на площадке перед подъездом. Всё приятнее. Откуда же я знаю… Может, учатся в музыкальной школе. Или их зачинали во время путча. Голоса крепкие. Вот ещё есть версия… а… хотя нет… В десять лет я так же громко орал «Канатчикову дачу»… Ага, деда Гриша собирался выносить всех святых, подгоняя зазевавшихся партбилетом. Тот, у которого ты на даче мылась, бесстыдница, прикрываясь фальшивой русалочьей репутацией. Но Григорий Михалыч был в восторге, так что я не смел его разубеждать. Вот думаю испечь вишнёвый штрудель. Нет, зато это смешно.

Так обыденно началась бы эта история, будь она надуманной или вымышленной. Однако история эта началась, конечно, не с безобидной болтовни по телефону и даже не с упомянутого вскользь дачного купания.

Узел затянулся лет сорок тому, а виной узлу казус: родился человек. И как ни привык мир к подобным происшествиям, как ни мирился с их неизбежностью, всё-таки каждый раз тешил себя верой в худший исход. Была, разумеется, и страховка: случаи всякие ведь бывают. Некоторые лица фактом рождения не удовлетворяются – так и норовят ещё что-нибудь сделать. Оттого в природе очень умно заведено: узел разматывается, раскручивается, растрепливается – до поры до времени; подступает момент – и разматываться более некуда. А дальше верёвочке путь один установлен: завертеться в другую сторону, затянуться в пучок поновее; но столько всего пообтёрто и чужими зубами погрызено, что и треснуть не грех. Предел, мера, благоденствие».

***

Четыре кирпичика – чвак-чвак один на другой. Прекрасный бы вышел транспарант по культурно-воспитательной части – фамильярное почтение и три характеристики, отчётливо-укороченных:

Ильич-Мозаич-

Велич-Архаич.

Намеренное, наносное, невыдержанное использование «ч» вместо строительного раствора. И подставленная колченогому «ч» трость в следующем предложении. Контроль восстановлен.

- Богатей, - не здороваюсь и желаю, обзываю и не узнаю.

Моему однокласснику стало скучно; или завелись лишние рубли; или воспоминания были негласно включены в потребительский минимум. Влад помнил, что в томной череде школьных дней нашёлся и такой, когда учительница истории приговорила меня. В рекреации третьего этажа, в краеведческом музее блестело лаком дерево городского герба: крепкорогий олень заносил точёное копыто над беспечным детством. Олень когда-то был лосем, и на моём гербе тоже вырисовывались олень и лось: я славил лень, понимая: «началось». Теперь мне предстояло вспомнить ремесло экскурсовода, но кроме того, очутиться живым экспонатом, человеком «оттуда», засвидетельствовать, с одной стороны, что детство случилось на самом деле, а с другой, что время движется вперёд даже там, где тебя давно нет.

Деятельность, которую Влад называл «делом жизни», я презирал и про себя именовал маленького человечка с распухшей от природы нижней губой «крематологом». Перестановка букв заметно проясняла неопределённость заслуг. Влад безумно любил Америку и современный американский кинематограф. Поэтому мне чудилось, что он опоздал родиться лет на пятьдесят: андрогин двадцатого столетия, стиляга-спекулянт. С утра хмурились брови, перед встречей охватила безудержная весёлость, улыбка «крематолога» распотрошила гнев – сарказм тут как тут:

- У тебя рука между позвонков не застряла?

- Пойдём, заноза. – Конечно, он сказал бы «зануда», но я освоил тишину и перенял способность к внушению.

***

«Если глядеть вблизи, с того расстояния, на каком находятся чаще зеркало и другие неживые предметы, лицо героя не представлялось замечательным. Цвет волос можно было бы назвать пепельным, но пепел сигареты и вулканический пепел не совпадают в этом признаке, и изображение поневоле становится размытым. Но хотя бы несколько точных штрихов должны участвовать в реконструкции облика. Попробуем дать словесную замену форме: уложение волос больше всего походило на перепела, здорового, хоть и чуть недоедающего, наклонившегося по своим

перепелиным делам к затылку и выставившего напоказ хвост, служивший человеку чёлкой. Под носом и на подбородке рассыпаны были мелкие щетинки, по мнению матери, в оторванном от кожного покрова виде встречающиеся в дикой природе у пауков. Мужчина полагал, что комариные хоботки на его подбородке смотрелись бы куда уместнее.

При рождении мужчина получил имя Константина, став соименником византийскому царю, что, впрочем, никак не сказалось на его последующей судьбе. Он рос любознательным и во втором классе на просьбу преподавателя, проводившего внеочередной классный час, указать на карте свою «малую родину», свободно улыбнулся и, сказав: «Зачем мне карта?», расстегнул форменную куртку, сопя, выпростал рубашку из мешковатых брюк, закатал её, оголив перепоясанный морщинами живот, и ткнул криво подстриженным ногтем в крупную бурую точку под сердцем. Все засмеялись, а точка отразилась многоточием: сложился знаком препинания рот учительницы, обезображенный помадой цвета прелых листьев, сузились в щёлочки взрослые карие глаза. Прошло семь неприятных секунд – Костя следил по часам на противоположной стене –, прежде чем она, поправив очки неуловимо назидательным движением: указательным пальцем вверх (к возмущению) – вниз (к снисхождению), принуждённо улыбнулась, и сеточка вокруг глаз разорвалась. В его памяти уже тогда закрепилась эта формула: вверх-вниз, и расшифровка была так же излишня, как знак умножения в равенстве ab=ba. Впоследствии он безошибочно узнавал намерения учителей – у каждого был сходный жест. Но никогда не испытывал страха, как тогда и после, при воспоминании об указательном пальце и семисекундном детском смехе, безжалостно отдалявшем развязку, как барабанная дробь.

Константин родился у матери и отца Саши, мальчика, который, побыв на свете два дня, разочаровался в нём и спрятался. Отец называл ситуацию с Сашей нехитрой аллегорией и объяснял, что со временем, Костя, ты найдёшь ответ и на этот вопрос. Сын лет до шести спрашивал, почему бы не поискать самого Сашу, потом недоумевал, какой ответ требуется найти, если ответ давно известен: Саши нет. «Не продуктивней ли, - он так и говорил: продуктивней, подслушав умное слово во время ссоры родителей, - не продуктивней ли озадачиться вопросом: почему? как? при каких обст-вах?» «Обст-во» Константин открыл в условии геометрической задачи – на журнальном столике лежала стопка отцовых тетрадей. Рядом примостились две перевязанных бечёвкой кипы разноцветных брошюрок, и вряд ли будет преувеличением сказать, что эти занятные книжицы повлияли на впечатлительного ребёнка коренным, глубинным образом - не в пример факту тезоименитства, почерпнутому с их замусоленных и пожелтевших от времени страниц.

Гавриила мальчик боготворил, то есть считал умнейшим двуногим во Вселенной, и надеялся, что секрет всезнания отца кроется именно в книжечках, толщина которых выгодно отличалась от романов Дюма и Вальтера Скотта, завоевавших книжные полки и с явным высокомерием отвернувших крашеные загривки от пыльных груд на столике. Беда состояла в том, что, делая загадочные пометки карандашом, сладко причмокивая, хмыкая, отец разбирался в книжечках – поздним-поздним вечером, когда сыну надо было ложиться спать. Строгая, чиновного склада, мать неумолимо отправляла Костю на дедушкин красный диван с ощупывавшей лопатки пружиной ровно в десять часов. Днём Гаврииловы манускрипты пропадали по воле изворотливого ума, с недоверием относившегося к мужскому увлечению.

Жуликоватая и цепкая продавщица универмага Селиверстова считала своего мужа бездельником и не хотела для сына той же участи. «Ты, карбюраторщик, считай за радость, что фамилию твою идиотскую будет хоть один человек без гордости, но и без стыда носить», - с усмешкой шипела Селиверстова, так и оставшаяся по паспорту Селиверстовой. «Что же ты «карбюраторщик» так выговариваешь, словно «скотина»?» - сгорбившись над журнальным столиком, спиной к жене, шептал Гавриил Чыняев.

Костя никогда не чурался фамилии отца, однако была она престранной: чтобы умудриться написать правильно фамилию Чыняев, нужно было допустить очевидную младшекласснику орфографическую ошибку. Естественно, дураки попадались, но не до такой же степени. И мать без стеснения советовала отцу переправить невразумительную «ы» на то, что всем понятно, благо имелась тьма знакомств. Гавриил сперва отшучивался: «У меня с «и» в имени перебор, а тут ещё одна, какая-то и-и-икота получается»; когда же бабские приставания, всё больше превращавшиеся в неуёмный торг за будущее сына, доконали его, он, кулаком упёршись в скулу, буркнул озлобленно: «Древний род, тюркский, иди куда шла», помедлил в нерешительности и в первый раз за всю семейную жизнь произнёс, как хрястнул: «Сельверст», но не закончил, подняв глаза и не обнаружив перед собой жены».

***

Спустившись в облицованный на полстены белой плиткой подземный проём, мы очутились в плотном табачном чаду и взяли курс на две красные буквы, тускло маячившие метрах в тридцати от входа. Между ними еле различимым в прорехах чистого воздуха росчерком вилось женское имя.

Оно так аккуратно выведено, словно скопировано из детской прописи, и привыкшему к цифровой печати глазу ни за что не разобрать. Может, «Ира», потому что первая буква похожа на чашечку цветка, но вот вторая - вроде остролистой былинки, а значит, слово поворачивается на «Уля». И мужское-женское по бокам. Какое-то сентиментальное, ласкательное чувство, природная нежность, укоренившаяся в бытовых призраках.

- Дождись, - переходит Влад на ту сторону слова.

Через десять минут я решил, что самое время поразмышлять о смерти, туго сплётшей мужское и женское начала:

- Вот когда приходишь, скажем, на Бугровское кладбище и с каждого памятника, из-под каждого креста на тебя таращатся грустные мужчины или, что ещё страшнее, довольные женщины ?.. – И, пренебрегая ответом:

- Давай я тебе расскажу, как это выглядит. Фотографию я уравниваю с местоимением, дальше фамилия, имя, отчество, дата рождения, дата упокоения. На что это похоже?

- На сумасшедший дом. Рад я тебя всё-таки видеть…

- Это же бюрократический апофеоз. Скопившиеся в канцелярии под гранитными пресс-папье заявления: «Я, такой-то, такого-то года рождения, такого-то года смерти, прошу…»

- … а про слышать не могу то же самое…

- А вот о чём несчастные просят? Ну, некоторые просят о том, чтобы родственники прекратили посмертное издевательство, раскрошили монолиты – куда бы – о, в литосферу! - и позаботились о чём-то насущном…

- … сказать. Хорошо тут.

- На кладбище?

- С реки дует. Фу-у-ух. Четыре года прошло. В школе бываешь?

- Работа?

- Да так, мебель. Диваны.

- У нас так привыкли всё перепутывать. На Варварке обычный салон цветов – эмоциональная флористика.

- Ловко. Для мебели сложно такое чудо придумать.

- Кругом словесно-пищевые цепочки. Как у животных, но в свете эволюции.

- Хороший слоган – на вес золота.

- Ничего, ничего.

- Я сюда прогуляться выбрался. К тебе вот.

- По делу?

- По делу тоже.

- Город посмотреть, тенденции развития, прогрессирующая ностальгия?

- Клубок целый.

- Ну вот, ч/т/д.

- Слоган нужен.

- Так ты ещё и копирайтер? Наглость.

- По старой памяти.

- Да нет, это анаграмма. Взболтать, добавить -ть.

- Так как?

- Диван?

- Ну.

- Диван «Шмелёв», диван «Тургенев»… Нет, лучше диван «Крылов».

- Да название уже есть.

- Какое?

- Много там, по каталогу. «Свежесть», синенький такой.

- Да, дурно в глуши с названиями.

- И не говори.

Молчу.

- Подумаешь?

- Так уже придумал. Теперь погулять можно.

- Когда?

- Сейчас. Куда идём?

- Э.

- Молчание.

- Как это?

- Мол-ча-ни-е. Слоган по слогам. Но произносить не надо.

- Так одно слово? Молчание?

- Вообще без слов. Диваны бессловесны. Молчаливый диван внушает уважение. Болтливый диван вынуждает задуматься о психическом здоровье производителя. Странно, что ещё никто до этого не додумался.

- Но ведь реклама – это только часть мар…

- Ой, только не вздумай вслух терминами ругаться.

- Но говорит-то…

- Бла-бла-бла.

- Говорит-то…

- Го-го-го.

- Дай мне хоть…

- Дать? Помолчать?

- Сказать.

- Ты голословен.

- Ладно.

- Осыпался, и дворник сжёг твой тополиный лепет.

- Стоп.

- Тяжёлый Де Сета и нежный Соте. И всё бессмыслица.

***

«Однажды отец пропал. Веселье и заумь, бывало, уводили его в многодневную «компанейскую слободу», по выражению Селиверстовой. Но никогда не пил Гавриил и через три-четыре дня рыбалки, карточных игр и просторных разговоров возвращался. Прошло две недели, но продавщица не проявляла ни толики беспокойства. Костя пытался задавать матери вопросы, но та, не вступая в долгие беседы, высыпала на плоскую широкую тарелку яблоки и уходила на танцплощадку. Верхняя часть лица быстро забывалась, и только сверкавший белозубой ухмылкой, начисто выскобленный бритвой от носа до шеи низ крепко засел в воображении.

В одно из июньских воскресений Селиверстова взяла объёмную коробку, прорезала по бокам ушки, сложила в неё две вязанки цветистой бумаги, для удобства поставила туда же мусорное ведро и направилась к дворовой помойке. Ведро вытряхнула, коробку взгромоздила на железную загородку

баков и там, счастливая избавлением, оставила. Из кустов за Селиверстовой следили семь жадных ртов. Все они принадлежали Косте Чыняеву – один естественный, два от рождения бывших ушами, ещё пара пожиравших и отплёвывавших воздушную пищу и, наконец, два заволокшихся влагой от нестерпимого желания чихнуть. Теперь коробка находилась целиком во власти малолетнего хищника. Хорошо, что Селиверстова, ни в чём не нуждаясь, ленится сдавать макулатуру. Осталось дождаться четырёх часов, когда продавщица универмага пойдёт с сослуживицами в кино.

Роковые и давно желанные листы в его руках. Испещрённые графитной клинописью клетки; птицы-галки, разлетающиеся из буквенных зарослей в восторге от найденного решения; густонаселённые симметричные блоки; ладно подогнанные чёрно-белые лестницы; изящная, пунктуальная инструкция к логическому конструктору. Костя посмотрел на торец «хрущёвки» и насмешливо чихнул: таким несуразным гречневым брикетом казался пятиэтажный дом в сравнении с многоугольным миром, извлечённым из ушастой коробки. Обложка одной из книжек приводила мальчика в невыразимое восхищение гармонией картинки: лысоватый мужчина очень умного вида, с круглым лицом, в толстых очках, с пузатой совой на плече, заключён в рамку:

К К

Р Р

К Р О С С В О Р Д

С С

С С

В В

К Р О С С В О Р Д

Р Р

Д Д

Скоро он заучил все ответы, стёр их и начал воспроизводить по памяти. Это быстро наскучило, и он обратился к толстым книгам, оказавшимся совсем не такими страшными, как виделись из-за татуированных хребтов. Разобравшись в понятиях «горизонталь» и «вертикаль», Костя открыл, что, хотя книги и стоят по вертикали, названия на корешках и тексты можно прочитать только по горизонтали и уловил, что «горизонталь» вырастает из «горизонта».

Мать, не знавшая об унаследованной страсти, кормила сына молча, но Константин больше не нуждался в собеседниках, опутав себя словесной сеткой. Он расставлял отгаданные отцом слова в неправильном порядке, и узор не сходился, - это поражало его. Он пытался снова и снова. В некоторых сборниках он закрывал сложенным вдвое тетрадным листом вопросы, искал в словарях для вписанных в клетки слов значения, которые были намного шире кроссвордных определений, и пытался на их основе составить собственные словарные статьи. Количество слов в статье минимальное, и каждое должно иметь как можно больше совпадающих букв с определяемым. «Еврей – вереница рёва и веры ниц». Крестословица выстраивалась в сплошной ряд: следующее слово связывалось с предыдущими множеством осязаемых нитей.

Слова не отпускали Костю и в школе. Доходило до того, что, отвечая на тот или иной вопрос, он и неизбежные в таких случаях паузы старался заполнить то ли заготовленным дома звуком, то ли новоизобретённым словом, и вместо свойственных обычным детям «э-э-э», «м-м-м-м-м» и «уф» с его губ слетали «кломс», «е-епш» или «ты-ыкы-ырц».

***

- Я подобрал около моста палочку и выбивал теперь по чугунным перилам австрийский марш. Далеко уходила коричневатая, в пузырьках пенистого налёта, река.

- Она смуглая так-то, а не коричневая.

- Нечистую поверхность воды изредка царапали форштевни судов; река легонько набухала, болезненно вспучивалась, упиралась в воспалённую закатом высь, вызывая из глубины горизонта раздражённый рык. Но через пару минут упругий отёк спадал, судорога расслабления колыхалась по мутным жилкам прибрежных водорослей, те безвольно трепались, успокоенные гнилостным дыханием дремотного перелеска.

- Нет там водорослей.

- Теперь есть. И вот всё в таком духе.

Тут моё тело ударило резким порывом ветра. Для того чтобы зарисовать схему происшествия, воспользуюсь буквами отечественного алфавита: представьте ставосьмидесятипятисантиметровое «повествователь», в первую «т» которого со всего маху врезается речной ветродуй и летит мимо, даже не обернувшись.

- Напишу по мотивам дум, а не понравившиеся куски вымараю. Оставлю чистые страницы.

- Для чего?

- Да для чего угодно: для размышлений, для читательских заметок, для номеров телефонов. Начну с обширного нравоучительного шмата.

- Ха.

- Он будет сочиться нравоучением, этот сальный, поджаренный шмат.

- Это никто читать не будет.

- Поэтому я оставлю от него тоненькую прослойку жира, с явственным запахом идеи, в ресторанной нарезке.

- Вот, ты уже сам говоришь об этом рассказе, как о жратве.

- Кстати, фрагмент про реку я выкинул бы сегодня же. Ай, хватит цепляться к кулинарной метафорике.

- Мура. Не заинтересуешь издателя пустыми страницами.

- Да, пожалуй.

Пришлось встать и в сомнении пощёлкать прутом по перилам. И снова холодное дуновение ветра – как плотный пунцовый оттиск на солнечном сплетении.

- Пустоту можно, - прутом плям-плям, - оформить и, - плям-плям, - художественно.

- Ну и как?

- Придумать историю создания, всякие чувственные подробности. Кому провисание действия, скучная лакуна – тот поперхнётся и перелистнёт, а кому творческая лаборатория, лиса – писательский бог, тому и… - плям-плям.

***

«Константин Гавриилович Чыняев переселился в дом по улице имени Генерала Ивлиева в пятницу. Пожилая хозяйка без устали сморкалась в платок, и брови её во время сморканий мило подпрыгивали, словно пытаясь ухватиться за скошенную набекрень чёлку. Арендная плата имела значение столь символическое, что вряд ли достойна упоминания. Она-то и покорила молодого преподавателя. Три комнаты в похожем на родной гречневый брикет панельном доме сдавались за сущий бесценок.

Молодой преподаватель филологического факультета Чыняев относился к тому редкому виду преподавателя, который он сам называл «струнным». Но базировалась чыняевская классификация не на свойствах голоса лектора. Неинтересно и обидно было называть человека странным, и он называл его струнным. Таких струнных на факультете было двое: он и Былов, завкафедрой сравнительно-исторического языкознания, специализировавшийся на чешском языке. Чехи, приезжавшие по программам обмена, утверждали, что выговор у Былова сербский. Студенты сочинили забавную песенку на мотив «Буратино»:

Кто знает Дворжака в лицо?

Кто кушал пражское яйцо?

……………………………..

Он и не русский и не чех,

Скажите дружно, kdo to je?

Бы! - пара-пара-па-па –

Лов! – пара-пара-па-па –