Венгеров С.А.. Последний завет Пушкина

Последний завет Пушкина

Давно уже идетъ въ русской литератур? споръ о назначеніи искусства. Въ чемъ истинная задача искусства вообще и поэзіи въ частности?

Самодовл?ющая-ли это величина, процв?тающая, достигающая полнаго развитія только тогда, когда она отдается всец?ло своимъ внутреннимъ потребностямъ?

Или-же, напротивъ того, великая способность волновать сердца людей, великое очарованіе искусства только тогда и проявляется во всей своей сил?, когда оно соединено съ желаніемъ научить чему-нибудь. Рядомъ съ исканіемъ художественной красоты, художественнаго совершенства, не должно-ли художественное произведеніе быть проникнуто опред?леннымъ стремленіемъ осв?тить ту или другую проблему общественной жизни и морали?

Авторъ настоящей зам?тки, въ другомъ м?ст?, бросивъ взглядъ на весь ходъ нашей литературы за два в?ка европейскаго періода ея существованія, приходитъ къ тому выводу, что русская литература никогда не замыкалась въ сфер? чисто-художественныхъ интересовъ. Она всегда была ка?едрой, съ которой раздавалось учительное слово. Вс? крупные д?ятели нашей литературы, въ той или другой форм?, отзывались на потребности времени и были художниками-пропов?дниками.

Не составляетъ исключенія и Пушкинъ, хотя взгляды его на задачи искусства всего мен?е отличаются устойчивостью. Сердито говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ: "ц?ль поэзіи -- поэзія". Но не говоритъ-ли намъ посл?дній зав?тъ великаго поэта -- его величественное стихотвореніе "Я памятникъ себ? воздвигъ нерукотворный" о чемъ-то совс?мъ иномъ? Какой другой можно сд?лать изъ него выводъ, какъ не тотъ, что основная задача поэзіи -- возбужденіе "чувствъ добрыхъ".

Зигзагами шли общественныя и литературныя настроенія Пушкина.

Въ Александровскую эпоху Пушкинъ былъ живымъ отраженіемъ безпокойнаго настроенія времени и самъ себя характеризовалъ, какъ поэта, который "свободу лишь ум?етъ славить". Въ первыхъ романтическихъ поэмахъ своихъ и отд?льныхъ стихотвореніяхъ, онъ бросалъ страстный вызовъ тиранніи и вс?мъ старымъ традиціямъ, провозглашалъ свободу чувствъ и

пропов?дывалъ презр?ніе къ условнымъ формамъ.

Со второй половины 20-хъ годовъ улеглось броженіе и самого Пушкина, и общества, и поэтъ вступаетъ въ такъ называемый "объективный" періодъ своего творчества.

Но помимо того, что и это стремленіе къ объективному творчеству было отраженіемъ настроенія времени, утомленнаго возбужденіемъ посл?днихъ л?тъ царствованія Александра и жаждавшаго спокойствія, помимо этого косвеннаго служенія нуждамъ времени, Пушкинъ никогда не былъ въ состояніи совладать съ живой натурой своей и оставаться на олимпійскихъ высотахъ безразличнаго творчества.

Всеобъемлющій геній Пушкина никогда не успокаивался на чемъ-нибудь одномъ, и никто точн?е его самого не исполнялъ зав?та, который онъ далъ поэту:

... Дорогою свободной Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ.

И такъ какъ отзывчивая натура влекла его то въ одну, то въ другую сторону, то каждая изъ главныхъ литературныхъ теорій нашихъ -- и сторонники "чистаго искусства" и апологеты искусства общественнаго -- можетъ подтвердить свои положенія ссылками на Пушкина. Недаромъ в?дь сравнивалъ Пушкинъ поэта съ "эхомъ", которое на все отзывается, будь то "гласъ бури и валовъ", или мирный "крикъ сельскихъ пастуховъ".

Да, въ минуту полемическаго раздраженія и притомъ совс?мъ особаго рода (вовсе не антидемократическаго, какъ принято думать), онъ, д?йствительно, воскликнулъ въ "Черни":

Мы рождены для вдохновенья, Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.

Но разв? это же самое стихотвореніе не есть полное нарушеніе провозглашенныхъ въ немъ принциповъ? В?дь въ немъ н?тъ ни звуковъ сладкихъ, ни молитвъ, и въ общемъ оно представляетъ собою яркій образчикъ тенденціозно-дидактическаго запрещенія идти дорогою свободною, куда влечетъ поэта его свободный отъ какихъ бы то ни было запрещеній умъ:

Не для житейскаго волненія, Не для корысти, не для битвъ

будто бы созданъ поэтъ. И всл?дъ зат?мъ пишется страстный памфлетъ "Клеветникамъ Россіи" -- откликъ на злобу дня въ буквальномъ смысл? слова -- на дебаты въ одномъ изъ зас?даній французскаго парламента.

Въ оградахъ вашихъ съ улицъ шумныхъ Сметаютъ соръ -- полезный трудъ.

Но но забывъ свое служенье, Алтарь и жертвоприношенье, Жрецы-ль у васъ метлу берутъ.

Такъ иронизируетъ поэтъ, когда ему предлагаютъ быть "полезнымъ". А черезъ н?сколько л?тъ этотъ же жрецъ, единственно изъ желанія быть полезнымъ, берется за метлу журналиста,

и великое дарованіе тратится на сметаніе сора, внесеннаго въ литературу Булгариными и Ко.

Ты можешь, ближняго любя, Давать намъ см?лые уроки, А мы послушаемъ тебя,--

проситъ поэта "чернь", т. е. публика, вс?мъ ходомъ русской литературы пріученная получать отъ нея поученія. Но поэтъ презрительно отказывается:

Идите прочь, какое д?ло Поэту мирному до васъ?

А въ это самое время онъ заканчивалъ "Евгенія Он?гина", въ которомъ жизнь "Черни" отразилась съ небывалою до того полнотою и въ которомъ въ пл?нительномъ образ? Татьяны былъ преподанъ одинъ изъ самыхъ знаменитыхъ и волнующихъ уроковъ жизни, когда-либо преподанныхъ русской литературой. Прошли почти 80 л?тъ, какъ Татьяна отв?тила Он?гину:

Я васъ люблю, къ чему лукавить. Но я другому отдана,

Ябуду в?къ ему в?рна,--

иэтотъ отв?тъ не перестаетъ до сихъ поръ волновать русскаго читателя и поднимать въ немъ вопросы нравственнаго порядка. Многое, очень многое въ геніальномъ роман? перестало интересовать поздн?йшаго читателя, на многое онъ сталъ смотр?ть исключительно съ исторической точки зр?нія. Но образъ Татьяны, олицетворившій въ себ? полную свободу отъ условности съ неумолимымъ сознаніемъ долга, навсегда вр?зался въ сердце русскаго читателя. Каждое покол?ніе им?етъ свое отношеніе къ отв?ту Татьяны,-- то восторженно-положительное, то насм?шливо-отрицательное, но во всякомъ случа? не безразличное. "См?лый урокъ" на практик? былъ данъ поэтомъ, теоретически отъ него отказавшимся. На практик?, сл?довательно, поэтъ и въ эпоху своего пренебреженія ко всему тому, что не есть интересъ чисто-художественный, никакъ не могъ удержаться въ ограниченной сфер? чисто-эстетическихъ настроеній и тоже сталъ учителемъ жизни. Да и какъ тому иначе быть? Разв? есть что-нибудь безразличное въ жизни и даже въ "мертвой" для другихъ, но живой для поэта природ?.

И не только сталъ Пушкинъ учителемъ жизни, но въ учительномъ характер? литературы усмотр?лъ ея высшее назначеніе. Въ 1830 году Пушкина усиленно занимаетъ мысль о смерти, онъ заказываетъ себ? даже могилу въ Святогорскомъ монастыр?, гд? вскор? и пришлось ему опочить в?чнымъ сномъ. Правильно или неправильно -- это другой вопросъ, онъ чувствуетъ потребности подвести итоги всей д?ятельности, опред?лить сущность своего значенія въ исторіи русскаго слова. Онъ пишетъ -- "Я памятникъ воздвигъ себ? нерукотворный", гд? съ тою величавою простотою, которая характеризуетъ истинно-великихъ людей, говоритъ безъ всякаго жеманства, безъ всякой ложной скромности о своемъ безсмертіи. Создатель русской поэзіи не сомн?вается въ томъ, что будетъ "славенъ, доколь въ подлунномъ мір? живъ будетъ хоть одинъ піитъ", что слухъ о немъ "пройдетъ по всей Руси великой" и назоветъ его "всякъ сущій въ ней языкъ".

Но за что же, однако, ему столь великій почетъ?

Идолго буду т?мъ любезенъ я народу,

Что чувства добрыя и лирой пробуждалъ.

Самъ по себ? этотъ отв?тъ столь знаменателенъ, что не нуждается ни въ какихъ дальн?йшихъ поясненіяхъ. Бол?е яркаго подкр?пленія нашего утвержденія не придумаешь. Пушкинъ, этотъ идолъ всякаго приверженца теоріи "чистаго" искусства, въ одну изъ торжественн?йшихъ минутъ своей духовной жизни превыше всего ц?нитъ въ литератур? учительность.

Но интересъ Пушкинской формулировки назначенія литературы еще безм?рно возрастаетъ, когда мы обратимся къ воспроизведенному на предыдущей страниц? черновику знаменитаго стихотворенія.

Оказывается, что первоначально Пушкинъ, совершенно въ дух? "чистаго" искусства, такъ опред?лилъ свое значеніе:

И долго буду т?мъ любезенъ я народу, Что звуки новыя для п?сенъ я обр?лъ.

Твердо и безъ столь обычныхъ у него помарокъ, т. е. безъ колебанія написалъ Пушкинъ подчеркнутый стихъ, въ которомъ выразилъ свое теоретическое литературное credo.

Но вотъ онъ перечитываетъ плодъ непосредственнаго вдохновенія, снова вдумывается въ тему и предъ лицомъ в?чности открываются новые горизонты. Н?тъ, мало для поэта истинно-великаго однихъ эстетическихъ достоинствъ, только къ памятнику того не заростетъ "народная тропа", кто пробуждаетъ "добрыя чувства", кто былъ учителемъ жизни.

И зачеркивается формула эстетическая, а взам?нъ ея дается учительно гражданская.

С. Венгеровъ