1275

—После жаркого человек становится сыт и впадает в сладостное затмение, — продолжал секретарь. — В это время и телу хорошо и на душе умилительно. Для услаждения можете выкушать рюмочки три запеканочки.

Председатель крякнул и перечеркнул лист.

—Я шестой лист порчу, — сказал он сердито. — Это бессовестно!

—Пишите, пишите, благодетель! — зашептал секретарь. — Я не буду! Я потихоньку. Я вам по совести, Степан Францыч, — продолжал он едва слышным шёпотом, — домашняя самоделковая запеканочка лучше всякого шампанского. После первой же рюмки всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж, и кажется вам, что вы не в кресле у себя дома, а где-нибудь в Австралии, на ка- ком-нибудь мягчайшем страусе...

—Ах, да поедемте, Петр Николаич! — сказал прокурор, нетерпеливо дрыгнув ногой.

—Да-с, — продолжал секретарь. — Во время запеканки хорошо сигарку выкурить и кольца пускать, и в это время в голову приходят такие мечтательные мысли, будто вы генералиссимус или женаты на первейшей красавице в мире, и будто эта красавица плавает целый день перед вашими окнами в этаком бассейне с золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: «Душенька, иди поцелуй меня!»

—Петр Николаич! — простонал товарищ прокурора.

—Да-с, — продолжал секретарь. — Покуривши, подбирайте полы халата и айда к постельке! Этак ложитесь на спинку, животиком вверх, и берите газетку в руки. Когда глаза слипаются и во всем теле дремота стоит, приятно читать про политику: там, глядишь, Австрия сплоховала, там Франция кому-нибудь не потрафила, там папа римский наперекор пошел — читаешь, оно и приятно.

Председатель вскочил, швырнул в сторону перо и обеими руками ухватился за шляпу. Товарищ прокурора, забывший о своем катаре и млевший от нетерпения, тоже вскочил.

—Едемте! — крикнул он.

—Петр Николаич, а как же особое мнение? — испугался секретарь. — Когда же вы его, благодетель, напишете? Ведь вам в шесть часов в город ехать! Председатель махнул рукой и бросился к двери. Товарищ прокурора тоже махнул рукой и, подхватив свой портфель, исчез вместе с председателем. Секретарь вздохнул, укоризненно поглядел им вслед и стал убирать бумаги.

М.Зощенко АРИСТОКРАТКА

Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать:

- Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб

41

золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.

Ав свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и

втеатр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме.

Австретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.

- Откуда, - говорю, - ты, гражданка? Из какого номера? - Я, - говорит, - из седьмого.

- Пожалуйста, - говорю, - живите.

И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует?

- Да, - отвечает, - действует.

И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц - привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.

Дальше - больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И чего сказать - не знаю, и перед народом совестно.

Ну, а раз она мне и говорит:

- Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.

- Можно, - говорю.

И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.

На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой - внизу сидеть, а который Васькин - аж на самой галерке.

Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я - на Васькин. Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу - антракт. А она в антракте ходит.

- Здравствуйте, - говорю. - Здравствуйте.

Интересно, - говорю, - действует ли тут водопровод? - Не знаю, - говорит.

И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.

Ая этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю: - Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я

заплачу.

- Мерси, - говорит.

И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.

42

Аденег у меня - кот наплакал. Самое большое, что па три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег - с гулькин нос.

Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.

Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.

Я говорю:

- Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.

Аона говорит:

- Нет.

Иберет третье. Я говорю:

- Натощак - не много ли? Может вытошнить. А она:

- Нот, - говорит, - мы привыкшие.

Иберег четвертое.

Тут ударила мне кровь в голову. - Ложи, - говорю, - взад!

Аона испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.

Амне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с пей не гулять.

- Ложи, - говорю, - к чертовой матери! Положила она назад. А я говорю хозяину:

- Сколько с нас за скушанные три пирожные?

Ахозяин держится индифферентно - ваньку валяет.

-С вас, - говорит, - за скушанные четыре штуки столько-то.

-Как, - говорю, - за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.

-Нету, - отвечает, - хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято.

-Как, - говорю, - надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии. А хозяин держится индифферентно - перед рожей руками крутит. Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.

Одни говорят - надкус сделан, другие - нету.

А я вывернул карманы - всякое, конечно, барахло на пол вывалилось,

народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.

Сосчитал деньги - в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил. Заплатил. Обращаюсь к даме:

- Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено.

Адама не двигается. И конфузится докушивать.

Атут какой-то дядя ввязался.

- Давай, - говорит, - я докушаю.

И докушал, сволочь. За мои-то деньги.

43

Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.

А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:

-Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег - не ездют с дамами.

А я говорю.

-Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.

Так мы с ней и разошлись.

Не нравятся мне аристократки.

И. Бунин КОСЦЫ

Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом березовом лесу поблизости от нее - и пели.

Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернется уже вовеки.

Они косили и пели, и весь березовый лес, еще не утративший густоты и свежести, еще полный цветов и запахов, звучно откликался им.

Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. Было предвечернее время июньского дня… Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная заглохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые легкие облака, смягчая синь за дальними извалами полей и бросая к закату, где небо уже золотилось, великие светлые столпы, как пишут их на церковных картинах. Стадо овец серело впереди, ста- рик-пастух с подпаском сидел на меже, навивая кнут... Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой - или благословенной - богом стране. И они шли и пели среди ее вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью. И березовый лес принимал и подхватывал их песню так же свободно и вольно, как они пели.

Они были «дальние», рязанские. Они небольшой артелью проходили по нашим, орловским, местам, помогая нашим сенокосам и подвигаясь на низы, на заработки во время рабочей поры в степях, еще более плодородных, чем наши. И они были беззаботны, дружны, как бывают люди в дальнем и долгом пути, на отдыхе от всех семейных и хозяйственных уз, были «охочи к работе», несознанно радуясь ее красоте и спорости. Они были как-то стариннее и добротнее, чем наши, - в обычае, в повадке, в языке, - опрятной и красивей одеждой, своими мягкими кожаными бахилками, белыми ладно увязанными онучами, чистыми портками и рубахами с красными, кумачовыми воротами и такими же ластовицами.

Неделю тому назад они косили в ближнем от нас лесу, и я видел, проезжая верхом, как они заходили на работу, пополудновавши: они пили из деревянных

44

жбанов родниковую воду, - так долго, так сладко, как пьют только звери да хорошие, здоровые русские батраки, - потом крестились и бодро сбегались к месту с белыми, блестящими, наведенными, как бритва, косами на плечах, на бегу вступали в ряд, косы пустили все враз, широко, играючи, и пошли, пошли вольной, ровной чередой. А на возвратном пути я видел их ужин. Они сидели на засвежевшей поляне возле потухшего костра, ложками таскали из чугуна куски чего-то розового.

Я сказал:

-Хлеб-соль, здравствуйте. Они приветливо ответили:

-Доброго здоровья, милости просим!

Поляна спускалась к оврагу, открывая еще светлый за зелеными деревьями запад. И вдруг, приглядевшись, я с ужасом увидел, что то, что ели они, были страшные своим дурманом грибы-мухоморы. А они только засмеялись:

- Ничего, они сладкие, чистая курятина!

Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» - подвигались по березовому лесу, бездумно лишая его густых трав и цветов, и пели, сами не замечая того. И мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть мам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чем такая дивная прелесть их песни.

Прелесть ее была в откликах, в звучности березового леса. Прелесть се была в том, что никак не была она сама по себе: она была связана со всем, что видели, чувствовали и мы и они, эти рязанские косцы. Прелесть была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами - и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим снежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели, и этой большой дорогой, ее простором и заповедной далью. Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была - Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу.

Прелесть была в том, что это было как будто и не пение, а именно только вздохи, подъемы молодой, здоровой, певучей груди. Пела одна грудь, как ко- гда-то пелись песни только в России и с той непосредственностью, с той несравненной легкостью, естественностью, которая была свойственна в песне только русскому. Чувствовалось - человек так свеж, крепок, так наивен в неведении своих сил и талантов и так полон песнью, что ему нужно только легонько вздыхать, чтобы отзывался весь лес на ту добрую и ласковую, а порой дерзкую и мощную звучность, которой наполняли его эти вздохи. Они подвигались, без

45

малейшего усилия бросая вокруг себя косы, широкими полукругами обнажая перед собою поляны, окашивая, подбивая округ пней и кустов и без малейшего напряжения вздыхая, каждый посвоему, но в общем выражая одно, делая по наитию нечто единое, совершенно цельное, необыкновенно прекрасное. И прекрасны совершенно особой, чисто русской красотой были те чувства, что рассказывали они своими вздохами и полусловами вместе с откликающейся далью, глубиной леса.

Конечно, они «прощались, расставались» и с «родимой сторонушкой», и со своим счастьем, и с надеждами, и с той, с кем это счастье соединялось:

Ты прости-прощай, любезный друг, И, родимая, ах да прощай, сторонушка! -

говорили, вздыхали они каждый по-разному, с той или иной мерой грусти и любви, но с одинаковой беззаботно-безнадежной укоризной.

Ты прости-прощай, любезная, неверная моя, По тебе ли сердце черней грязи сделалось! -

говорили они, по-разному жалуясь и тоскуя, по-разному ударяя на слова, и вдруг нее разом сливались уже в совершенно согласном чувстве почти восторга перед своей гибелью, молодой дерзости перед судьбою и какого-то необыкновенного, всепрощающего великодушия, - точно встряхивали головами и кидали на весь лес:

Коль не любишь, не мил - бог с тобою, Коли лучше найдешь - позабудешь!

и по всему лесу откликалось на дружную силу, свободу и грудную звучность их голосов, замирало и опять, звучно гремя, подхватывало:

Ах, коли лучше найдешь - позабудешь, Коли хуже найдешь - пожалеешь!

В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить, по своей силе и непочатости, в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» - говорил он, сладко оплакивая себя, Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Ты прости-прощай, родимая сторонушка!» - говорил человек - и знал, что всетаки нет ему подлинной разлуки с нею, с родиной, что, куда бы ни забросила его доля, все будет над ним родное небо, а вокруг - беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного, разве только своей свободой, простором и сказочным богатством. «Закатилось солнце красное за темные леса, ах, все пташки приумолкли, все садились по местам!» Закатилось мое счастье, вздыхал он, темная ночь с ее глушью обступает меня, - и все-таки чувствовал: так кровно близок он с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами, что всюду есть у него приют, ночлег, есть чье-то заступничество, чья-то добрая забота, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!» - И из всяческих бед, по вере его, выручали его птицы и звери лесные, царевны пре-

46

красные, премудрые и даже сама Баба-Яга, жалевшая его «по его младости». Были для него ковры-самолеты, шапкиневидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды, знал он молитвы и заклятия, чудодейные опять-таки по вере его, улетал из темниц, скинувшись ясным соколом, о сырую Землю-Мать ударившись, заступали его от лихих соседей и ворогов дебри дремучие, черные тони болотные, носки летучие - и прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие...

Еще одно, говорю я, было в этой песне - это то, что хорошо знали и мы и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие - и невозвратимые. Ибо всему свой срок, - миновала и для нас сказка: отказались от нас паши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссякли животворные ключи - и настал конец, предел божьему прощению.

47

СЛОВАРЬ ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИХ ТЕРМИНОВ

А

Автор – создатель литературного произведения (как и произведений других искусств).

Акмеизм – течение в русской поэзии первых двух десятилетий 20 века, центром которого был кружок «Цех поэтов», а главной трибуной – журнал «Апполон». Акмеисты противопоставляли социальному содержанию искусства реализм материальной матери-природы. Обращали внимание к предмету, к точному значению слова (А. Ахматова, С. Городецкий, Н. Гумилев, М. Зенкевич, О.Мандельштам).

Аллегория состоит из двух элементов:1. смыслового - это какое-либо понятие или явление (мудрость, хитрость, доброта, детство, природа и др.),которое стремится изобразить автор, не называя его; 2. образно-предметного - это конкретный предмет, существо, изображенное в художественном произведении и представляющее названное понятие или явление.

Аллитерация - повторение в стихотворной речи (реже в прозе) одинаковых согласных звуков с целью усиления выразительности художественной речи; один из видов звукописи.

Амфибрахий - трехсложный стихотворный размер, при котором ударение падает на второй слог - ударный среди безударных - в стопе.

Анапест - трехсложный стихотворный размер, при котором ударение падает на последний, третий, слог в стопе.

Анафора - единоначатие; повторение слова или группы слов в начале нескольких фраз или строф.

Антитеза - стилистический прием, основанный на резком противопоставлении понятий и образов, чаще всего основывается на употреблении антонимов:

Ассонанс - многократное повторение в стихотворной речи (реже - в прозе) однородных гласных звуков. Иногда ассонансом называют неточную рифму, в которой совпадают гласные звуки, а согласные - не совпадают (огромность - опомнюсь; жажда - жалко). Усиливает выразительность речи.

Афоризм – четкое, легко запоминающееся точное краткое выражение определенной законченности мысли.

Б

Баллада - повествовательная песня с драматическим развитием сюжета, основой которого являются необычный случай, один из видов лиро-эпической поэзии. В основе баллады - необыкновенная история, отражающая сущностные

48

моменты взаимоотношений человека и общества, людей между собой, важнейшие черты человека.

Басня – краткий стихотворный рассказ-аллегория нравоучительной направленности.

Белый стих - нерифмованные стихи с метрической организацией (т.е. организованные через систему ритмически повторяющихся акцентов). Широко распространен в устном народном творчестве и активно использовался в 18 веке.

Былины – древнерусские эпические песни-сказания, воспеванием подвигов богатырей отражавшие исторические события 11 – 16 веков.

В

Варваризм – слово или оборот речи, заимствованные из чужого языка. Необоснованное применение варваризмов загрязняет родной язык.

Верлибр - современная система стихосложения, представляющая собой своего рода границу между стихом и прозой (в ней отсутствует рифма, размер, традиционная ритмическая упорядоченность; количество слогов в строке и строк в строфе может быть различно; отсутствует также равенство акцентов, свойственное белому стиху.

Вечный образ – образ из произведения классики мировой литературы, выражающий определенные черты человеческой психологии, ставший нарицательным именем

Внутренний монолог – оглашение мыслей и чувств, раскрывающих внутренние переживания персонажа, не предназначенные для слуха других, когда персонаж говорит как бы сам с собой, «в сторону».

Вульгаризм – простые, даже, казалось бы, грубые, вроде бы неприемлемые в поэтической речи выражения, применяемые автором для отражения определенного характера описываемого явления, для характеристики персонажа, порой схож с просторечием.

Г

Герой лирический - образ поэта (его лирическое "Я"), чьи переживания, мысли и чувства отражены в лирическом произведении. Лирический герой не тождествен биографической личности. Представление о герое лирическом носит суммарный характер и формируется в процессе приобщения к тому внутреннему миру, который раскрывается в лирических произведениях не через поступки, а через переживания, душевные состояния, манеру речевого самовыражения.

Герой литературный – персонаж, действующее лицо литературного произведения.

Гипербола - средство художественного изображения, основанное на чрезмерном преувеличении; образное выражение, заключающееся в непомерном пре-

49

увеличении событий, чувств, силы, значения, размера изображаемого явления; внешне эффектная форма подачи изображаемого.Может быть идеализирующей и уничижающей.

Градация - стилистический прием, расположение слов и выражений, а также средств художественной изобразительности по возрастающей или убывающей значимости. Виды градации: возрастающая (климакс) и убывающая (антиклимакс).

Гротеск – причудливое смешение в образе реального и фантастического, прекрасного и безобразного, трагического и комического – для более впечатляющего выражения творческого замысла.

Д

Дактиль - трехсложный стихотворный размер, при котором ударение падает на первый слог в стопе.

Декадентство – явление в литературе (и искусстве в целом) конца 19 – начала 20 века, отражающее кризис переходного этапа социальных отношений в представлении некоторых выразителей настроений общественных групп, чьи мировоззренческие основы рушатся переломами истории.

Деталь художественная – подробность, подчеркивающая смысловую достоверность произведения достоверностью вещественной, событийной – конкретизируя тот или иной образ.

Диалектизмы – слова, заимствованные литературным языком или конкретным автором в своем произведении из местных говоров (диалектов): «Ну, иди – и ладно, в угор надо подниматься, дом рядом» (Ф.Абрамов).

Диалог – обмен репликами, сообщениями, живой речью двух или более лиц. Драма – 1. Один из трех родов литературы, определяющий произведения, предназначенные для сценического воплощения. Отличается от эпоса тем, что имеет не повествовательную, а диалогическую форму; от лирики – тем, что воспроизводит внешний по отношению к автору мир. Подразделяется на жанры: трагедия, комедия, а также собственно драма. 2. Драмой также называют драматическое произведение, не имеющее четких жанровых признаков, соединяющее в себе приемы разных жанров; иногда такое произведение именуют просто пьесой.

Е

Единоначатие – прием повторения схожих звуков, слов, языковых построений в начале смежных строк или строф.

Ж

Жанр литературный – исторически развивающийся тип литературных произведений, основные признаки которого, постоянно меняясь вместе с развитием

50