книги из ГПНТБ / Блок М. Апология истории или ремесло историка

связями некоторые течения распространяются медленно. «Когда я был подростком, в провинции еще были романтики, а Париж уже от этого отошел»,— рассказывал мне мой отец, родившийся в Страсбурге в 1848 г. Впрочем, часто противоположность, как в данном случае, сводится к разно­ бою во времени. Поэтому, когда мы, например, говорим о том или ином поколении французов, мы прибегаем к образу сложному и порой разно­ речивому, однако, мы, понятно, имеем в виду его определяющие элементы.

Что до периодичности поколений, в ней, разумеется, вопреки пифаго­ рейским иллюзиям4 9 иных авторов, нет никакой правильности. Границы поколений то сужаются, то раздвигаются, в зависимости от более или менее быстрого темпа социального движения. Были в истории поколения долгие и краткие. Лишь прямым наблюдением удается уловить точки, в которых кривая меняет свое направление. Я учился в школе, дата по­ ступления в которую позволяет мне наметить вехи. Уже очень рано я почувствовал себя во многих отношениях ближе к выпускам, предшество­ вавшим моему, чем к тем, что почти сразу следовали за моим. Мои то­ варищи и я, мы находились в последних рядах тех, кого, я думаю, можно назвать «поколением дела Дрейфуса». Дальнейший жизненный опыт не опроверг этого ощущения.

Поколениям, наконец, неизбежно свойственно взаимопроникновение. Ибо разные индивидуумы не одинаково реагируют на одни и те же влия­ ния. Среди наших детей теперь уже легко в общем отличить по возра­ сту поколение военное от того, которое будет послевоенным. Но при одной оговсрке: в возрасте, когда дети еще не вполне подростки, но уже вышли из раннего детства, чувствительность к событиям настоящего очень раз­ лична в зависимости от различий в темпераменте; наиболее рано развив­ шиеся будут действительно «военными», другие окажутся на противопо­ ложном берегу.

Итак, понятие «поколение» очень гибко, как всякое понятие, которое стремится выразить без искажений явления человеческой жизни. Но вме­ сте с тем оно соответствует реальностям, ощущаемым нами как вполне конкретные. Издавна его как бы инстинктивно применяли в дисциплинах, природа которых заставляла отказаться — раньше, чем в других дисцип­ линах,— от старых делений по царствованиям или по правительствам: на­ пример в истории мысли или художественного творчества. Это понятие все больше и больше, как нам кажется, доставляет глубокому анализу человеческих судеб первые необходимые вехи.

Однако поколение — относительно короткая фаза. Фазы более длитель­ ные называются цивилизациями.

Благодаря Люсьену Февру мы теперь хорошо знаем историю этого слова, неотделимую, разумеется, от истории связанного с ним понятия 5 0 . Оно лишь постепенно освобождалось от оценочного суждения. Точнее, тут произошло разъединение. Мы еще говорим (увы, с гораздо меньшей уверенностью, чем наши предшественники!) о цивилизации как некоем идеале и о трудном восхождении человечества к ее благородным радо­ стям; но также говорим о «цивилизациях» во множественном числе,

являющихся конкретными реальностями. Теперь мы допускаем, что быва­

и социальная структура, экономика, верования, самые элементарные, как и самые утонченные, проявления духа. Как же назвать этот комплекс, в лоне которого, как писал уже Гизо, «соединяются все элементы жизни народа,

му, смыслу. От того, что прежде было его единственным значением, оно лишь сохраняет отзвук любви к человеку, чем не следует пренебрегать.

Различия между цивилизациями проступают особенно явственно, когда благодаря отдаленности в пространстве контраст подчеркивается экзотич­

краях преобладающая черта социального комплекса также может изме­ няться, иногда постепенно, иногда резко. Когда преобразование завер­ шилось, мы говорим, что одна цивилизация сменила другую. Порой тут действует и внешний толчок, обычно сопровождаемый включением новых человеческих элементов: так было в эпоху между Римской империей и обществами раннего средневековья. Порой же происходит только внутрен­ нее изменение: например, о цивилизации Ренессанса, от которой мы так много унаследовали, каждый, однако, скажет, что это уже не наша циви­ лизация. Несомненно, эти различия тональности трудно определить. Разве что употребив слишком общие ярлыки. Удобство всяких «измов» (Typismus, Konventionalismus) взяло верх над попыткой описания — и весьма тон­ кого — эволюции, которое дал недавно Карл Лампрехт в своей «Истории Германии» 5 1 . Это было ошибкой уже у Тэна, у которого нас ныне так удивяляет сочетание конкретно-личного с «господствующей концепцией». Но если какие-то попытки потерпели неудачу, это не оправдание для отказа от новых усилий. Задача исследования — придавать устанавливаемым разли­ чиям все большую точность и тонкость.

Итак, человеческое время всегда будет сопротивляться строгому едино­ образию и жесткому делению на отрезки, которые свойственны часам. Для него нужны единицы измерения, согласующиеся с его собственным ритмом и определяемые такими границами, которые часто — ибо того тре­ бует действительность — представляют собой пограничные зоны. Лишь обретя подобную гибкость, история может надеяться приспособить свои классификации к «контурам самой действительности», как выразился Берг­ сон, а это, собственно, и есть конечная цель всякой науки.

Глава пятая

Позитивизм тщетно пытался устранить из науки идею причинности. Всякий физик, всякий биолог волей-неволей мыслит с помощью «почему» и «потому что». Историкам вряд ли удастся уйти из-под власти этого всеобщего закона мышления. Одни, как Мишле, скорее связывают вели­ кое «жизненное движение» в одну цепь, нежели объясняют его в логи­ ческой форме; другие выставляют напоказ свой арсенал индукций и гипо­ тез — генетическая связь присутствует у всех. Но из того, что раскрытие отношений причины и следствия составляет, по-видимому, инстинктивную потребность нашего разума, вовсе не следует, что в поисках причинных связей нужно полагаться на инстинкт. Хотя метафизика причинности на­ ходится здесь за пределами нашего кругозора, применение каузальной связи как орудия исторического познания, бесспорно, требует критиче­ ского осознания.

Вообразим, что по горной тропинке идет человек. Вдруг он спотыкает­ ся и падает в пропасть. Чтобы этот случай произошел, потребовалось соединение многих детерминирующих элементов. В их числе: сила тяже­ сти, горный рельеф, сам по себе являющийся следствием долгих геологи­ ческих преобразований; тропинка, которая была проложена, например с целью связать деревню с летними пастбищами. Итак, можно с полным основанием сказать, что если бы законы небесной механики были иными, если бы эволюция земного шара протекала иначе, если бы хозяйство альпийских деревень не основывалось на сезонном выгоне скота в горы, то человек бы не упал в пропасть. Но попробуйте все же спросить, что было причиной падения, и всякий ответит: неосторожный шаг. И не в том дело, что именно этот антецедент был самым необходимым для данного события. Множество других были в равной степени необходимыми. Но среди всех прочих он выделяется несколькими очень четкими чертами: он был последним, наименее постоянным, наиболее исключительным в общем

жениям он представляется нам находящимся в более прямой связи со следствием, и у нас невольно возникает чувство, что именно он и вызвал падение. С точки зрения здравого смысла, который, рассуждая о причине, всегда с трудом освобождается от известного антропоморфизма, этот ком­ понент, включившийся в последнее мгновение, этот особый и неожидан­ ный компонент играет роль скульптора, придающего форму уже вполне готовому пластическому материалу.

Историческое рассуждение в своей повседневной практике идет по тому же пути. Наиболее постоянные и общие антецеденты, сколь бы ни были они необходимыми, попросту подразумеваются. Кому из военных истори­ ков придет в голову включить в число причин победы силу притяжения, от которой зависят траектории снарядов, или физиологические особенно­ сти человеческого тела, не будь которых, снаряды не могли бы наносить смертельные раны? Антецеденты более частные, но все же наделенные известным постоянством, образуют то, что принято называть «условиями».

цен. Наличие во Франции определенной экономической среды, уже гомо­ генной и с развитыми связями, будет только условием. Ибо широкие возможности обращения, которые, способствуя распространению бумажных денег, благоприятствовали повышению цен, предшествовали инфляции и продолжали существовать и после нее.

* * *

Несомненно, в этом различении заключается плодотворный для науч­ ных изысканий принцип. К чему усложнять картину антецедентами, имею­ щими почти универсальный характер? Они — общие для слишком большо­

бы не было; определить, из-за чего начался данный пожар,— вот что меня интересует, вот что вызывает и оправдывает мои усилия открыть истину. Законы, управляющие траекторией снарядов, действуют при поражении, равно как при победе; они объясняют обе эти возможности, а значит, бесполезны для объяснения каждой из них в частности.

Однако тут нельзя безоговорочно возводить в абсолют иерархиче­ скую классификацию, которая по сути является всего лишь удобным прие­

причина по преимуществу противостоит простым «условиям», есть зна'чительная доля произвольного. Сам Симиан, охваченный стремлением к точ-

ности и вначале пытавшийся (как я полагаю, тщетно) дать более строгие определения, под конец, видимо, признал вполне относительный характер подобного различения. «В эпидемии,— писал он,— для врача причиной будет распространение микроба, а условием — нечистоплотность, болезнен­ ность, порожденные пауперизмом; для социолога и филантропа пауперизм будет причиной, а биологические факторы — условием». Он честно допу­ скает, что перспектива может меняться в зависимости от угла зрения.

Впрочем, будем и здесь осторожны: суеверное преклонение перед един­ ственной причиной — это в истории чересчур часто лишь скрытая форма поисков виновного, а значит, суждения оценочного. «Чья вина или чья заслуга?» — говорит судья. Ученый же довольствуется вопросом «почему» и готов к тому, что ответ не будет простым. Монизм в установлении причины — вызван ли он предрассудком здравого смысла, постулатом ло­ гика или навыком судейского чиновника — будет для исторического объяснения только помехой. Историк ищет цепи каузальных волн и не пугается, если они оказываются (ибо так происходит в жизни) множест­ венными.

Исторические факты — это факты психологические по преимуществу 2 . Стало быть, их антецедентами, как правило, являются другие психологи­ ческие факты. Конечно, судьбы людей включены в мир физический и несут его бремя. Но даже там, где вмешательство этих внешних сил ка­ жется наиболее грубым, их действие осуществляется только как направ­

так быстро лишь благодаря определенным социальным •— а значит, по их глубинному хаоактеру, психологическим — условиям, и ее моральные след­ ствия могут быть объяснены только особым предрасположением коллек­ тивного образа чувств.

Но у историков психология занимается лишь ясным сознанием. Читая иные книги по истории, можно подумать, что человечество сплошь состоя­ ло из логически действующих людей, для которых в причинах их по­ ступков не было ни малейшей тайны. При нынешнем уровне исследова­ ний психической жизни и ее темных глубин — это еще одно доказательст­ во того, как всегда трудно отдельным наукам идти в ногу со всеми остальными науками. Это также повторение, в большем масштабе, ошиб­ ки — впрочем, уже не раз отмеченной —• старой экономической теории. Ее homo oeconomicus был призраком не только потому, что его изображали поглощенным исключительно своей выгодой; еще вреднее была иллюзия,

в нас только человека разумных решений? Мы сильно исказили бы проб­ лему причин в истории, если бы всегда и везде сводили ее к проблеме осознанных мотивов.

Как любопытна, кстати, антиномия, наблюдаемая в меняющихся уста­ новках стольких историков! Когда надо удостоверить, имел ли место в

действительности тот или иной поступок, их тщательность выше всяких похвал. Когда же они переходят к причинам поступка, их удовлетворяет любая видимость правдоподобия — обычно со ссылкой на какую-нибудь из истин банальной психологии, которые верны ровно настолько, насколь­ ко и противоположные им.

их желаниям, затем они от него отошли, потому что, мол, сочли его слишком могущественным. Тут, замечает Зиммель, подразумеваются два следующих высказывания: благодеяние побуждает к благодарности; мы не любим, чтобы нами повелевали. Оба высказывания, несомненно, нельзя назвать ложными. Но их нельзя назвать и истинными. Разве мы не мо­ жем с одинаковым успехом утверждать, что слишком полное подчинение воле какой-нибудь партии вызывает у нее скорее презрение к такой сла­ бости, чем благодарность, и разве, напротив, мы не видели диктаторов, которые благодаря страху, внушаемому их могуществом, подавляли ма­

Ошибка здесь по сути та же, что лежала в основе географического псевдодетерминизма, ныне окончательно развенчанного. Имеем ли мы дело с явлением мира физического или с социальным фактом, в человеческих реакциях нет ничего общего с движением часового механизма, всегда за­ веденного в одну сторону. Пустыня, что бы ни говорил Ренан, отнюдь не обязательно «монотеистична», ибо народы, ее населяющие и глядящие

для крестьян близость ручьев, колодцев или озер была действительно наиважнейшим обстоятельством. Конечно, случается, что они — из сообра­ жений безопасности или взаимопомощи и даже из простого стадного чув­ ства — предпочитают селиться вместе в любом уголке земли, где есть свой источник воды; но бывает и наоборот (как в некоторых районах Сардинии): каждый строит себе жилище в центре небольшого владения и готов ради этой любезной его сердцу уединенности проделывать дале­ кий путь к редким в тех местах источникам-' Разве человек по природе своей не является прежде всего великой переменной величиной?

Не будем, однако, судить слишком поспешно. Ошибка в подобных слу­

водных источников является — больше, чем другие причины,— решающим для характера поселений. Бесспорно лишь то, что эта причина не всегда

решающая. Отнюдь не невероятно, что эбертисты и впрямь руководство­ вались теми мотивами, которые им приписал историк. Неправ он был только в том, что рассматривал эту гипотезу как нечто установленное. Надо было ее доказать. Затем, когда доказательство было бы представле­ но — мы не вправе заранее считать это неосуществимым,— оставалось еще, углубляя анализ, спросить себя, почему из всех возможных психологи­ ческих установок в данной группе возобладали именно эти. Ибо, если мы полагаем, что интеллектуальная или эмоциональная реакция никогда не является сама собой разумеющейся, то всякий раз, когда она осуществ­ ляется, необходимо раскрыть ее причины. Одним словом, причины в исто­ рии, как и в любой другой области, нельзя постулировать. Их надо искать...

ПРИЛОЖЕНИЯ

Л.Ф е в р

ВКАКОМ СОСТОЯНИИ НАХОДИЛАСЬ РУКОПИСЬ

«РЕМЕСЛО ИСТОРИКА»

Подготовка для публикации незавершенной рукописи, которую автор не смог окончательно просмотреть и в которой даже части, отданные в перепечатку на машинке, наверняка подверглись бы отделке, прежде чем автор отдал бы их в печать,— задача щекотливая и вызывающая немало сомнений. Но чего стоят эти сомнения рядом с удовольствием, которое получаешь, открывая прекрасное — даже в изувеченном виде — произве­ дение!

Марк Блок, как и я сам, давно мечтал изложить в связном виде свои мысли об истории. Я часто с горечью говорю себе, что, когда еще было для этого время, нам следовало объединиться и написать для молодых некоего «Ланглуа и Сеньобоса»', который был бы манифестом другого поколения и выражением совсем иного духа. Слишком поздно! Марк Блок, по крайней мере когда события заставили его отклониться от его пути, попытался самостоятельно осуществить план, который мы часто обсуждали вдвоем.

Я уже говорил2 о том, как он, мобилизованный в один из эльзас­ ских штабов и тяготясь праздностью на этой «странной войне», пошел однажды к первому же прибывшему из Мольсхейма мелочному торговцу и обзавелся школьной тетрадкой, наверное, совершенно такой же, в какой Анри Пиренн, сосланный в другую деревню, где-то в глубине Германии, написал свою «Историю Европы»3 . На первой странице Блок дал на­ звание: «История французского общества в рамках европейской цивили­ зации».

за которыми следовал ряд страниц, оставшихся в рукописном виде и пред­ ставлявших первую главу, названную: «Рождение Франции и Европы».

он принялся за создание своей «Апологии истории». С какого именно вре­ мени? Точно не могу сказать. Первая дата, которой я располагаю, по­

Как Блок закончил бы свою книгу? В переданных мне бумагах я не нашел точного плана задуманной книги. Вернее, нашел один план, но предшествовавший выполнению работы и сильно отличающийся от того, которому Марк Блок в ней следовал. Там намечено семь глав со следую­

В качестве заключения Блок собирался написать этюд о «роли исто­ рии в государстве и в образовании». И еще он думал дать приложение, посвященное преподаванию истории.

Нет надобности говорить об отличиях этой программы от той, кото­ рую осуществил историк в своем труде. Поскольку то, что предусматри­ валось для первых пяти глав, содержится в первых четырех завершен­ ных главах «Апологии», то получается, что Блок должен был еще коснуть­ ся понятия случая, проблемы индивидуума, проблемы «детерминирующих действий или фактов» и, наконец, проблемы «предвидения», которой он на­ меревался посвятить целую главу. Судя по всему, можно думать, что в нашем распоряжении — две трети работы, оставшейся незаконченной. По­