6 курс / Кардиология / История_эпидемий_в_России_От_чумы_до_коронавируса
.pdfВ следующем году французской академии наук доложены были результаты опытов, произведенных по предложению Райе членами одного из провинциальных ветеринарных обществ, и эти опыты также показали, что сибирская язва легко передается от больных животных здоровым, за исключением собак и птиц, путем искусственной перевивки. Было высказано также мнение, что сибирская язва является общим для животных и людей заболеванием.
Особый интерес, однако, представляют исследования профессора Брауэля, произведенные немного позже в одном из русских ветеринарных училищ в Дерпте (ныне город Тарту)[716].
В 1857 г. Брауэль напечатал небольшую статью на немецком языке в известном журнале Вирхова «Архив патологической анатомии» с сообщением результатов своих микроскопических наблюдений и специальных опытов. Имея возможность исследовать труп своего служителя, умершего от сибирской язвы, которой он заразился при снятии шкуры погибшей овцы, Брауэль напитал кровью из селезенки шерстяную нитку и ввел последнюю под кожу здоровой овце (февраль 1856 г.). Животное заболело и погибло быстро при характерных проявлениях, а его кровью заражены были таким же образом последовательно еще несколько овец. Одновременно Брауэль, совершенно еще незнакомый с незадолго перед тем напечатанной статьей Поллендера (на что он в дальнейшем обращал внимание), подверг микроскопическим исследованиям кровь погибшего человека, разбавляя ее сахарной водой, а затем и кровь зараженных животных, обнаружив при этом палочковидные тельца среди кровяных клеток. В следующем году Брауэль, продолжая опыты с заражением многочисленных животных, установил сильную восприимчивость к болезни лошадей, крупного и мелкого рогатого скота, которые погибали даже до появления в их крови палочковидных телец, в противоположность собакам и курам, не заражавшимся в этих опытах и не обнаруживавших «вибрионов» в своей крови.
Брауэль в результате своих исследований, опубликованных им в ряде статей (1857– 1866), пришел к выводам о различной степени восприимчивости животных разных видов к сибиреязвенной болезни, о наличии ее «контагия» главным образом в крови, а «вибрионов» – в селезенке, и о возможности нахождения «вибрионов» в крови не только трупов, но и больных в последние часы болезни, что свидетельствует против посмертного их происхождения. Особенно же ценным выводом является признание Брауэлем за «вибрионами» диагностического значения при сибирской язве, хотя он и не считал их исключительно этому заболеванию свойственными образованиями, а следовательно, и возбудителем болезни. Не умея различать в своих микроскопических препаратах сибиреязвенные бактерии от гнилостных, Брауэль ошибочно считал, что неподвижные сначала «вибрионы» приобретают через 2–3 дня нахождения в трупе подвижность – неизбежная дань своему времени, еще далекому от овладения техникой бактериологических исследований. Во всяком случае он был ближе в своих заключениях к истине, чем Поллендер и Райе.
Подводя итоги этой деятельности Брауэля в России, надо отметить следующее: 1) он совершенно независимо от наблюдений Поллендера и Райе обнаружил сибиреязвенные бациллы; 2) его исследования этой инфекции были более основательными и ближе к практическому назначению, чем кратковременные наблюдения и опыты названных авторов; 3) он безусловно первым увидел возбудителя
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
сибирской язвы в крови человека, а не только животных; 4) он показал, что эти бациллы легко распространяются не только с одного вида животных на другие, но также и от человека животным и обратно, причем животные организмы обладают различной степенью восприимчивости к этой инфекции; 5) он обнаружил наличие бацилл не только в крови больного человека, но и в тканях сибиреязвенного карбункула, особенно же большое их количество находится в селезенке при исследовании трупа; 6) он впервые доказал нахождение нитевидных телец не только в сибиреязвенных трупах, как это наблюдалось уже и до исследований Брауэля, но и в крови еще не погибших больных животных; 7) впервые же Брауэль признал за этими тельцами диагностическое значение в отношении сибирской язвы, указывая вместе с тем, что их можно наблюдать не во всех случаях этой болезни; 8) он обнаружил, что кровь плода от погибшей лошади не содержала «вибрионов», так как плацента предохраняет от заражения кровью матери; 9) наконец, Брауэль впервые дифференцировал рожу свиней от сибирской язвы этих животных.
Принимая во внимание все только что изложенное, нельзя не понять, почему Брауэль в последней своей работе о сибирской язве выражал твердую уверенность в своем праве на первенство открытия сибиреязвенных бацилл[717].
Надо тем не менее признать, что французский ветеринарный врач Деляфон тоже наблюдал, начиная с августа 1856 г., палочковидные образования при исследовании крови у погибших от «селезеночной болезни» животных. В своей статье, напечатанной лишь в 1860 г., он пришел к заключению, что описанные Брауэлем тельца наблюдаются только в крови сибиреязвенных животных и тогда кровь приобретает заразительные свойства. И хотя этот исследователь все еще не решился признать за описанными им тельцами значение возбудителя болезни, его роль в выяснении такого вопроса должна быть признана очень значительной и для истории микробиологии достаточно яркой[718].
Уже микроскопические исследования Деляфона отличались от наблюдений Поллендера и Брауэля большей тщательностью выполнения, так как капли крови помещались между предметным и покровным стеклами. Он впервые наблюдал бактерии в гистологических, полученных с помощью бритвы, срезах (неокрашенных, но подвергшихся воздействию уксусной кислоты). Замечательны и его наблюдения за размножением сибиреязвенных бацилл в стеклянных капиллярах с кровью, произведенные впервые и давшие Деляфону возможность признать их за живые существа растительного характера. Наконец, в своих опытах заражения сибирской язвой свыше 125 различных животных (лошади, крупный и мелкий рогатый скот, 40 кроликов) он признал кроликов наиболее восприимчивыми к этой болезни и ввел таким образом кролика в качестве основного экспериментального животного в бактериологические исследования (1856). Последовавшая вскоре смерть Деляфона, называемого во французской литературе первым бактериологом-инфекционистом, прекратила плодотворную деятельность этого исследователя на самой заре молодой науки о микроорганизмах.
Но в это время, начиная с 1863 г., стал выступать в печати ставший известным паразитологическими исследованиями французский врач Давен с сообщениями о собственных результатах изучения сибирской язвы. Как бывший ассистент Райе и участник его упоминавшихся выше опытов, Давен стремился приписать себе
первенство в открытии возбудителя сибирской язвы и притом совершенно не упоминая имен Поллепдера, Брауэля и даже, своего соотечественника Деляфона, работы которых ему не могли не быть известны. Во всяком случае в истории разрешения вопроса об этиологии сибиреязвенной инфекции имя Давена не может быть забыто[719].
Много работая над изучением септических инфекций («путридных заболеваний»), Давен производил и опыты заражения сибирской язвой различных животных. С этой целью он впервые использовал для бактериологических исследований морских свинок, белых крыс и мышей, помимо кроликов, овец и коров, а также впервые же применил для этого подкожное введение заразного материала с помощью шприца Праваца вместо надрезов кожи хирургическим ланцетом. Он указывал на постоянное наличие в крови при сибирской язве (charbon) палочковидных телец, которых он сначала называл «бактериями», а затем (1864) предложил для них и особый термин «бактеридии (bacteridies charbon-neuscs)», принимая во внимание большую величину и неподвижность этих микроскопических образований, Давен пришел к заключению, что они представляют собой сущность болезни и наблюдаются поэтому еще при жизни зараженного организма в отличие от гнилостных микроорганизмов, и кровь обладает заразными свойствами лишь при их наличии в ней. В 1866 г. он впервые, наконец, высказал убеждение, что «бактеридии» являются возбудителем сибиреязвенной инфекции. По его словам, он пришел к такому заключению под влиянием сообщения Пастера в 1861 г., что причиной маслянокислого брожения служат открытые им особые «вибрионы». Эта мысль о возможности живого возбудителя специфической природы и при сибиреязвенной болезни побудила Давена к его исследованиям, результаты которых он сообщал в печати в течение 1863–1877 гг.[720]
Следовательно, первым, кто высказал мнение о специфическом возбудителе сибиреязвенной инфекции, и притом с достаточной убежденностью на основании собственных исследований, надо признать Давена. Не все заключения его, правда, соответствовали действительности. Так, на ошибочность его убеждения о заразительности крови лишь при условии нахождения в ней «бактеридий» указал Брауэль, но оба названных исследователя еще не знали о существовании споровых форм возбудителя. Давен нашел также, что куры и лягушки не могут заражаться сибирской язвой, что было в дальнейшем подтверждено и Пастером, но последний тем не менее нашел возможность доказать, что эту невосприимчивость можно устранить искусственным путем (классические опыты Пастера с охлаждением ног курицы и с помещением лягушки в термостат, 1878). Убедившись, что «бактеридии» в гниющей крови исчезают, Давен пришел к неправильному заключению о нецелесообразности закапывания в почву сибиреязвенных трупов. В своих последних исследованиях сибиреязвенной инфекции он изучал действие антисептических средств в поисках рациональных путей в борьбе с ней.
Однако технические средства у Давена и его предшественников были еще слишком бедны, чтобы убедить сомневающихся. Поэтому даже такие патологи, как Вирхов в Германии или известный физиолог Поль Бэр во Франции, а в России выдающийся эпизоотолог И. И. Равич (1822–1875), высказывались против этиологического значения бактерий при сибирской язве, считая их кристаллическими продуктами распада крови вследствии «гнилостного брожения» или нитями фибрина. Равич, например, указывал, что подобные кристаллы он находил при бешенстве в крови собак и у лошади при
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
асфиксии, а следовательно, по его словам: «…Все открытие доктора Давена наделало много шума из ничего, и потому полагаю, что дальнейшее опровержение его было бы лишнею потерею времени…»[721].
Надо принять во внимание, что именно в это время литература стала наполняться самыми легкомысленными сообщениями об открытии возбудителей разных инфекций там, куда проникал вооруженный одним лишь микроскопом глаз и где можно было увидеть нечто похожее на живое существо. Ученые того времени еще не владели экспериментальным методом, едва только начинавшим проникать в творческую деятельность исследователей проблем биологии, медицины и ветеринарии. Изучение же только морфологической стороны в микробиологических объектах без одновременного исследования их биологических проявлений и прежде всего без возможности выделения чистых культур на плотных питательных средах не давало оснований для критического отношения к тем «открытиям», которые наносили существенный вред зарождавшейся науке о микроорганизмах. Подобные поиски новых видов «грибов», как в то время назывались микроорганизмы, приводили неизбежно к результатам, метко охарактеризованным как «чепуха и Penicillium glaucum» (Брефельд).
Только разносторонние и тщательно выполненные исследования этиологии сибирской язвы с применением методики выделения чистых культур дали в искусных руках Коха (1876) и Пастера (1877) вполне убедительные доказательства патогенной и притом специфической роли открытых еще за четверть века до того бактерий. Неоценимое значение в этом отношении имели исследования Коха, хотя некоторые ученые того времени старались доказать преимущества работы их соотечественника Пастера, так как Кох вырастил лишь немного поколений сибиреязвенных бацилл в кровяной сыворотке и в глазной влаге рогатого скота (плотные среды еще не были в употреблении); Пастер же получил большое число поколений при их выращивании в моче и мясном отваре, а также показал при этом, что фильтрат сибиреязвенной крови через несколько слоев бумаги и слой талька лишается своей способности вызывать инфекцию у экспериментальных животных.
Но как бы то ни было, а Кох выделил 3 мая 1876 г. впервые чистую культуру возбудителя сибирской язвы, успешно применил ее для заражения животных и наблюдал в микроскопических препаратах «висячей капли» весь процесс развития бацилл с образованием спор. В этой своей первой бактериологической печатной, вошедшей в золотой фонд микробиологических исследований работе, но без упоминаний имен предшествовавших ему иследователей, Кох доказал с полной основательностью существеннейшие стороны в этиологии сибирской язвы. Было выявлено следующее: 1) живая природа и этиологическое значение бацилл; 2) развитие их от споры до споры; 3) возможность заражения животных лишь при попадании в их организм таких бацилл или их спор, но ни каких иных микроорганизмов; 4) чрезвычайная способность таких спор сохранять свои заразительные свойства[722].
В том же году Фердинанд Кон, один из основоположников микробиологии (1828–1898), открывший процесс спорообразования у сенной бациллы, ввел и название для возбудителя сибирской язвы Bacillus anthracis.
Излагая эти блестящие успехи молодой науки о микроорганизмах, нельзя, однако, обойти вниманием и участие русских исследователей в разрешении проблемы
этиологии сибирской язвы. Так, уже один из бывших учеников Брауэля, в дальнейшем профессор Дерптского ветеринарного института Е. М. Земмер (1843–1906), которого следует признать одним из пионеров бактериологических исследований в России, указывал: «…Мне в 1896 году удалось посредством инъекций бацилл и спор сибирской язвы, культивированных на благоприятной питательной почве, значения которых я в то время, конечно, не мог еще разгадать, вызвать у одного жеребенка сибирскую язву…»[723]. Это было, следовательно, за 7 лет до классических исследований Коха. Между прочим, это указание противоречит упоминанию в нашей литературе о том, что первую культуру бацилл сибирской язвы в России получил известный патолог и бактериолог в Харькове В. К. Высокович (1854–1912) в 1882 г.[724]
Споровую форму бацилл наблюдал на несколько лет ранее Коха и наш выдающийся патологоанатом и эпидемиолог Г. Н. Минх (1836–1896), уделявший в московский период своей деятельности много внимания лабораторно-клиническим исследованиям. Наблюдая с иммерсионным объективом бациллы сибирской язвы, он отметил наличие в них особых участков с сильным светопреломлением, а также впервые указал на замечательный факт нахождения этих бацилл внутри лейкоцитов крови (по его словам, «эффект был такой, как будто белые шарики рожали бактерий»). Лишь 10 лет спустя подобные наблюдения получили глубокое и правильное объяснение, когда И. И. Мечников высказал свою теорию фагоцитоза. Исследования же Минха, начиная с 1865 г., выяснили ряд важных вопросов в патогенезе, патологической анатомии и эпидемиологии сибирской язвы. Он установил кишечную форму этой инфекции, считавшейся до того «микозом желудка и кишок неизвестной этиологии», а также доказал единое происхождение кишечной, легочной и кожной форм сибирской язвы. Опережая Пастера (см. далее) и других своих современников, Минх указывал на возможность иммунитета при сибирской язве: «Сибирская язва разделит свойства некоторых других, не повторяющихся инфекционных заболеваний, как оспа, корь, скарлатина»[725].
Бациллы сибирской язвы и лейкоцитоз наблюдал в крови больных животных и человека в 1871 г. также и В. Ф. Нагорский (1845–1912), один из видных впоследствии организаторов русской ветеринарии. Но еще ранее, хотя и безрезультатно, пытался применить микроскопичеческое иследование сока из сибиреязвенного карбункула и из опухоли у животного с диагностическими целями И. И. Минкевич[726].
Значительно позже было выполнено в лаборатории упомянутого Земмера исследование А. П. Архангельского, доказавшего, что сомнения в этиологическом значении бацилл при сибирской язве объясняются тем, что споры легко ускользают от глаз наблюдателей. Автор убедительно подтвердил это высказывание посевами крови со спорами в питательный бульон, где и развивались затем бактериальные формы в обильном количестве[727].
Введение в бактериологическую практику метода чистых культур, следовательно, оказало исключительное влияние на успехи микробиологии, так как микроскопические наблюдения и даже опыты с заражением животных приобрели большую при таком условии убедительность.
Особенно важную роль в истории молодой науки сыграло, как известно, применение плотных питательных сред – вареного картофеля, свернутого яичного белка (1872), свернутой кровяной сыворотки, мясопептонной желатины (1881), мясопептонного
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
агара (1884). Но еще в 1877–1878 гг. Пастеру пришлось вести длительную дискуссию в Парижской медицинской академии, отстаивая этиологическое значение бацилл сибирской язвы.
Уже 2000 лет тому назад Цицерон указывал: «Врачи утверждают, что обнаружить причину болезни – значит найти средство для борьбы с нею». И эти слова блестящим образом оправдались на примере именно с сибирской язвой: после открытия ее возбудителя Пастеру удалось не только осветить ряд существенных вопросов в эпидемиологии и эпизоотологии названной инфекции (наличие бацилл в почве, проникновение их оттуда в корневую систему растений, заражение при кормлении последними животных и пр.), но и разрешить основную проблему борьбы с помощью выработанной им вакцинации в 1881 г. Это блестящее достижение профилактического направления в борьбе с инфекционными заболеваниями послужило тем не менее поводом к известным резким и необоснованным выступлениям Коха против практического значения предохранительных прививок вообще (1883). Но уже близилось время, когда практика противоинфекционной борьбы опровергла доводы этого ученого, одного из основоположников микробиологии и научной эпидемиологии.
Однако В России, где «сибирка» продолжала вызывать исключительно большие потери (например, лишь за 1867–1868 гг. и в одной только Новгородской губернии погибло 528 человек, 40 000 лошадей, 8000 голов крупного рогатого скота и 6000 овец), вакцинация по методу Пастера не дала ожидаемого результата, как не устраняли громадные потери и специально организуемые царской властью комиссии[728]. Только благодаря многолетней, начиная с 1882 г., деятельности Л. С. Ценковского (1822–1887) с его помощниками и продолжателями работы задача вакцинации против сибирской язвы получила свое практическое разрешение[729].
Нельзя не упомянуть также, говоря о роли отечественной науки в разрешении проблемы сибирской язвы, имена и других наших исследователей. Так, И. И. Мечников обнаружил, что кровь иммунизированных против сибирской язвы овец приобретает способность убивать возбудителя этой инфекции (1887). И.Г. Савченко впервые и убедительно доказал значение центральной нервной системы в механизме иммунитета, сделав голубей восприимчивыми к сибиреязвенной инфекции в результате перерезки у них спинного мозга (1891). Важную роль в истории развития вакцинации против той же инфекции играют, безусловно, и замечательные исследования, начиная с 1885 г., известного русского патолога-инфекциониста В. К. Высоковича[730].
Наконец, обстоятельному изучению подвергли наши исследователи и дезинфицирующее действие разнообразных химических веществ на возбудителя сибирской язвы в условиях нахождения его в питательных средах, почве, помещении и пр. Результаты этих исследований широко используются в практике борьбы с названной инфекцией[731].
Так наша отечественная наука помогла эпидемиологии стать на рациональные пути при борьбе с той инфекцией, в изучении которой приняла впервые участие нарождавшаяся область знаний о патогенных микроорганизмах. Русская наука убедительно доказывала шаг за шагом на протяжении двух столетий свою зрелость, разрешая самостоятельно, а порою и намного опережая зарубежные достижения,
многие стороны одной из важнейших проблем в инфекционной патологии людей и животных.
«Наука, – сказал И. П. Павлов, приветствуя И. И. Мечникова при его посещении Петербурга в 1909 г., – не знает отечества, но мы не можем не гордиться тем, что Илья Ильич Мечников по рождению принадлежит России».
Очерк 2. Из истории борьбы с паразитарными тифами в России
Профессор А. И. Метелкин
На основе многовекового опыта борьбы с заразными заболеваниями русский народ, как и другие народы, вырабатывал издавна более или менее рациональные, с современной точки зрения, профилактические и лечебные мероприятия против «нападных болестей» и «поветрий». Но творческая мысль народа была в то время еще слишком далека, как впрочем, и находившаяся в зачаточном периоде своего развития медицинская наука, вся проникнутая голым эмпиризмом, от научных знаний в области инфекционной патологии и поэтому не имела возможности разбираться в многообразных лихорадочных заболеваниях.
Даже и мы, вооруженные блестящими достижениями науки XX века, знакомясь в настоящее время с многочисленными описаниями губительнейших эпидемий далекого прошлого, не можем в большинстве случаев решить вопрос об их истинном характере на основании сохранившихся скудных и неопределенных указаний о клинических проявлениях, нередко ограничивавшихся обычным в наших летописях XI–XVII веков сообщением: «Бысть мор велик». Так, многие из тех эпидемий на Руси и за ее рубежами, которые принято теперь считать за инфекции чумного происхождения, на самом деле были проявлением оспы, сыпного тифа, даже сибирской язвы и пр. Надо иметь в виду при этом, что и течение инфекционных заболеваний несколько веков тому назад не имело тех особенностей, которые признаются современной нам медициной характерными для патогенеза той или иной инфекции (например, проказа древности, сифилис средних веков, «английская потница» – неизвестная нам болезнь XV века и пр.). Часто упоминаемая в истории древней медицины грозная эпидемия «чумы» во время Пелопонесской войны (V век до н. э.), известная в литературе под названием «аттической чумы», в наше время признается рядом иследователей за эпидемию сыпного тифа. Даже московскую эпидемию «моровой язвы» 1770–1772 гг. иногда считали в нашей литературе (Г. А. Ивашенцов и др.) за проявление сыпного тифа, с чем, конечно, никак нельзя согласиться.
Во всяком случае, паразитарные тифы, и в особенности сыпной тиф, имели у нас свое распространение в прежние века под старинным названием «горячек» и «перевалок». Однако они получили широкое распространение в России после нашествия наполеоновских полчищ, особенно сильно страдавших от этих заболеваний. Госпитали были переполнены больными этого рода, громадные лагеря военнопленных превратились в сплошные кладбища погибших тифозных больных[732]. В последовавшие затем десятилетия, во время войн на Кавказе, с Персией и с Турцией, «тифозные горячки», хорошо отличавшиеся русскими врачами от заболеваний малярией, были настолько распространены, что один из наших авторов того времени
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
справедливо указывал: «…В текущее время тиф и чума составляют две главные болезни, от которых войска претерпевают не менее, чем от оружия неприятеля. Против первого из них до сих пор нет верных предохранительных средств, но от последней, бывшей всегда во время войн с Турцией самою верною их союзницею, войска могут защитить себя строгими медико-полицейскими мерами…».
Русские врачи пытливо относились к тифозным заболеваниям и стремились обобщить свои наблюдения и опыты лечения для пользы науки и медицинской практики. Одним из первых подобных сочинений надо признать труд известного деятеля военносанитарной организации С. В. Гаевского (1778–1862) «О гнилой и нервной горячке», изданный в 1813 г., т. е. во время особенно широкого, как уже говорилось, распространения сыпного тифа злосчастными остатками «Великой армии из двунадесяти языков». Такого же содержания статьи стали печататься и в распространенном среди военных врачей Военно-медицинском журнале, начавшем издаваться с 1823 г. (Гейрот. 1823; Прибиль. 1823, и др.). «Учение о горячках» занимало особенно важное место в курсе терапии для студентов-медиков[733].
Напрасно было бы полагать, что врачи первой половины прошлого века были в состоянии различать с достаточной уверенностью разнообразные в этиологическом отношении формы «тифозных лихорадок», «нервных горячек с пятнами», «гошпитальных горячек», «желчных лихорадок» и пр. Лишь в 1850 г. английский врач Дженнер одним из первых показал тщательными опытами самостоятельность в нозологическом отношении сыпного тифа, известного врачам того времени, под названиями военного, тюремного и голодного тифа. Но это воззрение еще долгое время спустя оспаривалось многими (в том числе и Р. Вирховом). Возвратный же тиф продолжали считать одной из клинических форм сыпного тифа или даже малярии[734]. Нередко отрицалась вообще заразительность («контагиозность») тифозных заболеваний.
В 70-е годы в русских городах тифозные заболевания (главным образом сыпной и брюшной гифы) являлись причиной до 8– 11 % среди всех случаев смерти.
Киевский профессор В. Т. Покровский (1838–1877), один из выдающихся деятелей школы С. П. Боткина, указывал в конце 60-х годов прошлого века, что сыпной, возвратный и брюшной тифы являются совершенно различными заболеваниями как по их клиническим и патологоанатомическим проявлениям, так и по своей этиологии. Он отмечал также эпидемиологическое значение так называемых стертых форм заразных болезней и одним же из первых обращал внимание на возможности существования здоровых носителей инфекции. С полной убежденностью заявлял он, что при совместных исследованиях врачей и «натуралистов» будут обнаружены возбудители тифозных заболеваний, и они окажутся совершенно различными. Его ассистент Н. С. Афанасьев на основании своих исследований пришел к убеждению, что «желчный тифоид» представляет собой осложнение возвратного тифа, а не отдельное заболевание, как это принято было считать до того времени. Но оба киевских клинициста стали жертвами сыпнотифозной инфекции и погибли один за другим в первых числах января 1877 г.
Именно этот отрезок времени оставил свой след в истории отечественной эпидемиологии как особенно яркий период распространения различных и в особенности тифозных эпидемий. 60-е и 70-е годы прошлого столетия
характеризовались, наряду с быстрым ростом фабрично-заводской промышленности укрупнением городов и чрезвычайным развитием строительства железных дорог, сильными перемещениями людского населения в государстве. Эти факторы вызвали резкое повышение массовой заболеваемости населения в городах и деревнях паразитарными тифами, оспой, дифтерией, а война с Турцией (1877–1878), кроме того, всколыхнула всю громадную страну грозной вестью о «ветлянской чуме»[735].
Вместе с тем классический и обстоятельный труд Чарльса Мерчисона (1862), а также сообщение Отто Обермейера (1873) об открытии им возбудителя возвратного тифа (сообщение, задержанное на 5 лет вследствии преклонения молодого ученого перед авторитетом его учителя Вирхова, отрицавшего в то время значение живых возбудителей в патогенезе инфекционных болезней) и, наконец, наступившая вслед за тем «бактериологическая эра в медицине» побудили рассматривать совершенно поновому всю проблему тифозных заболеваний.
Основные же вопросы этой проблемы, наиболее существенные для правильного понимания патогенеза паразитарных тифов и для плодотворной организации борьбы с ними, т. е. вопросы обособленности возвратного тифа от сыпного, наличия у них заразительных свойств и участия насекомых в их распространении, были убедительно разрешены героическими опытами на самих себе русских исследователей Г. Н. Минха, О. О. Мочутковского и И. И. Мечникова, В. К. Стефанского и др. начиная с 1874 г. Спустя еще 4 года, Минх убежденно высказал свою уверенность в неизбежности посредничества насекомых при распространении сыпного и возвратного тифов, выразив это в «открытом письме» редактору одного из медицинских журналов[736].
Но и задолго до Мииха среди наших врачей, стремившихся найти для борьбы с тифозными заболеваниями более эффективные средства, чем бесконечные кровопускания, холодные обертывания, различные «послабляющие» и пр., были такие, которые задумывались над значением насекомых при этих инфекциях. Одним из них был кавказский врач Иван Антонович Прибиль (1780–1866). Забытый в наше время настолько, что биографические данные о нем можно найти лишь с большим трудом, он тем не менее заслужил своей деятельностью глубокое внимание будущих историков отечественной эпидемиологии[737].
Чех по происхождению, И. А. Прибиль получил медицинское образование в Праге, затем в 28-и летнем возрасте добровольно вступил в русскую военно-медицинскую службу и был направлен на Кавказ. Там он и провел всю последующую долгую жизнь в непрерывной деятельности, с самого начала которой обратил на себя внимание глубокими медицинскими знаниями, вдумчивым отношением к своим обязанностям, распорядительностью и даже способностью к изучению местных языков. Он не был похож на тех многочисленных «русских иностранцев», которые, проведя всю жизнь в России, не умели говорить по-русски. Он настолько привык к Кавказу, что не пожелал его покинуть, когда истек срок его договора по службе. Несмотря на свое иностранное происхождение, он принадлежал, несомненно, к числу тех деятелей, о которых М. Ю. Лермонтов, побывав в 1828 г. в Грузии, писал в своем очерке «Кавказец», что «настоящего кавказца из статских можно встретить там только между полковых медиков».
Уже с первых лет службы на Кавказе И. А. Прибиль вынужден был принимать деятельное участие в борьбе с чумой, проникавшей из-за границы с Турцией почти
Рекомендовано к покупке и изучению сайтом МедУнивер - https://meduniver.com/
беспрерывно в течение первых двух десятилетий XIX века, затем в 1828–1829 гг. во время войны с Турцией и, наконец, в 1838–1843 гг. Он первым установил чуму в Ахалцихе в 1810–1811 гг. и ему же, как указывает Дёрбек в своем известном труде по истории чумных эпидемий, поручено было организовать там же противочумные мероприятия в 1838 г. Участвовал он и в борьбе с холерными эпидемиями на Кавказе (1830, 1847). Он впервые ввел мышьяк для лечения малярии в 1813 г., когда хинин еще не был известен, хинная же кора применялась в небольшом количестве вследствие ее дороговизны (впоследствии мышьяк стал применяться и французскими врачами в Алжире). Тогда же он стал применять каломель в терапии упорных «закавказских желчных лихорадок». В 1822 г. он впервые ввел в употребление местное (кавказское) клещевинное масло вместо американского[738].
Назначенный «главным доктором» Тифлисского военного госпиталя, только что выстроенного в предместье Навтлуг, он находился в этой должности 25 лет, до 1849 г., после чего был зачислен в консультанты.
По своим знаниям и опыту И. А. Прибиль был несомненно передовым врачом своего времени, пользовавшимся широкой известностью в Закавказье. Его гуманность и неизменно любезное отношение ко всем в то суровое «николаевское время» вызывали к нему общую любовь. Свой госпиталь – первое (с 1808 г.) стационарное больничное заведение в Закавказье – он сделал хорошей клинической школой для молодых врачей. Его заслуги перед русской медициной, на службе которой он находился свыше 50 лет, были достойно оценены избранием в почетные члены Кавказского медицинского общества, только что перед тем организованного (1864), и Общества русских врачей в Петербурге.
И. А. Прибиль мало писал для медицинских журналов, ограничиваясь преимущественно помещением своих отчетов по госпиталю в Военно-медицинском журнале. Одна из его печатных работ заслуживает особого внимания, так как в ней излагается впервые вопрос о тесной связи тифозных заболеваний с распространением вшей среди населения.
Распространенный журнал того времени «Друг здравия» (1833–1869) поместил в № 42 за 1841 г. статью И. А. Прибили «Необыкновенно целительное действие русской паровой бани в одном случае чрезвычайно заразительного брюшного тифа» (С. 329– 332). В этом сообщении подробно излагалось течение очень тяжелого заболевания зимой 1827–1828 гг. среди скопившихся в Тифлисе персов-военнопленных, когда заболело свыше 1800 человек из 6000, а среди обслуживающего медицинского персонала стали также возникать многочисленные случаи той же грозной болезни, пока не прибегли по инициативе автора статьи к помощи русской бани.
Опытный врач, хорошо знакомый с обычно наблюдавшимися в Закавказье лихорадочными заболеваниями, И. А. Прибиль указывал в своей статье: «…Тиф этого года для меня достопамятен: а) по своему заразительному характеру, б) по чрезвычайно значительной смертности (умерло в госпитале 593 человека. – А. М.), в) по сопряженной с ним у военнопленных вшивости, г) по внезапному почти окончанию как этой горячки, так и заразительности ее после употребления русской паровой бани…».
Автор особенно подчеркивал удивлявший его факт, что «болезнь получила заразительный характер не прежде как по явном сопряжении с нею вшивости у