sbornik_lecture_2009_filosofiya

Потому, по словам философа-пророка, «человек как вид не прогрессирует… не представляет прогресса в сравнении с каким-нибудь иным животным». (10, 323). Стало быть, весь животный и растительный мир, вопреки Дарвину, не развивался от низшего к высшему. А это значит, что в ходе борьбы за существование не существовало отбора в пользу более сильных, не наблюдался прогресс вида. Этот факт Ницше объясняет тем,

что в силу присущности всем живым существам воли к власти, которая есть последнее основание и сущность всякого изменения, наиболее сильные оказывались слишком слабыми, когда им противостояли организованные стадные инстинкты. Всѐ это в конечном итоге и привело к возникновению типов декаданса и к метаморфозе высших моральных ценностей: «средние более ценны, чем исключения, продукты декаданса более ценны, чем средние, воля к «ничто» торжествует над волей к жизни». В дальнейшем этот факт и был возведен христианством в мораль.

Таким образом, вопреки дарвиновской теории эволюции, согласно которой виды

являются носителями прогресса, развитие идѐт от низшего к высшему и могучим стимулом в этом развитии выступает инстинкт самосохранения, Ницше полагает, что рост власти некоторого вида менее гарантирован преобладанием его сильных, чем преобладанием средних и низших типов. С первыми он связывает скорое вымирание,

быстрое уменьшение численности вида, последние же имеют сильную плодовитость,

устойчивость. И казалось бы, это состояние устойчивости должно стремиться к самосохранению, но, как показывает практика жизни, «всѐ живое, - по словам Ницше,

делает всѐ, чтобы не сохранить себя, а чтобы стать больше…» Т.е. главной движущей силой развития оказывается не инстинкт самосохранения, а воля к власти: «все живущее стремится к власти, к увеличенной власти». (10, 326-327).

Это стремление к накоплению, аккумуляции силы, желание сделаться сильным есть единственная реальность, в которой проявляется жизнь. Не самосохранение, а

желание присвоить, стать господином, сделаться сильнее – вот основные специфические свойства явлений жизни. Стремлению всего живого к чувству власти сопутствуют, по Ницше, не только удовольствие, но и неудовольствие, ибо, как уже отмечалось выше,

стремление к могуществу сталкивается с сопротивлением, противодействием, в которое необходимо входит ингредиент неудовольствия. Последнее действует как новое возбуждение к жизни и укрепляет волю к власти. Да и источником самого удовольствия является не удовлетворение воли, как это могло бы показаться, а то, что воля стремится вперед и каждый раз снова одерживает победу над тем, что становится ей поперек дороги.

Стало быть, по Ницше, чувство удовольствия лежит именно в неудовлетворении воли,

которое «не только не отравляет нам жизнь, но, напротив, представляет великое

побуждение к жизни». (10, 331). Воля к власти и сопутствующие ей составляющие должны составить высшие ценности человечества и быть противопоставлены ценностям декаданса, нигилистическим, а, фактически, по мнению Ницше, христианским ценностям.

Эту свою механицистскую, по существу, точку зрения «философ неприятных истин», как называет себя Ницше, считает объективной. Но она находится в полном противоречии с основными догмами традиционной психологии, которая, как известно,

всегда связывала основные интенции человека со стремлением не к власти, силе, а к счастью. По мнению Ницше, эта установка психологии есть грубейшее заблуждение, ибо факт бесконечного разнообразия форм органического роста свидетельствует о стремлении к тому, что сопротивляется, т.е. к состояниям неудовольствия. «Из-за чего, - вопрошает философ-пророк, - деревья первобытного леса борются друг с другом? Из-за счастья? Из-

за власти!…». Человек, покоривший природу, ставший господином своей собственной дикости по сравнению с дочеловеком представляет, по Ницше, колоссальное усиление власти, а не счастья. Это усиление власти, или, по его словам, «чувство растущей власти,

чувство преодолеваемого противодействия» и есть счастье.

Второй основополагающей идеей миросозерцания «философа неприятных истин» является идея имморализма, предлагаемая им в качестве противовеса христианской морали. Свой поход против морали, точнее морали самоотречения (т.е. христианской морали) философ-пророк начал с утверждающей, светлой и доброжелательной книги

«Утренняя заря. (Мысли о морали как предрассудке)» [1881]. После того как Ницше разрешил утверждающую часть своей задачи он перешел к еѐ негативной половине – великой переоценке всех ценностей, впервые провозглашенной им в книге «По ту сторону добра и зла (Прелюдия к философии будущего)» [1886] и нашедшей своѐ продолжение в работах «К генеалогии морали. (Полемическое сочинение)» [1887] и «Воля к власти».

Задачу переоценки ценностей Ницше выводил из необходимости апробировать ценность морали, для чего он ставит эту ценность под вопрос. Исходной в этом плане является его мысль о том, что мир, в котором живет человек, небожествен, неморален, «бесчеловечен». Человек в течение долгого времени толковал этот мир ложно и лживо, в

угоду своему почитанию, а стало быть, в угоду некой потребности, ибо, по словам философа-пророка, «человек – почитающее животное».(12, 667). В физиологическом плане ослабление и разрушение инстинкта самосохранения свидетельствует о вырождении человеческого организма, в нравственном – о вырождении всего человечества, в рамках которого такие понятия морали как «душа», «дух», «свободная

воля», «Бог» теряют всякий смысл, ибо презрение к телу, т. е. к жизни, нарушает равновесие, что и ведет к христианской морали самоотречения.

Говоря о психологических аспектах происхождении морали, под которой имеется в виду, по существу, мораль христианская, Ницше раскрывает его в трех способах рассмотрения: 1) психология христианства: рождение христианства из духа злобы

(ressentiement); 2) психология совести: совесть как инстинкт жестокости; 3)

происхождение могущества аскетического идеала.

Первое рассмотрение связано с предысторией понятий добра и зла. Она берет свое начало в морали господ, в рамках которой возникает различение моральных ценностей.

Такое различение наблюдается, во-первых, в душе господствующих родов и каст: кто в состоянии отплачивать добром за добро и злом за зло, т.е. бывает благодарным и мстительным, тот называется хорошим; кто бессилен и не может совершать возмездия,

признается дурным. Стало быть, добро и зло означают то же, что знатность и ничтожность, господин и раб. Во-вторых, в душе порабощенных, бессильных: всякий

иной человек считается враждебным, бессовестным, жестоким, хитрым, будь он знатного или низкого происхождения. «Злой» есть здесь эпитет каждого человека и даже каждого живого существа, например, Бога; человеческое, божественное равносильно дьявольскому, злому.

Если мораль «господ» произросла из торжествующего самоутверждения, из обращения к самому себе, то мораль рабов, по словам Ницше, «с самого начала говорит Нет «внешнему», «иному», «несобственному». Аристократ если и ищет свою противоположность, своего врага, то лишь для того, чтобы с большей благодарностью утверждать самое себя, утверждать настоящую любовь к врагам своим, в которых ему нечего презирать, но зато есть много что уважать. В отличие от него человек морали рабов измышляет «злого врага», исходя из которого как антипод он выдумывает и «доброго» -

самого себя. Так, по Ницше, началось восстание рабов морали, в результате которого победила мораль простолюдина, а мораль «господ» была упразднена. С победой морали рабов наблюдается общее вырождение человека, возникло отвращение к человеку,

вызванное тем, что людям «нечего больше страшиться в человеке», который стал

«ручным», «пресмыкающимся», посредственным.

Мораль рабов, как считает Ницше, выдвинула на первый план такие качества,

которые служат для облегчения существования страждущих. В честь входят сострадание,

сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие. Эти качества рассматриваются им как единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Потому мораль рабов, по Ницше, есть мораль полезности. В этих

ценностях морали рабов – сострадании, самоотречении, самопожертвовании, наиболее полно отстаиваемых его великим учителем Шопенгауэром, Ницше усматривает величайшую опасность, грозящую человечеству.

Содержание второго способа рассмотрения составляют размышления Ницше о происхождении таких нравственных понятий как «вина», «совесть» и «долг». Исходной в этом плане является его мысль о том, что чувство вины и совести следуют из инстинкта жестокости, заложенного в человеке самой природой. Она поставила себе относительно человека цель «выдрессировать животное, смеющее обещать». (13, 439). Жестокость как основа морали господ (аристократов) оказывается у Ницше изначальным и неустранимым фундаментом культуры. Аристократ как обладатель сильной, несокрушимой воли,

истинного права создавать ценности имеет в своем распоряжении и собственное мерило ценности: он сам назначает себе меру своего уважения и презрения к другим. Он чувствует себя достаточно сильным, чтобы сдержать даже «вопреки судьбе» данное им слово, и в то же время у него всегда окажется «наготове пинок» для тех, кто дает обещание без всякого на то право, и «розга для лжеца», нарушающего свое слово. То есть его мораль отличается нетерпимостью, которую он даже причисляет к числу добродетели под именем «справедливости». Осознание им своей исключительной привилегии

ответственности, власти над собой и судьбой становится у него доминирующим инстинктом, который Ницше именует совестью. Стало быть, совесть, как и чувство вины и долга, проистекает из инстинкта жестокости как природного начала человека.

Говоря о происхождении могущества аскетического идеала в человеческой культуре, Ницше указывает на три его столпа: бедность, смирение, целомудрие, к

которым тяготеют, прежде всего, философы. Философ, по Ницше, должен чураться трех вещей: славы, царей и женщин. В отличие от художника, для которого аскетические идеалы значат ровным счетом ничего, для философа они - это желание избавиться от пытки, ибо философ, как и всякое животное, а он, стало быть, как философское животное,

инстинктивно стремится к оптимуму благоприятных условий, при которых он может достичь максимума чувства власти. Однако, как полагает Ницше, вначале философский дух мог оказаться возможным только потому, что он облачался в типы созерцательного человека, как-то: жреца, кудесника, религиозного человека вообще. В аскетическом идеале заключена воля, власть аскетического священника, этим идеалом держится его право на существование. В отличие от своего учителя Шопенгауэра, видевшего в аскезе и святости проявление самоотрицания воли к жизни, Ницше усматривает в аскетическом идеале инстинкт воли к жизни. Эту болезненность человека, «больного животного вообще», Ницше связывает с тем, что аскетические священники утверждают такие

ценности для больных, как «великое отвращение к человеку» и «великую жалость к

человеку», которые, соединившись, ведут к Ничто, нигилизму. Для больной паствы аскетический священник оказывается спасителем, пастырем. Его историческая миссия –

господство над страждущими, которого он достигает различными средствами, как

«невинными», так и «повинными».

Например, в качестве такого «невинного средства» может расцениваться, согласно Ницше, борьба с чувством недовольства, которая ведется формами и способами,

притупляющими до самого минимума чувство жизни вообще: никакой воли, никаких желаний, не любить, не ненавидеть, невозмутимость, не мстить за себя, не обогащаться,

не работать, нищенствовать. В результате получается в морально-психологическом плане полностью обезличенный человек, «обезличение», в физиологическом – гипнотизирование, введение в спячку, гипнотическое ощущение Ничто, эпикурейская безболезненность. Но больший интерес для философа-пророка, исследующего в качестве психолога корни христианской морали, представляют так называемые «повинные» средства борьбы с недомоганием. Аскетический священник прибегал к умышленному разгулу чувств с целью вывести «однажды человеческую душу из всех еѐ пазов, так глубоко окунуть еѐ в ужас, стужу, пекло и восторги, чтобы она… мигом отделалась от всяческой мелюзги, прилипающей к недовольству…», разбудить человека из томительной скорби, загнать хотя бы на время его тупую боль, мотивируя это религиозным

«оправданием». Но на самом деле, как считает Ницше, такой разгул чувств, хотя и предписывался страждущему священником с чистой совестью, всѐ же усугублял болезнь.

Таким образом, заключает философ, каждый разгул чувств, причинявший боль, служил впредь победе аскетического идеала священника. Этой системой лечения аскетический священник фактически «приручил» человека, делая его еще больнее. С тренингами покаяния и искупления Ницше связывает темп роста болезненности, возникновение чудовищных эпидемий, массовых психозов смертомании в Европе. Потому он называет аскетический идеал «настоящей пагубой в истории здоровья европейского человека», а

аскетический священник своей методикой лечения наводил порчу на душевное здоровье.

Но можно ли противопоставить что-то могуществу аскетического идеала? На этот вопрос Ницше дает отрицательный ответ. Он не может согласиться с теми, кто видит противовес аскетическому идеалу в современной науке, ибо она, по его словам, «выступает не антиподом аскетического идеала, а, напротив, новейшей и преимущественнейшей формой его», она даже способствует процессу его формирования,

остается его лучшей союзницей. Наука так же, как и аскетический идеал, оказывается пристанищем для всякого рода унылости, безверия, страдания от дефицита любви,

неудовлетворенности, отвращения от жизни. Для них уверенность в жизни, уверенность в будущем канули в прошлое. Всякая наука, продолжает далее клеймить еѐ Ницше,

пытается разубедить человека в уважении к самому себе, «она изводит всю свою гордость,

свою суровость своей стоической атараксии на то, чтобы поддержать в человеке это с таким трудом добытое самопрезрение…». (13, 513). Так же, как и аскетические священники, ученые далеко не свободные умы, ибо они верят еще в истину, а для Ницше воля к истине есть собственно вера в аскетический идеал, в метафизическую ценность,

самоценность истины. Следовательно, наука и аскетический идеал стоят на одной почве,

а именно, на почве одинаковой преувеличенной оценки истины. В связи с этим не могу не привести примечательнейший пассаж, в котором философ-пророк выразил свое сомнение в правомерности статуса науки и религии: «Наша вера в науку покоится всѐ еще на

метафизической вере - и даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики,

берем наш огонь всѐ еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, - вера в то, что Бог есть истина,

что истина божественна… А что, если именно это становится всѐ более и более сомнительным, если ничто уже не оказывается божественным, разве что заблуждением,

слепотою, ложью, - если сам Бог оказывается продолжительнейшей нашей ложью?»…

Сама наука нуждается отныне в оправдании…». (13, 516). Эту необходимость Ницше связывает с тем, что в науке, как и в философии, до сих пор не осознали того, что сама воля к истине нуждается еще в оправдании. В силу тысячелетнего господства аскетического идеала истина полагалась как сущее, как Бог, как верховная инстанция,

оттого она не ставилась как проблема, не ставилась проблема ценности истины. Сам философ-пророк поставил, как известно, ценность истины под вопрос, ибо в самосознании воли к истине он видел погибель морали, а стало быть, и всего христианства. «…Погибло христианство, - подчеркивает Ницше, - в качестве догмы – от собственной своей морали;

так именно должно теперь погибнуть и христианство в качестве морали – мы стоим на пороге этого события». (13, 523). Не противоречит аскетическому идеалу, по Ницше, и

получивший широкое распространение в Европе «безусловный порядочный атеизм»,

который представляет собой лишь одну из последних фаз развития данного идеала.

Христианская мораль, как считает Ницше, осуществила полную метаморфозу стадной морали: жестокость утончили до трагического сострадания в такой степени, что она не признается более за жестокость, рабский дух принял форму христианского послушания, унижение – форму смирения. На самом же деле, согласно Ницше, за обнаруживающейся в моральных ценностях волей к власти скрывались три силы: 1)

инстинкт стада против сильных и независимых; 2) инстинкт страждущих и неудачников

против счастливых; 3) инстинкт посредственности против исключений. Эти три силы фактически разрушили могущество, личностное начало в человеке, его чувство гордости.

Чтобы вернуть себе это чувство, почувствовать свое могущество, он должен впредь руководствоваться волей к власти, достижению которой содействует не только добро, но и зло, ибо «всякое добро исходит от зла». И далее: «Сила доброго, - подчеркивает Ницше,

- заключается в том, что его злое сильно». Воля к власти утрачивается, если опираются исключительно на добродетели. Она достигается такими же «безнравственными» средствами, как и всякая победа: насилием, клеветой, ложью, несправедливостью. В этом смысле она есть порок. А потому, заключает «философ неприятных истин», «чтобы человек мог иметь к себе уважение, он должен быть способным стать также и злым». (10, 122). Стало быть, если христианская мораль делает ставку на добро, то мораль Ницше – на зло, ибо «…зло есть лучшая сила человека… Человек должен становиться всѐ лучше и злее». (14, 208). В этом собственно и суть новой морали Ницше – имморализма.

Имморализм призван восстановить натурализм в морали и прежде всего естественного, «дикого» (на моральном языке – «злого») человека, излечить его от

«культуры», читай: от морали, которая утвердила преимущество воли к «ничто» перед волей к жизни, иными словами утвердила принцип жизни: «лучше не быть, чем быть», т.е.

отвергла ценность жизни. Стало быть, такая противоестественная мораль, по Ницше,

направлена, против инстинкта жизни. Подлинная же, «здоровая» мораль – а для Ницше таковой является имморализм – должна «открывать либо искать высшие состояния жизни…». Она подчиняется инстинкту жизни, изымает из жизненного мира человека такие понятия, как «вина», «наказание», «нравственный миропорядок», становится по ту сторону добра и зла. Последнее оказывается возможным потому, что Ницше отрицает существование в морали моральных фактов. «Мораль, - подчеркивает философ, - есть лишь истолкование известных феноменов, говоря точнее, лжетолкование… Мораль есть просто язык знаков, просто симптоматология: нужно уже знать, о чем идет дело, чтобы извлекать из неѐ пользу». (7, 585).

В целом можно сказать, что в слове имморализм заключаются два отрицания: во-

первых, отрицание типа человека доброго, доброжелательного, благодетельного; во-

вторых, отрицание христианской морали. Именно христианская мораль научила презирать первичные инстинкты жизни и отрицать жизнь в глубочайших основаниях, выдумала

«дух», «душу», чтобы посрамить тело. Предлагаемая в противовес ей новая мораль – имморализм - предполагает новый тип человека, обозначаемый Ницше как сверхчеловек.

Своѐ учение о сверхчеловеке, вызвавшее множество толков, он вложил в уста

«дионисического» Заратустры, истребителя морали.

Если человек как вид есть животное, то между ним и сверхчеловеком лежит непроходимая пропасть. Человек как раз и есть мост, переход на пути к цели – сверхчеловеку. Для него человек есть бесформенная масса, материал, безобразный камень, требующий еще ваятеля. «Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью». (14, 9). Еѐ можно преодолеть, если превзойти человека. В этом Ницше собственно и усматривает сущность человека: «Человек есть нечто, что должно превзойти». Так понимаемый человек есть одновременно и переход, и

гибель на пути к сверхчеловеку, который должен стать смыслом земли и человеческого бытия. Нынешний человек – человек толпы, «одномерный человек» - стоит посреди своего пути между животным и сверхчеловеком. «Великий человек - тот, который ради своего дела отбрасывает прочь от себя сострадание и умеет сокрушить свое уступчивое сердце: он требует от себя и решается принести в жертву многих и многое для того, чтобы иметь успех самому…». (15, 357). У человека толпы главной добродетелью выступает сострадание, ему чужды сладострастие, властолюбие, себялюбие, которые, по мнению Ницше, как раз и должны стать основополагающими ценностями нарождающейся новой морали сверхчеловека – имморализма, морали льва. На смену человеку толпы,

утверждавшего, что не существует высших людей, что перед Богом все люди равны,

должны прийти высшие, более сильные, более веселые, такие, у которых, по словам философа-пророка, «прямоугольно построены тело и душа: смеющиеся львы должны прийти». (14, 204). На смену умершему Богу приходит сверхчеловек, царство которого находится по ту сторону добра и зла. К нему ведут ненависть, отчаяние, отвращение к человеку, страдание человеком, страх, сердечная мука, скорбь, зло. Для блага сверхчеловека нужно самое злое. «Человек, - учит устами «дионисического» Заратустры Ницше, - должен становиться всѐ лучше и злее, ибо зло есть лучшая сила человека». (14, 208). Тем самым «философ неприятных истин» утверждает превосходство зла, его творческое начало для развития жизни. «Этот человек будущего, который избавит нас от прежнего идеала ... этот антихрист и антинигилист, этот победитель Бога и Ничто – он таки придет однажды...», - возвещает Ницше. (10, 471). Безусловно, люди хотят презирать зло, больше всего боятся страдания. Возможно, Ницше не пошел бы по пути зла, если бы ему не пришлось испить горькую чашу до дна, поднесенную ему судьбой.

Его имморализм и сверхчеловек – логический итог трагической, безмерно несчастной жизни.

Но с образом Заратустры философ-пророк связывает и другую свою мысль – идею вечного возвращения, к которой он прибегает для разрешения проблем натуралистической философии. Ницше отверг господствовавшую во второй половине XIX в. идею

эволюционного развития Спенсера. Его больше прельщала в этом плане мысль о цикличности развития космоса, высказанная его любимыми философами трагической эпохи Греции – Гераклитом и Эмпедоклом. Оставаясь верным этим учителям, Ницше упорно пытается разгадать тайну бытия, которая полностью поглотила его ум летом 1881

г. Все эти дни философу-пророку не давала покоя внезапно открывшаяся ему мысль о

«вечном возврате». По его словам, она зародилась у него в тот момент, когда он августовским днем шел вдоль озера Сильваплана через леса и сел отдохнуть у подножия пирамидальной скалы.

Время в своем бесконечном течении, в определенные периоды, должно неизбежно повторять одинаковое положение вещей. Это необходимо; значит необходимо и то, что всякое явление повторяется. Следовательно, через бесконечное, неограниченное,

непредвидимое количество лет человек, во всем похожий на меня, сидя, как и я сейчас, в

тени этой скалы, найдет в своем уме ту же мысль, которую нашел сейчас я, и эта мысль будет являться в голове этого человека не один раз, а бесчисленное количество раз,

потому что движение, управляющее всеми явлениями, безостановочно. Если так, то всякая надежда должна быть отвергнута, и мы должны определенно установить себе, что никакая небесная жизнь не встретит нас, и что в будущем нас не ждет никакое утешение.

Мы только тени слепой однообразной природы, мы пленники минуты. Но надо помнить,

что эта страшная идея, убивающая в нас всякую надежду, облагораживает и одухотворяет каждую минуту нашей жизни: мгновение непреходяще, если оно вечно возвращается;

малейший миг является вечным памятником бесконечной ценности.(15, 195-196). Суть этой своей новой великой идеи Ницше выразил в следующей формуле: «жизнь, как она есть, без смысла, без цели, но возвращающаяся неизбежно, без заключительного «ничто»: «вечный возврат». (10, 62). И далее: «Пусть всѐ беспрерывно возвращается, это есть высшая степень сближения между будущим и существующим миром: в этом вечном возврате заключается высшая точка мышления». (15, 196). Это вечное возвращение есть не что иное, как бытие становления, необходимость случайного.

Вечное возвращение как становление, как избирательное бытие означает, что возвращается единственно то, что может быть утверждено: возвращается активное становление, утверждается бытие сверхчеловека. Сверхчеловек в этом плане есть не что иное, как сосредоточение в человеке всего, что может быть утверждено, это высшая форма того, что есть, тип, представленный в избирательном бытии. А всѐ, что можно отрицать, отвергается в самом движении вечного возвращения, которое гонит прочь всѐ,

что противоречит утверждению: нечистую совесть, злопамятство, нигилизм, реактивного человека, силы которого соединены с нигилизмом. И всѐ же философ-пророк не до конца

последователен в проведении идеи «вечного возврата» как бытия становления. В часы болезненного томления его охватывает мысль о вечном возвращении как цикле, в котором всѐ возвращается назад, в котором возвращается то же самое. Послушаем речь выздоравливающего Заратустры, с которой он обратился к своим зверям: «Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек вечно возвращается!» Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого маленького человека: слишком похожи они друг на друга, слишком еще человек даже самый большой человек! Слишком мал самый большой! – Это было отвращение к человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека! – Это было неприязнью моей ко всякому существованию!». (14,

159-160). Этого возвращения Заратустра страшится, ибо возвратиться должны нигилизм и реакция. Вот почему в Заратустре вопиѐт великое отвращение, великое презрение, вот почему он вещает, что не может и не хочет говорить о вечном возвращении. Но как только он выздоравливает, происходит перемена в понимании вечного возвращения: оно есть не цикл, не возвращение то же самого, а бытие становления.

Судьба ницшеанства

Осуществленная выше реконструкция четырех главных идей Ницше составила основное содержание его опыта переоценки ценностей. Но наш рассказ о «философе-

динамите» был бы не полным без обращения к теме о посмертных судьбах ницшеанства.

Без преувеличения можно сказать, что вся первая половина XX века – это эпоха ницшемании, свидетельствующая о необыкновенно точном пророчестве «философа неприятных истин». Сбылся, правда, в карикатурном исполнении, подзаголовок книги о Заратустре: «Книга для всех и ни для кого». Точнее, сбылась первая его часть – «для всех».

Феномен ницшеанства оказался на редкость популярным и общедоступным.

Подмененный «цитатником Ницше», он ворвался в XX столетие, возвестив о пришествии

«белокурой бестии». Канонизация Ницше началась еще при жизни. И первый шаг в этом направлении был сделан Элизабет Фѐрстер-Ницше, сестрой философа, попытавшейся сотворить из брата посредством фальсификации его текстов из истребителя кумиров нового кумира. Фальсифицированными текстами Ницше зачитывались до дыр, они вполне отвечали запросам эпохи и, прежде всего, духу немецкого юношества, которое, будучи оболваненным идеологией национал-социализма, отправлялось на фронт с «цитатником Ницше».

Захлестнувшая в XX веке как западную, так и отечественную литературу тема «Ницше и нацизм» стала одной из излюбленных в обсуждении феномена ницшеанства. Но насколько правомерна сама формулировка этой темы? Она мне представляется не только безосновательной, но и бессмысленной, абсурдной. Ставить рядом на одну чашу весов,