Anno Domini 1898 – юбилей Мицкевича в России (печать, критика, литературоведение) (110

Studia Litteraria Polono-Slavica, 5

SOW, Warszawa 2000

МАРИЯ ВИКТОРОВНА МИХАЙЛОВА

( Московский государственный университет им. М.В.Ломоносова, Москва)

ANNO DOMINI 1898 – ЮБИЛЕЙ МИЦКЕВИЧА В РОССИИ (печать, критика, литературоведение)

24 декабря 1998 года исполнилось 200 лет со дня рождения Адама Мицкевича. Эта дата позволяет вернуться на сто лет назад и посмотреть, как складывалась ситуация в общественной жизни России того времени, какие обстоятельства сопутствовали празднованию 100-летнего юбилея польского поэта и с каким его образом сталкивался в том „предпушкинском‖ юбилейном году читатель российской печати. Этот материал может оказаться особо интересным не только потому, что юбилей, как правило, канонизирует едва ли не до ―формульности‖ имидж своего юбиляра, но и потому, что в России празднование юбилеев всегда сопровождалось дополнительными культурными или идеологическими функциями. В частности, литературный юбилей, – это повод обнажить противоречия общественного сознания или высказаться на тему нерешенных проблем искусства. А этот юбилей Мицкевича имел и еще одну характерную особенность: он явился генеральной репетицией грядущего празднования в 1899 году 100-летия со дня рождения Александра Пушкина. Кстати, на естественно возникающую параллель обратил внимание Н. М. Соколов (см. Соколов 1898), который именно в ней увидел ключ к пониманию сущности того и другого поэта.

Подготовка к празднованию началась едва ли не с лета 1898 года. Всего было опубликовано более 120 откликов, часть которых касалась непосредственно юбилея, в других же освещался творческий путь поэта или его основные вехи. Были проведены официальные мероприятия, состоялся вечер памяти в Обществе любителей российской словесности в Москве, на котором профессор Московского университета Р. О. Торанд прочел лекцию Основные мотивы поэзии Адама Мицкевича, Союз писателей в Петербурге и Общество пособия нуждающимся литераторам и ученым устроил и обед, прошедший в ресторане. На него были приглашены П. Д. Боборыкин, П. И. Вейнберг, Н. К. Михайловский, В. Д. Спасович, предполагалось выступление с чтением своих произведений писателей В. Г. Короленко и М. В. Крестовской. Он вылился в грандиозный праздник: речи произнесли, среди прочих, С. А. Андреевский и Вл. Соловьев, в Париж была послана телеграмма сыну поэта, были получены приветствия от Э. Ожешко, Б. Пруса и Г. Сенкевича. А на чествовании Мицкевича в Санкт-Петербургском музыкальном кружке

[...] особенно эффектен, как писали газеты, был апофеоз, когда мимо красовавшегося на сцене бюста поэта проходили наиболее известные типы из его произведений и символически отдавали ему честь, складывая лавровые венки у подножия своего великого творца. (Внутренние 1898:4)

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

Но под внешней благопристойностью и парадностью проводимых мероприятий бушевали страсти, о которых дает яркое представление отрывок из одного письма. Как отмечает его автор, известная общественная деятельница А. М. Калмыкова, уже упоминавшийся

[...] обед (более 100 чел.), – по первым речам обещал быть сентиментальнолицемерным, скучным и плоским. Но в половине его речь Мякотина1 прорвала плотину. Он говорил сильно о невозможности в настоящее время искреннего единения, когда обе стороны лишены всяких способов, принятых в культурной жизни для выражения мыслей и чувств и когда одна из главных русских газет избрала главной темой своих руководящих статей травлю национальностей, входящих в состав государства. Кончил мелодией на народническую тему о сермягах и единении их с интеллигенцией, которая создает для них лучшее будущее. На этой почве произойдет искреннее единение между двумя национальностями. [...]

В ―Новом Времени‖, – обращается далее Калмыкова к своему адресату,

–Вы прочтете о практической речи Жуковского (поляк, инженер или адвокат). Это было ловкое циничное уверение, что единение произойдет на почве экономических интересов (с самой буржуазной точки зрения). [...]

Сама Калмыкова произнесла речь, в которой упрекнула В.Д.Спасовича и других, чья

[…]характеристика была так неполна, что можно было бы Мицкевича причислить к группе поэтов, предводительствуемых Гете. Я напомнила о Данте и о второй половине жизни и деятельности Мицкевича. […]

Она также напомнила В.В.Жуковскому о том,

[…] что единение на этой почве произойдет только при служении высшей задаче, поставленной жизнью культурной всего мира [...]2.

Что же следует из приведенной выдержки? То, что юбилей Мицкевича в России, безусловно, должен был иметь и имел политический оттенок и что русское общество разделилось на тех, кто хотел видеть в его лице поэта-олимпийца, и тех, кто акцентировал неоднозначный итог его творческого и жизненного пути, кто видел, как в этой личности самым противоречивым образом соединились политические и религиозные моменты. Этот вывод подтверждает заметка (см. Столетие 1898: 1), в которой было заявлено, что даже

[...] общая характеристика [...] выдающегося польского поэта-мыслителя имеет то или другое влияние на ход политических событий.

Именно поэтому речь Вл. Соловьева, которая выходила за рамки злободневности и предлагала совсем иную точку отсчета для определения значительности польского поэта (это было, возможно, одно из самых ярких явлений юбилейного года) –– не привлекла должного внимания общественности (что подтверждается, кстати, и процитированным выше письмом, в котором нет о ней ни слова, хотя его автор и прослушала ее)3.

Действительно, почти все отклики на юбилей довольно четко делятся по ―политическому‖

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

признаку. Но все же были журналисты и критики, которые не склонны были трактовать поведение и взгляды Мицкевича прямолинейно. К таким следует отнести автора одной из самых основательных статей – А.И. Богдановича, который указывал именно на несогласованность отдельных элементов в мировоззренческой позиции поэта и привел в пример одновременное существование в его сознании культа Наполеона, мистических порывов и несомненного демократизма (см. Богданович 1898). Отдельные издания прямо открещивались от необходимости характеризовать политические убеждения Мицкевича, заявляя, что его ―политических увлечений и заблуждений мы касаться [...] не будем‖ (К столетию 1898:2). А некоторые критики даже пытались представить дело так, что все политические споры и проблемы остались в далеком прошлом, и наконец наступило время, когда можно ―спокойно наслаждаться искусством и красотою образов‖ поэта (Борей 1898:2).

Но все же более прав был Тан (В.Г.Богораз), указавший, что ―еще не настало время дать полную и беспристрастную оценку [...] поэзии‖ (Тан 1898:2) Мицкевича, поскольку общество до сих пор находится во власти страстей, волновавших поэта.

Газеты публиковали большое количество корреспонденций с открытия памятника Мицкевичу в Варшаве. Они в свою очередь были достаточно красноречивы, т.к. ―нейтральные‖ детали, отмечаемые хроникерами, людям внимательным говорили о многом. Так, настойчиво повторялось, что вся церемония открытия длилась не более 15 минут, что не было никаких речей и депутаций (помимо крестьян из австрийской Силезии) и в результате рождалось ―торжественное, но молчаливое‖ впечатление (―Одесские Новости‖ № 4486:2, [16 декабря]). Все это содержало намек на борьбу, которая предшествовала установлению памятника. Российская печать была даже подчеркнуто внимательна к мельчайшим подробностям: газета ―Новое Время‖, например, фиксировала внимание читателя на том, что памятник поэту расположен вблизи памятника Паскевича, считая, что подобное ―соседство заставляет задуматься‖4. За этим многозначительным ―задуматься‖, появившемся в консервативно-охранительном органе печати, явно стояло напоминание о методах усмирения польского восстания 1830-31 годов и о личности его усмирителя.

О том, что именно так следует понимать этот пассаж, свидетельствует статья А.В. Амфитеатрова (Амфитеатров 1898:2), появившаяся на страницах этого же издания еще летом. Он высказал опасение, что поляки воспользуются установкой памятника ―для каких-нибудь политических выходок и демонстраций‖, как это было в Кракове в связи с перенесением праха поэта. Сам же автор статьи буквально проливал слезы умиления, восторгаясь ―Высочайшим соизволением‖ на сооружение памятника. Он писал, что власти, ―забыв в [...] гении врага‖, ―дозволили народу, его породившему, создать его кумир‖. В итоге самозабвенно верноподданническое чувство автора ―Нового Времени‖ вылилось в возглас: ―Укажи мне другое европейское государство, сделавшее то же самое!?‖ (Амфитеатров 1898:2).

Большинство же критиков и журналистов связало с открытием памятника поэту надежды на примирение ―двух великих славянских народностей‖ (―Одесские Новости‖ № 4486:2 [16 декабря]). Вообще рассуждения о прекращении ―разлада‖ в славянском мире – наиболее частый мотив выступлений прессы так же, как истолкование всего наследия Мицкевича исключительно в примирительном духе: он ―вдохновенный певец природы и глубоких душевных настроений‖, а его душа была рождена ―для звуков сладких и молитв‖, лишь слегка подпорченных ―понятным отчаянием‖, которое, однако, приглушалось ―высшим прозрением‖, наконец-то посетившим поэта [...] (цит. по ―Курьер‖ 1898, № 344:2).

Регулярно появлялись и поэтические отзывы. Среди наиболее известных – стихотворение Л. Трефолева В память о Мицкевиче, заключительные строки которого о ―благословении с небес‖, ниспосылаемого Пушкиным и Мицкевичем, вполне отвечали превалирующему настроению празднования. Отметился в стихотворном жанре и Л. Медведев, создав опус с набором расхожих

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

романтических формул: ―мысль благородная‖, ―Божий дар‖, ―гражданин мира‖, ―час рассвета‖

(―Курьер‖ 1898, № 342:1).

Наиболее ярким следует признать стихотворение Н.М. Соколова У памятника Мицкевичу (“Толпа молчит и ждет на улицах Варшавы…”, где было найдено убедительное художественное решение: молчание толпы нарушается словами ожившего Мицкевича, который, считая, что пришли иные времена, предлагает по-новому осознать свое творчество и в конце речи произносит слова о забвении вражды и обид:

Яздесь, перед тобой!.. Не гневной Немезиды Из века в век для вас в моем лице кумир...

Забыта вся вражда, забыты все обиды –

Явам несу с собой в Варшаву – братский мир!

На голос братского участья и привета Сердечно, радостно, пусть ваш привет гремит. И пусть над головой славянского поэта Славянская заря торжественно горит!

Тематика статей вращалась главным образом вокруг событий жизни Мицкевича, попутно нередко могла даваться и характеристика его творчества. Многие статьи были явно компилятивны6. Наиболее гармонично в ряду газетных статей оказались соединены биографические данные и анализ творческого пути поэта в статье, помещенной в ―Приазовском Крае‖ (Чубаров 1898: 2), автору которой удалось кратко охарактеризовать главную заслугу Мицкевича – открытие в польской литературе эры романтизма. Специфику романтизма поэта критик определил как

[...] мрачный байронизм, глубокий мистицизм, осмеивание поклонников анализа и ума, верящих лишь в стеклышко микроскопа и анатомический нож, отрицающих религию как суеверие [...]. (Чубаров 1898: 2)

Он сумел также тактично сказать и о недостатках, содержащихся, на его взгляд, в публицистической работе Мицкевича Книги польского народа и паломничества (перевод этой работы Мицкевича на русский язык в 1916 г. получил название ―Книги польского народа и польского пилигримства‖). Он увидел в ней ―любопытный образчик одностороннего освещения истории‖ и ―продукт болезненного патриотизма‖ (Чубаров 1898:2). При этом он не заметил в ней черт библейской патетики. За него это сделал другой автор, расценивший ее как ―восторженную библейскую прозу‖ (П. М. 1898: 3).

О том же, сколько еще предстояло работы по выяснению биографических данных, свидетельствуют разночтения, касающиеся всех, сколько-нибудь заметных событий жизни Мицкевича. По-разному преподносилось почти все: начиная с места рождения и кончая причиной удаления из Collège de France (одни считали, что это произошло потому, что он занялся с лекторской кафедры проповедью ―товянизма‖, другие – что он просто ―уклонялся от обязанностей лектора‖ . Встречались указания на его ―неспособность к кропотливой и систематической работе ученого‖, которая, однако, не мешала увлекать слушателей ―поэтическим, полным блестящих мыслей изложением‖ (Столетие 1898:2). Раздавались голоса в пользу того, что именно обширные познания позволили Мицкевичу в своих лекциях коснуться таких разнообразных вопросов, как католицизм, польско-русские отношения, польская поэзия, чешское Возрождение, история южных славян (К столетию 1898). Высказывалась мысль, что,

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

хотя,

[...] в преподавании поэт преобладал над ученым, но с научной точки зрения он делал успехи по мере того, как от мало известных веков подходил к более знакомому ему ХVIII веку. (С. М-н. 1898: 2) 7

Различно трактовались и мотивы его поездки в Константинополь (существовали версии о добровольном отъезде и поездке по поручению французского правительства).

Из всех приведенных выше примеров следует одно: юбилей Мицкевича явно активизировал биографические разыскания. И это позволило установить или напомнить об интересных фактах, например, о роли О. Сенковского в его судьбе (тот перевел для него несколько арабских поэм и познакомил с духом арабской поэзии, что привело в итоге к рождению Фариса – см. Шляпкин 1898, 93: 329-330), об отношении министра просвещения А.С.Шишкова к опальному поэту, о точной дате и годе его рождения, о том, что источником любовной лирики, созданной поэтом в России, была, возможно, не К. Собанская, а другая дама, что сонет Аккерманские степи создан по следам поездки в имение одного из друзей. Однако небрежность наборщиков, а иногда, возможно, и самих авторов, приводила к рождению новых ошибок. Особенно грешит этим статья А. Измайлова в ―Биржевых Ведомостях‖ (1898, № 339:1), где перепутано все – и дата рождения (1789!), и год приезда в Россию (1845!), а Собанская была названа не сестрой известного писателя Г. Ржевусского, а его дочерью! Да, и в статье В. Н. Щепкина (1898)8 сонеты 1826 году были отнесены в ―виленскому периоду‖, а перевод Крымских сонетов П. Вяземским был назван ―прозаическим‖.

В оценке творчества поэта тон задавали академические издания. Так И. Шерр (перевод второго тома его фундаментальной Иллюстрированной всеобщей истории литературы на русский язык со статьей о Мицкевиче как раз подоспел к юбилею) нарисовал линию восхождения от отмеченного ―аффектацией и сентиментальностью‖ юношеского романтизма к ―высшему пункту‖ творчества Мицкевича – поэме Пан Тадеуш, которая привлекает ―полным беспристрастием‖, ―поэтической созерцательностью‖ (Шерр 1998, 2: 525). В академическом литературоведении твердо устанавливалась иерархия методов и направлений, приоритет ―спокойного‖ реализма над ―бурным‖ романтизмом и делался вывод: великое произведение может родиться только в душе отрешенного от злободневности художника.

Естественно, что в процессе рассмотрения творчества польского поэта возникали самые разнообразные трактовки романтизма, вплоть до определения романтизма как свойства душевной организации Мицкевича. Он был, по одной из характеристик, романтиком до мозга костей, что рождало повышенную чувствительность, преувеличенность восприятия всех явлений и, в конечном счете, предопределило ―фантастический польский мессианизм‖ (Борей 1898:2). Н.М. Соколов вообще считал, что Мицкевич до конца своих дней оставался романтиком, и даже в Пане Тадеуше реальная жизнь отразилась всего лишь ―до известной степени‖ (Соколов 1898:

1622).

Несомненно, с опорой на академические авторитеты трактовала критика и Пана Тадеуша, воспринимая поэму как ―польскую Одиссею‖, как одновременно ―намеренно и бессознательно идеализируемые‖ воспоминания (Чубаров 1898:2). В поэме выделяли в первую очередь своеобразный пассеизм автора, импульсом к ее созданию объявлялось желание художника ―отдохнуть от картин горя и страданий‖ (Столетие 1898:2). К ее выдающимся художественным достоинствам отнесли

[...] полную равномерность в обработке сцен, образов, людских типов, пластичность изображения, красоту и простоту стиха и языка, вкус к природе и

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

мастерство ее описания, здоровый юмор. (Н. Я. 1898)

Однако при совпадении в целом мнений относительно эстетического совершенства поэмы (исключением было мнение Л. Волкова, расценившего ее образы как марионеточные и ходульные; см. Волков 1898), встречались совершенно различные толкования ее сюжета. Так, уже упомянутый Л. Волков в качестве главного героя отметил Яцека Соплицу (он же ксендз Робак) и выделил события, связанные именно с ним. Любопытную ―адаптацию‖ содержания Пана Тадеуша сделал применительно к детскому восприятию журнал ―Родник‖9:

[...] он очень верно изобразил грубую необузданную жизнь [...] помещиков, их беспрестанные ссоры, нападения друг на друга, их раздоры и жестокость. Поэт показывает нам, в чем находил удовольствие люди того времени: в воинственных набегах, насилиях, обмане, разбое и охотничьих подвигах. Среди этой дикой жизни появляются только два существа более высокой души. Это молодой Тадеуш и его невеста – прелестная девушка Зося. (―Родник‖ 1898, № 12:1088).

А.И. Богданович усмотрел в поэме сложное переплетение сюжетных пластов, в частности, любовного, общественного и патриотического, каждый из которых в свою очередь дробится на отдельные сюжетные линии. Этот критик особо отметил насыщенность ―гаммы любовной мелодии‖ (Богданович 1898: 266), проявляющуюся в разнообразных женских характерах. Он считал Пана Тадеуша образцом высочайшего реализма. И – вопреки общепринятому мнению и объективной истине – в реалистическом духе был склонен толковать все творчество поэта. Его

[...] здоровая и сильная натура, – писал он, – охраняла его воображение от болезненной утонченности, чудовищных преувеличений и дикого разгула фантазии. Инстинктивное чувство меры не покидает его даже в минуты величайшего возбуждения, и мысль, облеченная в образы яркие и полные жизни, свободным полетом возносясь к небесам, не теряет в то же время своего земного оттенка. Оттого все создания Мицкевича глубоко реалистичны как бы они ни были фантастичны по замыслу. (Богданович 1898: 240)

И даже там, где невозможно было отрицать романтическую природу созданного поэтом, Богданович стремится отделить романтизм Мицкевича от романтизма его сподвижников: у него нет ―болезненной утонченности [...] Словацкого, влечения к сверхчувственному миру мистических образов Красиньского, сентиментализма Богдана Залесского‖ (Богданович 1898: 240), он не ориентировался на Новалиса, Тика, Гофмана с их увлечением средними веками, мистическим консерватизмом в политике, туманно-расплывчатой философией. И вообще, по твердому убеждению критика, ―реалист и эпик‖ в Мицкевиче всегда присутствовали, но это было скрыто под ―ложной мантией романтизма‖, которую он ―сбросил‖ в Пане Тадеуше, выступив наконец ―в своем настоящем виде‖ (Богданович 1898: 264).

В наследии поэта пытались обнаружить и другие наиболее значительные вещи. Набор был, правда, довольно однообразен. Немногие вспомнили Оду к молодости, Городскую зиму (см. ―Одесский Листок‖ 1898, № 295:1 [12 декабря]), критико-публицистические статьи, Книги польского народа и польского пилигримства. Только один Богданович упомянул об утерянной утопии Мицкевича, где была нарисована картина будущего общества, в котором утрачены чувства, погибла духовная жизнь, властвует один разум. Критика восхитило, что поэт предвидел развитие техники, говорил о передаче разговоров на расстоянии, возможности слушать оперу и

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

видеть театральные представления, не находясь в театре. Интересен, на взгляд критика, и прогноз поэта относительно нашествия китайцев, которые покорят Европу, будучи прагматичнее европейцев. К этому следует добавит указания В.Чуйко на неосуществленные драматические замыслы поэта.

Некоторых привлекла Гражина, но только единицы сумели увидеть в ней оригинальное сочетание лирического и эпического начал, некий прообраз проблематики Конрада Валленрода. Критик ―Сына Отечества‖ сформулировал ее идею как воплощение борьбы ―между любовью к отчизне и честью, с одной стороны, и самолюбием и мстительностью, с другой‖ (Н. Я. 1898). Он же подчеркнул единство формы и содержания этого произведения: ―возвышенная идея поэмы дополняется красотою образов осенней ночи, битвы, диалога Рымвида и Литавра‖ (Н. Я. 1898). Значительное внимание уделил поэме Фарис критик В. Чуйко (см. ―Северный Вестник‖ 1898, № 1), напомнив читателям различныеинтерпретации этого произведения, предложенные П. Хмелевским и Б. Прусом, из которых первый рассмотрел восточную поэму Мицкевича как аллегорическое произведение, дав довольно-таки прямолинейное толкование всем ее компонентам, а второй посчитал восточный колорит вообще излишним, а сосредоточил свое внимание на характере героя-индивидуалиста Зато без всяких оговорок назвал эту поэму шедевром А. Богданович.

Наибольшие споры вызывала проблематика Конрада Валленрода. Еще в 1897 году Иваном Франко была брошена формула: ―Мицкевич – поэт измены‖ (См. Франко 1897) и естественно, что ее тенденциозная обнаженность не могла не вызвать протеста. Но в этот протест нередко укладывалось и уклонение от желания разобраться в идейном звучании Конрада Валленрода, и отказ от размышлений о нравственном итоге художественного произведения, проповедующего или презентующего в образе героя тот или иной образец поведения. В отчете, например, ―Биржевых Новостей‖ (цит. по: ―Одесские Новости‖ 1898. № 4486.) говорилось, что ―валлерондизм‖ – это ―случайная шелуха, вызванная тогдашними внешними условиями‖, предлагалось отбросить их и помнить, что поэт воспевал ―тончайший аромат духа, любовь к родине‖. Желая защитить Мицкевича от обвинений, критики допускали перехлесты, отказываясь даже обсуждать нравственно-политическую проблематику произведения. Политический подтекст в наследии польского поэта способны увидеть лишь ―близорукие люди‖ (Медведев 1898:1), не желающие признавать, например, что в Пане Тадеуше представители русской нации даны с большей симпатией, чем поляки: ―русские солдаты сражаются храбро [...] капитан Рыков представлен в чертах симпатичных, дурно выставлен лишь один майор Плут, лицо польского происхождения‖ (Налимов 1898: 415) и т.п.

Для многих критиков поэма Конрад Валленрод была заведомо слабой вещью именно в силу ―неблаговидности‖ ее основной идеи, которая, как казалось им, воплощена в эпиграфе из Макиавелли, ей предпосланном: ―нужно быть лисицей и львом‖. Причем подобное предубеждение оказывалось настолько сильным, что критики не допускали мысли, что данный текст можно интерпретировать как-то иначе. Например, как напоминание об ―опасности, происходящей из подчинения одного народа другому‖, в крайнем случае увидеть в нем только ―воинствующий патриотизм‖ (―Сын Отечества‖ (еженед. прил.) 1898 № 50: 399). Поэтому слова об ―апологии измены‖ кочевали из одной статьи в другую.

Но все же чаще верх брало стремление к объективному анализу, в котором преуспел Н. Архангельский, предложивший трактовать поэму с психологической точки зрения. Видеть в ней следствие ―политического отчаяния‖ или ―апофеоз измены‖ можно, указал он, только ―в том случае, если рассматривать ее в связи с общественными настроениями той эпохи, в которой она явилась‖, если ―устанавливать связь [...] польской общественно-политической программы‖ с идеями поэмы. Но это, по мнению критика, слишком ―узкий взгляд‖. Он предлагал сосредоточить внимание на личности главного героя, уяснить трагизм его переживаний, увидеть

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

сокрушающую его внутреннюю борьбу. Психологический же процесс, ―завершившийся победой любви к родине над всеми другими соображениями‖ (Архангельский 1898 № 271:3), сам по себе настолько интересен, что это уже оправдывает появление художественного произведения такого рода. Этого же мнения придерживался и Тан-Богораз, указавший, что ―сомнительность‖ избранной темы искупаются ―глубокой трагичностью внутренней борьбы‖ героя ―и его гибелью после достижения цели‖ (Тан 1898:3). Как вечную расценил проблематику поэмы и автор статьи Адам Мицкевич в ―Сыне Отечества‖, подчеркнув, что ―трагическое положение героя поэмы может бесконечно варьироваться на пространстве истории‖ (Н. Я. 1898). В то же время он тонко заметил, что ―возвеличение теории о цели, оправдывающей средства‖ отнюдь не является прерогативой польского сознания, о чем неустанно заявляют шовинистически ориентированные органы печати. Она ―не чужда была и многим декабристам‖. Важным было и напоминание, что на современников оказывали влияние не идеи, а именно художественная сторона произведения, его лиризм, в котором слышались ―боевой клич, лозунг свободы‖ (Н. Я. 1898).

Наиболее успешно соединил идею произведения и ее романтический колорит Г. Чубаров, сказавший, что в этом произведении

[...] молодое поколение нашло поэтическое выражение своей задачи [...] Чувство начало доминировать над рассудком, поэзия стала руководительницей людей (Чубаров

1898),

избравших себе целью политическую реставрацию Польши. Психолого-биографическое объяснение появления Конрада Валленрода предложили ―Санкт-Петербургские Ведомости‖. Как показалось автору статьи, поэма прежде всего явилась ―отголоском того желчного настроения, которое овладело впечатлительным поэтом, когда он стал глубже вдумываться‖ (П. М. 1898:3) в окружающую обстановку. И вывод, сделанный критиком из этого предположения, можно рассматривать как слово в защиту Мицкевича. Мораль поэмы такова: ―при неравенстве сил борьба открытая немыслима, но возможна борьба глухая, подпольная – измена под личиною преданности‖ (П. М. 1898:2).

Удачно суммировал наиболее распространенные интерпретации Конрада Валленрода А.И.Богданович. Не причислявший это произведение к творческим достижениям поэта (главным образом из-за неясности основной мысли и размытости образа главного героя, хотя это и дает, как ему кажется, определенные преимущества: читатель может ―углубиться в нее и искать [...] отвечающих ему лично настроений‖), критик указал, что поэму действительно можно расценить как пропаганду измены, ―задуманной и предпринятой ради отечества‖. Но одновременно в ней можно увидеть ―мщение судьбы человеку, отрекшемуся от родины и потерявшему цель и смысл существования‖, и рассмотреть как аллегорию, представляющую изображение ―современной поэту эпохи заговоров, тайных союзов и интриг‖ (Богданович 1898: 256).

На наш взгляд, автор статьи в журнале ―Мир Божий‖ сумел убедительно показать противоречие между замыслом поэмы и его реализацией. По крайней мере, герой, задуманный как сильная и яркая личность, способная проникнуться одной идеей и целиком посвятить ей всю жизнь, в реальном пространстве поэмы предстает скорее мечтательным юношей, колеблющимся между страстью к прежней возлюбленной и ненавистью к своему окружению. Он нередко ведет себя настолько неблагоразумно, что ему требуется постоянная психологическая и моральная поддержка. Не избежал, по мнению А.И.Богдановича, автор поэмы и некоторых несуразностей: так, безусловно, комичным выглядит любовное ―воркование‖ старого магистра у подножья башни, куда помещена его возлюбленная, что, естественно, не входило в намерения поэта. В итоге критик признает определенные достоинства поэмы, но они, по его мнению, заключаются по большей части ―в подробностях‖ – лирических отступлениях, балладах и т.п.

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

Меньшее внимание критика уделила Дзядам. Возможно, потому, что из-за своей усложненной формы произведение труднее поддавалось сколько-нибудь определенному толкованию. Наиболее часто подчеркивали крайний субъективизм поэмы. Подробную ее характеристику мы найдем в ―Санкт-Петербургских Ведомостях‖. Передав довольно тщательно перипетии сюжета, автор пришел к следующему заключению: это ―наименее выдержанное‖, крайне субъективное произведение Мицкевича, что-то среднее между поэмой и драмой, населенное ―призраками и сверхъестественными существами‖, полное ―фантастического тумана‖. Третья часть поэмы даже была названа ―тяжелым кошмаром‖ (П.М.1898:2-3). Подчеркнул субъективный момент этой фантастической драмы и Тан-Богораз, решивший, что поэт изобразил свои личные настроения на протяжении ряда лет, начиная от страданий неудовлетворенной любви и кончая горечью разочарований (см. Тан 1898:3). Автобиографию поэта за 10-летие его жизни увидел в ней и автор статьи в газете ―Сын Отечества‖, подписавшийся инициалами Н.Я .

Богдановича же в Густаве привлекла ―невыразимая мука и беспредельная страсть‖, а в Конраде он увидел воплощение народного страдания, хотя, на его взгляд, герой оказался не способен до конца ―постичь тайну‖ народа. Несколько странно выглядит оценка критиком первых частей поэмы, которые ему показались не более, чем ―чувствительными сценками пасторального характера, красивыми и сентиментальными в духе французского ложноклассицизма‖ (Богданович 1898: 248). Последняя же часть, заключающая в себе призыв к спасительной вере, вообще заставляет критика уклониться от оценке: он решил не анализировать ее идейный смысл, сказав только, что в тех исторических условиях призыв к вере звучал как необходимое утешение. Однако он все же не преминул заметить, что с художественной точки зрения фигура Петра не слишком убедительна, в этом герое много риторики и нет ―силы, красоты, вдохновения‖ (Богданович 1898: 262).

―Особое мнение‖ выразил автор ―Одесского Листка‖, выше всего поставивший Крымские сонеты. Их главное достоинство, по его убеждению, абсолютное отсутствие тенденциозности (намек на тенденцию возникает только в сонете, посвященном Бахчисарайскому дворцу), великолепное звучание, оригинальные метафоры. Сонет Мицкевича он сравнил со ―стальной рапирой‖, которая ―заостряется и блестит на своем конце яркой мыслью или сильным чувством‖ (Борей 1898:2). На новаторство жанровой природы сонетов, отличающее их от сонетов Петрарки и заключающееся в том, что поэт нашел способ соединить ―образ с впечатлением, резкими и неожиданными оборотами и переходами от природы к собственному чувству‖ (Н. Я. 1898), было указано в ―Сыне Отечества‖. ―Лирико-описательной поэмой‖ назвал их Богданович, обратив внимание на особое ―задумчиво-грустное и возвышенное‖ настроение, которым они пронизаны

(Богданович 1898: 256).

И все же высшим достижением поэта, как уже говорилось, считали Пана Тадеуша. Настороженной оказывалась оценка Конрада Валленрода, противоречивым было восприятие

Дзядов.

Во многих работах ставилась проблема соотношения в творчестве выдающегося художника слова национальных элементов и общечеловеческих черт. Решалась она большей частью приблизительно, авторы отделывались общими положениями, наподобие следующего: в Мицкевиче, как, впрочем, и в Пушкине, и в Шиллере, и в Байроне, и в Гюго, ―воплощение национального типа... сливается с руководящими идеями современной им эпохи и тем элементом вечного и непреходящего‖, который открывает ―широкие горизонты мысли и чувства, доступные каждому, независимо от национальности‖. Этим вечным и непреходящим объявлялась ―красота, составляющая достояние всего человечества‖ (Н. Я. 1898). Но даже эти достаточно аморфные формулировки призваны были опровергать уже просачивающуюся в критику и литературоведение тенденцию находить классовые критерии для определения ―красоты‖. И если

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

в данном случае ―красота‖ (или эстетическое, что вернее, добавим мы от себя) лишалась национального колорита, но зато она не становилась и выражением дворянских, пролетарских или крестьянских идеалов.

Тем не менее надо признать, что во многих отзывах прочитывалось желание отказать творчеству Мицкевича в национальном своеобразии. И по большей части это обуславливалось не антипольскими настроениями, а недооценкой национальной специфики литературы в целом, что было характерно для всей филологической мысли того времени. Национальное признавалась чем-то временным, несущественным, преходящим по сравнению с вечными, ―немеркнущими‖ проблемами и достоинствами. Наиболее определенно это мнение выразила газета ―Южное Обозрение‖:

При жизни поэта народность еще может иметь и имеет значение. Но после смерти это временное и народное значение исчезает и остается только одно: общечеловеческое. (―Южное Обозрение‖ 1898:2)

Поэтому многие из тех, кто желал особым образом отметить заслуги Мицкевича, выводили его за пределы польской культуры. Именно общечеловеческое начало, считали они, наиболее полно выражается в художественном творчестве, что и делает эту область особенной, не доступной простым смертным. Именно творчество укрепляет те мысли и чувства, которыми ―держится мир и обеспечивается человеческий прогресс‖. Поэтому критик журнала ―Нива‖ отводит Мицкевичу место ―среди выдающихся поэтов всех времен и народов‖, чья лира издавала звуки, ―одинаково дорогие человеку, где бы он ни жил и какому бы народу ни принадлежал‖

(―Нива‖ 1898: 1039).

Наиболее развернутую аргументацию этой точки зрения (даже представив отчасти ―русское‖ в качестве ―общечеловеческого‖) предложил А. Амфитеатров, написавший, что национальный ―гений кристаллизуется из поколения в поколение, пока не сложится для всего мира в форму общечеловеческой красоты, художественной правды, общей всем векам и народам‖. Завершил он свои рассуждения следующим образом: ―Верх над конечным возьмет бесконечное‖; А. Толстой, Шекспир, Гете, Спиноза, Леонардо да Винчи для нас – ―не англичанин, не немец, не еврей, не итальянец – они наши отцы по духу, они вне языка, времени, национальности, они – общие родные‖ (Амфитеатров 1898:2). Как заочное возражение ему можно расценить высказывание Тана-Богораза, указавшего, что жизненность польской нации после всех исторических трагедий, выпавших на ее долю, доказал именно национальный язык, вызвавший ―из глубины народных недр могучую фигуру поэта‖ (Тан 1898:2).

В то же время существовало мнение, согласно которому Мицкевич (в противоположность Пушкину, погрузившемуся в ―решение вечных загадок истории и человеческой судьбы‖, вторгшемуся ―в те высокие области идеала, где временное и земное утрачивает свое значение‖ и оставшемуся русским только в языке своих произведений)

[...] все силы своего огромного таланта, весь трепет своего отзывчивого и болезненно впечатлительного сердца отдал своей родной Польше и стал великим национальным поэтом, во имя родины отказавшись от лавров мирового поэта. (Соколов 1898: 1621, 1622)

Сходную мысль высказал и Богданович:

Он поэт не мировой скорби, а народной. Это суживает пределы его значения как общечеловеческого поэта. В этом отношении он истинно польский национальный