Волшебный кубок Ван Винкля

ВОЛШЕБНЫЙ КУБОК РИПА ВАНВНИКАЯ

В литературной истории Соединенных Штатов Вашингтону Ирвингу (1783—1859) принадлежит почетное место. Он первый классик американской литературы, но не из тех классиков, которые увен­чивают традицию совершенным ее воплощением, а из тех, кто закладывает первые камни в ее ос­нование. Он зачинатель американской романтической прозы, родоначальник новеллы — жанра, которому суждено было занять одно из ведущих мест в литературе США. Он первый американский писатель, чье творчество было признано европей­скими критиками без скидок на «провинциализм» Нового Света. Это последнее обстоятельство сегодня может показаться не особенно сущест­венным, но в первые десятилетия XIX века оно имело колоссальное значение. Признав Ирвинга, Европа тем самым как бы признала духовную, культурную, литературную самостоятельность Соединенных Штатов.

История европейской популярности Ирвинга почти анекдотична. Получив в руки первый сборник его рассказов, европейские читатели сочли автора англичанином и долгое время числили его среди английских писателей. Осознание того факта, что Ирвинг — американец, породило ощущение шока, удивления, недоверия. Как заметил не без юмора сам писатель, «все были поражены, что человек из чащоб Америки изъясняется на вполне пристойном английском языке. На меня взирали как на нечто новое и странное в литературе, как на полудикаря, который взял перо в руки, вместо того чтобы воткнуть его в голову...».

Слава пришла к Ирвингу легко, без борьбы и страданий, сразу после выхода в свет «Книги эскизов». Читатели и критики были привлечены «музыкальностью, ритмичностью стиля, спокойным юмором и дремотным очарованием» книги. Англи­чане зачитывались «английскими» страницами очер­ков, на которых увидели привычный для них мир, представленный в непривычном ракурсе. Ирвинг разглядел, подчеркнул, выдвинул на первый план такие черты английской действительности и национальной традиции, на которые английская литература не обращала внимания, как не обращают внимания на нечто привычное и само собой разумеющееся. Сделать это мог только американ­ский автор, чье сознание было генетически привязано к английской традиции, но исторически от нее оторвано. Многие критики и по сей день считают, что поэзия английского рождества была открыта Ирвингом, и что Диккенс с его «Рож­дественскими рассказами» является в этом смысле прямым наследником американского писателя.

Американцы, со своей стороны, немедленно канонизировали Ирвинга. Критики принялись «тща­тельно изучать и сравнивать между собой «эскизы», обсуждать сцены и характеры и восхвалять книгу в целом как славное достижение американской литературы». Не прошло и десяти лет, как «Книга эскизов» сделалась первым пособием при изучении английского языка в школах, вытеснив аддисоновского «Зрителя», исполнявшего эту функцию почти целое столетие.

Современников, воспитанных на прозе XVIII. века, к особенности привлекал ирвинговский стиль, «элегантный и простой–– свидетельствующий о жиз­нерадостном добродушии и хорошем вкусе». Было очевидно, что писатель хотел доставить удоволь­ствие читателю и сам получал от этого удовольствие. Он избегал назидательности, предпочитая играть роль «спутника, собеседника, но не учителя».

Поэтическая легкость ирвинговской прозы, светлый юмор, изящная ироничность, оттенок ска­зочности, пристрастие писателя к романтической живописности, к американским, немецким, испан­ским, английским народным легендам, которые он перетолковывал на «манхэттенский» лад,— все это содействовало возникновению определенного "public image" — устойчивого представления о личности Ирвинга, закрепившегося в биографической и науч­ной литературе. Стараниями критиков Ирвинг пред­стал перед взором последующих поколений в об­лике «легкого» человека, завсегдатая литературных и светских салонов, знакомца великих современ­ников, поклонника живописной старины и, так сказать, профессионального любителя: любителя-рисовальщика, любителя-театрала, любителя-литера­тора. Даже в солидных грудах серьезных иссле­дователей можно наткнуться на строки, характери­зующие Ирвинга как неисправимого «фланера», пре­давшегося безделью'.

Трудно представить себе что-нибудь более далекое от истины, нежели вышеупомянутый "public image". Ирвинг был профессионалом в высоком и благородном смысле этого слова, человеком деятельным, энергичным и трудолюбивым. К своим литературным занятиям он относился с величайшей серьезностью и давнее писательское правило—«ни дня без строчки» — исполнял неукоснительно и бук­вально. Он писал дома, в гостиницах, на постоялых дворах, в корабельных каютах, в дилижансах и на привалах во время пеших экскурсий. О внушитель­ном объеме литературной работы Ирвинга говорит даже простое перечисление написанных им книг: «История Нью-Йорка» (History of New York, 1809), «Книга эскизов» (The Sketch - Book, 1819-1820), «Брейсбридж Холл» (Bracebridge Hall, 1822), «Рас­сказы путешественника» (Tales of a Traveller, 1824), трехтомная «История жизни и путешествий Хрис­тофора Колумба» (History of Life and Voyages of Christopher Columbus, 1828), «Хроника завоевания Гренады» (Л Chronicle of the Conquest of Granada, 1829), «Альгамбра» (The Alhambra, 1832), «Поездка в пре­рии» (Л Tour of the Prairies, 1835), «Сборник Крэйона» (The Crayon Miscellany, 1835), «Астория» (Astoria,1836), «Приключения капитана Бонвиля» (The Ad­ ventures of Captain Bonneville, U.S.A., 1837), «Оливер Голдсмит» (Oliver Goldsmith, 1840), «Книга о реке Гудзон» (Л Book of the Hudson, 1849), «Магомет и его последователи» (Mahomet and his Successors, 1849-1850), «Насест Уолферта» (Wolfert's Roost, 1855) и пятитом­ная «Жизнь Вашингтона» (Life of Washington, 1855-1859). За пределами перечня остались многочис­ленные статьи, очерки, заметки, рецензии, опуб­ликованные в газетах и журналах.

К сказанному следует прибавить, что Ирвинг придавал огромное значение; стилистическому совершенству собственных творений, без конца их перерабатывал, шлифовал и отделывал. И это еще одно свидетельство его высокого профессионализма.

Возможно, что на устоявшееся представление о личности Ирвинга наложили известный отпечаток широта его интересов, разнообразие занятий (юрист, журналист, редактор, издатель, военный, дипломат) и страсть к путешествиям, владевшая им паю жизнь. Он путешествовал но Америке, Англии, Франции, Италии, Швейцарии, Голландии, Гер­мании, Испании. Он странствовал по воде и по сунне, на кораблях и в дилижансах, верхом и пешком. Первое путешествие (в Канаду через незаселенные области США) он совершил будучи девятнадцатилетним юношей. Последнее (на северо-запад к фронтиру)— когда ему было уже за пятьдесят.

Заметим, однако, что тяга к путешествиям у Ирвинга была продиктована не поисками приклю­чений и не тривиальной «охотой к перемене мест». Он путешествовал именно как писатель, и огромный запас впечатлений, накопленный в поездках, сделался материалом его книг.

До 1818 года Ирвинг не считал себя, да и не был профессиональным писателем. Материальные об­стоятельства его жизни никак не зависели от литературных занятий, которым он предавался на досуге, а досуга было сколько угодно, ибо ничто не понуждало его зарабатывать свой хлеб насущный в моте лица.

Ирвинг родился в семье чадолюбивого нью-йоркского негоцианта и был младшим из его одиннадцати детей. Еще в детские годы врачи нашли у Ирвинга предрасположенность к чахотке и, как водится, рекомендовали «поменьше занятий, свежий воздух и щадящий образ жизни». По счастью, туберкулезом Ирвинг так и не заболел. Со временем он приобрел отменное здоровье и благополучно прожил семьдесят шесть лет. Однако г; детские и юношеские' годы, покуда он был «млад­шеньким» и «слабеньким», он неизменно оставался предметом заботливой опеки отца, матери и много­численных братьев и сестер. Он подолгу жил в отрогах Каатскидлских гор на побережье Гудзона, совершал близкие и далекие путешествия и даже побывал в Европе, куда старшие братья Питер и Уильям отправили его для «поправления здоровья». Единственный из братьев Ирвингов, он не посещал университета, что, впрочем, не помешало ему стать одним из самых образованных людей своего вре­мени. Уже в младые лета он сделался блистательным знатоком театра, живописи и литературы и увлечен­но предавался «опасной для здоровья» страсти к чтению книг.

Торговое предприятие Ирвингов, основанное отцом, имело дело преимущественно с вином, сахаром и скобяными изделиями, Сыновья, унас­ледовавшие фирму, странным образом приобрели вкус к литературным занятиям, оставаясь при этом вполне деловыми людьми. Питер издавал «Морнинг кроникл» (где, кстати говоря, юный Вашингтон Ирвинг опубликовал свои первые опыты—«Письма Джонатана Олдстайла»), Уильям был недурным эссеистом и сочинял стихи.

В 1807 году Уильям и Вашингтон Ирвинги затеяли первое и единственное семейное литератур­ное предприятие; — серию сатирических памфлетов, эссе и стихотворений под общим названием «Сал­магунди, или Причуды и мнения Ланселота Лэнг-стаффа, эсквайра, и других». К участию в этом издании они привлекли молодого литератора Джеймса Полдинга, сделавшегося впоследствии одним из известных американских писателей-романтиков. Впрочем, Полдинг тоже мог считаться членом семьи: Уильям Ирвинг был женат на его сестре.

Молодой Ирвинг по своим вкусам, художест­венным и литературным пристрастиям, по об-щ4;культурной и философской ориентации, был сыном эпохи Просвещения. Как и многие его современники, он был очарован и. захвачен англий­ской культурой XVIII века. Его пленяла логическая стройность и ясность мышления этой эпохи, ее юмористическая стихия, пристрастие к мягкому ди­дактизму и сатирическим нравоописаниям. В сущ­ности говоря, и «Письма Олдстайла», и «Салмагун­ди» создавались по образцу аддисоновского «Зрителя» и представляли собой сатирическое обоз­рение жизни нью-йоркского общества. Молодые авторы зорко подмечали и остроумно высмеивали все, что представлялось им смешным, нелепым, претенциозным,— от политических баталий до моды и дамских туалетах и вульгарной пошлости теат­ральных премьер. Среди прочих объектов, подвер­гавшихся ироническим нападкам, немалое место занимало всеобщее увлечение английскими жур­налами и литературными традициями XVIII века. Братья Ирвинги и Полдинг посмеивались не толь­ко над современниками,' но и над самими собой. Строго говоря, «Письма Джонатана Олдстайла» и особенно «Салмагунди» — это не просто подра­жание английским нравоописательным очеркам и эссе, но, вместе с тем, и веселая пародия на них.

В 1809 году неукротимая фантазия юного Ирвнинга произвела на свет Дидриха Никербокера, ученого историка, эксцентрического джентльмена в бархатных штанах, парике с косичкой и треуголь­ной шляпе, который в один прекрасный день бесследно пропал, оставив в номере гостиницы лишь сундучок с рукописями. В короткое время, к немалому удивлению самого Ирвинга, Никербокер превратился в живую легенду, популярный миф и обрел вполне осязаемое, хотя и призрачное существование. Портретами Никербокера украшались рождественские торты и коробки с печеньем, «никербокерами» именовала себя группа нью-йоркских литераторов, куда входили многие из­вестные в те времена поэты и прозаики, такие, как Нрайант, Полдинг, Хэллек, Хофман, Сэндз, Чайльд и др., а в 1833 году в Нью-Йорке начал выходить журнал «Никербокер», сделавшийся со временем одним из ведущих литературно-критических из­даний в США.

Первым «трудом», извлеченным из сундучка Дид­риха Никербокера, явилась «История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской динас­тии». Это сочинение, представляющее собой фантас­магорическую комбинацию бурлеска, пародии и сатиры, было оснащено всеми аксессуарами ученого исторического труда в лучших традициях прос­ветительской историографии. Читатель находил здесь именно тот материал, который можно было встретить в документальных хрониках «Новых Нидерландов», включая жизнеописания губер­наторов. Однако эпическая торжественность при описании пустячных событий и переизбыток ученос­ти порождали чисто комический эффект, что вполне соответствовало авторскому замыслу.

Ирвинговская «История Нью-Йорка» стоит у ис­токов той ветви сатирической традиции XIX века, к которой можно отнести, скажем, пушкинскую «Ис­торию села Горюхина» или «Историю одного горо­да» Салтыкова-Щедрина. Кстати говоря, историки литературы давно уже обратили внимание на неко­торое сходство щедринских градоначальников с губернаторами «голландской династии», первый из которых — Ван Твиллер — был столь ярост­ным курильщиком, что однажды испарился в клу­бах дыма собственной трубки, а последний—Пи­тер Крепкоголовый — пытался защищать Ныю-Амстердам от нашествия врагов исключительно твердостью собственного лба.

Формально «История Нью-Йорка» охватывает период «от. сотворения мира» до конца XVII столетия, но по сути своей это не историческое сочинение. Прошлое здесь не является предметом художественного исследования. В каком бы виде оно ни возникало на страницах этого «труда», оно всего лишь материал для гротескных ситуаций и образов, повод для иронических комментариев и намеков. «История Нью-Йорка» — шутейная хро­ника, обращенная к современности и написанная для современников. Она перенасыщена аллюзиями на вполне современные обстоятельства, на всевозмож­ные события в жизни Соединенных Штатов, на большие и малые деяния современников, снискав­ших известность. Главным объектом сатирического осмеяния, пародирования и изящно-иронического «уничтожения» в этой книге стали расхожие пред­ставления современников о самых разных пред­метах, ост государственной политики Джефферсона до поэм Вальтера Скоттa, которыми зачитывались американцы. Когда Джеймсу Харту, автору знаменитого справочника по американской литера­туре, понадобилось охарактеризовать «Историю Нью-Йорка» в одной фразе, он написал: «Этот труд, именуемый «первым великим творением комической литературы, написанным американцем», по види­мости посвящен истории голландских поселений, но вместе с тем является федералистской критикой джефферсоновской демократии и причудливой сатирой на ученый педантизм и литературную клас­сику». Приведенная характеристика, разумеется, не исчерпывает предмета, но в принципе верна. Молодой Ирвинг, хоть и не принимал активного участия в политической борьбе, придерживался федералистских взглядов, то есть был сторонником сильной государственной власти, сосредоточенной в руках владельцев крупной собственности и направ­ленной на ограничение дальнейшего демократичес­кого развития Соединенных Штатов. Его политичес­кие симпатии и антипатии были очевидны: он ощущал себя сторонником Александра Гамильтона, основателя партии федералистов — противником Джефферсона, лидера республиканцев, пришедших к власти в 1800 году. Это наложило определенный отпечаток на «Историю Нью-Йорка». К сожалению, содержание большинства политических и иных ал­люзий, которыми насыщена книга, сегодня без­надежно утрачено. Вместе с ним утрачена и полови­на удовольствия от чтения этого примечательного сочинения.

После опубликования «Истории Нью-Йорка» творческая активность Ирвинга резко падает. Био­графы находят множество тому причин: трагические переживания, связанные со смертью невесты, поездка в Англию, занятость другими, не литературными делами. Среди всех этих сообра­жений теряется еще одно, может быть, самое глав­ное. Ирвинг вступил в полосу затяжного идейного и творческого кризиса, в ходе которого существенным образом менялись его социально-философские, политические и эстетические взгляды. Процесс этот был трудным и долгим. Он занял почти целое десятилетие. Ирвинг—«аддисонианец», прос­ветитель, федералист, джентльмен, для которого литература была всего лишь развлечением, ушел со сцены. На его место пришел Ирвинг — романтик, демократ, профессиональный писатель, оригиналь­ный и самобытный, которого было уже невозмож­но отнести к той или другой школе, ибо он сам сде­лался родоначальником, первооткрывателем и осно­воположником собственной школы.

Юный Ирвинг — просветитель и федералист — склонен был причислять себя к кругу «избранных». Он презирал демократические идеи Джефферсона и полагал, что слова «политика» и «грязь» суть синонимы. Демократию он именовал «толпо-кратией», простой народ — чернью, а патриотизм — «грязной добродетелью». Ирвинг-романтик презрел свои федералистские «заблуждения». Его сознание прониклось чувством патриотической гордости за молодое отечество. Элитарные тенденции смягчи­лись и отступили перед новыми демократическими убеждениями, так что, воротясь на родину после длительного пребывания в Европе, он спокойно, без колебаний принял программу демократиче­ских преобразований, предложенную в 30-е годы тог­дашним президентом США Эндрю Джексоном, и ПО мере своих сил содействовал ее осуществ­лению.

Разумеется, эволюция сознания Ирвинга, его идеологическая и эстетическая переориентация не означали полного перерождения и абсолютного разрыва с прошлым. Антибуржуазные тенденции, легко просматривающиеся в творчестве молодого писателя, не растворились и не исчезли. Зрелый Ирвинг сохранил неприязнь к торгашеству, спекуляции, духу стяжательства — специфическим чертам капиталистического развития Америки. Тем не менее он соглашался с необходимостью прогрес­са буржуазной цивилизации, признавал его благот­ворным и все антигуманные явления, сопутство­вавшие ему, относил за счет прискорбных, но неизбежных издержек исторического развития. Иными словами, он полностью отказался от бы­лых предубеждений против буржуазной демок­ратии как общественной системы.

Это же справедливо и относительно философско-зстетических воззрений Ирвинга. Его творчество навсегда сохранило прочную связь с традициями европейского и американского Просвещения. Боль­шая часть художественных открытий, сделанных писателем в жанрово-стилистической области, уходит корнями в его просветительское прошлое, ко времени Джонатана Олдстайла и Дидриха Никер-бокера.

Общие перемены в мировоззрении Ирвинга неиз­бежно повлекли за собой и сдвиги в его взглядах на принципы и задачи художественного творчества, на эстетику прозаических жанров, на возможности использования исторического материала в беллет­ристике и т. д.

При всякой попытке выявить природу и специфику идейно-эстетической эволюции Ирвинга необходимо учитывать одно весьма существенное обстоятельство чисто биографического порядка, наложившее глубокий отпечаток на его мироощу­щение и творчество. С 1815 по 1832 год писатель жил вдали от родины — в Англии, Германии, Италии, Франции, Испании. Значительность этой европейской интерлюдии в жизни и деятельности Ирвинга была обусловлена двумя моментами: с одной стороны, он имел возможность глубоко окунуться в стихию романтического искусства, дос­тигшего в эти годы высочайшего расцвета; с другой — в его взгляде на американскую дей­ствительность неизбежно появился оттенок от­страненности. Из участника событий, происходив­ших на родине, он превратился в стороннего наб­людателя, взиравшего на перемены в социально-политической и духовной жизни США из «прекрас­ного далека». Естественно, что он не поддался патриотическому угару середины 20-х годов и не протестовал против издержек буржуазного прогрес­са с той резкостью и непримиримостью, какая была свойственна, например, Куперу. Противоречия и контрасты национальной действительности вос­принимались на расстоянии в смягченных тонах и не вызывали болезненной реакции.

Второй период в жизни и творчестве Ирвинга был, несомненно, наиболее плодотворным. Он от­крывается «Книгой эскизов» (1819) и завершается «Альгамброй» (1832). Между ними располагаются еще два сборника романтических очерков и рас­сказов— «Брейсбридж Холл» (1822) и «Рассказы путешественника» (1824) — и испанские историчес­кие штудии («История Колумба» и «Завоевание Гренады»).

На вышеназванных четырех сборниках рассказов и очерков покоится мировая слава Ирвинга как выдающегося мастера романтической прозы и ос­новоположника американской новеллы, и это справедливо, ибо ни до, ни после он не создал более совершенных произведений и не сделал более важных художественных открытий.

* * *

В том, что Ирвингу суждено было стать родона­чальником американской новеллы, имеется оп­ределенная закономерность. Американская «краткая проза», в отличие от европейской, генетически не связана с опытом ренессансной литературы. У ее основания лежат традиции просветительской жур­нальной прозы (очерка и эссе), восходящие к деятельности Стиля и Аддисона.

Уже в ранних своих опытах Ирвинг, не выходя за рамки устоявшихся журнальных жанров, принялся энергично разрушать сложившиеся каноны. Он взбунтовался против незыблемых жанровых раз­граничений, узаконенных просветительской эстети­кой, и против предписанных ею рестрикций в ис­пользовании жизненного материала. Неторопливое абстрактное размышление, характерное для эссе, он смешал с конкретным описанием нравов, присущим очерку, неподвижную картинность пейзажной зарисовки — с динамикой фольклорных легенд, ди­дактическую однолинейность человеческих типов — с романтической индивидуализацией характера. Постепенное нарастание этих новых элементов — исторических, фольклорных, характерологических, сюжетных — привело, в конечном счете, к об­разованию нового жанра, который мы сегодня име­нуем новеллой или рассказом. Сам Ирвинг не дал себе труда «окрестить» созданный им тип краткого прозаического повествования. Все свои очерки, «эскизы», рассказы, эссе, равно как и сочинения, жанр которых столь неочевиден, что и сегодня мы затрудняемся подобрать ему определение, он име­новал одним термином — tale. Термин этот за­крепился в романтической литературе надолго. Им пользовались Эдгар По (Tales of Grotesque and Arabes­que), Герман Мелвилл (The Piazza Tales), Натаниэль Готорн (Twice-Told Tales) и другие, менее известные прозаики первой половины XIX века. Лишь в 70-е годы Генри Джеймс выдвинул понятие short story, которое прочно вошло в литературно-критический обиход.

Материал произведений Ирвинга обладает извест­ной географической и этнографической пестротой. Человек разносторонних интересов, объездивший многие страны «Старого Континента», Ирвинг посто­янно обращался в своем творчестве к историче­скому и художественному опыту европейских народов. Местом действия многих его очерков и рассказов являются Англия, Германия, Франция, Италия, Испания, а в основу сюжета его новелл, как правило, положены исторические события, народные предания и легенды, которые стали из­вестны писателю во время его многочисленных путешествий. Отсюда, однако, не следует, что Ир­винг был экспатриантом или литературным кос­мополитом. Где бы он ни находился и о чем бы он ни писал, он всегда оставался национальным американским писателем. Именно этим обусловлено неповторимое своеобразие его «европейских» со­чинений. Он воспринимал и оценивал европейскую жизнь, историю, культуру, национальные обряды и традиции, общественные установления и народные предания с чисто американской точки зрения, не­привычной и неожиданной для европейцев. Отсю­да новые возможности эстетического осмысления европейской действительности, найденные Ирвин­гом. Здесь же и истоки своеобразного юмора, пленявшего многочисленных читателей в странах Старого Света.

Центральное место в новеллистическом наследии Ирвинга занимают его «американские» новеллы, такие, как «Рип ван Винкель» (Rip Van Winkle), «Легенда Сонной Лощины» (The Legend of the Sleepy Hollow), «Дольф Хейлигер» (Dolph Heyliger) или цикл рассказов о кладоискателях. Они являют собой наиболее типичные образцы нового жанра, создан­ного писателем, и одновременно вершину его худо­жественного мастерства. Именно в этих произ­ведениях мировоззрение и эстетические взгляды Ирвинга раскрылись с наибольшей полнотой. Они образуют как бы фундамент новеллистической традиции в американском романтизме, плацдарм, твердую почву под ногами у великих эксперимен­таторов в области рассказа — Эдгара По и Натаниэля Готорна, которым суждено было развить традицию романтической новеллы, довести ее до вершины и дать ей теоретическое обоснование.

Все «американские» новеллы Ирвинга являются, в известном смысле, историческими. Действие их от­несено в прошлое, и каждая представлена читателю как рукопись, извлеченная из сундучка Дидриха Никербокера. Отсюда можно было бы заключить, что мы имеем дело с: явлениями того же порядка, что и «История Нью-Йорка». Такое заключение, однако, будет совершенно ошибочным. Никер-бокер — автор «Рипа ван Винкля» — нимало не похож на эксцентричного пожилого джентльмена, насмешившего американцев невероятной летописью голландских губернаторов. Новый Никербокер не интересуется политикой, деяниями правителей и гротескными зигзагами истории. Он вполне рав­нодушен к документальным хроникам и летописям. Его теперь влекут к себе «неисчерпаемые запасы старинных преданий», передающихся из уст в уста и «столь бесценных для истинной истории». Архивы и книгохранилища утратили для него всякую притягательность. Его тянет к людям, ибо в памяти людской сохранились важнейшие сведения, коими пренебрегает официальная историография.

Ирвинг-новеллист делает тонкое, но существенное разграничение между историей и «истинной ис­торией». Это последнее понятие возникло как след­ствие переворота в исторической науке, учиненного романтиками, и в первую очередь Вальтером Скот­том, романы которого вызывали у Ирвинга без­граничное восхищение. Старый Никербокер был просто историком, новый—«истинным», то есть романтическим историком. Легенды и предания привлекали его тем, что в них он находил запечат­ленными нравы, обычаи, верования, вкусы, предрас­судки, образ жизни и образ мыслей минувших времен. Для романтической историографии все это обладало огромной ценностью, ибо помогало понять характер и направление исторического прогресса, уяснить смысл движения от прошлого к настоящему и от настоящего к будущему.

В художественной структуре ирвинговских новелл сюжет, при всей его функциональной важности, составляет предмет наименьших забот автора. Как правило, в основе его лежат вполне тривиальные романтические истории: необыкновенные приклю­чения, поиски клада, любовь с первого взгляда, таинственные совпадения, встречи с привидениями и т. п. Часто писатель использовал готовые сюжеты, которые он находил в народных преданиях и легендах — американских, английских, немецких. Ценность записок Никербокера не в пересказанных им событиях, а в их особом национальном колорите, в пейзажных зарисовках гудзонова побережья, в исторической картине быта и нравов Манхэттена, в живописных портретах рядовых граждан изобра­жаемой эпохи. Все эти аспекты повествования безупречно сцементированы единым стилем, особой авторской интонацией, где ироническая усмешка, вызванная неистребимым корыстолюбием ново­нидерландских бюргеров, их тупостью и консер­ватизмом, смешивается с тоской по безмятежному спокойствию минувших времен.