Чайковский

Черты меланхолического темперамента с присущи­ми ему переживаниями грусти, склонностью к одиноче­ству, деликатностью и простотой в общении мы нахо­дим в личности Чайковского. Вот как сам композитор характеризует себя в письме к фон-Мекк из Парижа в 1879 г.: «Всю мою жизнь я был мучеником обязательных отношений к людям. По природе я дикарь. Каждое зна­комство, каждая новая встреча с человеком незнакомым была для меня всегда источником сильнейших нрав­ственных мук. Мне даже трудно объяснить, в чем сущ­ность этих мук. Быть может, это доведенная до мании застенчивость, быть может, это полнейшее отсутствие потребности в общительности, быть может— ложный страх показаться не тем, что я есть, быть может, неуме­ние без усилия над собой говорить не то, что думаешь (а без этого никакое первое знакомство невозможно), — сло­вом, я не знаю, что это такое, но только пока я по-своему положению не мог избегать встреч, — я с людьми встре­чался, притворялся, что нахожу в этом удовольствие, по необходимости разыгрывал ту или другую роль (ибо, живя в обществе, нет ни малейшей возможности обой­тись без этого), — и невероятно терзался. Повторяю, что об этом пришлось бы рассказывать и говорить ужасно много, и ужасно много смешного. Единственный Бог знает, сколько я страдал от этого. И если теперь я так спокоен, так счастлив, — то это именно потому, что я могу жить, по крайней мере здесь и в деревне, не видя никого, кроме тех, перед которыми я могу быть самим собою. Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интерес­ной личностью. А если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочаро­вание, тоску и утомление... Обществом человека мож­но наслаждаться, по-моему, только тогда, когда вслед­ствие долголетнего общения и взаимности интересов (особенно семейных) можно быть при нем самим со­бой. Если этого нет, то всякое сообщество есть тягость, и мой нравственный организм такой, что я этой тяго­сти выносить не в силах... Да, я очень счастлив с тех пор, как могу прятаться в своей норке и быть всегда самим собою; с тех пор, как книги, ноты составляют мое всегдашнее и почти исключительное общество. Что касается собственно знакомства со знаменитыми людьми, — то я еще прибавлю, что по опыту додумал­ся до следующей истины: их книги, их ноты — гораз­до интереснее их самих».

Чайковский до смерти боялся публичных выступ­лений, никогда не выступал на публике как пианист, в течение долгих лет не мог заставить себя выйти к дирижерскому пульту и только к концу жизни, после смерти Антона Рубинштейна, бывшего бессменным дирижером его произведений, вынужден был это сде­лать. Поначалу дебюты были не совсем удачны, но в конце концов Чайковский приобрел необходимый опыт, сумел побороть природную робость и застенчи­вость и добиться блестящего дирижирования своими собственными произведениями.

Мысль о том, что интерес к его музыке, чего Чай­ковский страстно желал, параллельно с этим возбуж­дает у широкой публики и интерес к его персоне, была очень тягостна для композитора. «Стоит мне поду­мать, — писал он фон-Мекк 13 августа 1880 г., — что я на виду у публики... и меня тотчас берет тоска, отвра­щение и желание даже замолчать навсегда или надол­го, чтобы меня оставили в покое».

Бывая за границей, Чайковский тяжело мучился из-за того, что его постоянно одолевали приглашени­ями на завтраки, обеды и ужины, и он никогда не мог оставаться наедине. Вследствие этого он чувствовал, по его собственным словам, такую усталость и тоску, что нередко, придя домой, плакал как маленький ре­бенок. «В тоске, которая гнетет меня, есть что-то бо­лезненное, жгучее и в высшей степени мучительное». Как эта манера и стиль поведения не похожи на поведение Листа, который чувствовал себя в большом обществе как рыба в воде и нисколько им не тяготился!

К интровертированности Чайковского и его склон­ности к меланхолии надо добавить и его необычайную эмоциональную впечатлительность, которая проявля­лась в частых слезах и чувствах умиления при чтении художественной литературы. Чайковский искренне сопереживал героям художественных произведений, мог плакать над страницами произведений Шекспира, Толстого, Мопассана, Пушкина, Диккенса. Его живо волновали природа Италии и художественные галереи, которые он посещал, отмечая, однако, что в день надо бы просматривать не более двух художественных кар­тин — иначе это было бы для него чрезмерно утоми­тельным. Все это говорит о наличии меланхолического темперамента с сопутствующими ему быстрой утомляемостыо, склонностью к уединению, общению с при­родой, книгой и миром собственных переживаний.