1828—1829 Гг. Выйдя в отставку, выступал в периодике со статьями, в

которых выражал веру в великое будущее России, противопоставляя

ее гибнущему Западу. Данные мотивы занимают существенное место и

в поэзии Хомякова. Важнейшие его стихотворения: «В альбом сест-

ре» (1826), «Ода» («Внимайте голос истребленья!» (1830), «Орел»

(1832), «Мечта» (1835), «Ключ» (1835), «России» (1839), «Киев»

(1839), «К детям» (1839), «Не гордись перед Белградом...» (1847),

«Раскаявшейся России» (1854), «По прочтении псалма» (1856),

«Широка, необозрима...» (1858), «Парус поднят; ветра полный...»

(1858) и др. Хомяков писал и драматургические произведения: им со-

зданы неоконченная драма «Вадим» (1822), трагедии «Ермак» (1826)

и «Дмитрий Самозванец» (1832), неоконченная драма «Прокофий

Ляпунов» ( 1834). Среди трудов A.C. Хомякова как мыслителя выделя-

ются писавшееся многие годы историософское сочинение «Семира-

мида», статьи «Церковь одна» (1838), «Несколько слов православ-

ного христианина о западных вероисповеданиях» (1853), «О

современных влияниях в области философии» ( 1859) и др.

А. Григорьев в статье «Стихотворения A.C. Хомякова» вслед за

В.Г. Белинским (относившимся к поэзии Хомякова резко критически)

утверждал, что Хомяков — поэт «головной» (хотя отдавал ему долж-

ное как оригинальному мыслителю). Это явно несправедливо. Стихи

A.C. Хомякова служили органическим продолжением его философских

1 См.: Зуева LB., Кирдан Б.П. Русский фольклор. М., 1998. С. 22.

135

воззрений, афористически переформулируя и образно преломляя его

излюбленные идеи:

Но горе! век прошел, и мертвенным покровом

Задернут Запад весь.Там будет мрак глубок...

Услышь же глас судьбы, воспрянь в сияньи новом,

Проснися, дремлющий Восток!

(«Мечта»)

Иногда они могут рассматриваться не просто как образно-художе-

ственные вариации философских максимов, но и как способ эмоцио-

нального убеждения читателя втех вопросах, которые Хомякову-мыс-

лителю не удавалось доказать строгим образом или которые по

сверхсложной природе своей не допускали подобного доказательства

(например, вопросы, относящиеся к темам веры, религии), «илжьин

Глубокий личный патриотизм побуждал A.C. Хомякова призна-

вать особую роль на историческом пути человечества России как го-

сударства — не только на протяжении истекших столетий, но и в

будущем:

«Гордись! — тебе льстецы сказали. —

Земля с увенчанным челом,

Земля несокрушимой стали,

Полмира взявшая мечом!

Красны степей твоих уборы,

И горы в небо уперлись,

И как моря твои озеры...

Однако православное чувство корректировало мысли автора.

Чрезвычайно опасен, как справедливо подчеркивает поэт, дух горды-

ни, который пытаются разжечь в русских сердцах различные досужие

«льстецы»:

Не верь, не слушай, не гордись!

Бесплоден всякой дух гордыни,

Неверно злато, сталь хрупка,

Но крепок ясный мир святыни,

Сильна молящихся рука!

(«России»)

136

Главное, по Хомякову, вообще не сохранение государственной мощи

(«Неверно злато, сталь хрупка»), но сохранение православной веры,

которая и составляет истинную силу России.

Поэт и в других произведениях взывает к славянскому миру, пре-

достерегая его от разъединяющего и мертвящего духа гордыни:

Не гордись перед Белградом,

Прага, чешских стран глава!

Не гордись пред Вышеградом,

Златоверхая Москва!

Вспомним: мы родные братья,

Дети матери одной,

Братьям братские объятья,

К груди грудь, рука с рукой!

(«Не гордись перед Белградом...»)

Весьма интересна образная разработка темы России в другом пре-

красном стихотворении A.C. Хомякова:

В твоей груди, моя Россия,

Есть также тихий, светлый ключ;

Он также воды льет живые,

Сокрыт, безвестен, но могуч.

Этот символический «ключ», как верит поэт, не всегда останется

«сокрытым» и «безвестным»:

Но водоема в тесной чаше

Не вечно будет заключен.

Нет, с каждым днем живей и краше

И глубже будет литься он.

Далее символ оборачивается совершенно неожиданными гранями.

Ключ не просто разольется рекой — он обретет поистине вселенскую

широту:

И верю я: тот час настанет,

Река свой край перебежит,

На небо голубое взглянет

И небо все в себя вместит.

(«Ключ»)

Ш

Понятно, что здесь имеется в виду «небо» не просто в бытовом, а в

православно-христианском смысле. Именно его, как верится поэту, ког-

да-то «в себя вместит» тот могучий ключ, который пока таится в груди

России. То, что высказано, как здесь, в художественных образах, заведо-

мо не рассчитано на полную понятийную расшифровку, а потому зада-

ваться вопросом, как же именно это представлялось автору, вряд ли кор-

ректно. Зато ясен общий поэтический пафос, вдохновлявший образы

Хомякова-поэта. Как он выразился сам, это «правды суд и мир любви»:

Парус русский. Через волны

Уж корабль несется сам.

И готов всех братьев челны

Прицепить к крутым бокам.

Поднят флаг: на флаге виден

Правды суд и мир любви.

Мчись, корабль: твой путь завиден...

Господи, благослови!

(«Парус поднят; ветра полный...»)

Важнейшая из стихотворных пьес A.C. Хомякова — безусловно,

трагедия «Дмитрий Самозванец». Нетрудно ощутить, что импульсом

к ее созданию послужила народная драма A.C. Пушкина «Борис Году-

нов». Помимо персонажей, знакомых читателю по пушкинскому про-

изведению (Шуйский, Марина Мнишек и др.), здесь действуют такие

исторически реальные фигуры, как царица Марфа, Прокофий Ляпу-

нов и т. д. Имеется также шут — нечто среднее между шутами в траге-

диях Шекспира и юродивым Никол кой из пушкинского «Бориса Году-

нова».

Действие трагедии Хомякова застает Самозванца уже воцарившим-

ся на русском престоле. В начале Дмитрий предстает смелым витязем:

на охоте он спасает подмятого медведем старика Валуя, напав на зверя

с рогатиной и мечом. Один из стрельцов, обсуждающих это происше-

ствие, говорит:

Когда на зверя он идёт один,

Чтоб русского спасти, то, верно, любит

Своих он подданных.

Зато верный союзник, прямой и честный Басманов, упрекает Дмит-

рия, говоря, что не приличествует царю рисковать, сражаясь «с бес-

138

смысленным животным». Дмитрий, как правильно ощущает Басманов,

вызывает в народе растущее раздражение тем, что ведет себя не по-

царски, а вдобавок якшается с «ляхами».

И в самом деле, Дмитрий Самозванец предстает в трагедии как

фигура чрезвычайно противоречивая. Он буквально мечется между

порывами, возникающими в нем под влиянием католических патеров и

своими русскими патриотическими чувствами. Подпадая под влияние

иезуистской демагогии, Дмитрий способен заявить:

Да! Риму покорюсь. Опасно, трудно;

Но велика награда.

Басманов же весьма здраво и честно говорит ему в ответ, что кон-

кретно проистекает из сути намерения русского царя «покориться»

католическому Риму:

На перёд

Ты подданным скажи, что их молитвы

Доселе грешны были, вера их

Противна Богу, их младые дети

Не крещены, и предки не отпеты,

Угодников нетленные тела,

Источники чудес и исцелений —

Остатки злых еретиков.

Такая перспектива пугает царя, и он тут же меняет намерения, за-

являя иезуиту патеру Квицкому:

Мой хитрый ксендз, твою я понял душу!

О! (будьте я ко змии) — глубоко

Начертано в уставе иезуитов,

И твердо, Квицкий, помнишь ты его.

Но ты ошибся, ксендз! Уроки ваши

От юности Димитрия вели;

И многому его вы научили,

И много тайн открыли перед ним.

Но русский я, но в этих льётся жилах

Не западная кровь; но русский край

Мне всех земель сто раз дороже, краше,

Мне ближе всех мой доблестный народ.

И чтобы я рукою иноземцев

139

Его, как зверя дикого, сковал,

Грозой цепей, грозой мечей наёмных

Его главу пред Римом преклонял!

Тому не быть.

Колебания шаг за шагом приводят Самозванца к разладу не толь-

ко со своим окружением, но и с народом. В конце концов вспыхивает

восстание. Басманов погибает, пытаясь «усовестить безумцев». Ране-

ного в бою, но очнувшегося Дмитрия добивают бояре.

Вполне понятно, что трагедия A.C. Хомякова заведомо не выдер-

живает сравнения с «Борисом Годуновым». В то же время содержаща-

яся в ней попытка осмыслить один из переломных моментов истории

Отечества небезуспешна и представляет немалую художественную цен-

ность.

Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805—1827) — из родо-

витой дворянской семьи, слушал лекции в Московском университете,

вместе с В.Ф. Одоевским был членом московского кружка «любомуд-

ров». Умер от простудной (по другим сведениям — от тифозной) го-

рячки. Автор около сорока оригинальных стихотворений, а также по-

этических переводов.

В осмыслении творчества Веневитинова иногда проявляются два

молярных подхода. Согласно одному из них, он — нераскрывшийся ге-

ний, согласно другому — просто подражатель A.C. Пушкина, своего

старшего родственника (четвероюродного брата).

Несомненно, в ряду художников 1820-х годов Веневитинову как

поэту ближе всего именно Пушкин. С пушкинским влиянием можно

связывать свойственную Веневитинову «поэтическую сдержанность»,

необычную в эпоху романтиков. Так, в стихотворении «Поэт» Д.В. Ве-

невитинов повествует:

Пусть вкруг него, в чаду утех,

Бушует ветреная младость,

Безумный крик, нескромный смех

И необузданная радость:

Все чуждо, дико для него,

На все спокойно он взирает...

Здесь не только декларируется спокойствие — в целом «спокой-

на» и сама образность произведения (для сравнения можно взять, на-

пример, Н.М. Языкова). Интересно присутствие в стихах Веневитино-

140

ва как излюбленных пушкинских словечек и оборотов, так и образов,

созданных по их подобию. Здесь можно указать, например, на ту же

«ветреную младость». В стихотворении «КПушкину» («Известно мне:

доступен гений...») таких вкраплений особенно много (что, возможно,

спровоцировано сутью жанра послания — в данном случае, к другому

поэту). В целом же они явно недостаточно часто встречаются и недо-

статочно ярко выражены, чтобы можно было усматривать в факте их

введения сознательные парафрастические приемы. Скорее перед нами

невольное и непредумышленное проявление следования автора в фар-

ватере пушкинской поэзии, литературное ученичество.

В программном стихотворении «Я чувствую, во мне горит...» ли-

рический герой Д.В. Веневитинова говорит, что ощущает в себе «Свя-

тое пламя вдохновенья», но цель, стоящая передним, ему самому «тем-

на»:

Я вижу, жизнь передо мной

Кипит, как океан безбрежной...

Найду ли я утес надежный,

Где твердой обопрусь ногой?

Иль, вечного сомненья полный,

Я буду горестно глядеть

На переменчивые волны,

Не зная, что любить, что петь?

Далее «тайный голос» предлагает поэту всмотреться в природу и

смирить в себе «гордое желанье» «весь мир обнять в единый миг». Как

итог, поэт научился (в стихотворении Веневитинова) «беглым мыслям

простодушно вверяться в пламени стихов» — такова найденная им

«твердая опора».

Склонность пофилософствовать в стихах у молодого поэта, разу-

меется, шла от сути его натуры. Но одновременно ее имеет смысл свя-

зывать с годами вышеупомянутого присутствия автора в кружке моло-

дых философов — «любомудров». Намерение «открыть глаза на

природу» представляется отзвуком впечатлений от концепции одного

из любимейших у «любомудров» мыслителя — Ф. Шеллинга1. Моло-

дой философ вообще неоднократно ощущается в стихах Веневитинова,

для достаточно мотивированных аналогий с которыми уместно вспом-

нить не только A.C. Пушкина, но и Е.А. Боратынского. А оказавшееся

1 См. о «любомудрах»: Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Князь

В.Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. Т. 1.4. 1-2. Мм 1913.

141

последним стихотворение Д.В. Веневитинова напоминает стихи еще

никому тогда не известного молодого мюнхенского дипломата Ф.И. Тют-

чева (в годы учебы в Московском университете соприкасавшегося с

примерно теми же кругами, что чуть позже Веневитинов).

Люби питомца вдохновенья

И гордый ум пред ним склоняй;

Но в чистой жажде наслажденья

Не каждой арфе слух вверяй.

Не много истинных пророков

С печатью власти на челе,

С дарами выспренних уроков,

С глаголом неба на земле.

Мысль, здесь выраженная, несомненно художественно глубока и

верна, притом она согласуется с тем, чему учит в связи с темой «силы

слова» (глагола) Православие. «Кто в каком слове упражняется, — на

заре христианства писал св. Петр Дамаскин, — тот получает свойство

того слова, хотя этого и не видят неопытные, как видят имеющие ду-

ховную опытность»1. А современник Веневитинова и Пушкина св. Иг-

натий Брянчанинов указывал: «Если же ты позволил исписать и исчер-

кать скрижали души разнообразными понятиями и впечатлениями, не

разбирая благоразумно и осторожно — кто писатель, что он пишет: то

вычисти написанное писателями чуждыми, вычисти покаянием и от-

вержением всего богопротивного»2.

Д.В. Веневитинов ушел из жизни в 22 года, написав совсем мало. Од-

нако в ряду поэтов пушкинской эпохи ему принадлежит заметное место.

Каролина Карловна Павлова, урожденная Яниш ( 1807— 1893), —

поэтесса и переводчица, из семьи немца-профессора, в юности побы-

вала невестой А. Мицкевича, но стала второй женой писателя Н.Ф. Па-

влова. С мужем скандально развелась по экономическим мотивам, при-

чем сдала его в долговую тюрьму. Придя в разлад с общественным

мнением (сочувствовавшим Павлову), переселилась из Москвы в

Дерпт, затем жила в основном за границей.

Кроме стихов и поэм «Разговор в Трианоне», «Кадриль», «Фан-

тасмагории» и «Разговор в Кремле» К.К. Павловой принадлежит кни-

1 Пер. св. Игнатия Брянчанинова. В другом переводе см.: Дамаскин Петр.

Творения. М., 2001.С. 132.

2 Брянчанинов Игнатий. Соч.: В 6 т. Спб., 1886. Т. 1. С. 113.

142

га «Двойная жизнь», написанная вперемежку прозой и стихами (ав-

тором произведение помечено как роман).

Творчество К.К. Павловой 1830-х годов — это поэзия последова-

тельницы A.C. Пушкина и Е.А. Боратынского. Обращаясь к Боратын-

скому, она впоследствии писала:

Меня вы назвали поэтом,

Мой стих небрежный полюбя,

И я, согрета вашим светом,

Тогда поверила в себя.

В музыке звучного размера

Избыток чувств излейте вновь;

То дар, живительный, как вера,

Неизъяснимый, как любовь.

Порою К.К. Павлова просто подражает Пушкину, подхватывая те

или иные полюбившиеся ей пушкинские интонации:

Шепот грустный, говор тайный,

Как в груди проснешься ты

От неясной, от случайной,

От несбыточной мечты?..

И здесь и далее ощутим невнятный перепев пушкинского «Дар на-

прасный, дар случайный...».

Свою лирическую героиню Павлова в московский период творче-

ства противопоставляет начинавшим входить в моду эмансипаторским

веяниям. В обращенном к поэтессе графине Е.П. Ростопчиной стихот-

ворении «Мы современницы, графиня...» она называет последнюю

«красавицей и жорж-зандисткой», при этом с неодобрением отзыва-

ясь о ее жизни «свободной артистки»:

Люблю Москвы я мир и стужу,

В тиши свершаю скромный труд,

И отдаю я просто мужу

Свои стихи на строгий суд.

Вы в Петербурге, в шумной доле

Себе живите без преград,

sono .нгшП Ч '.\н<жо1Л*Вы переноситесь по воле

Из края в край, из града в град.

143

К сожалению, вскоре судьба побудила КК- Павлову избрать жиз-

ненный путь, в некоторых чертах аналогичный ростопчинскому, и в ее

стихи стали проникать иные мотивы.

Графиня Евдокия Петровна Ростопчина (в девичестве Суш-

кова) (78/1 — 1858) — поэтесса, содержала в Петербурге лите-

ратурный салон, посещавшийся крупнейшими писателями (в том

числе Пушкиным и Лермонтовым). Автор поэм «Монахиня»

(1842), «Версальские ночи» (1847) и др., а также большого чис-

ла стихотворений, среди которых пользовались известностью

политически окрашенные «Насильный брак» (аллегория на тему

присоединения Польши к России) и «Поклонникам Наполеона,..»,

С годами К.К. Павлова стала пытаться экспериментировать (хотя

тоже довольно невнятно) с ритмикой, строфикой и рифмовкой. Совре-

менники считали ее рифмы типа Колумб/румб, щедро / Сааведра, гор-

до/Стратфорда и т. п. звучащими необычно и экзотически1. Она одна

из первых в русской поэзии опробовала неравносложную рифму: на-

ций/эмансипации. Будучи немкой, поэтесса, по-видимому, обострен-

но, как бы «со стороны», воспринимала звуковую фактуру русского

языка, и это помогало ей в подобных исканиях.

Алексей Васильевич Кольцов ( 1809— 1842) — поэт, сын воронеж-

ского прасола (торговца скотом и мясом). Грамоту постигал дома и за-

тем некоторое время продолжал образование в уездном училище, но

был взят оттуда отцом еще во втором классе для помощи ему в работе.

Впоследствии русская писательская среда немало помогала Кольцову

на его пути в литературу. В 1833 г. с помощью критика Н.В. Станкеви-

ча им был издан первый сборник стихов.

Поэзия этого неудачливого в жизни, слабого и постоянно болев-

шего человека (его рано погубил туберкулез) поражает обилием свет-

лых красок, яркостью и оптимизмом. Герои Кольцова, как правило, на-

родные удальцы, бахвалящиеся молодой силушкой:

У меня ль плечо —

Шире дедова,

Грудь высокая —

Моей матушки.

1 См. подробно: Громов ПЛ. Каролина Павлова //Павлова КК Поли. собр.

стихотворений. М.; Л., 1964.

144

На лице моем

Кровь отцовская

В молоке зажгла

Зорю красную.

Кудри черные

Лежат скобкою;

Что работаю —

Все мне спорится!

(«Косарь»)

Сходные мотивы пронизывают стихотворения «Первая песня Ли-

хача Кудрявича», «Удалец», «Как здоров да молод», «В поле ветер

веет», «Бегство» и др. Личные неудачи постигают кольцовских героев

редко. Тяжесть крестьянского труда ими обычно болезненно не пере-

живается. Они упоены собой, своей энергией и полны воли к борьбе.

Сам крестьянский мир в поэзии Кольцова предстает как мир физичес-

кого и душевного здоровья и довольства жизнью.

Речевые образы, восходящие к образности устного народного твор-

чества, специфическое безрифмие в сочетании с дактилическими окон-

чаниями стихов и т. п. — все подобное придавало кольцовской поэзии

особый «народный» колорит. A.B. Кольцов как поэт сумел достичь оп-

ределенного синтеза фольклорной поэтической традиции и традиций

русской классики.

Кольцовские герои от рождения «вращены» в мир природы и лю-

бят при случае риторически обратиться к лесам, полям и т. д.

Что, дремучий лес,

Призадумался, —

Грустью темною

Затуманился?

«Лес»

В стихотворении «Не шуми ты, рожь...» лирическому герою

«Легла на сердце Дума черная», так как умерла его любимая «душа-

девица»:

Не шуми ты, рожь,

Спелым колосом!

Ты не пой, косарь,

Про широку степь!

1П— Мииопяппа 145

Мне не для чего

Собирать добро,

Мне не для чего

Богатеть теперь!

Хотя героя постигло страшное горе, оно легло ему на плечи тяж-

ким грузом, но не сломило его.

Многие свои произведения A.B. Кольцов помечал как «песни»

(«Песня старика», «Песня разбойника», «Песня пахаря» и др.), а

также как «русские песни». Однако в основном они остались на стра-

ницах его книг. Настоящая фольклоризация чаще постигала стихи по-

этов следующих поколений — И.С. Никитина, H.A. Некрасова,

И.З. Сурикова и др.

A.B. Кольцов был даровитым поэтом-самородком. Раскрыть свой

талант в полной мере ему помешала скорая смерть.

ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ БОРАТЫНСКИЙ

(1800-1844)

Евгений Абрамович Боратынский (Баратанский) — поэт, сын ге-

нерал-адъютанта (предки — выходцы из Польши), учился в Пажеском

корпусе, но в пятнадцатилетнем возрасте был исключен за соучастие в

краже (с личным воспрещением царя Александра I служить где-либо,

кроме военной службы рядовым). Прожив около трех лет с матерью в

Тамбовской губернии, поступил служить рядовым в гвардию. В Петер-

бурге дружески сблизился с A.A. Дельвигом, Н.И. Гнедичем, П.А. Плет-

невым и др., опубликовал первые стихи. Став через год унтер-офице-

ром, был переведен в Нейшлотский пехотный полк, расквартированный

в Финляндии. В 1825 г. был произведен в прапорщики, вскоре вышел в

отставку и поселился в Москве. Здесь Боратынский сблизился с

П.А. Вяземским и (на некоторое время) с И.В. Киреевским. После же-

нитьбы стал в 1830—1840-е годы подолгу жить в подмосковном име-

нии жены Мураново (впоследствии купленном Ф.И. Тютчевым). Ско-

ропостижно умер в Неаполе во время семейного заграничного

путешествия. им

Автор стихотворений «Финляндия» (1820), «Водопад» (1821),

«Разуверение» («Не искушай меня без нужды...») (1821), «Две

доли» (1823), «Истина» (1824), «Буря» (1824), «Любовь» (1825),

«Леда» (1825), «Стансы» ( 1827), «Последняя смерть» ( 1827), «Мой

дар убог, и голос мой негромок...» (1829), «Не подражай: своеобра-

зен гений...» (1829), «Смерть» (1829), «Муза» (1830), «Отрывок»

(1830), «В дни безграничных увлечений...» ( 1832), «На смерть Гете»

(1833), «Болящий дух врачует песнопенье...» (1835), «Недоносок»

(1835), «Кчему невольнику мечтания свободы?» (1835), «Последний

Поэт» (1835), «Весна, весна! как воздух чист!» (1835), «Запусте-

ние» ( 1835), «Осень» (1837), «Все мысль да мысль! Художник бед-

ный слова!» (1840), «На что вы, дни...» (1840), «Предрассудок! он

обломок...» (1840), «Пироскаф» (1844) и др., поэм «Пиры» (1820),

«Телемаи Макар» (1827), «Бал» (1828), «Переселение душ» (1829),

m* 147

«Наложница» («Цыганка») (1831), «финляндской повести» в стихах

«Эда» (1824—1825), прозаической повести «Перстень» (1832).

При жизни Боратынского вышло три сборника его стихов: «Сти-

хотворения» (1827), «Стихотворения» (1835) и «Сумерки» (1842).

Основу первого сборника (три его части из пяти) составляют эле-

гии. Пристрастие Боратынского к этому жанру грустно-меланхоличес-

кого стихотворения не следует путать с какими-либо сентименталисте -

кими увлечениями, как раз ему несвойственными. Лирический герой

Боратынского — личность сильная, и он отнюдь не слезлив. Перед чи-

тателем нечто иное: сдержанные интонации поэта почти неизменно ис-

полнены своеобразного внутреннего трагизма. Элегии Боратынско-

го, по сути, не совсем элегии. Есть основания утверждать, что в этом

стиль Боратынского для поэзии его времени уникален:

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей:

Разочарованному чужды

Все оболыденья прежних дней!

Уж я не верю увереньям,

Уж я не верую в любовь,

И не могу предаться вновь

Раз изменившим сновиденьям!

Подобные признания и личные потери героя невозможно списать

на счет лирической художественной условности. Цитированное стихот-

ворение «Разуверение» лишено обычного для романтиков наигрыша и

дышит особой искренностью. Не случайно еще при жизни автора оно

прославилось и как романс на музыку Глинки.

Разочарованность лирического героя Боратынского не совпадает

с ритуализованной образной маской «разочарованности», распростра-

ненной в романтизме. Человеческое разочарование лирического героя

глобально и предельно: он более вообще «не верует в любовь» (а не

просто перестал верить конкретной героине).

«', Не будучи в состоянии «предаться» оказавшимся лживыми снови-

дениям, как заявлено в вышеприведенном фрагменте, герой, однако,

свое нынешнее состояние далее оценивает также не как пробуждение

от этих «изменивших сновидений», а как своего рода болезненный сон:

Слепой тоски моей не множь,

Не заводи о прежнем слова,

И, друг заботливый, больного

148

В его дремоте не тревожь!

Я сплю, мне сладко усыпленье;

Забудь бывалые мечты:

В душе моей одно волненье,

А не любовь пробудишь ты.

Логику этих (внешне противоречащих друг другу) заявлений, да и

саму степень адекватности, с которой герой Е А Боратынского реаги-

рует на жизненные злоключения, обсувдать нет смысла: даже если по

человеческим меркам он порою делает «из мухи слона», это поэзия,

перед читателем всякий раз просто состоявшийся художественный факт,

общая совокупность которых и формирует характерный для лирики Бо-

ратынского интонационный настрой, который критики не раз называли

«мрачным». В противоположность A.C. Пушкину Боратынский отли-

чается также стремлением максимально закрыть от читателя реальные

бытовые, ситуационные и «человеческие» проообразы своих стихов.

Иной вариантлюбовного разочарования представлен в кое-где гре-

шащей длиннотами и риторической рассудочностью элегии «Призна-

ние», где герой предается своеобразному самоанализу1. На сей раз «ох-

ладел» он, а не героиня, и путем цепи медитативных умозаключений

лирический герой приходит к выводу, что в этом проявляется победа

непреодолимой человеком «судьбины»: «Невластны мы в самих себе».

В другом известном стихотворении любовь предстает даже не как

бессильное перед силой судьбы чувство, а как «отрава»:

Мы пьем в любви отраву сладкую;

Но всё отраву пьем мы в ней,

И платим мы за радость краткую

Ей безвесельем долгих дней.

(«Любовь»)

Впрочем, в этом можно усмотреть использование романтического

клише, тем более что в следующем четверостишии любовь уже не «от-

рава», а «разрушительный огонь» (явный клишированный образ ро-

мантической поэзии):

Огонь любви, огонь живительный!

Все говорят: но что мы зрим?

1 Некоторые исследователи усматривали в этой элегии черты сокращенного

«аналитического романа».

149

Опустошает, разрушительный,

Он душу, объятую им!

Помимо трагической по своим интонациям любовной лирики Бо-

ратынский отдал дань эротической поэзии, отчасти последуя в этом

К.Н. Батюшкову1. Не следует путать и смешивать эти два разных явле-

ния. Жанровая эротика, как правило, не связана с личностью лиричес-

кого героя и реальной судьбой поэта, она как бы «самоценна». В ее

рамках читателю представляют различные игривые фантазии на лю-

бовные темы. Сюда у Боратынского относятся, например, «Леда» (пе-

реложение из Э. Парни) и «Возвращение». Таким произведениям Бо-

ратынского нельзя отказать в сюжетно-образной яркости:

На кровы ближнего селенья

Нисходит вечер; день погас.

Покинем рошу, где для нас

Часы летели как мгновенья!

Лель, улыбнись, когда из ней

Случится девице моей

Унесть во взорах пламень томный,

Мечту любви в душе своей

И в волосах листок нескромный.

(«Возвращение»)

Неожиданные конкретные детали наподобие «листка нескромно-

го» сразу позволяют ошутить стилевую работу крупного поэта. В отли-

чие от лирики как таковой, свои эротические произведения Боратынс-

кий наполняет жизнерадостно-гедонистическими интонациями. Ясно,

впрочем, что в данном случае перед читателем не отображение реаль-

ных эмоций как таковых, а их жанровое изображение-имитация, ко-

торое время от времени великолепно оживляется различными конк-

ретно-психологическими подробностями.

Для стихов поэта, написанных в Финляндии, характерны романти-

ческие мотивы изгнанничества2. Однако в целом отношения с роман-

1 Не надо недооценивать влияние на молодого Боратынского французской

«легкой поэзии». В кружке Дельвига его даже звали «маркизом» за пристрастие к

литературным правилам «французской школы».

2 Это не более чем литературный образ: в отличие, например, от A.C. Пушки-

на, Е.А. Боратынский не был куда-либо сослан, он просто охранял границу импе-

рии вместе со своим полком.

1 ел

тизмом у Боратынского-поэта непросты. В литературе своего времени

он стоял особняком. Его элегии отличаются четким планом и во мно-

гом не похожи на «стихийное» творчество современных ему русских

романтиков. План, композиция стихов Боратынского порою выглядят

даже рационалистичными, что вызывает в памяти отдельные творчес-

кие принципы классицистов XVIII в., а отнюдь не романтиков.

Со второй половины 1820-х годов все более проявляется тяготе-

ние Боратынского-поэта к философским медитациям1 Начало этого

периода обычно связывают с написанием стихотворения «Последняя

смерть». Оно оказало немалое воздействие на философско-эсхатоло-

гические мотивы позднейшей русской поэзии — в виде примера можно

вспомнить «Никогда» A.A. Фета, герой которого просыпается через

много веков после своей смерти и видит, что «земля давно остыла и

вымерла». У Боратынского же герою предстает «виденье» — перед

ним «Раскрылися грядущие года»:

И наконец я видел без покрова

Последнюю судьбу всего живого.

Человеческий мир стареет, наконецлюди вымирают, вслед за ними

гибнут одомашненные животные («С людьми для них исчезло пропита-

нье»).

И тишина глубокая вослед

Торжественно повсюду воцарилась,

И в дикую порфиру древних лет

Державная природа облачилась.

Если у Фета представлена безысходно пессимистическая картина

гибели всего живого, то у Боратынского смертен только человеческий

род, но вечна «державная природа». Трагическая предопределенность

конечной гибели всего человеческого на земле с различными вариаци-

ями темы обсуждается затем в стихах Е.А. Боратынского неоднократ-

но. Смерть предстает, например, как «всех загадок разрешенье» и как

1 В его окружении присутствовали бывшие московские любомудры-шеллин-

гианцы. Однако, в отличие от них, Боратынский не знал немецкого языка и не пе-

режил острого и конкретного увлечения именно Шеллингом, Гегелем и т. п. Его

оригинальная поэтическая философия преломила «дух времени», но в общих чер-

тах. Ср. стихотворения Боратынского «Приметы», «Бокал», «Предрассудок»,

«Vanitas vanitatum» и др.

151

«разрешенье всех цепей» («Смерть»). В стихотворении «Последний

поэт» — в человеческих «сердцах корысть» и «Исчезнули при свете

просвещенья Поэзии ребяческие сны». Такой мир людей даже не заме-

чает гибели «последнего поэта»:

И по-прежнему блистает

Хладной роскошию свет:

Серебрит и позлащает

Свой безжизненный скелет...

Иными словами, этот мир, живущий без поэзии, живущий «насущ-

ным и полезным» — своеобразный «живой мертвец»].

К стихам данного периода относятся известные слова A.C. Пушки-

на о том, что Боратынский «оригинален, ибо мыслит», притом мыслит

«по-своему». Ценил в себе отмеченную Пушкиным особенность и сам

Боратынский. Много позже, в 1840 г. он писал:

Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!

О жрец её! Тебе забвенья нет;

Всё тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

К ним чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском!

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч, бледнеет жизнь земная!

(«Всё мысль да мысль! Художник бедный

слова...»)

Мысль художника слова сравнивается здесь с обнаженным мечом

и истолковывается как некая вершина всего, как нечто предельное по

силе своих возможностей. Перед ней «бледнеет жизнь земная», и тем

более «бледнеют» средства других искусств («резец, орган, кисть»).

Бросается в глаза лаконизм этого стихотворения, свойственный и

другим лучшим стихам Е.А. Боратынского. Слог поэта может показаться

1 В стихотворении «Последний поэт», начиная с первого стиха («Век шеству-

ет путем своим железным...»), постоянно присутствует и социальная конкретика.

Произведение впервые было напечатано в журнале «Московский наблюдатель»

(1835), который открывался статьей СП. Шевырева «Словесность и торговля»,

за которой сразу шло стихотворение Боратынского, иллюстрируя ее.

1 со

здесь сбивчивым. Однако это чисто внешнее впечатление от своеоб-

разной связи мыслей, примененной Боратынским и позволившей ему

спрессовать в небольшой текст целый «клубок» идей. Стихотворение

буквально держится на постоянных недоговоренностях и умолчаниях

(эллипсисах): «Всё мысль да мысль», «Всё тут, да тут и человек, и

свет...» «Резец, орган, кисть!» и др. Глагол единственный раз упот-

реблен лишь в последнем стихе («бледнеет жизнь земная»); впрочем,

до этого встречается и единственное деепричастие («за грань их не сту-

пая»). Среди существительных празднует свое абсолютное господство

исходная форма слов — именительный падеж (мысль, художник, жрец,

человек, свет, резец, кисть, орган и т. д.). Словом, работа с языком тут

крайне своеобразная.

Сходные наблюдения можно отнести к другому насыщенному ху-

дожественным смыслом краткому стихотворению Боратынского:

Предрассудок! он обломок

Давней правды. Храм упал;

А руин его потомок

Языка не разгадал.

Гонит в нём наш век надменный,

Не узнав его лица,

Нашей правды современной

Дряхлолетнего отца.

Воздержи младую силу!

Дней его не возмущай,

Но пристойную могилу,

Как уснёт он, предку дай.

(«Предрассудок! он обломок...»)

В этом произведении об извечной проблеме непонимания потом-

ками культурно-исторического прошлого языковая фактура уже не

столь экзотична в плане грамматики. Экзотична, неожиданна и сложна

словесная образность: предрассудок именуется «обломком давней прав-

ды» и «дряхлолетним отцом» «правды современной», руины обладают

«языком», призыв бережно относиться к этим «руинам» «предрассуд-

ка» не высказан впрямую, а оформлен метафорическим оборотом «дней

его не возмущай» и т. п.1

1 Данное стихотворение было излюбленным примером в работах литературо-

веда Ю.М. Лотмана, у которого оно вызывало оригинальные семиотические и куль-

турологические ассоциации.

153

О мысли в сфере искусства слова, ее судьбе Боратынский говорит

и в других своих произведениях. Например:

Сначала мысль, воплощена

В поэму сжатую поэта,

Как дева юная, темна

Для невнимательного света...

Поэт выражается «сжато», а мысль его «темна», поскольку до него

никто ее не знал, «как деву юную». Однако коль скоро она высказана

поэтом, происходит постепенное публичное превращение ее в общее

место:

Потом, осмелившись, она

Уже увёртлива, речиста.

Со всех сторон своих видна,

Как искушённая жена

В свободной прозе романиста;

Болтунья старая, затем

Она, подъемля крик нахальный,

Плодит в полемике журнальной

Давно уж ведомое всем.

(«Сначала мысль, воплощена...»)

Нетрудно понять, что Е.А. Боратынский является прямым пред-

шественником мастера лаконических форм в поэзии Ф.И. Тютчева на

стезе философской поэзии не только в силу общности проблематики,

но и в чисто стилевом плане. Некоторые его стихи удивительно напо-

минают раннего Тютчева:

Чудный град порой сольется

Из летучих облаков;

Но лишь ветр его коснется,

Он исчезнет без следов!

Так мгновенные созданья

Поэтической мечты

Исчезают от дыханья

Посторонней суеты.

Философско-медитативные умонастроения, овладевшие поэтом,

любопытным образом сказались на элегии —том жанре, который еде-

лал его имя известным на заре творчества. Незавершенная элегия

«Осень» растянута наподобие поэмы и внешне напоминает элегии по-

этов предшествующих поколений. Однако глубина и оригинальность

размышлений поэта несомненны. Сентябрь и его красно-золотые крас-

ки символизируют у поэта закат бурной летней жизни природы, «вечер

года». Весьма ярки и словесные пейзажные описания:

И вот сентябрь! замедпя свой восход,

Сияньем хладным солнце блещет,

И луч его в зерцале зыбком вод

Неверным золотом трепещет.

Седая мгла виется вкруг холмов;

Росой затоплены равнины;

Желтеет сень кудрявая дубов,

И красен круглый лист осины;

Умолкли птиц живые голоса,

Безмолвен лес, беззвучны небеса!

После картин реальной осени, сельской уборочной страды поэт

переходит (начиная с шестой строфы) к лирической теме: герой, мета-

форически названный «Оратаем жизненного поля», вступает «в осень

дней». Герой переживает тяжелую внутреннюю драму:

Один с тоской, которой смертный стон

Едва твоей гордыней заглушён.

Мотив этого внутреннего одиночества героя прямо или косвенно

неоднократно возобновляется и далее:

Садись один и тризну соверши

По радостям земным твоей души!

Приближается зима жизни героя:

Зима идет, и тощая земля

В широких лысинах бессилья,

И радостно блиставшие поля

Златыми класами обилья,

Со смертью жизнь, богатство с нищетой, —

Все образы годины бывшей

Сравняются под снежной пеленой,

Однообразно их покрывшей:

*Ш5

Перед тобой таков отныне свет,

Но в нем тебе грядущей жатвы нет!

В «Осени» отчетливым образом не обсуждается стезя поэтичес-

кого творчества, но иносказательно выраженное усталое чувство не

просто «тщеты всего земного», айв первую очередь, чисто творческих

порывов героя-поэта, здесь ощутимо.

Е.А. Боратынский не пользовался при жизни широкой известнос-

тью. Первый его сборник был благожелательно-выжидающе встречен

некоторыми критиками. Затем интерес критики к нему в основном упал.

Некоторые авторы активно не принимали его творчество. В данном

плане нельзя не указать, прежде всего, на великого русского критика

В.Г. Белинского, который редко говорил о его поэзии что-либо поло-

жительное. В статье «О стихотворениях г. Баратынского» он писал:

«Несколько раз перечитывал я стихотворения г. Баратынского и

вполне убедился, что поэзия только изредка и слабыми искорками бле-

стит в них. Основной и главный элемент их составляет ум, изредка за-

думчиво рассуждающий о высоких человеческих предметах, почти все-

гда слегка скользящий по ним, но всего чаще рассыпающийся

каламбурами и блещущий остротами»1.

Однако вышеприведенное стихотворение Боратынского искренне

понравилось и Белинскому, написавшему, что оно «отличается необык-

новенною художностию своих поэтических форм: это истинная твор-

ческая красота»2.

Растущее литературное одиночество весьма болезненно пережи-

валось поэтом, что называется, знавшим себе истинную цену. Печаль-

ные размышления о превратностях поэтической Фортуны ощутимы в

таком прекрасном его стихотворении:

'н»Мой дар убог и голос мой не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах: как знать? душа моя

Окажется с душой его в сношеньи,

И как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

(«Мой дар убог и голос мой не громок,..»)

1 Белинский В.Г. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. М., 1976. С. 189-190.

2 Там же. С. 301.

В некоторых его стихах усматривали сходство с произведениями

Пушкина, и тогда раздавались речи о «подражательности» музы Бора-

тынского.

В годы жизни обоих поэтов мимесис — творческое подражание,

подражание-соперничество — был широко распространенным явле-

нием. Сам A.C. Пушкин в 1836 г. писал (в рецензии на «Фракийские

элегии» поэта-романтика В.Г. Теплякова): «Талант неволен, и его под-

ражание не есть постыдное похищение — признак умственной скудос-

ти, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда отыс-

кать новые миры, стремясь по следам гения». В своем личном

творчестве Пушкин неоднократно следовал этому принципу («байро-

нические» южные поэмы, «Подражания Корану», «Песни западных

славян» и др.).

Е.А. Боратынский убежденно проповедовал нечто противополож-

ное:

Не подражай: своеобразен гений

И собственным величием велик;

Доратов ли, Шекспиров ли двойник,

Досаден ты: не любят повторений...

Когда тебя, Мицкевич вдохновенный,

Я застаю у Байроновых ног,

Я думаю: поклонник униженный!

Восстань, восстань и вспомни: сам ты бог!

(«Не подражай: своеобразен гений...»)

Остроту обсуждаемой в стихотворении проблемы для самого Бо-

ратынского можно ощутить, если не забывать, что «малым двойником»

Пушкина в глазах многих современных читателей был именно он.

В поэмах Боратынского ряду современников виделись некоторые

черты пушкинских поэм (и даже романа «Евгений Онегин»).

В так называемой «финляндской повести» «Эда» поэт стремил-

ся пойти, как он сам писал, «новою собственною дорогою», но в ней

узнавали своеобразную «северную вариацию» пушкинских южных

поэм: Боратынский многое постарался сделать «наоборот», но —

наоборот по отношению к образам и сюжетам Пушкина. Кроме того,

в образе Эды, соблазненной неким гусаром, как и во всей сюжетной

линии поэмы, немало романтических клише (в частности, расхожих

мотивов сентиментального романтизма). Тот же Пушкин в эпиграм-

ме «К Баратынскому» намекал на подражание «Эды» поэзии Бай-

рона:

157

Твоя чухоночка, ей-ей,

4речанок Байрона милей...

В поэме «Бал» узнавалась переделанная на свой лад онегинская

строфа, героя звали Арсений (что напоминало о Евгении), были даже

ветреная героиня «с очами темно-голубыми» по имени Ольга и няня

главной героини, трагической княгини Нины1. Сюжетные мотивиров-

ки в «Бале» могут быть восприняты как натянутые. Такова линия Ар-

сений — Ольга, не говоря уже о мелодраматическом самоубийстве

Нины, по прочтении письма Арсения отравившейся в финале.

Сам же Е.А. Боратынский, несомненно, видел в себе пушкинского

соперника, как бы «альтернативную фигуру», и неоднократно отзывался

о его творчестве довольно ревниво (в отличие от Пушкина, бывшего

одним из наиболее зорких ценителей его таланта среди современни-

ков). Их глубокое внутреннее различие, оригинальность и сила талан-

та Боратынского стали по-настоящему видны лишь с необходимой ис-

торической дистанции.

ЕЛ. Боратынский — поэт огромной силы, один из крупней-

ших художников слова пушкинского времени. Им созданы яркие

образцы русской философской поэзии. Боратынский действовал в

литературе с обостренной самостоятельностью и, будучи со-

временником А.С.Пушкина, предложил немало собственных худо-

жественных решений. Широкая известность пришла к нему с за-

позданием, однако ныне он заслуженно считается одним из

классиков русской поэзии.