Многоликость таланта

Теперь взглянем с другой стороны: как один и тот же мастер перевоплощается в самых разных, очень несхожих между собой писателей.

Я уже говорила об О.Холмской – переводчице Хемингуэя. А вот в ее исполнении Диккенс.

Среди романов Диккенса, воссозданных по‑русски кашкинцами, особое место занимает своеобразный детектив, широко известный у нас еще и благодаря телевидению, – незаконченная «Тайна Эдвина Друда». Создавалась «Тайна» художником в расцвете зрелости, сам Диккенс считал ее некоей новой для себя ступенью, и здесь от переводчика потребовалось находчивости и разнообразия красок, быть может, даже побольше обычного.

В переводе О.П.Холмской достоверно и притом легко, непринужденно переданы прихотливейшие, неожиданные переходы от просторечия к выспренности, от язвительности к лирике.

Речь каждого персонажа звучит в своем ключе.

…дела‑то плохи, плохи, хуже некуда… Ну вот тебе, милый, трубочка! Ты только не забудь – цена‑то сейчас на рынкестрах какаявысокая…Ох, беда, беда, грудь у меня слабая, грудь у меня больная(О me, О me, my lungs is weak… is bad)… трубочкуизготовить… А уж онnoпомнит…

Так болтает старуха, торговка опиумом, содержательница притона для курильщиков, на первый взгляд воплощение старческой немощи и льстивой угодливости, а по сути фигура довольно загадочная, даже зловещая. По английской традиции просторечие выражается чаще всего ошибками грамматики и произношения (ye’ll вместо you’ll, dreffle вместо dreadfully). По‑русски оно передано словами и оборотами: грудь слабая, а нелегкие, страх какаяи т. п. – и это самый верный и убедительный способ.

У Диккенса нередко кто‑то говорит неграмотно, неправильно, а кто‑нибудь другой или сам автор эту неправильность примечает. Тем самым она подчеркнута, существенна вдвойне, и ответственность переводчика двойная. В «Тайне…» это встречается на каждом шагу и, кажется, ничуть не затрудняет О.Холмскую:

– Он, видите ли, стал вдруг не в себе…

– Надо говорить «ему стало не по себе», Топ. А «стал не в себе» это неудобно – перед настоятелем…

В подлиннике игра на ошибке в форме глагола (he has been tooka little poorly исправляют наtaken), в переводе один естественный, живой, но не очень уважительный оборот (разговор‑то идет при почтенной особе, при настоятеле) заменен другим оборотом, тоже естественным, живым, но не столь просторечным. Тот же прием дальше:

…Так точно, сэр, не по себе, – почтительно поддакивает Топ. –…Видите ли, сэр, мистер Джаспер до того задохся(wasthatbreathed)…

– На вашем месте, Топ, я не стал бы говорить «задохся»… Неудобно – перед настоятелем.

– Да, «задохнулся» (breathedto that extent) было бы, пожалуй, правильнее, – снисходительно замечает настоятель, польщенный этой косвенной данью уважения к его сану.

Подобные примеры непринужденной игры можно приводить десятками.

Топ продолжает описывать «припадок» мистера Джаспера, главного героя (злодея) романа: Память у него затмилась(grew Dazed). Это слово Топ произносит с убийственной отчетливостью (и курсив тут авторский!)… – дажебоязнобыло на него смотреть… Ну, я его усадил,подал водицы, и онвскоростивышел из этогозатмения(However, a little time and a little water brought him out of his Daze). Мистер Топ повторяет этот столь удачно найденный оборот с таким нажимом (прибавляет автор), словно хочет сказать: «Ловко я вас поддел, а? Так нате ж вам еще раз!»

Красочно разговаривает и жена Топа: Да вам‑то какая печаль, – в ответ на комплимент чуть смущенно обрывает она Эдвина. –…думаете, все Киски на свететак и прибегут к вам гурьбой, стоит вам толькокликнуть!

Киска(Pussy) – ласковое слово и по‑английски, и по‑русски, тут пока нет ничего необычного. Но вот Эдвин на радостях восклицает о своем дядюшке и мнимом друге What a jolly old Jack it is! Наверно, еще кто‑нибудь перевел быМолодец! – но, думаю, мало кто, кроме Ольги Петровны, вложил бы в уста жизнерадостного, беззаботного юнца выразительноеМолодчинище!

В других тонах выписан язвительный портрет краснобая Сапси:

…он напыщен и глуп; говорит плавно, с оттяжечкой; ходит важно,с развальцем(having a roll in his speech, and another roll in his gait – как изобретательно выражено в обоих случаях это roll, буквально – колыхание, раскачивание!); у него круглое брюшко, отчего по жилетуразбегаются поперечные морщинки(уж конечно, не горизонтальные, как сделал бы формалист!)…непоколебимо уверен, что с тех пор, как он был ребенком, только он один вырос и стал взрослым, а все прочие и доныне несовершеннолетние; так чем же может быть этанабитая трухойголова, как не украшением… местного общества? (dunderhead – слово редкое, тут слабовато было бы привычноедубина, болван).

Ему докладывают о посетителе.

Просите, – ответствуетмистер Сапси,помаваярукой…

Еще об этом болтуне, которого собственное велеречие привело в какое‑то самозабвение: К концу своей речи мистер Сапси все более понижал голос, и веки его слушателя все более тяжелели, глаза слипались…

– С тех пор, – продолжает мистер Сапси… – с тех пор я пребываю в том горестномположении, в котором вы меня видите; с тех пор я безутешный вдовец; с тех порлишь пустынный воздух внемлетмоей вечерней беседе…

Каждая мелочь зрима и убедительна, чего стоит пышное, старинное и, увы, всеми забытое – помавая!

Совсем иные краски создают другой образ, перед читателем Невил и Елена, брат и сестра – оба черноволосые, со смуглым румянцем… оба чуть‑чуть с дичинкой, какие‑тонеручные(something untamed about them both – оборот непростой, примерно: какая‑то в обоих неприрученность); сказать бы – охотник и охотница, но нет, скорее это их преследуют, а не они ведут ловлю. Тонкие, гибкие, быстрые в движениях; застенчивые, но не смирные; с горячим взглядом; и что‑то есть в их лицах, в их позах, в их сдержанности, что напоминает пантеру, притаившуюся перед прыжком, или готового спастись бегством оленя…

И выразительная характеристика их опекуна, филантропа из тех, которые, по словам одного персонажа…так любят хватать своего ближнего за шиворот и, если смею так выразиться, пинками загонять его на стезюдобродетели (bumping them into the path of peace)…

…может быть, и не совсем достоверно то, что рассказывают про него некоторые скептики – будто онвозгласил однажды, обращаясь к своим ближним: «Ах, будьте вы все прокляты (Curse yours souls and bodies), идите сюда и возлюбите друг друга!», все жеего любовь к ближнему настолько припахивала порохом, что трудно было отличить ее от ненависти (буквально: его филантропия была порохового сорта, по‑английски выразительно, по‑русски невозможно, в переводе просто великолепно!).

И вот как говорит об этом субъекте Невил:

– Моя сестра скорее дала бы разорвать себя на куски, чем обронила перед ним хоть одну слезинку.

Фамилия сего филантропа Honeythunder, то есть составлена из слов медигром, в переводеСластигрох;…онгромким голосом излагалзадуманный им план:переарестоватьза одну ночь всех безработных в Соединенном Королевстве, запереть их в тюрьму ипринудить, под угрозой немедленного истребления,заняться благотворительностью.

Да, О.Холмская мастер и в том, без чего (вопреки мнению иных строгих педантов от литературоведения) зачастую обойтись невозможно: в игре слов и передаче имен «со значением».

Имя юной героини Роза, фамилия Bud. По‑русски ни правильное фонетически Бад, ни воспроизведенное графически Буд ровно ничего не значат. В переводе толика сходства – Буттон, и хотятудвоено, читатель поневоле уловит намек на смысл:эта розаеще совсем юная,бутон. Притом она бывает ребячески своенравна, но когда к ней (вернее, к ее портрету) обращаются «мисс Дерзость» (Impudence), в такое обращение по‑русски не очень верится, а вот миссДерзилка –вполне убедительно.

Какую страницу ни возьми, язык перевода богатый, щедрый, чуть отдает стариной – без излишней стилизации ощутима подлинно диккенсовская атмосфера, прошлый век.

Кто наблюдал когда‑нибудь грача, эту степенную птицу, столь сходную по внешности с особой духовного звания(sedate and clerical bird), тот видел, наверное, не раз, как он в компании таких жестепенных, клерикального вида сотоварищейстремитв конце дня свой полет на ночлег, кгнездовьям(he wings his way homeward)… Это – начало второй главы, и весь подбор слов и неспешный ритм фразы безупречны, тут не выделишь какие‑то отдельные зернышки, все гармонично и цельно.

Чуть дальше – пейзаж.

…дикий виноград, оплетающийстену собора и уженаполовину оголенный, роняеттемно‑красные листья на потрескавшиеся каменные плиты дорожек (creeper on the wall has showered half its… leaves, буквально виноград на стене уже уронил половину листьев)… под порывами ветразябкая дрожь пробегаетпоройпо лужицам в выбоинахкамней и по громадным вязам, заставляя их внезапно проливать холодные слезы…

А начинается роман совсем другим зрелищем, видениями человека, который одурманен опиумом, – и до чего же там все по‑другому, не плавно, но обрывочно, лихорадочно, иной ритм, иные краски поражают в переводе и слух, и взгляд:

Башня старинного английского собора? Откуда тут взяласьбашня английского собора (дословно: как она может здесь быть)… И еще какой‑то ржавый железный шпиль – прямо перед башней… Но его же на самом деле нет! Нету такого шпиля перед собором,с какой стороны к нему ни подойди… А дальше белые слоны – их столько, чтоне счесть– вблистающихяркими красками попонах, инесметныетолпы слуг и провожатых (буквально: бесконечное число попон разной расцветки, провожатых…)… Однако башня английского собора по‑прежнему маячит где‑то на заднем плане –где она никак быть не может…

Еще картинка:

…даже и теперь курьерские поезда не удостаиваютнаш бедный городок остановки, а с яростными гудками проносятся мимо итолько отрясают на него прах со своих колес в знак пренебрежения…

И еще:

Снаружи, на вольном воздухе(in the free outer air), река, зеленые пастбища и бурые пашни, ближние лощины и убегающие вдаль холмы – все былозалито алым пламенемзаката (were reddened by the sunset); оконца ветряных мельниц и фермерских домиков горели как бляхи из кованого золота. А в соборе все было серым, мрачным, погребальным; и слабый надтреснутый голос все что‑то бормотал, бормотал, дрожащий, прерывистый, как голос умирающего.Внезапно вступили(burst forth – ворвались, даже взорвались, такая внезапность по‑русски для церковной музыки, да еще сравнимой с морем, выпала бы из образа) орган и хор, и голос утонул в море музыки. Потом море отхлынуло, и умирающий голос еще раз возвысился в слабой попытке что‑то договорить – но море нахлынуло снова,смялоего иприкончило ударами волн(rose high, and beat its life out), изаклокоталопод сводами, игрянулоо крышу, ивзметнулось в самую высьсоборной башни. А затем море вдруг высохло и настала тишина.

Этот перевод – словно оркестр, поразительно разнообразие, гибкость, богатство голосов, инструментов.

Нельзя обойти молчанием участие О.П.Холмской в том памятном однотомнике Шоу.

Переводить знаменитого шутника Шоу – задача нешуточная, тут кашкинцам, быть может, даже больше, чем для Диккенса, понадобилась вся гамма человеческого смеха. Сам Шоу с неизменной язвительностью разделил свои пьесы на «приятные» и «неприятные». О.Холмская перевела «Другой остров Джона Булля», «Дома вдовца», и в ее же переводе с сокращениями напечатано было неподражаемое предисловие Шоу к «неприятным пьесам» под названием «Главным образом о себе самом».

Предисловие это, пожалуй, не менее крепкий орешек, чем пьесы. В начале его Шоу напоминает некое житейское правило: говорят, если до сорока лет ни разу не влюбился, то после сорока и начинать не стоит. А я, мол, применил это правило к сочинению пьес. Дословно: я сделал, вывел себе из него примерное наставление, руководство на будущее (I made a rough memorandum for my own guidance). По‑русски просто и хорошо:записал себе на память– если я не напишу по меньшей мере пяти пьес, то I had better let playwriting alone,лучше мне совсем не браться за драматургию. В буквальном переводе все это вышло бы громоздко, у Холмской везде непринужденные и притом безукоризненно верные авторскому стилю и тону слова и обороты, естественные русские речения.

Заинтересовать по меньшей мере сто тысяч зрителей, чтобы драматургией еще и заработать на хлеб(to obtain a livelihood), говорит Шоу, былосвыше моих сил(hopelessly without my power). Я не любилходовогоискусства, не уважалходовойморали, не верил входовуюрелигию и не преклонялся передходовымидобродетелями.

Остроумно выбрано слово, верно понято четырежды повторенное автором и очень по‑своему им истолкованное popular: ведь ни до Первой мировой войны, когда написано было это предисловие, ни до Второй мировой, когда оно переводилось, еще не было в ходу понятиемассовой культуры.

И дальше во всем сохранен именно дух Шоу, идет ли речь о том, как он состряпалсвои первыепредлинныероманы (actually produced five long works in that form); о том ли, чтонормальноезрение, то естьспособность видеть точно и ясно(conferring the power of seeing things accurately – заметьте, навязчивыевещи, по‑русски излишние, в переводе отсутствуют) – величайшая редкость… и я… представляю собой… редкое и счастливое исключение (I was an exceptional and highly fortunate person optically)…Тут‑тоя наконеци понял причину моих неудач на литературном поприще(I immediately perceived the explanation of my want of success in fiction) – я видел все не так, как другие люди, и притом лучше, чем они.

Так – страница за страницей: разговорно, просто, изящно, никаких натяжек, ни малейшей тяжеловесности, а она была бы неизбежна при формально точном переводе. И неизбежно умертвила бы позванивающее затаенным смешком и тут же взрывающееся язвительным хохотом живое слово остроумца Шоу.

Напомню еще жемчужинки в переводе Холмской, взятые, что называется, с противоположных полюсов: «Нищий» Мопассана… и знаменитый «Бочонок амонтильядо» Эдгара По. Тем и отличаются работы мастеров‑кашкинцев и среди них О.П.Холмской: в переводе для них словно нет невозможного, нет автора, чей стиль они не сумели бы прочувствовать и передать по‑русски.