Волшебный кубок Ван Винкля

Говоря о стилистическом мастерстве Ирвинга, невозможно обойти молчанием неповторимую живописность и графическую четкость «прозы Никербокера». В нем счастливо соединились способ­ности художника и талант писателя. Он видел форму и цвет глазами рисовальщика и живописца и воспроизводил их кристально прозрачным языком поэта. Именно Ирвингу принадлежит заслуга соз­дания национального литературного пейзажа, и вся американская литература в неоплатном долгу у него.

В историях Никербокера — истоки американского романтического «нативизма» — мощного движения в американской культуре, направленного к худо­жественному освоению национального достояния, материальных и духовных богатств страны. Приро­да Америки, ее легенды, ее национальные традиции, ее историческое прошлое — все это представляло огромный интерес для молодого национального соз­нания, жадно осваивавшего настоящее своей родины и искавшего опоры в ее прошлом. Одна из причин огромной популярности Ирвинга в США 1820-х годов в том и состоит, что он сумел «обогатить страну историческим колоритом и традицией, представив Америку наследницей ве­ликих легенд прошлого» '.

В содержании и стилистике никербокеровского цикла имеется еще один оттенок, менее очевидный, но не менее существенный, обусловленный общим взглядом писателя на характер исторического раз­вития Америки. Как и большинство собратьев-романтиков, Ирвинг взирал на прогресс буржуазной цивилизации критическим оком. В его критицизме мы не найдем той резкости и непримиримости, какие были свойственны Куперу или Эдгару По, но мотивы разочарования, сожаления, неудовлетворен­ности современным состоянием общества ок­рашивают большинство его произведений, написанных в 20-е годы XIX столетия.

Мир «Записок Никербокера» не есть художествен­но восстановленная историческая реальность в ее неприкрашенном виде. Он обладает некоторой поэ­тической условностью и являет собой ретроспектив­ную утопию, наделенную чертами «идеальности». Это ясный, светлый мир простых человеческих отношений, который «не открыли еще и не успели заселить неугомонные обитатели Новой Англии», мир, в котором «все было спокойно и на своем месте; все делалось не спеша и размеренно: никакой суеты, никакой торопливости, никакой борьбы за существование». Ирвинг создавал его как антитезу циничным формулам буржуазной морали XIX века и жестоким издержкам капиталистического прогресса. Вместе с тем писатель отчетливо сознавал услов­ность сотворенного им идеала. Он постоянно иронизировал над умилительными картинами «пре­красного прошлого», им же самим созданными, ибо вера в историческую преемственность подсказывала ему, что пороки современности уходят корнями в ту самую историческую действительность, которую он идеализировал и которая, в сущности своей, была весьма далека от идеальности. Отсюда романтиче­ская двойственность ирвинговского историзма, которая легко прослеживается во всех новеллах никербокеровского цикла. Она состоит в том, что прошлое предстает здесь как бы в двух ипостасях: как условный мир, противостоящий современности, и как реальность, неразрывно связанная с настоя­щим, как один из источников достижений и пороков буржуазной Америки XIX века.

В критической литературе неоднократно возника­ла тенденция пренебречь ироничностью Ирвинга и представить его новеллистику как результат стрем­ления «уйти от действительности» в старогол­ландский мир Манхэттена, в мир средневековых немецких преданий или арабских легенд эпохи Реконкисты. Подобный взгляд несправедлив. Читатель, которому «становится невмоготу» и который возжелает «испить забвения из кубка Рип ван Винкля», очень быстро обнаруживает, что «волшебный напиток» ирвинговской прозы не отключает его от действительности, но, напротив, наводит на размышления над ней.

* * *

В начале 30-х годов XIX века Америка тор­жественно встречала двух своих выдающихся сыновей, зачинателей национальной прозы — Вашингтона Ирвинга и Джеймса Фенимора Купера. Они прибыли в ореоле славы — первые американ­ские писатели, получившие европейское признание, отвоевавшие для своей родины прочное место в истории мировой культуры. Перемены, происшед­шие в материальной и духовной жизни Соединенных Штатов за время их отсутствия, были разительны. Даже Купер, проведший в Европе всего семь лет (1826—1833), испытал потрясение, воротившись домой. Обоих писателей поразил кон­траст между тем, что было, и тем, что стало. Стремительному экономическому, социальному, политическому развитию американского общества сопутствовало циничное обнажение буржуазных нравственных принципов. Девизом «новой» Америки сделался франклиновский афоризм «Время — деньги!». При этом все как-то позабыли, что пафос афоризма в контексте речений бедняка Ричарда состоял в осуждении праздности, а не в провозглашении погони за долларами в качестве главной цели человеческого бытия. Возникал вопрос о позиции писателя в этом новом мире. Ирвинг принял его, Купер — нет. Памфлеты и романы Купера, написанные в 1830-е годы, снискали ему репутацию первого «антиамериканца» и послу­жили причиной многолетней травли, которой писатель подвергался со стороны американской прессы. История куперовской «войны с сооте­чественниками» подробно описана и критической литературе, и останавливаться на ней нет необходимости. Что же касается Ирвинга, то для него возвращение на родину ознаменовалось на­чалом нового длительного духовного кризиса, который он так и не преодолел до конца жизни.

Подавляющее большинство биографов и критиков, говоря о позднем творчестве Ирвинга, употребляет выражения «упадок мастерства», «де­градация таланта», а Стэнли Уильяме — автор главы об Ирвинге в «Литературной истории Соединенных Штатов»,— оценивая так называемые «повест­вования о Западе», бесцеремонно заметил, что «знаменитый Вашингтон Ирвинг исписался» '. Вме­сте с тем поздние сочинения Ирвинга свидетельствуют о том, что он оставался превосходным стилистом и по-прежнему владел искусством прозаи­ческого повествования. По-видимому, причины неудач, преследовавших писателя в последние два десятилетия творческой жизни, следует искать в глубоких идейных сдвигах, происходивших в его сознании.

Зачинатель романтического движения в США, Ирвинг, можно сказать, «откололся» от него после возвращения на родину. Его современники и преем­ники— Купер, По, Готорн, Мелвилл—- становились с течением времени все более жестокими и не­примиримыми критиками американской буржуазной цивилизации. Ирвинг же, напротив, все более склонялся к полному признанию благотворности ка­питалистического прогресса и всех сопутствующих ему явлений в экономике, в социальной, полити­ческой и духовной сферах американской жизни. Он готов был найти оправдание таким явлениям, которые прежде вызывали у него гнев и возму­щение, соглашался с тем, что раньше отрицал, нау­чился находить поэзию и высокий смысл в земельных спекуляциях, в строительстве экономи­ческих «империй», в лихорадке обогащения. На склоне лет он написал свою печально знаменитую «Асторию», в которой пытался окружить романти­ческим ореолом отнюдь не романтическую деятель­ность одного из первых американских мультимил­лионеров, короля пушнины Дж. Дж. Астора. Де­мократизм Ирвинга утрачивал постепенно широту и все более обнаруживал свою буржуазную природу. Мало-помалу писатель становился откровенным апологетом и защитником господствующих классов. С этой точки зрения весьма характерно признание, сделанное Ирвингом в одном из писем, написанных в начале 40-х годов: «...я испытывал сильное отвра­щение к тем из руководителей левого крыла нью-йоркских демократов, которые в последнее время настаивали на решительных и всеобъемлющих мерах, губительных для интересов главных классов общества... Вы сами знаете, сколь значительную роль играют эти (торговые и финансовые—Ю. К.) классы в успешном осуществлении сложных на­чинаний нашего огромного государства. Вы сами знаете, вопреки всем избитым ханжеским и бранным нападкам политических болтунов и писак, сколь добросовестны и честны люди из этих классов» ',

Надо полагать, что неудачи, постигшие Ирвинга в позднем творчестве, связаны с тем, что он пытался использовать романтическую методологию и стилис­тику для осуществления замыслов, которые были по существу своему антиромантическими. Непри­миримое противоречие между мировоззрением и методом оказалось для писателя фатальным.

Конечно же далеко не все созданное большими художниками остается в веках. Истина эта достаточ­но тривиальна и вряд ли нуждается в доказатель­ствах. В самом деле, кто нынче, кроме специалистов, читает «Марди» Мелвилла, «Конхиологию» Эдгара Но или «Фэншо» Готорна? Случается и нередко, что из наследия писателя долговечными: оказываются два-три сочинения. Остальное зарастает «травой забвения».'Ирвинг — не исключение. С) его ранних опытах знают лишь историки литературы. «История Нью-Йорка» — полузабыта. Его исторические труды сегодня утратили свое научно-познавательное зна­чение и давно уже не переиздаются. Поздние его книги—«Поездка в прерии», «Астория», «Приклю­чения капитана Бонвиля», «Западные дневники» и т. д.— известны современному читателю разве что ию названиям. В сущности говоря, для нас, читателей второй половины XX столетия, Вашинг­тон Ирвинг — автор четырех сборников романтиче­ских новелл. Мы сегодня читаем их не только как литературно-исторические памятники и не из ува­жения к писателю, который заложил основы роман­тической прозы в США и явился родоначальником новеллистической традиции в американской литера­туре, но прежде всего потому, что они продолжают волновать наше эмоциональное, интеллектуальное и эстетическое сознание.

Природа одарила Ирвинга светлым талантом, главной чертой которого, пожалуй, было человеколюбие. Его прозе свойственно особое, «ак­варельное» качество, мягкость, доброта. Она про­низана теплым, беззлобным юмором, и даже крити­ческий пафос его рассказов имеет источником сочув­ствие к людям. Все эти особенности творчества Ирвинга подчеркиваются благодаря блистательному стилистическому мастерству интересного рассказ­чика,— мастерству, которое не оставляет читателя равнодушным и в наше время, полтора столетия спустя.