Ответы 26-30 к экзамену История СР

При получении доноса и начинался судебный процесс. В центре внимания судей оказывался не конкретный «вред», а условия, которые только и могли сделать эффективными магические действия. В распоряжении судей имелся примерный перечень вопросов, которые задавались обвиняемой, добиваясь от нее признания в том, что свои колдовские акты она осуществила при содействии нечистой силы. Внимание судей было сосредоточено на договоре с дьяволом и на обстоятельствах, при которых он был заключен, на половых сношениях ведьмы с Князем тьмы, посещении обвиняемой колдовского шабаша и его описании, а также на выяснении того, кто еще в этих шабашах участвовал.

Смысл судебного процесса как раз и состоял в разоблачении преступного сговора между ведьмой и сатаной. Крестьяне и горожане оказывали давление на власти, требуя расправы с ведьмами, и ликовали при виде костров, на которых их сжигали. В борьбе с порождениями дьявола были допустимы любые средства, а наиболее эффективным, с помощью которого можно было побороть дьявола (то есть добиться признания ведьмы, без чего обвинительный приговор не мог быть вынесен), была пытка.

Новые уголовные законодательства (во Франции, Голландии, Германии) допустили пытку, которая в процессах о ведовстве стала главным и решающим средством воздействия на подсудимых. На допросах всегда присутствовал палач, а обвиняемым демонстрировались орудия пыток, и нередко одной этой угрозы было достаточно для того, чтобы жертвы сделали свои «признания». Наиболее часто практиковалась дыба, когда руки связывались за спиной и за них обвиняемых подвешивали; к ногам привешивали груз, вес которого в случае запирательства увеличивался.

«Испытание слезами» заключалось в том, что обвиняемой читали отрывок из Библии, и если она не плакала, то считалась виновной. Упорное отрицание обвиняемым лицом своей связи с дьяволом также истолковывалось как доказательство – нечистый препятствует открыть правду. Подсудимую также взвешивали на весах, так как вера в способность ведьм летать предполагала наличие у них меньшего веса, чем у честных людей.

Наконец, имелись «специалисты», которые якобы могли отделить ведьм от остальных по внешнему виду.

Выделяются две особенности «ведовских процессов».

Во-первых, если замешанная в ведовстве женщина отрицала свою связь с чертом из-за одержимости им, того нужно из нее изгнать, а для достижения этой цели к «сосуду», в котором скрывается бес, применимы самые жестокие меры. Пытка, тем самым, была направлена не против самой обвиняемой, а против засевшего в ней беса. Более того, она преследовала благую цель «вырвать» несчастную из лап Сатаны. Когда же, не выдержав пыток, несчастная женщина начинала рассказывать о шабашах, о своих полетах на него, о совокуплении с дьяволом, о злодеяниях, которые она совершала, это означало только одно – бес покинул ее тело, а последнее можно со «спокойной» совестью отправлять на костер.

Во-вторых, обвиняемая считалась заведомо виновной, а сам процесс над ведьмой фактически исключал возможность оправдания (за исключением, пожалуй, фактов «самооправдания» при испытании водой, когда жертва попросту тонула). Признание в связи с дьяволом было обязательным условием осуждения, и тех немногих, у которых, несмотря на жесточайшие пытки, не удавалось вырвать «признания», отправляли не на костер, а в изгнание.

Какую же цель преследовала сама «охота на ведьм»? Основная цель – сохранить видимость социального равновесия в деревне. Нужен был «козел отпущения», на которого можно было возложить свои страхи и грехи, преследование которого вернуло бы деревенскому коллективу чувство здоровья и внутреннего благополучия. Такой фигурой оказывалась деревенская ведьма: она была беззащитна, а обвинение ее в ведовстве служило залогом спасения души доносчика.

Но вместе с тем в результате гонений на ведьм создавалась обстановка глубокого и всеобщего страха: тот, кто не обвинял других, рисковал сам быть обвиненным.

Гонения на ведьм тесно увязываются также и с кризисом традиционной морали, общинного призрения. Подозреваемая в ведовстве особа чаще всего занимала социально и экономически приниженное положение по сравнению с ее предполагаемой жертвой и лицами, выступавшими в качестве свидетелей обвинения, именно поэтому она и прибегла к магическим способам отмщения, а не к прямому сведению счетов.

Таким образом, бедняков, которым традиционно должна была оказывать помощь община, воспринимали как материальное и моральное бремя и как угрозу порядку. Скрытое же чувство вины перед ними служило почвой для обвинения последних в ведовстве. Иными словами, «охота на ведьм» стала не только средством отвлечения внимания крестьян от имущественных и социальных противоречий, но и зримым проявлением кризиса системы открытого призрения в XVI-XVII вв. Во второй половине XVII в. «охота на ведьм» постепенно сошла на нет, «отрезвление» же произошло не из-за влияния идеологии Просвещения, а от осознания мрачной истины, что дальнейшее преследование ведьм грозит разрушением всяких социальных связей, ведь в ходе процессов, при пытках, выяснялись не только места ведьмовских шабашей, но и то, кто еще из местных жителей в них участвовал. Измученная пыткой жертва могла назвать кого угодно, и сами процессы, тем самым, вызывали цепную реакцию, захватывая охотой на ведьм все новые и новые слои.

30 Положение изгоев общества в 16-17 веке в Западной Европе Вначале проказа передала эстафету венерическим болезням, вспышка которых стала одним из негативных следствий эпохи Великих географических открытий. Эпидемия сифилиса, завезенного моряками Христофора Колумба в 1494 г., началась в Неаполе и быстро распространилась по Европе, вызывая ужас. Император Священной Римской империи Максимиллиан I (1493-1519) объявил, что это кара Господа за распущенность. Венериков принимали во многие больницы для прокаженных. Так, в правление французского короля Франциска I (1515-1547) их вначале поместили в приходской лечебнице в Сент-Эсташе, а затем в больнице Сен-Никола (бывшие лепрозории). В 1559 г. им были переданы хибары и лачуги в Сен-Жермен-де-Пре, где в свое время также обретались прокаженные. Вскоре число венерических больных выросло настолько, что пришлось предусмотреть возведение для них новых зданий – «в известных пустынных местах нашего города и в пригородах, от соседних отгороженных».

Тем самым на смену проказе приходит новая болезнь, даже самими прокаженными она воспринималась с чувством нескрываемого ужаса. Так, в одном из своих обращений к властям они писали; «Есть болезнь необычайно заразная и весьма устрашающая; даже прокаженные гнушаются ею и страждущим сей болезнью вместе с собою жить не дозволяют».

Постепенно лечение венерических заболеваний стало чисто медицинской проблемой. Венерических больных начали принимать в парижский госпиталь Отель-Дье («Божий Дом»), основанный еще в 600 г. парижским архиепископом св. Ландри. В Германии начали строить специальные заведения, так, в Аугсбурге банкирский род Фуггеров основал две такие больницы. Как и больных лепрой, венериков изолируют от общества, но одновременно пытаются лечить. Разрабатывались курсы лечения: община св. Косьмы использовала для этой цели ртуть; широкое применение получило также гваяковое дерево, которое привозилось из Америки и ценилось дороже золота. Чуть ли не повсеместно прибегали к потогонным средствам.

Наибольшее распространение получило лечение при помощи ртути, рекомендованное итальянским врачом Джованни де Виго, которое применялось в Европе около 400 лет. В конце XVII-начале XVIII вв. во Франции сложилась целая система «излечения» от сифилиса, состоявшая из трех основных этапов.

Первым этапом лечения была публичная порка на городской площади. В указе канцелярии Общего госпиталя в Париже в 1679 г. отмечалось: «Все, кто страдает венерическим недугом, будут приняты сюда лишь при условии, что прежде всего прочего подвергнутся исправительному наказанию и будут высечены, что должно быть засвидетельствовано в их направлении». В то же время, названные меры применялись лишь в отношении «тех мужчин или женщин, каковые приобретут сию болезнь через беспорядочный образ жизни либо разврат, но не тех, кто заразится ею в браке или иным образом, как, например, жена через мужа либо кормилица через ребенка».

По окончании порки больному выдавалось свидетельство и направление в госпиталь, однако если болезнь была запущена, то человека и не пытались лечить. Остальных пользовали «великими лекарствами» – начинался второй этап излечения. Первым делом производилось кровопускание, за ним промывание желудка, далее две недели отводилось на ванны (по 2 часа в день), затем вновь промывание желудка. Завершала этап исповедь. Заключительный, третий, этап лечения продолжался в течение месяца и состоял в ртутных притираниях, после чего болезнетворные духи «изгонялись» с помощью двух клистиров и одного кровопускания. Еще две недели отводились на выздоровление. После всех названных процедур пациент объявлялся исцеленным, и его выписывали из госпиталя.

Сама процедура «излечения» представала как некое «очистительное» мероприятие, а венерическая болезнь являлась не столько телесным недугом, сколько чем-то нечистым. Отсюда следовал вывод: если тело и следует лечить, чтобы уничтожить заразу, то плоть необходимо карать, ибо именно она отдалась во власть греху. То есть самую болезнь, возможно, и лечили, но здоровье человека подрывалось в результате действия ядовитых паров ртути.

Конечно же, основными распространителями венерических болезней стали проститутки и мужчины, прибегавшие к их услугам. Надо заметить, что отношение к проституции было зачастую двойственным. С одной стороны, христианская церковь, клеймя проституток позором, принимает их как необходимое зло. Еще Августин Блаженный (354-430) замечал: «Уничтожьте проституток и общество погрязнет в распутстве»; Фома Аквинский в книге «О правлении властителей» писал: «Отнимите у общества публичных женщин, и разврат заполнит его всяческими беспорядками. Проститутки в городе подобны отхожему месту во дворце: уничтожьте отхожее место, и дворец станет местом грязным и смрадным». С другой стороны, время от времени принимались меры по борьбе с проституцией: так, в 1254 г. французский король Людовик Святой приказал изгнать проституток из Парижа, а в 1269 г.– разрушить все злачные места в столице. Однако во время военных походов, как отмечали хронисты, палатки проституток примыкали к палатке короля.

Опасность распространения венерических заболеваний привела в XVI в. к ужесточению мер по борьбе с уличной проституцией через организацию публичных домов (борделей). Последние располагались, как правило, вблизи или по ту сторону городских ворот (за пределами городской черты), реже вблизи рынка или больших проезжих дорог. Внутренняя жизнь борделей строго регламентировалась уставами и городскими властями. В Париже проститутки жили на определенных улицах, «работая» с утра до вечера (до сигнала к тушению огня) и не имея права оттуда отлучаться.

Французский путешественник Антуан де Лален с восхищением писал об «образцовом» публичном доме в Валенсии «размером с небольшой город», обнесенном со всех сторон стеной с единственными воротами. «В месте сем есть четыре улицы, а в них – множество маленьких домиков, и в каждом из них – весьма полногрудые девицы, одетые в бархат и атлас. Таких девиц там двести или триста; а домишки их увешаны и разукрашены добротным бельем. Имеются там таверны и кабаре. Днем из-за жары место сие не разглядеть так хорошо, как ночью или вечером, когда все девицы сидят у своих дверей, а над ними горят красивые висячие фонари, чтобы удобнее было их рассматривать. Городу полагается два лекаря, кои состоят на жалованье и должны всякую неделю посещать девиц на случай, если занемогут они какой пристойной болезнью или какой другой, тайной, дабы удалить их из сего места. Ежели в городе обнаруживается больная, городские власти обязываются взять ее на свое обеспечение, а пришлых же выпроваживают на все четыре стороны».

Особые строгости по отношению к публичным женщинам были введены в городах, где располагались крупные коллежи и университеты (хотя и не повсеместно). Так, во французском городе Флеш в 1625 г. проституция оказалась под более жестким контролем, чем где-либо; «женщины и девушки легкого поведения» не имели права подходить к городу ближе, чем на три лье. Содержатели кабаков и постоялых дворов не имели права принимать у себя школяров – таверна считалась одним из подозрительных мест, которое посещал всякий сброд, искатели приключений, солдаты и т.п. В Турноне по правилам 1612г. щколя-рам было запрещено выходить из домов после 8 часов вечера и ночевать вне стен коллежа.

Однако уже к началу XVII в. проблема венерических заболеваний отошла на второй план как благодаря изоляции больных, так и вследствие применявшихся методов их лечения и предупреждения. Главной проблемой вскоре становится еще более сложный феномен – безумие. Отношение к умалишенным в период средневековья было неоднозначным.

С одной стороны, безумных изгоняли из городов. С наступлением эпохи Ренессанса в литературе и живописи появился загадочный «Корабль дураков» – «пьяный» корабль, бороздящий речные или морские воды. Такие корабли, перевозившие безумцев из города в город, скорее всего, существовали на самом деле. На них погружали безумцев и отправляли несчастных в плавание, руководствуясь при этом вполне рациональной и, одновременно, безжалостной логикой: если корабль тонул, то это означало, что Бог простил грехи безумцам, сняв свою кару (ведь безумие – это кара Господа за грехи); вода – чистая стихия и души грешников она не приемлет. Кстати сказать, сюжет «Корабля дураков» прочно вошел в западноевропейскую литературу и искусство: примером тому может служить известная песня Роберта Планта «Ship of fools».

Города при первом же случае изгоняли умалишенных за пределы своих стен; и они так и скитались по отдаленным деревням, если только их не поручали заботам паломников или сердобольных купцов. При этом сама процедура изгнания безумца из города представляла из себя некое театрализованное действо «избавления от грехов»: вначале жертву подвергали публичной порке и клеймили, затем устраивалась своеобразная «игра в погоню» и, наконец, ударами розог безумец выдворялся за пределы городских ворот.

Особенное распространение этот обычай получил в Германии; в Нюрнберге в первой половине XV в. было зарегистрировано 62 умалишенных, 31 из них был изгнан из города; за вторую половину века еще 21 человек покинули город не по своей воле. Нередко их передавали на попечение морякам. В 1399 г. во Франкфурте матросам поручили избавить город от безумного, который разгуливал по улицам нагишом; в начале XV в. точно таким же образом какого-то невменяемого преступника переправили в Майнц.

Запрещалось безумным появляться и в церкви. И хотя церковь не предусматривала каких-либо санкций против священника, если тот лишался рассудка, однако в 1421 г. в Нюрнберге безумного священника изгнали из города, правда, выделив ему некоторую сумму из городской казны.

С другой стороны, уже в XIII в. предпринимались первые попытки выделить различные категории сумасшедших: «неистовые», или «буйные», нуждавшиеся в уходе, а вернее – в заточении в специальных госпиталях (первым из которых стал лондонский «Вифлеем», или «Бедлам», в середине XIII в.); так называемые «меланхолики», чьи недуги также имели физическое происхождение, нуждавшиеся скорее в священнике, нежели во враче; «одержимые», которых от недуга мог освободить лишь «экзорцист» (специалист по изгнанию дьявола). В начале XIV в. в английском праве утвердился принцип, что «слабоумный или безумный не отвечает за преступление».

Умалишенных помещали в больницы, специально предназначенные для этой цели. Так, во Франции в XIV-XV вв. появились больница Тур-о-Фу («Башня безумцев») в Кане и больница Шатле в Мелене. В Германии – больницы в Любеке и Гамбурге. В некоторых средневековых городах даже отмечено существование специальных отчислений на нужды умалишенных или дарения в их пользу (например, в Гамбурге).

В то же время имелись места, где безумных оказывалось больше, чем где-либо. Это, во первых, места паломничества: церковь Сен-Матюрен-де-Ларшан или Сен-Хильдевер-де-Гурне, святыни Безансона и Геля. Например, бельгийская деревня Гель стала в средние века некоей «землей обетованной», где якобы человека ждало избавление от безумия. Во-вторых, это крупные торговые и ремесленные центры, такие, например, как Нюрнберг. Правда, здесь средства на их размещение выделялись из городского бюджета, но умалишенных не лечили, а сажали в тюрьму. Так, в 1377-1378 гг. и 1381-1397 гг. в Нюрнберге в тюрьме насчитывалось 37 безумцев, в том числе 17 из них – чужеземцы из Регенсбурга, Бамберга, Вены, а также Венгрии. Скорее всего, умалишенных привозили сюда по реке и «теряли», избавляя от них свои города.

Неоднозначной была и трактовка безумия в средневековой философии, литературе и искусстве. Так, с одной стороны, тема безумия подчас звучала в иерархии пороков. Например, перечислялись десять пар противоположностей, которые якобы делят между собою власть над душой человека: это – Вера и Идолопоклонство; Надежда и Отчаяние; Милосердие и Скупость; Непорочность и Сладострастие; Осмотрительность и Безумие; Терпение и Гнев; Кротость и Жестокость; Согласие и Распря; Послушание и Непокорность; Постоянство и Изменчивость. В эпоху Возрождения уже не гордыня – мать всех пороков, а безумие: именно оно предводительствует веселым хором человеческих слабостей.

Французский писатель Луи Лабе писал в середине XVI в.: «Их вы видите в толпе моих спутниц и наперсниц... Вот эта, с горделиво поднятыми бровями – Филавтия (Себялюбие). Та, что улыбается одними глазами и плещет в ладоши, носит имя Колакия (Лесть). А эта, полусонная, словно дремлющая, зовется Лета (Забвение). Эта, что сидит со сложенными руками, опершись на локти,– Ми-сопония (Лень). Эта, увитая розами и опрысканная благовоние,– Гедонэ (Наслаждение). Эта, с беспокойно блуждающим взором, называется Анойя (Безумие). Эта, с лоснящейся кожей и раскормленным телом, носит имя Трифэ (Чревоугодие). Взгляните еще на этих двух богов, замешавшихся в девичий хоровод: одного из них зовут Комос (Разгул), а другого – Негретое Гипнос (Непробудный Сон)».

Происходило некое отождествление Безумия и Глупости. А отсюда делался вывод, что само Безумие относится к миру нравственных категорий, а не к роду болезней. Так, в «Корабле дураков» Себастьяна Бранта (1497) были даны портреты полоумных пассажиров корабля: скряги, наушники, пьяницы, те, что ведут распутную жизнь, кто неверно толкует Писание, кто изменяет законному супругу и т.п. Лохер (переводчик «Корабля дураков» на латынь) дополнил и расширил перечень «безумцев»: к ним были отнесены «нечестивцы, гордецы, скупцы, сладострастники, развратники, привереды, гневливцы, обжоры, чревоугодники, завистники, чародеи и предатели».

Не случайно современники замечали: «Не так слушают церковных проповедников, как внимают рыночным скоморохам, шутам и фиглярам». Французский философ и теолог Пьер Шаррон (1541-1603) писал: «Мудрость и безумие – весьма близки. Стоит повернуться кругом, и одно превращается в другое. Это видно по поступкам людей умалишенных». Именно поэтому королевский шут мог стать ближайшим советником господина, а в сельском мире деревенский дурачок был фетишем, символом всей общины.

Французский философ Мишель де Монтенъ, посетив впавшего в помешательство великого итальянского поэта Торквато Тассо (1544-1595), писал: «Не обязан ли он этим той живости, которая стала для него смертоносной, той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечению к истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знания, которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубоким чувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум?»

Таким образом, в эпоху Возрождения само безумие обрело новый лик, став неотделимо от разума, от его торжества и окончательного всевластия. Безумие становится тяжким, но сущностно важным моментом в неустанных исканиях разума, и в нем являет себя торжествующий разум.

Прошло столетие, и в середине XVII в, в литературе возникла другая тема – тема «госпиталя для умалишенных, в коем выведены одно за другим все безумства и умственные помешательства, равно у мужчин и у женщин». К сумасшедшим отнесены «исступленный и болтливый дурак, мрачный меланхолик, безумец-пьяница, безумец беспамятный и ничего не смыслящий, безумцы полусонные и полумертвые, безумцы выдохшиеся и пустоголовые».

И вместо погружения на «корабль» происходит помещение под замок, в заточение. Отношение к безумцам меняется и в литературе, и на практике. Наступила новая эра – эра рационализма, когда все общество мыслилось как громадный часовой механизм, где каждый человек должен был выполнять строго определенную функцию. От безупречного же функционирования каждого «винтика» огромной машины напрямую зависела ее безупречная и безостановочная работа.

В то же время, как отмечалось выше, еще в средние века возникает и такая сфера призрения, как попечительство об умалишенных. В середине XIII в, в Лондоне появился Вифлеемский госпиталь, к 1676 г. в нем содержалось от 120 до 150 больных. Все больные проходили довольно своеобразный курс «лечения», о чем свидетельствовал в 1783 г. тамошний врач Т. Монроу: «Всем больным должно быть сделано кровопускание, самое позднее в конце мая, смотря по тому, какая стоит погода; после кровопускания мы пользуем их рвотными средствами, раз в неделю, в продолжение известного числа недель. Потом они получают промывание желудка. Лечение сие применялось задолго до меня, я обучился ему от отца; лучших средств не знаю». Иными словами, для «излечения» безумных использовались все те же известные «великие лекарства»: кровопускание, промывание желудка и рвотные средства. Аналогичные лечебницы для буйно помешанных появились и в других городах Европы (в Шарантоне, Париже, Страсбуре, Нанте и др.). Например, в Шарантоне (во Франции) к 1720 г. возник некий «арестантский дом», где содержалось до 120 умалишенных.

Условия содержания больных в сумасшедших домах были позднее ярко описаны современниками.

Кагель, посетивший Салытетриер (женский сумасшедший дом в Париже) в конце XVIII в., писал: «Безумные женщины в припадке буйства посажены на цепь, словно собаки, у дверей своих камер; от надзирательниц и посетителей их отделяет длинный коридор, огороженный железной решеткой; через решетку им просовывают пищу и солому, на которой они спят; окружающие их нечистоты частично удаляют граблями».

Следует заметить, что практика содержания безумных исходила не из желания наказать или излечить умалишенного. Налицо явное осознание того факта, что тех, кого приковывают цепями к стенам камер, уже не люди, а звери, которыми овладело присущее им от природы бешенство. То есть безумие отождествлялось уже с буйством животного. Иными словами, безумный человек не является больным, так как животное начало безумца оберегает его от той хрупкости и болезненности, какая свойственна обычному человеку. Вплоть до конца XVIII в. было в ходу убеждение, что безумцы могут переносить тяготы жизни сколь угодно долго, о них нет надобности заботиться и их не нужно укрывать от холода или обогревать.