из электронной библиотеки / 482555095804855.pdf

регистре воображаемого, то есть видимости. Именно видимость,

изображение есть «мостик» который перебрасывает Киттлер от медиа к человеку. Собственно это и есть воздействие на органы чувств. Причем лакановская трактовка образа в стадии зеркала имеет значения ложного образа целостности, которой еще нет, тем самым это искажение, которым является также искажение,

даваемое медиа. Так образы, рождаемые кино, наиболее полно подходят для иллюстрации этой идеи в том смысле, что зритель не сталкивается с реальностью в виде самого актера как человека, а

видит именно образ.

Другой регистр – символическое, связан с построением более фундаментального опыта человека, вовлеченного в символический порядок реальности в дальнейших многообразных процессах вхождения в культуру в ее широком смысле. Медиа, прежде всего в своей ипостаси кинематографа, предстает перед нами средством трансляции, передачи этого символического порядка. Но также дает возможность его изменения, воздействия на человека.

Наиболее очевидно, что это может быть изменение содержания символического, что есть манипуляция. Но также то, что В.

Беньямин раскрывал через понятие ауры объекта. Техническая воспроизводимость объектов в современной искусстве, то есть медиа, «выводят редуцируемый предмет из сферы традиции», то есть сложившегося порядка символического, а также «приближают репродукцию к воспринимающему ее человеку»1. В этих двух

1 Мы закавычили несколько измененные формулировки Беньямина поскольку они изменены только в окончаниях. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его

281

аспектах взгляд человека принципиально отличается от взгляда кинокамеры, как показывает Беньямин именно в отношении к традиции. Медиа деструктивны, сущностно насильственны в своем воспроизведении, то есть функционировании, построении образа реальности. Эти же трансформации открывают возможность манипуляции, о которых мы говорили выше, как пишет об этом Беньямин, в искусство (добавим и технику как ее материальный носитель и инструмент) вторгается политика: «… в тот момент,

когда мерило подлинности перестает работать в процессе создания произведения искусства, преображается вся социальная функция искусства. Место ритуального основания занимает другая практическая деятельность: политическая»1. Примером может служить развитие кинематографа в советской России 20-30-х гг. XX века2.

Возвращаясь к идеям Киттлера и регистрам лакановской концепции психики, остается еще один уровень, а именно реальное.

Статус реального в соотношении с медиа мы не беремся пересказывать и потому позволим себе процитировать Киттлера в этом значимом моменте: «Как le re’el определяется то и только то,

у чего нет ни гештальта, как у воображаемого, ни синтаксиса, как у символического. Иными словами, реальное выпадает из комбинаторных порядков, так и из процессов оптического

технической воспроизводимости / Учение о подобии. Медиаэстетические произведения.

М., 2012. - С.196.

1 Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости / Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М., 2012. - С.201-202.

2 См. высказывания о кинематографе Дзиги Вертова и С. Эйзенштейна. Вертов Д. Вариант манифеста «Мы» URL: http://www.vertov.ru/Dziga_Vertov/ (дата обращения: 22.12.2012),

Сергей Эйзенштейн. Броненосец «Потемкин», 1925. С экрана в жизнь URL: http://lib.ru/CINEMA/kinolit/EJZENSHTEJN/s_bronenosec.txt (дата обращения: 22.12.2012).

282

восприятия, но как раз поэтому… поэтому-то его и могут запоминать и обрабатывать лишь технические медиа»1. Прежде всего, отметим, что к этому тезису Киттлера стоит отнестись более чем осторожно. Поскольку сначала необходимо уточнить понятие реального у Ж. Лакана, а потом сделать вывод о возможности его

«запоминания» и «обработки» медиа-техникой. Поскольку опыт реального определяется Лаканом как травматичный, то реальное,

которое фиксируется кинематографом также должно носить такой характер. По этому поводу уместно снова привести слова Беньямина о том, что кинематограф открыл область визуального-

бессознательного, которое открывается человеку, который сам себя не знает в силу ограниченности естественного восприятия,

ограниченности своих органов чувств. Кинематограф своими сугубо техническими приемами раскрывает эту сферу, делая ее видимой: «… природа, открывающаяся камере – другая, чем та, что открывается глазу. Другая прежде всего потому, что место пространства, проработанного человеческим сознанием, занимает бессознательно освоенное пространство. И если вполне обычно,

что в нашем сознании, пусть в самых грубых чертах, есть представление о человеческой походке, то сознанию определенно ничего не известно о позе, занимаемой людьми в какую-либо долю секунды его шага… Сюда-то и вторгается камера со своими вспомогательными средствами…»2.

1Киттлер Ф. Оптические медиа. Берлинские лекции 1999г. М., 2009. С.36.

2Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости /

Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М., 2012. С.222.

283

И такое открытие шокирующее действует на человека, это определенная демистификация человека, как раскрытие его тайны,

показ его «обнаженным», овобожденным от «одежд» не только воображаемого, собственно естественного зрения, но и в определенной мере символического, внешнего как оно есть.

Именно таким человек предстает через объектив уже не игрового кино, а на мониторах камер наблюдения, ставших неотъемлемым атрибутом повседневности, рентгеновском аппарате, отсылающем к фукианскому знанию-власти, или сканирующей аппаратуре таможенных служб. В терминах Дж. Агамбена это столкновение с homo sacer, локализованном в пространстве лагеря1.

Но также в практически диалектическом единстве противоположностей «Реальное» техники, травматический опыт столкновения с «голой жизнью» в пространстве медиа сопрягается с символизацией в ее гипертрофированной форме симулятивной реальности. Понимание последней было бы неполным без осознания этой связи, равно как и природы насилия. Славой Жижек раскрывает эту связь, говоря о сложном соотношении фантазии и Реального: «… соотношение между фантазией и ужасом Реального намного более двусмысленное, чем это может показаться: фантазия призвана скрыть ужас, в то же время она и создает то, что предназначено спрятать, именно ту базисную точку, которую пытаются подавить в сознании»2. Фантазия есть то, что маскирует объект, но одновременно раскрывает его в символической ткани

1 См. например: Агамбен Дж. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М., 2012.

2 Жижек С. Чума фантазий. Харьков, 2012. – С.39.

284

повествования. Потому рост техники неразрывно связан с ростом символической реальности, что отражает, пусть и наиболее наглядно, общий процесс структурной экономии желания, которое инвестируется в объекты как объекты желания при посредничестве символического универсума1.

В современной философии мы можем встретить также отологическое следствие, выводимое из вышеназванного процесса,

связанного с линией рассмотрения симулятивного и предложенной Ж. Бодрийяром. В целом ряде работ им развивается концепт симулякра2. Порядок функционирования симулякра вырастает из общей логики надстраивания символа над вещью, бинарности означаемого и означающего. В рамках этой конструкции реальность человека включает в себя не только соотнесенность символа или знака с объектом, фрагментом предметной реальности,

но также обмен самих знаков. Основной тезис Бодрийяра состоит в изменении этой конструкции, поскольку современность характеризуется «одержимостью символическим» в

патологической форме стремления к смерти3. Смерть Бодрийяр

1«… фантазия создает наше желание, дает нам ориентиры; буквально, «она учит нас, как желать»… Она словно бы предоставляет «схему», по которой определенные реальные объекты могут становиться объектами желания, заполняя собой пустые пространства формальной символической структуры» Там же. С.40.

2См. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000., Бодрийяр Ж. К критике политической экономии знака. М., 2007., Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М., 2000., Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или конец социального. Екатеринбург, 2000., Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляция / http://exsistencia.livejournal.com/

3Первое значение смерти у Бодрийяра включает противоположное значение: «Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце системы, и символический конец, подстерегающий самое систему. Чтобы обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, повсюду вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контрфинальность, вписанную вне системы как таковой, но всюду

преследующую се, у нас нет двух разных терминов в обоих случаях с необходимостью

285

предлагает понимать двояко, как структурное завершение бинарного кода, стремящегося к тотальности и в этом движении преодолевающего саму бинарность. Стремление у унификации,

элементарности кода ради его всеобщности, универсальности в простоте самотождественности. И одновременно это конец самой системы, Закона, структур «захвата» субъектов, смысла, потоков желания, то есть смерть. Она следствие «обратимости», которая лежит в основе символического. Обратимость как принцип применима к достаточно большому или по Бодрийяру ко всему существующему, поглощенному кодом. При этом обратимость не означает упразднение насилия, но скорее его новую,

принципиально иную, революционную форму. В терминах Фуко и Агамбена это переход к биополитике и управлению «голой жизнью», для Делеза и Гваттари раскодирование потоков желания.

Бодрийяр толкует это как смена режимов насилия, когда структурное насилие сменяется символическим1. В двух словах,

режим Закона сменяется режимом управления. Принцип бинарности, противостояния сменяется принципом «обратимости».

Зримые метаморфозы насилия касаются его сущностных координат, таких как легитимность и территоризация. Позднее мы более подробно рассмотрим эти аспекты, но сейчас лишь укажем на принципиальные изменения, касающиеся утраты самоочевидности законного насилия в феноменах терроризма и размывании

выступает одно и то же слово «смерть»» Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть.

М., 2000. – С.48.

1 «Неукоснительная обратимость отношений такова суть символической обязанности. Да будет каждый элемент истреблен, да упразднится ценность в этом самоперевороте элемента таково единственно возможное символическое насилие, способное сравниться и совладать со структурным насилием кода» - Там же.

286

территоризации как четкой определенности пространства насилия в современных феноменах локальных конфликтов, «миротворческих» и «гуманитарных» операций, а также революций стран третьего мира, пришедших на смену традиционной войне.

При этом речь идет не столько о смене одной «формации» другой, структурного насилия символическим, поскольку символическое насилие всегда уже присутствовало во всех других формах как их сущностное основание, сколько все большей явности последнего. По Бодрийяру это изменение раскрывается в категориях марксизма и структурализма, в которых базовой схемой является соотнесенность знака с объектом и другим знаком,

означающего и означаемого или потребительской и меновой стоимости. Знак имеет два измерения, собственно саму соотнесенность с реальностью («функциональное определение»),

но также с другим знаком («структурное измерение языка»).

Провозглашенная Соссюром произвольность отношений между фигурами этой связки для Бодрийяра характеризуют современность как революцию1. Соотнесенность знака с самим собой не только

1 «Эта революция состоит в том, что два аспекта стоимости, казавшиеся навек связанными между собой естественным законом, оказываются разобщены, референциальная стоимость уничтожается, уступая место чисто структурной игре ценности.

Структурное измерение обретает автономию с исключением референциального измерения, строится на его смерти. Нет больше никаких референций производства, значения, аффекта, субстанции, истории, нет больше никакой эквивалентности «реальным» содержаниям, еще отягощавшим знак каким-то полезным грузом, какой-то серьезностью, то есть нет больше его формы как представительного эквивалента. Победила другая стадия ценности, стадия полной относительности, всеобщей подстановки, комбинаторики и симуляции. Симуляции в том смысле, что теперь все знаки обмениваются друг на друга, но не обмениваются больше ни на что реальное (причем друг на друга они так хорошо, так безупречно обмениваются именно постольку,

287

устраняет детерминацию знака и «материального производства», но само производство, которое заменяется симуляцией. Бодрийяр провозглашает конец эпохи бинарного кода, который затрагивает все, не только производство и процессы смыслопорождения, но сам принцип организации реальности1. В этом пространстве всеобщей обратимости и автономности знака насилие приобретает совершенно иные координаты, поскольку насилие уже не выстраивается в оппозиции легитимного и нелегитимного, а значит,

на что указывает Бодрийяр, революция не имеет шансов на победу,

она уже включена в код, поскольку вступает в игру обмена или симуляции знаков. Отношения подчинения в этой разворачивающейся игре только усиливаются, поскольку происходит стимуляция воспроизводства кода. Иначе говоря,

возникает коммуникация, оперирующая простейшим кодом угрозы насилия или насилия в модусе своей потенции, в своей неопределенности он чрезвычайно транзитивен. То же происходит и с терроризмом. При этом Бодрийяр фиксирует важный момент касающийся символического насилия. Знак не только осуществляет захват реальности, но в своей симулятивной игре соотнесенности с самим собой еѐ отрицает. В этом еще раз раскрывается имманентный характер символического насилия, поскольку

поскольку не обмениваются больше ни на что реальное)» Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000. – С.52.

1 «Конец труда. Конец производства. Конец политической экономии. Конец диалектики означающего/означаемого, делавшей возможным накопление знания и смысла, линейную синтагму кумулятивного дискурса. Но одновременно конец и диалектики меновой/потребительной стоимости, которая единственно делала возможным общественное производство и накопление. Конец линейного измерения дискурса. Конец линейного измерения товара. Конец классической эры знака. Конец эры производства» Там же. С.54.

288

единственной альтернативой ему служит смерть1. Прекращение существования есть максимум насилия и одновременно его предел,

поскольку это «дар», который разрывает логику воспроизводства знаков. Насилие в своем пределе предстает как изъятие субъекта из пространства символического универсума, но на границе этого предела достигается максимум символизации.

1 «… единственным выходом оказывается обратить против системы сам же принцип ее власти: невозможность ответа и возражения. Бросить системе такой вызов, на который она не сможет ответить ничем кроме своей гибели и крушения. Ведь никому, даже системе, не уклониться от символической обязанности, и такая ловушка — единственный шанс ее катастрофы. Поставить систему в положение скорпиона, окруженного огнем смертельного вызова. Ибо тот дар, на который она должна ответить, чтобы не потерять лицо, — этот дар, конечно, может быть только даром смерти. Пускай система сама убьет себя, отвечая на многократный вызов смерти и самоубийства» - Там же. С.99.

289

4.2. Этос насилия и «странная» роль террора

Разговор о терроризме или терроре в рамках научного дискурса навязчиво требует понятийной определенности.

Строгость словоупотребления играет применительно к рассматриваемому объекту злую шутку, поскольку процедура означивания и дефинициации того, что обозначается как терроризм или террор всегда оказывается неудовлетворительной. Подобный результат, что очевидно, не может устроить научный дискурс и запускает механизм отрегулирования исследовательской оптики

(чем является, в том числе, и предпринимаемый нами проект),

неизбежно и привычно разделяющийся на две проблемы:

уточнения методологии и самого объекта исследования. Ни то, ни другое не дает удовлетворительного результата, поскольку источник недостаточности, как нам видится, кроется в третьем члене указанной эпистемической дилеммы. Именно субъект порождает недовольство тех определений, которые предлагаются и могут быть предложены. С позиций экзистенциального опыта производится критика других возможных исследовательских стратегий, спекулятивных (понятийных), натуралистических

(состояние мира), генеалогических (формации)1 и иных. Опыт, в

том числе, приближающийся к опыту повседневности, маркирует феномен террора как насилие, но всегда выходящее за границы

«привычного» насилия, прочно освоенного дискурсивно.

1 Грякалов Н.А. Фигуры террора. СПб., 2007. С.4.

290