Экзамен Зачет Учебный год 2023 / Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

Писать к Аракчееву для Сперанского было, конечно, труднее. Едва ли можно предполагать, чтобы в их прежних отношениях не существовало, хотя отчасти, чувства соперничества и взаимной ревности друг

кдругу. Потом из них один упал, другой, хотя и посторонний в трагической драме его падения, безмерно возвысился. Падшему ничто не давало ни надежды, ни права ожидать, чтобы вознесенный захотел подать ему руку помощи, а между тем для достижения цели надобно, необходимо было прибегнуть к этой мощной руке. Kaк искусство Сперанского решило такую задачу?

«Хотя ничем, – писал он Аракчееву, – не заслужил я особенного

ксебе внимания вашего сиятельства, но зная по многим опытам и любовь вашу к справедливости, и преданность Государю Императору, осмеливаюсь просить вас, милостивый государь, поднести при удобном случае прилагаемое при сем письмо.

Дозвольте мне сопроводить его некоторыми объяснениями. Я не смел подробностию их обременять внимание Всемилостивейшего Государя, но просил бы ваше сиятельство довести до сведения Его Величества то из них, что изволите признать уважительным.

Гнев Государя для всякого должен быть великою горестию; обстоятельства, в коих я оному имел несчастье подвергнуться, безмерно увеличили его тягость.

Время двукратной моей ссылки, особливо последней из Нижнего в Пермь; образ, коим она была произведена, и бесполезно-жесто- кие формы, кои при сем исполнителями были употреблены; злые разглашения, везде меня сопровождавшие, – все сие вместе поселило и утвердило общее мнение, что, быв уличен или по крайней мере подозреваем в государственной измене, одним милосердием Государя

яспасен от суда и последней казни. Таково точно есть положение,

вкотором я нахожусь четыре года с половиною. Я не утруждал Его Величество никакими жалобами, никакими доносами, ожидая все от Его собственного великодушия.

Между тем следы сего происшествия временем изглаждаются; люди, в нем участвовавшие, одни умирают, другие от службы уклоняются; пройдет еще год, другой, и для меня не будет уже способов к оправданию; забудут подробности лиц и слов, и останется в памяти одно общее впечатление великой вины, молчанием покрытой. Таким образом, я сойду во гроб в виде государственного преступника, оставя дочери моей

вединственное наследство бесчестное и всех проклятий достойное имя.

291

Часть третья

Заслужил ли я сии ужасы?

Надежды мои на правосудие и милосердие Государя непоколебимы, но чем более проходит времени, тем более последствия гнева Его тяготеют надо мною.

Дела людей, постигнутых обстоятельствами, более или менее моим подобными, постепенно разрешаются; неужели для меня одного великодушие Его навсегда закрыто, для меня, который и теперь еще никому не уступит в чистоте намерений и в душевной к Нему преданности? Умалчиваю здесь, что расстроено и почти разрушено маленькое мое состояние; умалчиваю, что у меня дочь невеста, а кто же захочет или посмеет войти в родство с человеком, подозреваемым в столь ужасных преступлениях; умалчиваю о множестве горестных для меня подробностей; пожелаю возбуждать сострадания там, где речь идет о справедливости. Есть два средства исторгнуть меня из сих бедствий. Или дать мне суд с моими обвинителями: если обыкновенные судебные обряды покажутся для сего несвойственными, то комиссия или комитет, временно для сего составленные, могли бы скоро все кончить. Я знаю, сколько я при сем отваживаю, когда сравниваю себя с силою моих обвинителей; но я столько уверен в чистоте моих намерений и в великодушии Государя, что подвергаю себя всякому суду, который не захочет меня судить безгласно и безответно. Или же, когда сиe средство представится почему-либо несовместным, не возможно ли было бы решить все самым простым, хотя несравненно менее удовлетворительным образом: это есть доставить мне способ оправдать себя, против слов, не словами, а делами, отворив мне двери службы?

В каком бы звании или степени гражданского порядка в столице ли или в отдалении, где бы и как бы ни угодно было Государю Императору употребить меня, я смею принять на себя строгую обязанность точным и верным исполнением Его воли изгладить все горестные воспоминания, кои лично о свойствах моих могли бы еще в душе Его Величества оставаться.

Есть точка зрения, с коей все случившееся со мною может представиться в виде менее крутом, нежели то было в самом деле: «В 1812 году, по вошедшим донесениям, Государь Император соизволил удалить секретаря своего от службы; ныне, по подробном рассмотрении, находя донесения сии недоказанными, Его Величество соизволяет его употребить паки на службу». – Тут ничего нет особенного или чрезвычайного. Но ваше сиятельство сим одним вдруг измерить може-

292

ЧАСть ЧЕтВЕртАя

Возвращение Сперанскoго на службу и к лицу Императора Александра I

1816–1825

Глaва первая

Возвращение Сперанского на службу; Сперанский губернатором в Пензе

I

Аракчеев в эту эпоху уже был могущественным временщиком. «С начала 1816 года, – сказано в записках приближеннейшего к нему в то время человека, статс-секретаря Василия Романовича Марченко, – Аракчеев начал все помаленьку прибирать к рукам, отвечая, однако, всякому, что никакой отдельной части не имеет, а займется одним поселением войск. Дела Совета решительно к нему поступили, по Комитету министров начал также докладывать он, а министрам назначено было столько предметов, по коим входить с представлениями в Комитет, что иным ничего не оставалось к личному докладу Государю». Таким образом, без всяких пышных титулов, даже без гласного назначения, Аракчеев в существе сделался еще более, чем прежде Сперанский, истинным первым министром, средоточием всей гражданской, частью и военной администрации. «Действую Вашим умом», – отвечал он, низко кланяясь, когда Государь спрашивал его мнения, а между тем работящий без устали, чуждый всем семейным и светским развлече-

294

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

ниям, мрачный и суровый, самовластный до деспотизма, взыскательный до тирании, колкий и едкий до самого немилосердного сарказма, с железною волею, с математически точною исполнительностью, – он сумел достигнуть такой степени милости и влияния у Императора Александра I, какою никто и никогда у него не пользовался. «Без лести преданный» – девиз, который был пожалован в герб Аракчееву, еще

вего молодости, Императором Павлом – поставил себя на бессменную стражу к сердцу своего Монарха и силою обстоятельств, столько же, как и новым направлением мыслей Александра, уже навсегда был огражден от всякой опасности соперничества. Аракчеев не говорил по-французски1, не являлся в обществах, жил с величайшею, почти патриархальною простотою; но зная, что аристократы исподтишка прикидываются будто бы в душе презирают его и покоряются ему только по наружности, он, внутренно, ставил себя выше всех аристократов и торжествовал, видя их постоянно у своих ног.

Вот еще несколько слов об этой любопытной личности, заимствованных из характеристики, которую сообщил нам один умный наблюдатель, снискавший особенную милость Аракчеева в последние годы его значения и пользовавшийся в то же время полным благоволением Сперанского. Эти черты, несмотря на их отрывочность, показались нам небесполезными для разъяснения последующего положения Сперанского, особенно за тот период времени, когда он снова возвратился ко Двору.

Чуждый даже самого обыкновенного светского образования, не умевший грамотно написать простой резолюции, граф Аракчеев уважал, однако, реальные науки, и когда умел и хотел обнять своим умом какое-либо начало, предложенное ему в рациональных выражениях, то уже оставался ему навсегда верен и брал на себя все последствия. Закаленный в царствование Павла I, страстный уставщик и ис-

1В «Военно-Энциклопедическом Лексиконе» сказано, что Аракчеев во время нахождения своего в тогдашнем артиллерийском и инженерном корпусе «особенно отличался успехами в военно-математических науках, а к наукам словесным не имел особой наклонности». Ныне составлением подробной биографии Аракчеева занимается генералмайор Василий Федорович Ратч, который уже и напечатал в майской книжке «Военного Сборника» за 1861 год начало своего превосходного, основанного на самых тщательных изысканиях труда, под скромным заглавием «Сведения о графе А.А. Аракчееве». Здесь

впротивуположность слышанному нами от некоторых современников, бывших в близ-

ких отношениях к Аракчееву, сказано, что он «говорил по-французски, но выговор его был весьма шершавый». Далее прибавлено, что по-немецки он говорил довольно бегло.

295

Часть четвертая

тинный прототип развившейся впоследствии бюрократической на все опеки, наконец, непоколебимый для самого себя ревнитель произвола личной власти, он для других любил, напротив, обставлять всякий шаг писаными уставами, требуя буквального их исполнения. Если ему и были обязаны своим началом некоторые коллегиальные учреждения, то единственно вследствие его недоверия к подчиненным, о которых он, говоря вообще, имел всегда самое невыгодное мнение; но предполагать в подобных учреждениях какое-нибудь взаимное содействие членов на пользу дела и службы казалось ему, как и всякая другая невоплощенная отвлеченность, одною мечтою. Страсть к регламентации не была в нем, впрочем, ни заимствованием, ни подражанием, что доказывается его самостоятельными трудами по устройству артиллерии за время, когда он состоял ее инспектором. Правила, которыми Аракчеев руководился в служебной деятельности, можно было подвести под следующие формулы: 1) порядок, основанный на единообразии; 2) строгость, сопровождавшая каждое постановлениe определением взыскания за его нарушение или за неисполнение; 3) непрерывный труд, почти динамическая работа всех лиц, поставленных к делу; отсюда 4) требование во всем срочности и мелочный учет времени, отдаваемого служебным обязанностям. В точном исполнении этих обязанностей не существовало для него никаких других гарантий, кроме наказаний. Но как в отношении к самому себе Аракчеев не слишком строго держался постановленных правил, то служба при нем не представляла ничего верного, хотя, с другой стороны, он не любил менять людей и выход из непосредственной своей зависимости затруднил почти тюремным средством1. Впрочем, дядюшка, как приближенные титуловали Аракчеева промеж себя, Сила Андреевич, как они называли его в обществах, более любил унизить человека, опошлить его, лишить уважения, нежели терзать и мучить, оставляя последнее только на случай строптивости масс и для примера. Главным орудием его внешней деятельности была изобретенная им собственная Государева канцелярия. Она помещалась у него на дому; в нее стекались все дела, шедшие в доклад к Государю; в ней же хранились все мемории и другие бумаги с собственноручными высочайшими отметками и пр. В дей-

1 Известно, что офицеров, вышедших в отставку из войск отдельного корпуса военных поселений, если они желали вступить вновь на службу, дозволено было принимать в нее не иначе как непременно опять в тот же корпус (высочайшие повеления марта 1822-го и 4 июля 1825 годов. Последнее напечатано и в Полном Собр. Зак. № 30.413).

296

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

ствительности собственная канцелярия была тогда атрибутом министра докладчика, который, оставаясь сам, как говорят на Западе, без портфеля, занимал, однако, посредством этой канцелярии первое место между министрами.

«Впрочем, – заключает сообщивший нам эти заметки, – работать с Аракчеевым было легко, легче, нежели со Сперанским. Первому можно было предлагать и докладывать, последнему, никогда не нуждавшемуся в сторонней инициативе, – только отдавать на исправление. От первого можно было ждать неудовольствия и сердца, от последнего – задачи и урока».

Кончим наш очерк характеристики Аракчеева ссылкою на анекдот об офицере Балясникове, рассказанный в записках покойного С.Т. Аксакова (Встреча с мартинистами, в «Русской Беседе» 1859 года, № 1, стр. 46). Этот анекдот вместе со многими ему подобными показывает, что настойчивость и твердость со стороны подчиненных производили в Аракчееве что-то вроде изумления, очень похожего на страх, и в таких случаях он – уступал; напротив, покорность и безответность только ободряли его злость.

II

В июле 1816 года, в то время, когда Сперанский писал приведенные нами письма, Государь посетил Аракчеева в новгородском селе его Грузине, уже начинавшем приобретать историческую известность как место, куда стекались на поклонение все, искавшие милости его владельца. В петербургской публике это посещение тотчас породило разные толки. Заговорили и о Сперанском. Одни утверждали, что он был потребован Александром в Грузино для свидания с ним, при этом просился в сенаторы и после предстоявшей в то время поездки Государя в Москву будет вызван обратно в Петербург. Другие все это отрицали и находили возвращение его в столицу несбыточным.

Догадка последних оказалась справедливее.

Одно из отысканных нами писем Сперанского к Аракчееву, гораздо позднейшего времени (28 мая 1820-го), несомненно, свидетельствует, что они виделись в 1816 году и виделись действительно – в Грузине. «Я иду прямым путем, – писал первый, – и не озираюсь в сторону, исполняя тем совет одного доброго пустынника, еще в 1816 году

297

Часть четвертая

вобители его Грузине мне данный»1. Достоверно также, что это именно свидание решило тот переворот в судьбе бывшего государственного секретаря, который сам он как бы предуказывал в письмах своих из Великополья; но достоверно и то, что Александра в Грузине в это время не было: рескрипт 1819 года – мы придем к нему в свое время – доказывает, что Государь не видел Сперанского с рокового 17 марта 1812-го до 1821 года.

Одним сентябрьским вечером 1816 года великопольская семья сидела за чайным столом; вдруг является фельдъегерь. Сперанский трепетною рукою вскрыл привезенный им пакет. Первою в пакете бумагою было собственноручное письмо графа Аракчеева из Москвы, отправленное 30 августа, т.е. в день тезоименитства Императора Александра и накануне выезда его оттуда.

«Письмо вашего превосходительства Государю Императору, – писал граф, – я имел счастье представить и Его Величество изволил читать не только оное, но и ко мне вами писанное. Какая же высочайшая резолюция последовала, оное изволите увидеть из прилагаемой копии именного указа, данного Правительствующему сенату».

Указ от того же числа был следующего содержания:

«Перед начатием войны в 1812 году, при самом отправлении моем к армии, доведены были до сведения моего обстоятельства, важность коих принудила меня удалить от службы тайного советника Сперанского и действительного статского советника Магницкого, к чему во всякое другое время не приступил бы я без точного исследования, которое

втогдашних обстоятельствах делалось невозможным. По возвращении моем приступил я к внимательному и строгому рассмотрению поступков их и не нашел убедительных причин к подозрениям. Потому, желая преподать им способ усердною службою очистить себя в полной мере, всемилостивейше повелеваю: тайному советнику Сперанскому быть пензенским гражданским губернатором, а действительному статскому советнику Магницкому – воронежским вице-губернатором».

Окончательная редакция этого указа стоила большого труда и многих колебаний, хотя уже сам Сперанский некоторым образом подготовил ее в своем письме из Великополья. Известно, что Император Александр был весьма требователен относительно изложения бумаг и нередко, при предметах более важных, задавал писать один и тот же

1 Грузино находится в 70 верстах от Великополья.

298

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

проект вдруг нескольким лицам, после чего выбирал наиболее ему нравившийся, в котором, впрочем, сам еще часто делал собственноручные исправления. Марченко, находившийся тогда при Государе в Москве, рассказывал нам, что в настоящем случае четыре раза пересочинял указ и все четыре раза Государь оставался им недоволен. В своих записках Марченко об этом умалчивает и пишет только: «указ о Сперанском сочинил Государь сам, а Аракчеев из излишней, вероятно, осторожности спрятал отпуск у себя, чего с другими бумагами не делал». По словам самого Сперанского, слышанным от него незадолго до его кончины одним из приближенных к нему, фраза: «желая преподать им способ усердною службою очистить себя в полной мере», была придумана Аракчеевым. «Не приписывайте ее Александру Павловичу, – прибавил Сперанский, – нет; Государь совсем иначе был ко мне расположен». Но заметим главное: ему, и с этим назначением, не был разрешен приезд в Петербург. Аракчеев, пересылая новому губернатору копию с указа, так заключил свое препроводительное письмо: «Государю Императору приятно будет, если вы, милостивый государь, отправитесь из деревни прямо в назначенную вам губернию1».

Перемена, последовавшая в участи бывшего Государева любимца, не могла не поразить всех своею неожиданностью. Память о величии Сперанского и о внезапном падении его так еще была свежа, что возвращениe его снова в службу подействовало на умы, по словам одного современника2, почти наравне с полученною незадолго перед тем вестью о бегстве Наполеона с острова Эльба. Но тут были и другие поводы к удивлению: указ, объявляя о несуществовании «убедительных причин к подозрениям», в то же время требовал, однако, «очищения от подозрений новою службою», и лицу, занимавшему пост государственного секретаря, одному из первых сановников Империи, такую «очистительную» службу назначал – в губернаторской должности. Эта странность тотчас дала повод и к разным слухам. Предположено – заговорили в Петербурге – какое-то преобразование в управлении гу-

1Вслед за указом состоялись особые повеления о том: 1) чтобы Сперанскому, сверх положенных в то время, по званию губернатора, 3000 р. жалованья и столовых, производить и те 6000 р., которые были ему назначены в Перми, и 2) чтобы выдать ему на путевые издержки единовременно 6000 р. Спустя менее двух месяцев после этого (29 октября 1816) по докладу министра финансов Гурьева о приближении срока аренды, пожалованной Сперанскому в 1804 году (мызы Аагоф), велено было продолжить ее на новые 12 лет.

2Дневник Л.И. Голенищева-Кутузова.

299

Часть четвертая

берний; дело начнется с Пензенской, и Сперанский затем именно туда назначен, чтоб положить твердое основание новому порядку. Друзья его, однако, не слишком радовались этому назначению. Общий и словоохотливый их орган, Масальский, писал новому губернатору: «ваши неприятели будут выдумывать, ко вреду вашему, все возможные способы и вам, в новом служении, предстоит самый большой подвиг». Но сам Сперанский смотрел на дело иначе. По дальновидной своей прозорливости, а может статься, и вследствие грузинского разговора он тотчас понял истинную цель своего определения, казавшегося для других таким двусмысленным. Он: во-первых, был, наконец, – вполне свободен1; во-вторых, назначался на место, хотя, конечно, не выдерживавшее никакого сравнения с прежним, но все-таки видное место, которое открывало ему средства склонить на свою сторону общественное мнение и приучить публику к мысли, что он снова может быть призван к делам государственным. В этом смысле он тотчас же, еще из Beликополья, написал Масальскому: «Я получил указ (т.е. копию от Аракчеева) прямо из Москвы и с тем самым курьером, который с ним (т.е. с подлинником) отправлен был в Петербург. Вместе с тем получил и весьма благосклонное письмо от графа Аракчеева. Как бы ни судили в Петербурге, но я душевно рад и совершенно доволен. Для первого шагу это гораздо более, нежели я ожидал. Вы увидите – и я имею на это доказательства2, – что все прочее пойдет как по маслу».

На этот раз Сперанскому дали нужное время собраться не торопясь. Главная забота была о дочери. В тайной надежде, что новое назначение есть только временное и даже непродолжительное, отец решился не брать девушку с собою и отправить ее на зиму в Петербург. Под благовидным предлогом, для одних – окончания ее воспитания, для других – неизвестности еще, как устроится пензенское его хозяйство, она была вверена г-же Вейкардт. Косьма Михайлович и Цейер тоже остались в Петербурге. Первый был тогда так болен, что не мог никуда двинуться, а на последнем тотчас отразился луч милости, просиявший над его благодетелем. Состояв с марта 1812 года вне всякой службы, Цейер вдруг в декабре 1816-го «во уважение прохождения им

1«Благодарен вашему сиятельству, – писал он Аракчееву восемь лет спустя (16 июня 1824 года), – что вспомнили меня в Великополье. Я никогда не забуду, что в сем месте получил я от вас первую весть, первый знак моего оживления».

2Доказательства эти заключались, вероятно, в каких-нибудь обещаниях, данных ему тоже в Грузине.

300