МИРОВОЕ ЗНАЧЕНИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МИРОВОЕ ЗНАЧЕНИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, интерес к русской литературе во всем мире предопределен всем ходом духовного и эстетического развития русской цивилизации, основанной на ценностях Святой Руси.
Главным фактором, определившим особенно высокий уровень духовности русской литературы по сравнению с литературой др. народов, было Православие.
Расцвет русской классики XIX в. многие зарубежные исследователи называют «золотым веком», своеобразным Ренессансом, последним и «самым великим из всех даже по сравнению с итальянским, немецким и французским Ренессансом» (Дж. Маккэйл). Др. английский критик М. Марри также замечал: «Могучее вдохновение, которое так странно и величественно исходило от старых поэтов английского Возрождения, вновь возникает в современных русских романах».
В настоящее время факт универсального значения русской литературы не только общепризнан, но является объектом пристального изучения как отечественных, так и зарубежных исследователей. И многие критики в самых различных странах, анализируя те или иные явления современной литературной действительности, неизменно обращаются к произведениям русской классики как к недосягаемым эталонам в художественной сфере.
В Европе уже в 70-е XIX в. обратили внимание на своеобразие и глубину русской литературы, отразившей духовный и нравственный опыт своего народа и поднявшей искусство романа, новеллы, драмы на новую высоту. «Русский роман очаровывает дыханием жизни, искренностью и состраданием, — утверждал видный французский литературовед прошлого века Э. М. де Вогюэ. — Молодежь находит в нем интеллектуальную пищу, которой она страстно жаждет и которую ей не может предложить наша изысканная литература. Я убежден, что влияние великих русских писателей будет благотворным для нашего истощенного искусства».
Слова французского критика оказались пророческими, и нынче стала уже общим местом мысль о том, что русский реализм оказал значительное воздействие на современную западную литературу. «Было бы абсурдным отрицать, — утверждает американский критик Д. Дэви в предисловии к книге «Русская литература и современный английский роман», — что русские романисты оказали могучее воздействие на действительно серьезных английских и американских прозаиков. По многим причинам воздействие это никогда не было формальным. Подлинный способ анализа истории русского романа в английских переводах и истории того, как в англосаксонском мире реагировали на русский роман, — это исследование ответа на вызов, брошенный англо-американской культуре русским романом».
В чем же заключался вызов? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить, что в последние десятилетия XIX в. характерной особенностью духовной жизни Запада был расцвет эстетских и позитивистских тенденций, проявляющихся не только в литературе, но и в др. сферах искусства. В этой атмосфере обращение к русской классике не было лишь данью эстетической «экзотике».
Вспыхнувший в последние десятилетия XIX в. интерес к русской литературе знаменовал собой начало всеобщего увлечения русским искусством — балетом, музыкой, живописью. Это увлечение происходило в таких интенсивных формах, что западные исследователи заговорили о «русской моде», «русской лихорадке» и пр. Возникновение «русской моды», по словам английского критика Г. Фелпса, относится к 1912, когда К. Гарнетт опубликовала свой перевод «Братьев Карамазовых»: «Принято считать, что эта дата означает подлинное начало русского романа в Англии».
Др. английский литературовед Ф. Хеммингс не без юмора замечал, что настоящее «вторжение» русских во Францию «произошло не в 1814, а 70 лет спустя». Это «вторжение», по словам критика, было «бескровным и осуществлялось посредством печатных страниц, которые восстанавливали определенные эстетические идеалы, увядшие в изгнании и которые установили на короткое время компромиссный мир в бурлящем водовороте литературной жизни».
Говоря о роли русской классики в развитии реализма в литературе США, французский исследователь Р. Мишо подчеркивал, что современный роман в США не мог стать тем, что он есть, без Достоевского, Толстого и Чехова. О пристальном внимании к творчеству Пушкина, Толстого, Достоевского и Маяковского, Есенина, Булгакова писал и американский критик И. Уайл: «Ни одна другая страна не располагает литературой, которая бы пользовалась среди американских интеллектуалов более высокой репутацией, чем русская и советская литература».
Трудно найти в ХХ в. крупного художника, который бы не отдал дань почтения и признательности русской классике. «Я не знаю ни слова по-русски, и немецкие переводы, в которых я в молодости читал великих русских авторов XIX в., были очень слабы, — признавался Т. Манн. — Однако это чтение я должен причислить к самым большим событиям в моем образовании». Среди всей современной иностранной литературы нет такой, которая оказала бы на японских писателей и читательские слои больше влияния, чем русская, говорил др. классик ХХ в., Акутагава Рюноске, считавший толстовских Наташу и Соню своими сестрами. «Даже молодежь, не знакомая с японской классикой, знает произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова. Из одного этого ясно, насколько нам, японцам, близка Россия». Др. видный японский писатель, Кэндзабуро Оэ, вспоминал: «Если говорить о моем писательском пути, то можно сказать, что я учился методу отображения жизни, проникновению во внутренний мир человека у Толстого и Достоевского. “Братьев Карамазовых” я читал двенадцать раз, примерно столько же “Войну и мир”, неоднократно перечитывал “Анну Каренину”».
Известный чилийский поэт Пабло Неруда с русской классикой познакомился благодаря своей духовной и литературной наставнице поэтессе Г. Мистраль. Позже вспоминая об этом, он писал: «Я бывал у нее очень редко. Но каждый раз уходил с несколькими подаренными книгами. Это всегда были русские романы, которые она считала самым выдающимся явлением в мировой литературе. Могу сказать, что Габриэла открыла для меня серьезный и страшный мир, показанный русскими писателями, и что Толстой, Достоевский, Чехов стали моим самым большим пристрастием. Я сейчас не расстаюсь с ними».
Знакомство с творчеством Пушкина, Толстого, Достоевского, Гоголя, Чехова, Леонова, Тургенева, признается современный итальянский романист Л. Малерба, непременный этап «в развитии каждого культурного человека на Западе. Некоторые, такие, как “Записки из подполья” Достоевского, сыграли определенную роль в становлении современной прозы, в разрыве с удобными психологическими условностями, основы которых были заложены романом XIX в. Вся западная культура в долгу перед вашей страной».
Таких высказываний можно привести бесчисленное количество. Важно при этом, что воздействие, оказываемое на самых различных писателей русской литературой, — это сложный творческий процесс, не сводимый к механическому, одностороннему влиянию, ибо любое литературное взаимодействие есть диалектически взаимосвязанный процесс, обусловленный внутренними эстетическими потребностями, а также индивидуальными склонностями того или иного художника.
В свое время Достоевский на вопрос «Кого вы ставите выше — Бальзака или себя?» ответил: «Каждый из нас дорог только в той мере, в какой он принес в литературу что-нибудь свое, что-нибудь оригинальное». В этих словах затронута суть творческих взаимоотношений, на основе которых складывается литературный процесс. Каждая из национальных литератур вносит в этот процесс то, что отсутствует в др. литературах мира или имеется там в недостаточно развитом виде.
Размышляя над процессом литературных взаимосвязей, Л. Толстой в свое время заметил: «Думаю, что каждый народ употребляет различные приемы для выражения в искусстве общего идеала и что благодаря этому мы испытываем особое наслаждение, вновь находя наш идеал выраженным новым неожиданным образом. Французское искусство произвело на меня в свое время это самое впечатление открытия, когда я впервые прочел Альфреда да Виньи, Стендаля, Виктора Гюго и особенно Руссо».
В сущности, здесь Толстой вплотную подошел к вопросу о соотношении национального и общечеловеческого в искусстве — вопросу, который в настоящее время приобрел особую актуальность в связи с возрастанием социальных, политических, экономических и культурных контактов между нациями и народами. Национально-специфическое, самобытное, являясь формой выражения общечеловеческого, способствует всестороннему развитию и обогащению нации, духовному расцвету человечества. Полноценное развитие нации невозможно вне взаимного сотрудничества и уважения духовных и культурных ценностей, созданных др. народами. «Нет, когда человечество и будет жить полной жизнью, — утверждал Ф. М. Достоевский, — когда всякий народ разовьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону… Ведь тогда только и можем мы хлопотать об общечеловеческом, когда разовьем в себе национальное».
Важно и другое. Восприятие и усвоение творческого наследия русских классиков за рубежом происходит сложными, нередко парадоксальными путями. По словам английского критика Г. Фелпса, одной из причин непонимания и непопулярности Достоевского в европейских странах XIX в. была негативная оценка русского писателя, данная Э. М. де Вогюэ. Романический метод Достоевского, по словам критика, был «решительно неприемлем для тех, кто привык к традиционным формам английского романа прошлого столетия». Однако возникает вопрос: почему в 20-е ХХ столетия это непонимание сменяется культом Достоевского, культом, трансформирующимся, по словам того же Фелпса, в истерию? Как повлияла первая мировая война на сознание европейцев, которые стали считать Достоевского одним из самых близких им современных художников? В чем механизм взаимосвязи между социально-историческими катаклизмами, происшедшими в Европе в первые десятилетия ХХ в., и проблематикой романов Достоевского?
Примечательно, что культ Достоевского начинается в Европе и США после длительного увлечения творчеством Тургенева и Толстого. Любопытно и другое: в самое последнее время за рубежом вспыхивает интерес к творчеству Гоголя. Вновь возникает вопрос: почему именно в такой последовательности происходит восприятие русских классиков? Почему сначала Тургенев и Толстой, а не Пушкин и Гоголь?
Своеобразие исторического развития той или иной национальной литературы невозможно уяснить вне связи с теми процессами, которые происходят в др. литературах мира. Самый гениальный писатель не существует в вакууме, он связан тысячами нитей с др. художниками — как своими современниками, так и давно ушедшими из жизни. В этих связях, в непрерывном творческом осмыслении и усвоении художественных ценностей, накопленных человечеством, расцветает талант художника, формируется его видение жизни.
Известно, что Пушкин знал, читал и переводил Шекспира и Данте, Гёте и Байрона, Вордсворта и Саути, прекрасно разбирался в современной ему французской прозе и поэзии. Достоевский с интересом читал Э. По и Гофмана, Готорна и Диккенса, любил Сервантеса, Гюго и Шиллера, у которых многому научился; а в ХХ в. романы самого Достоевского оказали воздействие на развитие мировой художественно-философской мысли. Л. Толстой увлекался в молодости Руссо и Эмерсоном, Стерном и Диккенсом, а в наше время творчество Толстого помогло целому поколению зарубежных художников в осмыслении новых тем, в разработке актуальных социально-психологических и этических проблем. Примеры подобного рода можно приводить в неограниченном количестве.
С самого начала знакомства с русской литературой вдумчивые зарубежные читатели и критики обращали внимание на то, что отличает ее от др. литератур мира. Процесс осмысления самобытности русской литературы не прекращается и по сей день. И дело не только в бесконечной сложности проблемы, но и в том, что с каждым десятилетием раскрываются все новые религиозно-философские грани творческого наследия русских классиков, созвучные нашей современности, помогающие понять не только прошлое, но и настоящее. Многие за рубежом увидели своеобразие русского реализма в органическом соединении духовного, этического и эстетического. Вместе с тем русские классики были далеки от абстрактного морализирования, рационального нравоучительства. «То, что привлекает наше внимание в этой подцензурной литературе, — отмечал английский писатель и критик У. Притчет, — это прежде всего свобода, свобода от всякого дидактизма и интриги, свойственных нашей литературе». Др. западный исследователь, Д. Петерсон утверждает, что американцев в творчестве Тургенева поразила «манера повествования… далекая как от англосаксонского морализаторства, так и от французской фривольности». Именно эта модель реализма, созданная Тургеневым, по мнению критика, оказала значительное воздействие на формирование реалистических принципов в творчестве целого поколения американских литераторов к. XIX—н. ХХ в.
Одухотворенность, поэтизация обыкновенных жизненных фактов и явлений природы, раскрытие тайн мироздания и духовного смысла земного бытия — все это послужило основанием для многих зарубежных критиков назвать русский реализм, и прежде всего реализм Тургенева, «поэтическим». При этом глубокая духовность, повышенный лиризм и эмоциональность сочетались в русской литературе с пронзительной правдивостью.
Более полувека назад Д. Голсуорси в статье «Русский и англичанин» признался: «Ваши писатели внесли в художественную литературу… прямоту в изображении увиденного, искренность, удивительную для всех западных стран, особенно же удивительную и драгоценную для нас — наименее искренней из всех наций.
Это, несомненно, одно из проявлений вашей способности глубоко окунуться в море опыта и переживать; самозабвенно и страстно отдаваться поискам правды». В этой же статье Голсуорси признавался: «В вашей литературе нас особенно пленяет правдивость, глубокая и всеобъемлющая терпимость. Насколько мне известно, вас в вашей литературе особенно привлекает здравомыслие и утверждающая сила, т. е. то, что для нас непривычно и ново».
Примечательно, что глубокая правдивость русской литературы никогда не превращалась в натуралистическое копирование действительности, лишенное человеческой теплоты. Говоря об этом, американский искусствовед Д. Гасснер подчеркивает: «Источником русского искусства была человечность. Реализм Флобера и Мопассана рационалистичен, реализм русских мастеров сердечен». «Русские открыли нам, если хотите, научили нас снова тому, — утверждал французский критик Г. Лансон, — что можно быть правдивым, точным и близким к жизни, будучи милосердным, и, чтобы сказать все, человечным».
«Святая русская литература, святая прежде всего в своей человечности» (Т. Манн), поразила мир сочувствием униженному и оскорбленному человеку. О. Уайлд, утверждая, что одним из источников его собственного морального обновления было «сострадание в русских романах», заявил в одной из бесед: «Русские писатели — люди совершенно изумительные. То, что делает их книги такими великими — это вложенная в их произведения жалость… Жалость — это та сторона, которая раскрывает произведение, это то, благодаря чему оно кажется нам бесконечным».
Всепроникающий этический пафос русской литературы был следствием неистребимой устремленности ее творцов к идеалу духовно-нравственного совершенства, т. е. к выполнению евангельского «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный».
Эта устремленность к совершенству, к «жизни, какой она должна быть», произвела огромное впечатление на таких зарубежных художников, как Р. Роллан, Т. Манн, Э. Хемингуэй, и способствовала возникновению в ХХ в. новых культурологических и этических доктрин. «Начиная с 1920 года, — признавался немецкий мыслитель-гуманист А. Швейцер, — меня стала занимать проблема нашей цивилизации. Я спрашивал себя, обладает ли эта цивилизация тем нравственным содержанием, которое мы вправе от нее требовать. И, конечно, не что иное, как влияние Толстого, натолкнуло меня на мысль этим заняться и помогло мне выработать те взгляды, которые я отстаивал в своей книге “Культура и этика”. Я утверждаю в ней, что этическое начало определяет сущность цивилизации и что все остальные элементы ее… имеют лишь относительное значение. Тем, что он побудил меня к этому, Толстой оказал решающее влияние на мою жизнь и на мои взгляды. Мне никогда не забыть, как я ему обязан».
Знакомясь с русской литературой, читатели за рубежом поражались и другому: у каждого персонажа, каково бы ни было его социальное положение, есть душа. Иными словами, русские классики в лице Гоголя и Тургенева, Толстого и Достоевского, Чехова и Лескова еще раз напомнили о том, что человек — не только физическое и интеллектуальное существо, он обладает еще и душой, которая часто бывает не в порядке, которая может болеть, мучиться, страдать и которая нуждается в любви, жалости и сострадании. Примечательна в этом отношении статья английской писательницы В. Вулф «Русская точка зрения», в которой она утверждает, что у Чехова сущность его рассказов можно определить словами: «Душа больна; душа излечилась; душа не излечилась… Читая Чехова, мы обнаруживаем, что повторяем слово “душа” снова и снова… Действительно, именно душа — одно из главных действующих лиц русской литературы… Тонкая и нежная, подверженная уйме причуд и недомоганий у Чехова, она достигает гораздо большей глубины и размаха у Достоевского; склонная к жесточайшим болезням и сильнейшим лихорадкам, она остается основным предметом нашего внимания».
Интерес к творчеству Чехова был у В. Вулф далеко не случаен. Она изучала русский язык, чтобы глубоко проникнуть в православную сущность русской культуры, русского национального характера, в самую плоть творений Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова. В этом смысле статья «Русская точка зрения» была для В. Вулф программной, ибо в ней отразились сокровенные ее мысли об искусстве Чехова, о его способности с «безупречным чувством юмора и комического» размышлять о серьезных проблемах своего времени.
Своеобразие русского реализма, столь ярко проявившегося в творчестве Чехова, В. Вулф видит в «простоте, отсутствии напряженности», в представлении, что в мире, исполненном несчастий, главная обязанность человека понять наших ближних, «и не умом — потому что это легко, а сердцем». Как бы развивая мысли Т. Манна о русской литературе, английская писательница продолжает: «Во всех великих русских писателях мы обнаруживаем черты святости, если сочувствие к чужим страданиям, любовь к ближним, стремление достичь цели, достойной самых строгих требований духа, составляют святость. Именно эта святость заставляет нас стесняться нашей собственной бездуховной посредственности и превращает столько знаменитых наших романов в мишуру и надувательство».
И В. Вулф приходит к выводу, что в разговорах о состоянии современной английской литературы «едва ли можно обойтись без упоминания о русском влиянии, а уж если упомянуты русские, рискуешь почувствовать, что писать о какой бы то ни было литературе, кроме их собственной, — пустая трата времени».
Не случайно, что именно отечественные классики уже в XIX в. начали бить тревогу по поводу засорения ноосферы, выражающегося в безобидном на первый взгляд смешении понятий добра и зла. «Все более и более нарушается в заболевшем обществе нашем понятие о зле и добре, — писал Ф. М. Достоевский. — Кто из нас, по совести, знает теперь, что зло и что добро? Все обратилось в спорный пункт, и всякий толкует и учит по-своему».
Незыблемые христианские представления о добре и зле должны играть первостепенную роль в жизни настоящего художника, не уставал твердить Л. Толстой; более того, продолжал он, невозможно стать художником, не проведя для себя четкой границы между этими двумя нравственно противоположными категориями.
Русские классики были убеждены, что загрязнение духовного климата планеты представляет не меньшую опасность, чем физическое загрязнение окружающей среды. Экология духа не менее важна, чем экология природы. Даже малейшее искажение духовно-нравственного климата ведет прямиком к моральной деградации сотен тысяч людей. А как известно, нравственно развращенный человек — это угроза не только окружающей природе, но и существованию человечества как вида. Ведь для того, чтобы стали возможными 2 мировые бойни, экологический кризис, необходимо было «подготовить» почву. Надобен был длительный период шельмования религиозно-духовных и культурных ценностей, веками вырабатывавшихся человечеством. Эту задачу объективно решала целая плеяда европейских мыслителей: А. Шопенгауэр, З. Фрейд, Ф. Ницше, О. Шпенглер и др. При всей субъективной честности этих незаурядных деятелей, при всей несомненности их открытий в сфере философии, психологии, социологии, общая их роль в засорении ноосферы далеко недооценена. Одним из первых, кто заговорил об этом во весь голос, был Т. Манн. Вслед за русскими классиками он утверждал, что чем талантливей тот или иной деятель науки и искусства, тем более велика его ответственность за состояние духовной атмосферы; именно научная и художественная интеллигенция несет абсолютную ответственность за чистоту ноосферы — не только при своей жизни, но и после смерти.
Значение русской классической литературы в современном мире предопределено не в последнюю очередь и глубиной ее художественно-философского осмысления проблемы личности. Стремление русских классиков к решению коренных вопросов бытия придает их творениям особую философскую напряженность. Герои русской литературы, решая личные вопросы, неизменно сталкиваются с нравственно-философскими и религиозными проблемами, которые занимают значительное место в поэзии и прозе Лермонтова и даже в лирических по своей сути пьесах Чехова. Крупнейшие представители европейской философской мысли— от Хайдеггера до Сартра — утверждают, что у истоков развиваемых ими доктрин стоят Достоевский и Толстой, затронувшие, по их мнению, такие проблемы человеческого существования, как абсурдность бытия, отчуждение и пр.
Решая проблему личности, русские классики показывали, как естественное человеческое стремление к раскрытию индивидуальности нередко трансформируется в неограниченное своеволие, хищнический эгоизм, ведущий не к расцвету личности, а к ее духовной деградации и физической гибели. Исследуя бесперспективность таких форм самоутверждения, они приходили к выводу, что подобные способы самореализации личности — фикция, иллюзия. Вскрывая процесс извращения нормальных проявлений человеческой индивидуальности, русские писатели показывали, как «недолжная» мораль мистифицирует взаимоотношения вещей и людей и создает ирреальный, фантасмагорический, искаженный и на голову поставленный мир.
Художественно-философскую глубину русской классики многие критики на Западе видят в ее борьбе с концепцией человека как «несложного, однозначного существа, способного разрешать встающие перед ним проблемы рациональным путем». Об этом пишет английский литературовед Р. Пийс в книге о Достоевском, изданной в Кембридже. Эта мысль встречается и в др. работах западных исследователей, утверждающих, что русская литература порывает с традициями эпохи Просвещения, воспринимавшего человека именно рационалистически. Однако дело обстоит иначе. Русская классика XIX в., будучи наследницей и продолжательницей классической традиции прошлых эпох, в т. ч. и эпохи Просвещения, значительно расширила и углубила просветительское понимание гуманизма. А в чем конкретно заключается расширение и углубление — на этот вопрос даются порой самые разнообразные ответы.
Фактом мирового значения оказалось появление в русской литературе XIX в. т. н. «маленького» человека. Это подтверждается высказываниями многих зарубежных литераторов. Говоря о своем интересе к русской литературе, признанный мастер детективного жанра Ж. Сименон признавался: «Я учился у Гоголя умению проникать в скрытый драматизм жизни маленького человека, жизни, которая может быть искалечена из-за чисто внешнего, на первый взгляд, ничтожного повода. Я учился и учусь у Гоголя придавать трагическое звучание незаметным судьбам маленьких людей».
«Все мы вышли из “Шинели” Гоголя, — пишет ирландский критик Ф. О’Коннор. — Это известное высказывание, хотя и относится к русской литературе, тем не менее заключает в себе универсальный смысл… Ничего подобного до этой повести в мировой литературе не было… Насколько мне известно, это было первое появление в литературе “маленького человека”». И далее О’Коннор не без основания утверждает, что достаточно прочитать отрывок, в котором затравленный Акакий Акакиевич восклицает: «Ах, оставьте меня… Зачем вы меня обижаете?», — чтобы почувствовать, что «без этого многие вещи Тургенева, Мопассана, Чехова, Шервуда Андерсона и Джойса никогда не могли быть написаны».
Судьба «маленького» человека в бездуховной действительности издавна интересовала мировую литературу. Однако именно Гоголь сумел придать этой теме неповторимое звучание. Жалость и сочувствие униженному и оскорбленному человеку пронизывают не только гоголевские произведения, но и всю русскую литературу в целом. Эта жалость, это сострадание — явление уникальное в мировой литературе, порождаемое православным мироощущением.
Акакий Акакиевич, Макар Девушкин, Мармеладов — все они предстают как жертвы вопиющей несправедливости. Их униженность и оскорбленность определяются невозможностью быть самими собой; на каждом шагу их заставляют чувствовать свою психологическую неполноценность. Этой внутренней ущербности не ощущали «маленькие» люди в западноевропейской литературе XVIII в., которые хотя и были представителями бесправного третьего сословия, тем не менее активно отстаивали свои права в личной жизни. Пример тому — Фигаро, выходящий победителем в столкновении с графом Альмавивой. Да и Сен-Пре в романе Руссо «Новая Элоиза» вовсе не забитое существо, которое можно поставить рядом с Акакием Акакиевичем. Именно ему отдает свое сердце аристократка Юлия, которая любит его, разночинца, а не барона Вольдемара, своего мужа. В сущности и Сен-Пре и гофмановский Ансельм, не говоря уже о героях Стерна, — это вовсе не униженные и оскорбленные. Даже ричардсоновские Памелла и Кларисса не являются таковыми, ибо они способны отстаивать свое достоинство и честь. То же самое можно сказать об Эмилии Галотти Лессинга и о дочери придворного музыканта Миллера в «Коварстве и любви» Шиллера. Все они едва ли не на равных вступают в борьбу с миром аристократической праздности, феодального деспотизма и тирании.
Начиная с Пушкина и Гоголя русские классики не просто прозревали сложность обыкновенного, ничем не примечательного человека, но категорически утверждали его душевное и духовное богатство, и психологическую значимость его внутреннего мира. Оказалось, что мир этот — не забавная экзотика, сводимая к сентиментальной банальности: «и крестьянки любить умеют». В крестьянине-труженике русские классики видели не столько эстетический феномен, сколько создателя и хранителя духовных и этических ценностей. Подобное отношение к народу было одним из основополагающих принципов русского реализма, своего рода фундаментом, на котором покоилась его эстетика.
Важно и другое. Исследуя проблему личности, русские классики неизменно приходили к выводу, что самоопределение человека, становление его как личности невозможно вне духовной сферы. Человек не может стать Личностью, не определив своего этического отношения к миру, Богу, не осознав своей личной греховности и необходимости своего духовно-нравственного совершенствования.
Представители западного экзистенциализма словно не замечают, что Достоевский, на которого они так любят ссылаться, никогда не считал, что личность становится собой лишь после разрыва связей с окружающими. Напротив, по Достоевскому, человек (будь то Раскольников или Смердяков), поставивший себя вне Бога, разомкнувший свои нравственные узы с людьми, приходит к духовному краху и физической гибели. Некоторые зарубежные критики словно не замечают и др. факта, а именно, что у Достоевского имелись твердые и недвусмысленные критерии развития личности. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» он утверждал, что «бунтующая и требующая личность прежде всего должна бы была все свое Я, всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий».
Всю свою жизнь Достоевский боролся против утилитарно-позитивистского понимания добра, против тезиса «добрым быть выгодно», т. е. против того единственного ответа, который может дать позитивизм на вопрос: «Зачем непременно надо быть благородным?» Было бы, однако, неверным понимать это как борьбу против гуманизма.
Всем своим творчеством Достоевский утверждал не выгодность (сам термин «выгодность» был глубоко антипатичен писателю вследствие определенной доли меркантилизма, содержащейся в нем), а неодолимость добра в душе человека. Именно эта неодолимость добра побеждает в конце концов в душе Раскольникова, который в эпилоге принимает православную правду Сони. Именно эта неодолимость добра одерживает верх в душе Дмитрия Карамазова, равно, как и в душе юного скептика Коли Красоткина. Эта неодолимость добра утверждается Достоевским на несравненно более высоком уровне, чем это делалось до него. Это обусловлено тем, что добро в его романах не просто побеждает зло, как случается в мелодраме, добро побеждает зло в жесточайшей борьбе, в борьбе не на жизнь, а на смерть. «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей!» — заявляет Митя Карамазов. Иными словами, Достоевский был убежден, что зло, каким бы сильным оно ни казалось, не способно одержать конечную победу, что зло в конечном счете саморазрушительно по своей природе.
Принципиально новый подход Достоевского к изображению героя в том, что последний у него предстает как существо, способное не только на добрые поступки, но и на жестокость по отношению к другим. Это, однако, не означает, что писатель был апологетом этического дуализма и что в его героях добро и зло существуют на равных правах. Признавая за человеком свободу воли, Достоевский признавал и нравственную ответственность его, способность оказывать воздействие на окружающую среду. Писатель был яростным противником пресловутой формулы «среда заела», т. е. выступал против «механического детерминизма», который, по его мнению, доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой нравственной ответственности.
«За какое-то столетие, — писал в н. 30-х ХХ в. американский критик Б. Брэсол, — русская литература изумила цивилизованное человечество: имена Толстого, Гоголя, Тургенева, Чехова, Достоевского поразили ум и сердце современного человека: их глубокое видение мира и благородная одухотворенность обогатили человеческую культуру. Мы размышляем вместе с ними, печалимся, разделяем их сомнения и страдания, они стали частью нас самих, мы стали частью их, и их судьбы странным образом связались с нашими. На литературном Олимпе русские классики по праву заняли достойное место, и ни мода, ни время не в силах изменить этого. Отзвуки их глубоких идей прослеживаются не только в восточных литературах — они чувствуются… и в размышлениях о натуралистическом методе Золя, и в мистических драмах Метерлинка, и в печальных грезах Кнута Гамсуна, и в беспокойных новеллах Мопассана, и в рафинированных произведениях польских импрессионистов…»
Обнаруживается определенная последовательность освоения зарубежной литературно-критической мыслью творческого опыта русских писателей. Первым стали известны и оценены Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов и Горький. В сер. ХХ в. западные читатели и критики оценили Гоголя; в наши дни его во всем мире считают одним из самых современных художников. И лишь после того, как всему миру открылось величие русской классики в целом, пришло осознание, что истоки этого величия — в гении Пушкина. Хотя переводы пушкинских произведений стали публиковаться за рубежом еще в 1-й пол. XIX в., осмысление его значения для русской и мировой литературы происходит лишь в наше время. Пушкин становится понятен зарубежному читателю благодаря Тургеневу и Толстому, Чехову, Достоевскому и Гоголю, продолживших его традиции, пошедших по пути, указанному им. Подчеркивая это, профессор Колумбийского университета К. Менинг писал в 1934: «Величие Пушкина признается с трудом, однако становится все более очевидным, что Пушкин с его чувством гармонии и пропорций оказал значительное воздействие не только на Гоголя и Достоевского, но и на др. русских классиков XIX в., и в этом смысле значение Пушкина едва ли можно переоценить».
Подтверждаются пророческие слова Гоголя о том, что Пушкин есть явление всемирно-историческое. Имя Пушкина ныне ставится рядом с именами Данте и Шекспира, Сервантеса и Гете, Леонардо да Винчи и Микеланджело. Пушкин прочно вошел в нашу повседневную душевную жизнь, чего мы подчас просто не замечаем.
Будучи не только великим художником, но и гениальным мыслителем, Пушкин проникал в глубочайшие, скрытые закономерности бытия. В двух-трех словах он способен выразить такие идеи, которые не теряют своей актуальности в наши дни и которые стоят объемистых монографий. Подчеркивая это, английский исследователь А. Бригс в книге о Пушкине, вышедшей в Лондоне в 1983, говорит: «Идеи Пушкина внушаются столь непринужденно… что поначалу они и не кажутся мыслями, тем более серьезными. Феномен Пушкина в том и состоит, что люди учатся у него без напряжения и почти не догадываясь об этом». Здесь же критик утверждает, что «Евгений Онегин», этот блистательный образец стиля, полон мыслей сложных и глубоких.
Одна из причин замедленного открытия Пушкина за рубежом заключается в трудностях перевода. Однако несмотря на эти трудности, зарубежный читательский мир постепенно начинает освоение пушкинского наследия. Говоря об этом, американский критик И. Уайл в беседе с корреспондентом «Литературной газеты» в 1986 заметил: «Пушкин — величайший поэт, а поэзия, как известно, с трудом поддается переводу на чужой язык. Тем более такая, как пушкинская, где значима каждая деталь, где совсем нет декораций, где все подчинено движению смысла. Однако за последние 15—20 лет Пушкин шагнул далеко вперед в своей популярности во всем мире. Мы как бы заново открыли для себя чудо его поэзии — ее удивительную музыкальность, гармонию, ее высочайшую мудрость. Для меня Пушкин — Моцарт XIX века. Для него не было запретных тем. Какого бы предмета он ни касался своим волшебным пером — любви, политики, дружбы, философии, — все мгновенно окрашивалось тончайшим поэтическим светом, исполнялось значительности и силы».
О всемирно-историческом значении Пушкина свидетельствуют и высказывания профессора Калькуттского университета Шри Шукумара, который утверждает, что Пушкин наряду с П. Мериме оказал серьезное влияние на развитие жанра рассказа в Бенгалии. Об этом же говорит и тот факт, что Пушкин — единственный зарубежный писатель, которому в Китае поставлен памятник (в столетнюю годовщину гибели великого поэта).
Вслед за Пушкиным зарубежный мир постепенно начинает освоение и др. трудно переводимых русских классиков, напр., Лермонтова, Лескова, А. Островского. В вышедшей в н. 70-х в Нью-Йорке монографии о творчестве Гончарова подчеркивается значение этого писателя в развитии жанра европейского романа: «Он был первым русским художником, поднявшим жанр романа на такую высоту, с которой стало возможным сравнивать его в эстетическом плане с древним эпосом». Романы Гончарова, подчеркивают авторы монографии, «естественным образом входят в контекст европейской литературы XIX в. И глубокое понимание его романов требует рассмотрения их в этом контексте. Тема краха иллюзий, разрабатывавшаяся Гончаровым, лежит в основе “Утраченных иллюзий” Бальзака, “Мадам Бовари” Флобера… Но “Обломов” по своей структуре и эстетическим принципам оказался близким к величайшим достижениям нашего века в романической сфере… Глубина и очарование этого образа подтверждается тем фактом, что в 1963 и 1964 на сценах Парижа и Лондона с успехом шли две различные инсценировки “Обломова”. И пока литературные достижения будут оцениваться за присущие им достоинства, “Обломов” будет продолжать медленное триумфальное шествие, вызывая взволнованные чувства удивления, жалости и смеха над капризами человеческой души».
Образ Обломова занял место в одном ряду с такими вечными литературными героями, как Дон Жуан, Фауст, Гамлет, Дон Кихот, а понятие «обломовщина» используется многими зарубежными литературными деятелями для объяснения аналогичных нравственно-психологических явлений в самых различных странах мира. Так, кубинский романист А. Карпентьер, говоря о латиноамериканских литераторах первых десятилетий ХХ в., замечал, что некоторые из них были «поражены недугом, который мы, вспомнив знаменитого персонажа Гончарова, назвали бы обломовщиной… Как и гончаровский Обломов, такой интеллигент преисполнен в глубине души благих намерений, однако его отвращение к любой систематической деятельности, к любой форме самоопределения парализует его перед лицом худших из несправедливостей… Но хотя вследствие своей обломовщины поколение девяностых годов удалилось от всякой политической деятельности, все же оно было весьма озабочено будущим Америки как континента».
Роль русской классической литературы в общемировом литературном процессе на рубеже XIX и ХХ вв. не в последнюю очередь определяется тем, что она способствовала преодолению многими талантливыми художниками крайностей натурализма. «Русский роман, — утверждает американская исследовательница Э. Мачник, — стал известен за границей в тот момент, когда французский натурализм заявил о себе произведениями Золя и его последователей… С самого начала русский роман рассматривался на Западе, как антипод “золализму”».
Английский критик Ф. Хеммингс, связывая роль русской литературы с процессом «дезинтеграции французского натурализма», подчеркивает, что книга Э. М. де Вогюэ «Русский роман» была «наиболее эффективной частью антинатуралистической пропаганды, которая когда-либо велась на Западе».
В то время когда европейское сознание стало проявлять терпимость к идеям моральной вседозволенности и избранничества, к призывам освободиться от нравственных уз, любви и сострадания, — этих, по выражению Ф. Ницше, догм, которыми «руководствуются рабы», — русская литература всеми возможными художественными средствами вскрывала антигуманность подобных теорий. Она доказывала бесперспективность и иллюзорность атеистических форм самоутверждения, жизненную необходимость духовно-нравственного совершенствования. Именно в этом видели русские классики цель и смысл земного существования, залог установления новых, гармонических взаимоотношений между людьми.
Центрально технический колледж г.Алматы
Реферат
Тема реферата: Мировое значение русской литературы
Выполнил:Паиз Диас
Преподователь:Утесбаева Б.К
Алматы 2015г.