13411

«Мне Анастасии Ивановни 13 лет…»

«Дорогая Екатерина Павловна…» Письма женщин и детей. Письма в их защиту.

1920 — 1936

«Обречены по рождению…» По документам фондов: Политический Красный Крест. 1918 — 1922. Помощь политзаключенным. 1922 — 1937

Низкий поклон благородной «Звезде»: во времена очевидно подловатые и забывчатые, когда чувство истории растворяется на глазах и жестокая ее правда заплывает туманом, — она верна себе по-прежнему. Она разматывает и разматывает цепочку, эту бесконечную цепь времени, чтобы снова и снова всмотреться в начало, в истоки, в корни, в основание. В суть. В причины.

…Самое удивительное в истории существования ПОМПОЛИТа («Помощь Политическим Заключенным»), возглавляла который (а по сути дела, в одиночку вела) Екатерина Павловна Пешкова, первая жена Горького,— это то, что он вообще был. Равно как и два его предшественника — политический Красный Крест (1918—1922) и Польский Красный Крест, придушенный в 1937-м. Случай невероятный абсолютно, до изумления, до полного в это неверия. Как, скажите на милость, окаменевшая к тому времени (к 30-м годам) власть, от которой вовсю уже веяло кладбищенским вечным покоем, терпела наличие в самом сердце Москвы, на Кузнецком мосту, организации, целью которой было — подрывать самые ее основы? Помогать — врагам? Узнавать об участи — врагов? Утешать — их родных и детей, их семя и кровь?

Все это тем более загадочно, что воцарившийся режим, только-только выйдя из пеленок, продемонстрировал почти сразу перед всем миром подлинное свое отношение к несчастным и умирающим от голода. То есть — обнажил самую свою суть. Он закрыл организованный в 21-м году в России комитет Международного Красного Креста для помощи погибающим от голода в Поволжье, возглавлял который всемирно прославленный полярник норвежец Ф. Нансен. А заодно — и два русских аналогичных комитета во главе с видными демократическими деятелями С. Прокоповичем, Е. Кусковой и Н. Кишкиным. На этот счет 27 августа 1921 года В. И. Ленин издал соответствующее распоряжение. Члены обоих русских комитетов были арестованы, а затем высланы в провинцию.

От голода пострадало тогда более 30 миллионов человек, из них 5 миллионов умерло.

Так что чуда в конечном счете не произошло. Власть осталась собой, пусть и позволила, насытившись, видно, на какое-то время безвинной кровью, «ребятишкам» порезвиться. К 1938-му году — пику ее сущности, звездному ее часу — организацию ликвидировали окончательно. И, как рассказал Лев Разгон в «Непридуманном», «во всех ссылках были арестованы все те, которых опекала Екатерина Павловна Пешкова, собраны в тюрьмы, а затем расстреляны. И были арестованы и, очевидно, расстреляны и Винавер (ее многолетний и верный помощник и друг. — Е. Щ.), и те безвестные мужчины и женщины, которые работали в Политическом Красном Кресте. И оставили на воле жить, мучиться и умирать только Екатерину Павловну».

Которая, продолжил мемуарист, «унесла с собой в могилу разгадку тайны, кто, когда, каким образом и почему разрешил ей легально (курсив наш. — Е. Щ.) поддерживать тот статус „политического заключенного”, само понятие которого потом стало чем-то противозаконным, отрицаемым, почти преступным».

Впрочем, и в лучшие времена, ежели и были таковые у ПОМПОЛИТа, каких-либо особых полномочий он не имел. Власть тут не расслаблялась: не стоит думать о ней лучше, нежели она была. Разрешено организации было немногое: посылать

- 2 -

арестованным, их родственникам, а также вдовам и сиротам посылки и деньги, да и то

— очень небольшие, буквально крохи; узнавать, где находится арестованный или куда этапирован, в какую тюрьму переведен или куда отправлен в ссылку; сколько лет отсидки получил, и вообще — жив он или умер; можно ли получить с ним свидание и когда… О юридической помощи не могло быть и речи. Да и всякая другая с каждым годом, даже каждым месяцем истончалась и истончалась — ей как могли перекрывали кислород. Если политический Красный Крест, существовавший с 1918 года, занят был в основном именно юридическими ходатайствами за арестованных, за что и был закрыт (оно и понятно — доколе терпеть?!), то организованный на его развалинах ПОМПОЛИТ обладал правами донельзя скромными.

Но даже то, что ПОМПОЛИТ в таких условиях делал, было благом величайшим, неоспоримым. Для родственников арестованных либо высланных — а уж про них самих и говорить нечего, — сама по себе мысль, что в мире есть кто-то, кто смотрит на них с сочувствием и состраданием, что одиночество их, их горе, их ужас, безмерные и бесконечные, как Вселенная, кто-то готов с тобой разделить, а быть может, даже чем-то и помочь, — была как весть с другой планеты.

Добавлю, что все сделанное Екатериной Павловной осуществлялось в глубокой тиши, под покровом тайны: она сама просила обращающихся к ней никому ничего не рассказывать, ни с кем ничем не делиться и тем паче ни о чем не писать.

Удивительно ли, что о ее работе и о ней самой долгие годы ничего не было известно.

Прервав злонамеренный заговор молчания, расскажу вкратце об этой понастоящему великой русской женщине, первой советской правозащитнице, творившей добро и милосердие посередь океана беспредельного и бесконечного зла. И зла не метафизической какой-нибудь природы, а откровенного, государственного, похваляющегося собой, уверенного в своей правоте и оттого бездонного до ужаса, до самопоглощения.

Итак, Екатерина Павловна Пешкова, урожденная Волжина, из мелкопоместных разорившихся дворян Харьковской губернии. Родилась 26 июля 1876-го года. По причине семейного безденежья начала давать уроки математики еще учась в 4-м классе гимназии. Позже работала корректором в «Самарской газете». За Алексея Максимовича Пешкова (М. Горького), стремительно набиравшего известность писателя, а тогда — сотрудника той же газеты, вышла замуж в 1896-м году. Спустя восемь лет муж оставил ее. Вскоре умерла ее пятилетняя дочь Катя (а много позже, в 1934-м году, — единственный сын Максим). Эсерка, участница русского революционного движения, с 1907-го года вынужденная жить вместе с сыном в эмиграции, в Париже и Италии. С начала Первой мировой войны до 1918-го года работала в обществе «Помощь жертвам войны», организовав тогда на средства Земского и Городского союзов, вместе в адвокатом И. Н. Сахаровым, отряд, который занимался сбором и вывозом детей, оставшихся за линией фронта. После Февральской революции стала председателем Московского бюро «Общества помощи освобожденным политическим», затем — ПОМПОЛИТа. Скончалась в 1965-м году.

Снова предоставлю слово Льву Разгону.

«Сюда (на Кузнецкий, 24. — Е. Щ.) обращались родственники эсеров, меньшевиков, анархистов; родственники людей их „партий”, „союзов” и „групп”, созданных, придуманных в доме неподалеку, за углом направо (на Лубянке. — Е. Щ.). Здесь выслушивали женщин, стариков и детей, здесь их утешали, успокаивали, записывали адреса, чтобы невероятно скоро сообщить, где находится их отец, муж, жена, мать, брат, сын <…> Откуда брались эти продукты, эта одежда, эти, совсем немалые, деньги? Они приходили главным образом из-за границы. От АРА —

- 3 -

американской администрации помощи, от социал-демократических партий и учреждений, от разных благотворительных обществ, от богатых людей. А может, и совсем небогатых, может, и от почти бедных. Кто знает, как собирались эти деньги и как они сюда шли? Знала об этом, вероятно, только сама Екатерина Павловна. Каждый день, отсидев часы приема на Кузнецком, она садилась в мотоциклет с коляской и отправлялась в тюрьмы, на таможню, на склады. А еще чаще шла пешком…»

Перед лицом несчастных, которым она помогала как могла, нередко из последних своих сил, равно как и тех, кому помочь не смогла (а таких было великое, величайшее множество; а еще больше было тех, кто ничего о ней не знал и не ведал), перед памятью о страшной судьбе миллионов безвинно убитых людей непрекращающиеся и поныне разговоры о якобы наличествовавших в советскую эпоху «идеалов», о «великих завоеваниях социализма» должны обратиться в прах. Не знаю, злонамеренная ли то ложь, выгодная политическим деятелям определенного толка, либо блаженное неведение, — не в том суть. При любом раскладе это подлость. Нельзя же и по сей день не видеть, не хотеть видеть очевидного, не понимать самоубийственной, железной логики революции, не отдавать себе отчета, какие механизмы неотвратимо и необратимо запущены были в ход в 1917-м году.

Два тома писем и всевозможных обращений к Екатерине Павловне, изданных «Звездой», как раз и показывают, с бьющей в глаза наглядностью, чем на самом деле была эта власть. Какого рода эксперимент ставился на живом теле народа. Как ломались, упорно и целенаправленно, изначальные, от века существовавшие христианские нормы человеческих взаимоотношений и какому нравственному растлению подверглась страна. Какую вполне закономерную эволюцию эта власть претерпела начиная со своего воцарения, которое, правда, тоже не было отмечено гуманностью, но все же до поры до времени старалось «блюсти себя», хотя бы в глазах иностранцев и доверчивых сограждан.

Аможет быть, власть попросту не осознавала еще подлинных, воистину необъятных размеров собственного могущества.

Эти люди, адресаты Екатерины Павловны, не лгут. Напротив, они бьются из последних сил, чтобы их правда — обыкновенная, человеческая, но никому почему-то

встране победившего социализма не нужная и даже запретная — была услышана, понята, восторжествовала бы над идеологическими химерами и абстракциями.

Ав общем-то, о сути новой власти достаточно полное представление дает письмо Екатерине Павловне, написанное некоей Елизаветой Валериановной Синцовой в феврале 1932-го года в поселке Сторожевск Коми АССР. Тяжелобольная 65-летняя женщина, бывшая сельская учительница (помните слащавую киносказку «Сельская учительница»? Помните почести, которые воздаются ей, настоящей труженице, от истинно народной власти?), вдова священника, никакой пенсии не получающая и жившая исключительно продажей былого своего добра, была арестована в Архангельске в 1930-м году. Арестована — и выслана в Северный край, сроком на три года. Повинна перед государством она была в том, что у нее нашли (цитирую письмо) «две фотографические карточки кафедрального собора, который разбирался и увозился с Октябрьской площади. Весь город видел это, я же была больная, и вот купила 2 карточки на память, как покупают все люди, от великих и до малых, разные картины, гравюры…» «Я посмотрела их, убрала и не дотрагивалась до них, никто не видел их у меня, клянусь Вам всем дорогим для Вас…»

До места ссылки ей, с тяжелейшим пороком сердца, склерозом артерий и ревматизмом костяка, от которого она, лежачая больная, рассказывается в письме, только-только оправилась, ей велено было идти пешком. Декабрь, север, 37 градусов мороза. «Я всегда и во всем повинуюсь власти, — выводит наверняка дрожащее ее

- 4 -

перо, — но идти 100 верст я не могу… Я падала и подолгу лежала на снегу. Если б меня не подбирали проезжие зыряне, я замерзла бы…» А потом, по прибытии на место ссылки, ее отправили в лес, на лесозаготовки. «Еле живую, полузамерзшую, меня везли на вещах, на крайчике саней, откуда я скатывалась на снег. Боль в костях была невыносима…»

Опомнившись от прочитанного, скажите-ка, современники, частенько ужасающиеся катастрофическому падению нравов: вы еще чего-то хорошего сегодня ждете? Вы думаете, что такие эпизоды из жизни государства, как продемонстрированное только что злонамеренное убийство беспомощной, абсолютно ни в чем не повинной женщины, запросто пролистнется, как листок перекидного календаря? Вы по-прежнему верите в человеческий прогресс, а также в какие-то идеалы, вроде излюбленных романтиками XIX века света, добра и красоты?

Ну так вот, к вопросу о прогрессе. Он несомненно по двум этим томам прослеживается. Не стоит думать, будто апофеоз советской власти — это картины времени гражданской войны, нарисованные, например, историком С. П. Мельгуновым, который, ужаснувшись увиденным в только что освобожденном от большевиков Киеве, решил (в книге «Красный террор в России», издано в эмиграции), будто перед ним — не иначе как конец света. Или — преисподняя. Да, и впрямь жутко идти по щиколотку в крови (а именно так вынуждены были идти, войдя в здание Киевской чрезвычайки, наблюдатели от комиссии Рерберга, проводившей расследование злодеяний большевиков сразу после занятия Киева). Равно как и увидеть там, например, труп с вбитым в грудь клином. Или — даже не отрубленные, а оторванные человеческие головы. Жути в мельгуновской книге вообще многовато для хрупкой человеческой психики. Но, как показали последовавшие за этим вскоре события, — то была прелюдия.

Потому что убивать-то людей даже тысячами — это, как показала история, несложно. Подумаешь — убить: наши славные холодноголовые чекисты даже на заре существования своей alma mater, только-только встав на крыло, проделывали это, будто щелкали орехи.

А вот из года в год развращать народ, выбивать из людей сострадание — самое главное, самое в человеке ценное, самое его святое, вбивать клин между отцами и детьми, женами и мужьями, пронизать самую ткань общественной жизни доносами и предательством, играя при этом на человеческой низости, воспитывать, целыми кланами, лжецов и подхалимов, — на это нужно и времени, и усилий побольше. Но — стоит только по-настоящему захотеть!..

Вспоминается, как в одном из писем 1-го тома вдова расстрелянного (дело происходило в 1921-м году) никак не может понять, что же такое «высшая мера наказания», которой, как ей сообщили, подвергся ее муж. «Что это означает для него?

— спрашивает бедная бестолковая женщина, — если муж мой подвергнут принудительным работам, то будьте добреньки, наведите справку, куда направлен и насколько лет. Детишки его крепко целуют».

В1937-м эту формулировку объяснять уже никому было не нужно. Прогресс!..

Ввоспроизведенном в двухтомнике открытом письме Феликсу Дзержинскому от 10 мая 1921 г., отправленному из Бутырской тюрьмы, эсерка Евгения Ратнер, осужденная по процессу ЦК партии социалистов-революционеров, еще вполне легально иронизирует, говоря о «золотом сердце» своего адресата, которое «Советское правительство усердно рекламирует в своей прессе». (Отмечу в скобках: усердие власти было и впрямь отменным. По сию пору сказочная «суровая доброта» главного чекиста страны в отношении к тогдашним беспризорникам не дает покоя его последователям. Из виду упущено одно: что несчастные те ребята беспризорниками не

- 5 -

родились. Да и житье-бытье бывших беспризорных, чаще всего изнервленных, замученных, больных, с кровоточащей памятью о гибели родителей представление у апологетов Дзержинского весьма смутное, навеянное не жизнью, а пропагандой. Но у последователей «железного» две мысли в голове, видимо, не помещаются.) Евгения Моисеевна, брошенная в тюрьму вместе с трехлетним сыном, «для иллюстрации», как она выражается, благодеяний ВЧК по отношению к детям рассказывает о том, как ее Шурку в тюрьме то и дело «обезвреживают». Мало того, что вооруженные до зубов чекисты, говорится в письме, врываются по ночам в камеры, силой вытаскивают полуголых женщин из постелей, бьют их и тащат за руки и за ноги неизвестно куда, а заодно набрасываются на кричащего от ужаса ребенка. Трехлетнему «эсеру», к тому же, запрещают встречаться с приехавшими из деревни братом и сестрой, а «в целях физического обессиливания врага», продолжает иронизировать Е. Ратнер, помощник тюремного коменданта отказывается брать для него принесенное с воли молоко. (А для спекулянтов и бандитов, рассказывает автор, он передачи принимает.) «Надеюсь, — заканчивает письмо его мать, — что эта педагогическая система, примененная ко все детям Р.С.Ф.С.Р., даст не менее блестящие результаты…»

Но это — 1921 год, власть еще новенькая, молодая, неокрепшая… Спустя полтора десятилетия, 29 апреля 1938 года, написано в первой книге, в

подъезде дома, где располагался ПОМПОЛИТ, были найдены двое маленьких детей, трех и пяти лет, оставленных матерью. При них обнаружена записка. «Я вынуждена, — сказано в ней их матерью, — своих детей насильно оставить. Нигде я не могла добиться, чтобы мне помогли. Муж арестован 8/II 1937 г. (полгода спустя он был расстрелян. — Е. Щ.). Сейчас они страдают, и я не могу это переживать <…> В настоящее время они возле меня погибнут». Детей отправили в детприемник, наверняка лишив их подлинной фамилии, которую указала мать (тем более что они были немцами). Судьба их неизвестна.

Стоит добавить — это будет к тому же выразительным штрихом к портрету Екатерины Павловны, — что, еще когда в середине 20-х гг. в том же подъезде тоже был оставлен ребенок, Шура Вознесенский, сын бывшего белого офицера, она взяла его к себе в дом и воспитала как родного сына. Александр Вознесенский погиб в годы Великой Отечественной войны.

От ироничного и злоязыкого письма Евгении Ратнер до беспросветного ужаса, которым пахнуло от записки несчастной матери, пролегли не просто 17 лет: пролегла эпоха. Эпоха настоящего, неприкрытого расчеловечивания, которым занято было государство, бесстыдно именовавшее себя народным.

Ничто не останавливало ретивых бойцов античеловеческого фронта. Ни злокачественная опухоль, от которой умирал политический ссыльный, по дороге на Соловки уложенный в ленинградскую больницу (а дома, в Москве, у него остались без присмотра три малолетние дочери; а жена, которая и пишет письмо Екатерине Павловне, выслана на Урал и, ничего не зная об их судьбе, умоляет ее хотя бы, время от времени, «посылать кого-нибудь проведать моих детей»). Ни то, что дочь 80-летней женщины, отправленная в 1927-м году из Ленинграда в Вишерский концлагерь, всю свою жизнь занималась делом, в отечестве нашем нужным, думаю, до крайности, — была сестрой милосердия в обществе трезвости Братца Иоанна Чурикова и, пишет ее мать, «работала всецело на пользу отрезвления трудящихся масс» до самого своего ареста (письмо заканчивается резолюцией ГПУ: «Амнистия не применена»). Ни тяжелейший туберкулез 19-летней девушки, дочери бывшей эсерки, только-только оправившейся от горлового кровотечения и высланной под усиленный надзор ГПУ из Новгорода в Тамбов. А там ей негде работать, негде жить, у нее нет ни теплой одежды, ни обуви, дома у нее осталась больная чахоткой безработная мать с двумя маленькими

- 6 -

детьми, которых она содержала, и девушка, пишет ее мать, «почувствовала весь ужас своего положения, рвала волосы на себе, билась головой о стену, начала перерезать вены, хотела повеситься, но это было замечено и установили усиленный контроль за ней».

Зато власть эта, как могла, защищала «своих», пусть даже они оказывались невеждами, злобными неврастениками и развратниками и посланы были, при наличии подобных качеств, в детские дома, воспитывать и без того несчастных беспризорных. (Кстати, вот наглядный пример действительного положения дел в советских детдомах, под хваленым надзором коммунистической власти.) Профессиональный педагог Юлия Михайловна Зубелевич, дворянка, высланная в 1922 г. из Москвы в Актюбинск как эсерка, рассказала в письме о положении детей в детдоме, отданных под надзор коммуниста по фамилии Крот. На собственные свои беды она отнюдь не жалуется, что глубоко характерно для этой, подлинно интеллигентной человеческой породы, ныне почти вчистую выведенной. Не до них ей, пусть и изгнанной из родного дома и лишенной всех прав, она о сиротах несчастных печется, которых опекала как могла, покуда не попали они под надзор Крота.

Аон, пишет Ю. Зубелевич, иногда бывает «не в духе»: «… среди ночи будит разоспавшихся детей, с грозными окриками, со стаскиванием с постели за волосы, с угрозами револьвера», «то за ухо схватит так, что струйка крови польется, то за шиворот рванет ребенка так, что он стукается о противоположную стену… стоянье на коленях — обычная вещь, угрозы револьвером и крики: „Всех вас, мерзавцев, перестреляю”». Замечались за ним, рассказывает автор письма, и гнусные предложения воспитательницам, и пьянство, и воровство, когда с его ведома тащили кто может и продукты, и обувь, и одежду.

Потому что, написано в письме, «удобнее было совершать грабеж, прикрываясь партийным именем, а также ссылаясь на то, что весь центр предписал им лозунг: „Дорогу коммунистам, долой беспартийных”».

«…Если бы вы знали, — добавляет Ю. Зубелевич, — какими чудесными стали было становиться ребята до появления Крота, когда нашелся, наконец, ключик к их сердцу, и какими озлобленными зверушками они стали теперь, с отчаяния, кажется, на все махнувши рукой…»

После этого письма Юлия Зубелевич постановлением ОГПУ была приговорена к высылке в административном порядке за границу.

Но и из детей кое-кто, самые, видимо, резвые и смышленые, проникались духом высокой партийности и все с большей отчетливостью понимали, чего же именно от них требуется. Кузница настоящих партийных кадров, питомник для выращивания твердокаменных большевиков — вот что такое настоящая советская школа, очищенная от гнилых буржуазных добродетелей. В 1936 году Екатерина Павловна, получив от бывшей ленинградской учительницы по фамилии Ливен письмо с просьбой помочь ей, 74-летней вдове, высланной в Астрахань, перебраться в Москву, к единственной своей родственнице — племяннице, пишет ходатайство о возвращении ей гражданских прав.

Аследом за ним из Астрахани в Ленинград полетело письмо учеников высланной престарелой учительницы, прочитавших ее слезную просьбу о помощи (свою учительницу они называют «Ливеной»). Итак, комсомолец Ч. (фамилия написана неразборчиво) и пионерка Петрова пишут: «О пересмотре ее дела могу сообщить следующее: что Ливена неисправимый тип по отношению нашего пролетарского строя, Ливена, несмотря на свои престарелые годы, ненавистно относится к Советской власти, ненавидит комсомол и пионеров, не скрываясь, говорит анекдоты и двусмыслицы о наших пролетарских вождях, что нас, детей Советской свободной страны, возмущает, и мы решили Вам сообщить об этом нашем враге».

- 7 -

Вот и еще пара кирпичиков в основание строящегося сатанинского государства. Вспоминается, как в одном из писем 1928 г. Екатерине Павловне еще одна

высланная ленинградская учительница, тоже пожилая вдова, некогда, в молодости, учившая детей Достоевского, внезапно прозревает самую суть государственной политики. На протяжении своего письма заступнице своей Екатерине Павловне она рассказывает о том, каким благородным человеком был ее покойный муж, горный инженер, неизвестно за что арестованный и сосланный на Соловки, как лоялен он был к советской власти (обычный лейтмотив представленных в томах писем. До крайности наглядно он говорит о том, что начатая в 1917-м революция, то есть срыв эволюции в бездну разрушения и небытия, естественным образом перешла в следующую свою фазу. Борьба велась уже не с врагами советской власти, к тому времени либо уничтоженными, либо высланными, либо замолчавшими, а с самой человеческой моралью. С нравственными ее категориями. Запущенная машина действовала уже сама по себе.). Попутно она простодушно удивляется, что ей почему-то не дают для расшифровки оставшиеся от мужа геологические заметки; а ведь он искал воду в далеких безводных местах, куда ее даже для тюрьмы привозят цистернами и бочками… И искал, находясь в пересыльном лагере, будучи лишен всех прав, всякой надежды на справедливость. А теперь, когда он умер (или расстрелян — несчастная женщина ничего про него не знает), она слезно просит одного — дать ей его записи, чтобы она в них разобралась, поскольку никто другой их не поймет. «Недаром же, — пишет она, — мы 18 лет работали вместе и не только в кабинете, а и в горах, и в поле, и я привыкла читать его мысли между стенографическими значками»,

Но даже прислать ей официальное уведомление о его смерти власть почему-то не удосужилась.

«Странное это отношение, — заканчивает она письмо, — что-то совсем бесчеловечное…» (выделено мною. — Е. Щ.).

Ине будем заблуждаться относительно подлинных целей молодого государства. Какие тут, право, могут быть сомнения…

Надо думать, что для благородных питомцев Серебряного века тот ошеломляющий факт, что с начала 20-х гг. народная власть арестовывала всех поголовно жен, следующих за мужьями в ссылку, а равно и мужей, сопровождающих туда своих нередко больных и беременных жен, стал подлинным шоком. (А уж до чего советская власть умилялась подвигу жен декабристов, по советским меркам — так сущих счастливиц! Как клеймила злодеев — царских сатрапов!) Некто Сергей Александрович Студенецкий, бывший эсер и один из учредителей Московского Политического Красного Креста, скромно и с достоинством просил в письме Екатерину Павловну, во-первых, «указать (властям. — Е. Щ.)на бесцельную жестокость подобных арестов», а во-вторых, помочь высланной беременной на последнем месяце 23-летней женщине, мужа которой арестовали, хоть какими-то деньгами и одеждой для нее и ребенка.

Чистые, наивные, прекраснодушные люди, всю свою жизнь положившие на алтарь освобождения человечества, страстно мечтавшие о подлинно демократическом строе, шедшие в революцию исключительно из любви к страждущему человечеству, как на неизбежную операцию, — где-то сейчас тлеют их косточки? И где зарыт расстрелянный в 1937-м году Сергей Александрович Студенецкий?

Игде зарыт расстрелянный в середине 30-х благородный, открытый Николай Александрович де Роберти, кадровый офицер царской армии, полковник Генерального штаба, написавший в письме, что он, имея полную возможность эмигрировать, остался на родине, поскольку «разочаровался в Добровольческой армии», которая, он знал, шла

- 9 -

руку помощи, успокоить старых отца и мать, отблагодарить за то, что они научили меня жить и трудиться».

Не удалось, увы, этой девушке, с ее растревоженной совестью, отблагодарить своих престарелых отца и мать, замученных и умерших в ссылке. Да и то — пролетарское ли, коммунистическое ли это чувство — совесть, а вместе с ней и благодарность? И нужно ли его поощрять?..

Так вот, к вопросу о совести и милосердии, которые, как безыллюзорно свидетельствуют эти письма, возводящемуся величественному зданию коммунизма были не нужны. Более того — враждебны не менее, чем уничтоженный эксплуататорский класс. Вот такое, выходит, строилось у нас общество — без совести, без жалости к обездоленным, без сострадания, без милосердия. Этот буржуазный хлам выкорчевывался буквально под корень — со злобой, с остервенением, с наслаждением от сознания собственной силы и власти. И ничего, никто из коммунистических заправил не ужаснулся, не покаялся, не бросился в храм отмаливать грехи… Ни за миллионы погубленных крестьян, кормильцев России, ни за их несчастных осиротелых детей, выкинутых из родных домов, ни за уничтоженную, честную, верящую в грядущее справедливое общество интеллигенцию.

Шло изощренное растление страны. То самое, плоды которого мы пожинаем.

Аведь в грядущие идеалы, в то, что всем нам суждено жить в счастливом, процветающем государстве, интеллигенция верила. В письме от 2 октября 1920-го года, присланном из Новозыбкова, безвестная женщина по имени Липа, желая обрадовать арестованного мужа известием о рождении у него сына, говорит: «Верю, родной, что наше солнце снова согреет наши сердца и души, верю, что правда восторжествует, и ты снова будешь на свободе, мы вместе будем растить нашего крошку, для иной только жизни, здоровой, прекрасной и правдивой». Письмо осталось посланием «в никуда»: когда оно попало в руки сотрудников МПКК (Международного Красного Креста), ее муж уже был расстрелян.

Так вот — об изничтожении в стране милосердия.

Некий Иосиф Сергеевич Ларионов, сотрудник ОГПУ (!), в 1932-м году был арестован за свое, пишет он в письме, «легкомыслие». Заключалось оно в том, что молодой человек, по его словам, «исключительно из чувства жалости к голодным старым людям» кормил двух стариков, один из которых, на его беду, некогда был царским генералом. Чтобы сердобольного чекиста навек отвадить от подобного легкомыслия, его после ареста отправили на 10 лет в концлагерь. Следом за тем была выселена из Ленинграда его жена.

Аростовчанка Валентина Макушина в слезном своем письме от 11 февраля 1928 года умоляет Екатерину Павловну, «как родную мать», помочь в освобождении отца, единственного кормильца семьи. Арестовали его после того, как он принял в своем доме и обогрел старого своего товарища по гимназии, оборванного, грязного, похожего на нищего. За проявленную доброту он получил пять лет заключения на Соловецких островах. Венчает письмо В. Макушиной приписка секретаря Политического Красного Креста — «отказано».

В 1931-м году, рассказывается в письме некого Николая Дмитриевича Лаврентьева, присланном из Калинина, был «отнесен к типу кулаков» и обвинен «как соучастник в связи с бывшими кулаками» крестьянин Сергей Лаврентьев. Вся вина его заключалась в том, что он взял на воспитание четверых маленьких детей (10, 8, 6 и 4-х лет) своей сестры, раскулаченной и высланной вместе с мужем. От детей он, чтобы не отправиться в неведомые края следом за родней, вынужден был отказаться. Четверых малышей без куска хлеба выбросили на улицу.

- 10 -

Но напрасно было бы думать, что уничтожаемая крестьянская Россия шла под ярмо безропотно и покорно. Нет. Не была бы она Россией, если бы не раздавались в ней страстные, клокочущие голоса тех, кто терпеть все над ними учиняемое не мог и не хотел.

Ипусть до нас донеслось совсем немного протестующих голосов, буквально один-два: ведь и обращались к Екатерине Павловне с просьбами, а не с протестами, — но все-таки они были. Как палеонтологи по нескольким косточкам восстанавливают облик вымершего животного, так и мы по нескольким этим письмам можем представить себе, как сопротивлялась наша с вами земля учиненному над ней насилию.

Крестьянин Иван Григорьевич Бутенко — вечная вам память, неистовый Иван Григорьевич! — обладал, судя по его письму, темпераментом Стеньки Разина. И терпел большевистские издевательства лишь до тех пор, покуда они касались его одного. На беду же его, дети Ивана Григорьевича находились с высланным отцом-врагом в переписке. Естественно, они получили за это по полной причитающейся тогда программе. Сельское начальство сначала описало у них дом, пожитки, сарай и всю живность (об этом рассказала в письме к отцу его старшая дочь), а потом выгнало детей на улицу.

ИИван Григорьевич, со всей силой клокочущего в нем неистовства, обращается к Екатерине Павловне, видимо, уже едва к тому времени живой от всего читанного и виденного.

«Насколько должен быть мерзавец отец, — пишет он, — чтобы в несчастье родные дети отказались от него… Я несу безропотно наказание, хотя и незаслуженное. Зачем же такое издевательство над беззащитными девочками — моими детьми. Им предъявили обвинение, что заберут все имущество „за сношение с отцом”. Ужас какое преступление. Если я виновен перед Соввластью, то вешайте меня, но детей моих ни за что ни про что не терзайте!»

Идалее: «Хотят показать пример всему миру: гуманность, а делают, как несознательные палачи… Где же девался лозунг: Свобода, Равенство и Братство? Будь он проклят от ныне и до века. Мы на них попались, как рыба на червя». (Курсив мой.)

Вот он, неприкрытый ужас того времени: судьбы детей, буквально вырванных из рук матерей и отцов и брошенных в никуда, в неизвестность, чаще всего — на погибель, и безмерное горе осиротевших родителей.

На фронтиспис 1-й книги вынесено факсимиле письма 11-летней Жени

Мальчевской, написанное в 1932 году.

«Дорогая Екатерина Павловна папочке грозит 5418 ст. У. К. в плоть до рострела, прошу вас на коленях со слезами спасите папочку спасите его оговорили. Я клянусь вам что я всю свою жизнь буду работать и трудиться для социализма, и папочка мой ему 55 лет тоже отдаст все свои последние силы».

А вот краткая справка о судьбе осужденного Владимира Владимировича Мальчевского, ее отца, приведенная в 1-й книге. В ней сообщается, что по приговору особой тройки при УНКВД по Ленинградской области В. В. Мальчевский, бывший комендант общежития на дорожном участке, расстрелян 21 октября 1937 года.

«Мне 73 года, осталось жить недолго… И день и ночь у меня одна мысль, одно желание — узнать, жив ли сын и где он находится. Если Вы были матерью, Вы поймете, как я жестоко страдаю от непосильного горя». Это — выдержка из письма Анны Михайловны Шильдер, отправленное из свердловской больницы. Старая женщина была выслана из Ленинграда, как жена бывшего директора Александровского (прежде Царскосельского) лицея, на Соловки. Оттуда она сумела уехать в Свердловск.

Следом опубликован ответ, полученный на запрос Екатерины Павловны: «Ваш сын, Шильдер М. В., был приговорен к высшей мере наказания, которая приведена в