из электронной библиотеки / 482555095804855.pdf

Невозможность для человека смириться с фактом изъятия из бытия, коим является террор1, обуславливает необходимость говорить о том, что невозможно артикулировать, вступать на ту территорию, которая принципиально неопределима из себя самой или посредством отсылки к своей сути. Можно ли сказать о сути ничто, чистой негации? Полумера обращения к называнию террора насилием обнаруживает свою искусственность по мере того, как заключает союз с другими «именами»: власть, политика,

легитимность, война и прочие. Тем самым именно в феномене террора насилие раз-облачается в своей ипостаси символического насилия, проявляется как невозможное совпадение недостаточности кода и его избыточности.

Причем сама стратегия означивания террора оказывается замкнутой, возвращающейся к исходной точке, коей является насилие. Движение возможно в двух направлениях, одно из которых будет преследовать цель определения терроризма посредством дополнения и указания на политическую,

национальную, религиозную природу или обусловленность, что есть попытка компенсации недостаточности в рамках бинарных оппозиций. Другое, предполагает сосредоточенность на сути явления и по возможности освобождения от всего несущественного, не относящегося к сущности и тем самым есть не что иное как обращение к некоему универсальному коду насилие вне дающих сбой антиномий. Такая попытка была предпринята

1 Этот тезис провозглашен целым рядом авторов, с которыми мы соглашаемся. См. например: Мир в войне: победители и побежденные. 11 сентября 2001 глазами французских интеллектуалов. М., 2003. 204с.

291

нами ранее, что привело к определению терроризма как нелегитимного, антисистемного насилия1. Обе стратегии в определении терроризма и террора замкнуты на категории насилия,

которая действительно имеет некие сложившиеся «ритуальные» отсылки, цепочки значений: насилие – принуждение – власть – легитимность – политика… Стремление выйти за эти рамки значений упирается в необходимость ревизии самого значения категории насилия в деле определения террора.

Важным является скорее то, что «стоит» за насилием.

Метафизическая пустота, под которой Аленом Бадью понимается

«…простая и незамысловатая редукция всех и каждого к их бытию-

к-смерти»2. Противное существованию, но, тем не менее, реальное и случающееся, маркируется как террор. Табуизация как запрет связана с вытеснением на периферию социума, сознания и прочего,

но также сопряжена с амбивалентностью запрета-забвения и вечного предостережения, то есть памяти. Это и есть невозможное пересечение избытка и недостатка символизации, в котором актуальное, происходящее и реальное террора номинируется всегда иначе, смещается, происходит подмена имен. Бытийственная

«нищета» террора как события восполняется дискурсивно, но в пределах иных, не собственно террористических дискурсивных формаций. Террор же, как история, приватизированная жизнью

1 Римский В.П., Борисов С.Н. «Человек террористический» в изменяющемся мире модерна и тоталитаризма: к методологии проблемы// Личность. Культура. Общество.

Т.VIII. Спец. выпуск 1 (33) С. 154-162.

2 Бадью А. Этика. СПб., 2006. С.109.

292

память о прошлом (смерти), получает самостоятельное существование и только так возможен дискурс о терроризме1.

Итак, если основой терроризма-действия является терроризм-

знак как манифестация символического насилия, то рассмотрение проблемы в структурно-аналитическом и деконструктивистком аспектах представляется наиболее адекватной стратегией погружения в дискурсивную проблематику феномена. В этой связи наиболее адекватными теориями, предполагающими критику знака не только с точки зрения цепи означающих, но и с позиций возможных перспектив выхода за пределы цепи означивания,

представляются три последовательных теории, не только критикующие друг друга, но и коррелирующие по ряду важнейших принципов – речь идет о деконструкции Ж. Деррида, концепции структурного психоанализа Ж. Лакана, а также концепции знания-

власти М. Фуко. Принципиальные разногласия между указанными основополагающими теориями приводят к рассогласованию внутри современных дискурсных подходов. Картина современной теории дискурса характеризуется дифференциацией методологий, при одновременной масштабной активизации дискурсных исследований в поле социально-гуманитарного знания. Очевидно,

что достижение теоретического консенсуса представляется задачей во многом нереализуемой, и, вместе с тем, одновременно

1 Не только дискурс. Террор как инвариант насилия тесно связан с памятью. Боль и память тесно связаны, о чем знал уже Ф. Ницше, поскольку за знаком всегда стоит «призрак» насилия: «Никогда не обходилось без крови, пыток, жертв, когда человек считал необходимым сотворить себе память; наиболее зловещие жертвы… - все это берет начало в том инстинкте, который разгадал в боли могущественнейшее подспорье мнемотехники…» Ницше Ф. К генеалогии морали // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1990.

Т.2. – С.442.

293

необходимой, в частности, с точки зрения проблематики терроризма. Предполагается, что принципы деконструкции позволяют наиболее явным образом диагностировать метафизические «разрывы» в теле дискурса терроризма, в то время,

как структурный психоанализ Лакана во многом позволяет осуществить возврат к взаимоотношениям «субъект-реальное»,

позволяя осуществить прагматический выход на терроризм как событие и далее в более широкую область современных прикладных дискурсных теорий междисциплинарной научной сферы. В свою очередь распределение дискурса в рамках данного диспозитива и формирование систем знаний, исследованное М.

Фуко, позволяет сформировать адекватный концептуально-

аналитический аппарат исследования проблемы терроризма в рамках дискурсно-аналитического подхода.

Общность рассматриваемых теорий заключается в частности в том, что язык в них рассматривается не как вспомогательный механизм, вторичный по отношению к человеческой деятельности,

а как сама деятельность, которая, во многом, обуславливает субъективность и поведение человека. В этой связи дискурс терроризма приобретает значение не столько с точки зрения своей текстуальной реализации, сколько как фундаментальный элемент терроризма как социального действия, направленного на поддержание и формирование определенных знаний,

воспроизводимых в дискурсе. С семиотической точки зрения целесообразно говорить о том, что в акте терроризма знаково-

символическая реальность тесно переплетается с реальностью

294

терроризма как действия и события, при этом номинируемый акт зачастую невозможно выделить из поля поступка. Иными словами терроризм, как многоаспектное явление имеет конкретные физические последствия, но при этом не ограничивается ими.

Напротив, в современном мире терроризм представляет собой широкую сферу для определенного рода точек зрения, устойчивых мнений, политических позиций, убеждений и иных вербализируемых форм, которые могут быть представлены как производимый в социальных условиях (контекстах) текст, в

широком понимании этого слова. Приобретая различные формы

(собственно тексты, политические программы, общепринятые мнения, личностные убеждения, стереотипы и т.д.) данный текст способен оказывать влияние на мышление и поведение людей, а в некоторых условиях практически «говорить ими». Собственно говоря в нашем понимании дискурс является такого рода культурно, исторически, властно и контекстуально организованным

«текстом». Также как и в случае с физическими последствиями терроризма данный текст способен, производить реальные социальные последствия. С позиций критического реализма, таким образом, дискурсивные последствия терроризма также реальны, как убийства и взрывы, поскольку именно на основе дискурса общество в целом формирует свое отношение к терроризму,

оправдывает действия как террористические, так и антитеррористические. Между тем, социально-

конструкционистская точка зрения неизбежно ведет к возникновению вопроса о властных условиях производства

295

дискурсом глобальной террористической угрозы. Иными словами, с

определенной точки зрения возможен критический вывод о том,

что формирование единого макро-дискурса «глобальной террористической угрозы» связано не столько с реальными условиями терроризма в мире, сколько с определенными властными взаимоотношениями, реализующимися, главным образом посредством СМИ. При этом, включая проблему терроризма в новостные структуры, сформированные для коммерческого новостного производства и, в частности, развития глобальных брендов, СМИ многократно усиливают роль терроризма, превращая его в своеобразный глобальный «бренд» -

«глобальный дискурс терроризма».

В работе «Глобальный медиадискурс», Д. Махин и Т. Ван Левен утверждают: несмотря на тенденцию воспринимать новости как часть естественного и самоочевидного процесса, отражающего реальные события, то, что мы называем «новостями» представляет собой продукт исторически, культурно и властно-обусловленных институциональных практик1. Речь идет о том, что еще в первой половине ХIХ века в некоторых странах возникли национальные конгломераты по производству новостей, как коммерческого,

экспортируемого продукта. Успешно развиваясь и конкурируя

между собой, некоторые национальные новостные агентства

переросли в глобальные организации, центральными

характеристиками которых являются: (А) тесная связь между

новостями и мировым финансовым рынком, (Б)

1 Machin D., Leewen T.V. Global Media Discourse. A critical introduction. Routledge, N.Y., 2007. P.7.

296

стандартизированные новостные форматы характерные для эпохи

«журнализма информации» в противовес существовавшим ранее формам журнализма, направленного на различные формы диалога в прессе, (В) стандартизированные формы обеспечения легитимности журналистских фактов, (Г) направленность на обслуживание национальных интересов пропогандистского рыночного толка1.

Фактически такие новостные конгломераты являются монополистами в сфере новостной информации в мире. Разумеется,

в этом случае они, главным образом, соотносятся с социальными элитами и, во многом, направлены на поддержание властного status quo в современном мире. Возникает ситуация, при которой «власть информационных систем и телевизионных новостных агентств...

гораздо больше, нежели люди склонны это ощущать»2. В аспекте дискурсного рассмотрения проблемы глобального терроризма особого внимания требует аффилированность современных новостных агентств с глобальными корпорациями, при которой многие новостные форматы и жанры были изначально ориентированы на взаимодействие с глобальными корпорациями,

продвигающими свои бренды по всему миру3.

Определение момента возникновения «глобального терроризма» как дискурсного конструкта, в данной связи, должно иметь четкий признак, наделение событий номинируемых как терроризм коннотациями глобальной угрозы. По нашему мнению,

такой «поворот» глобального медиа-дискурса произошел после

1Ibid. P.8.

2Malik R. The Global News Agenda, Intermedia, 20 (1). P.8-70.

3Butcher M. Transnational Television, Cultural Identity and Change: When, London, Sage, 2007.

297

трагических событий, произошедших на Олимпийских играх 1972

года в Мюнхене. Акция палестинской организации «Черный сентябрь» не была первым проявлением международного терроризма, но последующую за ней реакцию мирового аппарата СМИ можно считать первым шагом к формированию бренда

«терроризма глобального». В работе Брюса Хоффмана «Терроризм изнутри» утверждается, что «около 900 миллионов человек в 100

странах наблюдали за развитием кризиса на телевизионном экране»1. Несомненно, что это первый пример встраивания терроризма в глобальный контекст средствами массмедиа.

Логика нашего исследования позволяет несколько иначе оценить факт «авторства» данного и других подобных событий.

Традиционной является точка зрения, согласно которой палестинские (исламские, международные и прочие) террористы,

совершившие теракт, стремились привлечь внимание к той или иной проблеме (в данном конкретном примере проблеме автономии Палестины) и использовали для этой цели мировые СМИ.

Составляющими этой террористической стратегии является выбор значимого объекта, позволяющего привлечь внимание мировой общественности, а точнее массмедиа, которые донесут это послание до адресатов. Ключевым является то значение, которое мы придаем собственно передаче сообщения. Иначе говоря,

сводится ли роль СМИ только к передаче? Дискурсная теория подразумевает, что социальные объекты (такие, как терроризм в нашем случае) являются результатом властно и исторически

1 Хоффман Б. Терроризм изнутри. М., 2003. С.86.

298

обусловленных процессов социального конструирования.

Множество событий, номинируемых как террористические,

оставались и остаются исключенными из глобального дискурса о терроризме, что ясно свидетельствует о необходимости

«перевернуть» привычную схему и рассматривать массмедиа не только как активного участника в передаче сообщения, но как автора глобального дискурса о террористической угрозе, что говорит о смещении привычного деления структурного насилия и символического насилия в пользу последнего.

Эпоху «до глобального терроризма», формировавшую его локально-событийное восприятие, следует связать с дискурсивными практиками «локализации» терроризма. Примером подобного можно считать не только террористические проявления революционного характера (Россия XIX и начала XX в.в.), но также постколониальные освободительные движения в Алжире и Кипре,

леворадикальный терроризм в Европе XX века. Это не только эпоха терроризма укладывающегося в классические аналитические модели бинарного кода, противостояния легитимного и нелегитимного насилия, но также приоритета структурного насилия. Преобладающие в настоящее время определения терроризма свидетельствуют об этом своими коннотациями и своей неспособностью отразить изменившийся феномен террора.

Современная семиотика и лексикология связывает с террористическим дискурсом прежде всего жестокие насильственные действия в сфере политики и реализации прав субъектами власти. В частности, террор как отношение государства

299

к своим оппонентам, репрессивное и жесткое, исследуется отечественным политологом И.М. Ильинским. А. Бернгард в работе

«Стратегия терроризма» указывает на связь терроризма с силой, но понимает его как применение силы слабыми в отношении сильных.

Американские исследователи В. Маллисона и С. Маллисона определяют терроризм как систематическое использование насилия и угрозы насилия для достижения политических целей. Таким же недостатком обладает определение терроризма, данное сотрудником Государственного департамента США Д. Лонгом,

который сводит феномен терроризма к действиям по изменению существующего политического строя, существующего мирового порядка. Ф. Уилкокс, координатор по борьбе с терроризмом Госдепартамента США, видит в терроризме политически обусловленное насилие, направленное против мирного населения.

Общим для всех перечисленных определений является взгляд на терроризм как на политически, социально обусловленное насилие.

Применение понятия «террор» исключительно к политической сфере значительно суживает реальное поле феномена терроризма,

акцентирует внимание на политической власти, имеющей аппарат принуждения, и относит «террор» к оппозиционным власти силам.

Очевидным образом терроризм локализуется в пространстве структурного или системного насилия. Оставаясь в рамках классической философии выход, может быть найден в обращении к традиционной философской категории целостности

(тотальности). С этих позиций терроризм можно определить как использование нелегитимного, антисистемного насилия. Мы

300