Лекция 5. Культура России в хх веке.

1. Русская культура в начале хх столетия.

2. Духовные искания русской интеллигенции: сборник «Вехи».

1. Конец XIX - начало XX века ознаменовался глубоким кризисом, охватившим всю европейскую культуру, явившимся следствием разочарования в прежних идеалах и ощущением приближения гибели существующего общественно-политического строя.

Но этот же кризис породил великую эпоху - эпоху русского культурного ренессанса начала века - одну «из самых утонченных эпох в истории русской культуры». Это была эпоха творческого подъема поэзии и искусства после периода упадка.

Наш культурный ренессанс произошел в предреволюционную эпоху, в атмосфере надвигающейся огромной войны и огромной революции. Ничего устойчивого более не было. Исторические тела расплавились. Не только Россия, но и весь мир переходил в жидкое состояние... В эти годы России было послано много даров. Это была эпоха пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувствительности, религиозного беспокойства и искания, интереса к мистике и оккультизму.

«СИМВОЛИЗМ» - направление в европейском и русском искусстве, возникшее на рубеже XX столетия, сосредоточенное преимущественно на художественном выражении посредством СИМВОЛА «вещей в себе» и идей, находящихся за пределами чувственного восприятия. Стремясь прорваться сквозь видимую реальность к «скрытым реальностям», сверхвременной идеальной сущности мира, его «нетленной» Красоте, символисты выразили тоску по духовной свободе, трагическое предчувствие мировых социально-исторических сдвигов, доверие к вековым культурным ценностям как единящему началу.

Поначалу символическая поэзия формировалась как поэзия романтическая и индивидуалистическая, отделившая себя от многоголосия «улицы», замкнувшаяся в мире личных переживаний и впечатлений.

Те истины и критерии, которые были открыты и сформулированы в XIX столетии, ныне уже не удовлетворяли. Требовалась новая концепция, которая соответствовала бы новому времени. Надо отдать должное символистам - они не примкнули ни к одному из стереотипов, созданных в XIX веке.

По характеру своих внутренних связей поэзия символизма развивалась в то время в направлении все более глубокой трансформации непосредственных жизненных впечатлений, их таинственного осмысления, целью которого было не установление реальных связей и зависимостей, а постижение «потаенного» смысла вещей. Эта черта и лежала в основе творческого метода поэтов символизма, их поэтики, если брать эти категории в условных и общих для всего течения чертах.

Начало XX века время расцвета, обновления и углубления символистской лирики. Никакое другое направление в поэзии не могло в эти годы соперничать с символизмом ни по количеству выпускавшихся сборников, ни по влиянию на читающую публику.

Символизм был явлением неоднородным, объединявшим в своих рядах поэтов, придерживающихся самых разноречивых взглядов. Некоторые из них очень скоро осознали бесперспективность поэтического субъективизма, другим на это потребовалось время.

Коротко о тех людях, которые стояли у истоков символизма, и о тех поэтах, в чьем творчестве наиболее ярко выражено данное направление.

Одни из символистов, такие как, Николай Минский, Дмитрий Мережковский, начинали свой творческий путь как представители гражданской поэзии, а затем стали ориентироваться на идеи «богостроительства» и «религиозной общественности». Н.Минский после 1884 года разочаровался в народнической идеологии и стал теоретиком и практиком декадентской поэзии, проповедником идей Ницше и индивидуализма. В период революции 1905 года в стихах Минского снова появились гражданские мотивы. В 1905 году Н.Минский издавал газету «Новая жизнь», ставшую легальным органом большевиков. Работа Д.Мережковского «О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы» (1893) являлась эстетической декларацией русского декадентства. В своих романах и пьесах, написанных на историческом материале и развивающих концепцию неохристианства, Мережковский пытался осмыслить мировую историю как вечную борьбу «религии духа» и «религии плоти». Мережковский - автор исследования «Л.Толстой и Достоевский» (1901-02), которое вызвало огромный интерес у современников.

Другие - например, Валерий Брюсов, Константин Бальмонт (их еще иногда называли «старшими символистами») - рассматривали символизм как новый этап в поступательном развитии искусства, пришедший на смену реализму, и во многом исходили из концепции «искусства для искусства». Поэзии В.Брюсова присуща историко-культурная проблематика, рационализм, завершенность образов, декламационный строй. В стихах К.Бальмонта - культ Я, игра мимолетностей, противопоставление «железному веку» первозданно целостного «солнечного» начала; музыкальность.

И, наконец, третьи - так называемые «младшие» символисты (Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов) - были приверженцы философско-религиозного понимания мира в духе учения философа Вл. Соловьева. Если в первом поэтическом сборнике А.Блока «Стихи о Прекрасной Даме» (1903) встречаются часто экстатические песни, которые поэт обращал к своей Прекрасной Даме, то уже в сборнике «Нечаянная радость» (1907) Блок явно идет к реализму, заявляя в предисловии к сборнику: «Нечаянная радость» - это мой образ грядущего мира». Для ранней поэзии А.Белого характерны мистические мотивы, гротескное восприятие действительности («симфонии»), формальное экспериментаторство. Поэзия Вяч.Иванова ориентирована на культурно-философскую проблематику античности и средневековья; концепция творчества - религиозно-эстетическая.

Символисты постоянно спорили друг с другом, пытаясь доказать правоту именно своих суждений об этом литературном направлении. Так, В.Брюсов рассматривал его как средство создания принципиально нового искусства; К.Бальмонт видел в нем путь постижения сокровенных, неразгаданных глубин человеческой души; Вяч.Иванов считал, что символизм поможет преодолеть разрыв между художником и народом, а А.Белый был убежден, что это та основа, на которой будет создано новое искусство, способное преобразить человеческую личность.

Андрей Белый - поэт самобытный и оригинальный. В его поэзии контрастно сосуществовали пафос и ирония, бытовые зарисовки и интимные переживания, картины природы и философские размышления. В 1904 году выпустил книгу стихов «Золото в лазури», в которой заявил о себе как талантливый поэт-символист.

Андрей Белый, как теоретик символизма, так раскрывает смысл своей платформы: «символизм, приемля лозунги исторических школ, их вскрывает в их «плюсах» и «минусах»; он - самосознание творчества, как критицизм; до него оно слепо: он противопоставляет себя «школам» там, где эти школы нарушают основной лозунг единства формы и содержания; романтики его нарушают в сторону содержания, переживаемого субъективно; сентенционизм - в сторону содержания, понимаемого абстрактно; современный классицизм (пассеизм) его нарушает в сторону формы.

Единство формы и содержания нельзя брать... ни зависимостью содержания от формы (грех формалистов), ни исключительной зависимостью приема конструкции от абстрактно понятого содержания (конструктивизм). «Реализм, романтизм... проявление единого принципа творчества» - в символизме».

Значительное место в творчестве А.Белого занимала проза. Его перу принадлежат романы «Серебряный голубь» (1909), «Петербург» (1913-1914), «Котик Летаев» (1922), трилогия «Москва» (1926-1932), для которых характерны временные смещения, разорванность и клочковатость сюжета, свободная композиция, нарочитое использование разных ритмов повествования.

Символизм Белого - особый символизм, имеющий мало общего со словесной догматикой Брюсова, или многословием «Стихов о Прекрасной Даме» Блока, или импрессионизмом Анненского. Он весь нацелен в будущее, он гораздо больше имеет общего со стиховой разорванностью Цветаевой, с речью «точной и нагой» Маяковского. Его стихи лишены шифра, шифр здесь заменила ассоциация, которая стала главным поэтическим средством не только Белого-поэта, но и Белого-прозаика, и даже Белого-критика и публициста. Математически точно рассчитанное употребление слова и словесного образа постоянно взаимодействует у Белого со стихией его лирического «я», в которой господствует уже не только зрительное, но и музыкальное начало.

Всю жизнь, с ранней юности, А.Белым владело одно грандиозное чувство - чувство мирового неблагополучия, едва ли не надвигающегося «конца света». Это чувство Белый пронес через всю свою жизнь, им питал свои произведения, им же напитал и главную, искомую идею всей своей жизни и своего творчества - идею братства всех людей на свете, идею духовного родства, которое перекрыло бы все барьеры, прошло бы поверх социальных различий и социального антагонизма, давши в итоге возможность людям - каждому человеку в отдельности и всему человечеству в целом - сохранить себя, индивидуальные особенности своей натуры в эти грозные и чреватые годы.

Своей вечной неудовлетворенностью и напряженностью исканий, глубоким гуманизмом, нравственной чистотой и непосредственностью, этическим максимализмом, художественными и поэтическими открытиями, глубиной идей и пророчеств, стремлением отыскать выход из того кризисного состояния, в котором оказалось человечество, наконец, самим характером своей личности - нервной, ищущей, срывающейся в бездны отчаяния, но и воспаряющей на высоты великих прозрений, - всем этим Белый прочно вписал свое имя в историю XX века.

К концу первого десятилетия XX века символизм, как школа, приходит в упадок. Появляются отдельные произведения поэтов-символистов, но влияние его, как школы, утрачено. Все молодое, жизнеспособное, бодрое уже вне его. Символизм не дает уже новых имен.

Символизм изжил себя самого, и изживание это пошло по двум направлениям. С одной стороны, требование обязательной "мистики", "раскрытия тайны", "постижения" бесконечного в конечном привело к утрате подлинности поэзии; "религиозный' и мистический пафос "корифеев символизма оказался подмененным своего рода мистическим трафаретом, шаблоном. С другой — увлечением "музыкальной основой" стиха привело к созданию поэзии, лишенной всякого логического смысла, в которой слово низведено до роли уже не музыкального звука, а жестяной, звенящей побрякушки.

Соответственно с этим и реакция против символизма, а в последствии борьба с ним, шли по тем же двум основным линиям. По одной из них против идеологии символизма выступили "акмеисты".

"Акмеизм (от греч. akme - высшая степень чего-либо, цветущая сила), течение в русской поэзии 1910-х годов провозгласил освобождение поэзии от символистских порывов к "идеальному", от многозначности и текучести образов, усложненной метафоричности, возврат к материальному миру, предмету, стихии "естества", точному значению слова.

Идея такого нового направления в литературе впервые была высказана Михаилом Кузминым (1872 – 1936) в его статье “О прекрасной ясности” (1910). В ней были изложены все основные постулаты будущих акмеистов. Собственно акмеистическое движение возникло в 1913 году на почве авторского объединения “Цех поэтов”, в который входили Николай Гумилев, Сергей Городецкий (1884 – 1967), Анна Ахматова (1889 – 1966) и Осип Мандельштам (1891 – 1938).

В это время среди множества стихов, опубликованных в петербургских журналах, читатель не мог не задержать внимания на таких, например, строчках:

Я душу обрету иную,

Всё, что дразнило, уловя.

Благославлю я золотую

Дорогу к солнцу от червя.

( Н.С.Гумилёв)

И часы с кукушкой ночи рады,

Все слышней их четкий разговор.

В щелочку смотрю я: конокрады

Зажигают под холмом костер.

(А.А.Ахматова)

Но я люблю на дюнах казино,

Широкий вид в туманное окно

И тонкий луч на скатерти измятой.

(О.Э. Мандельштам)

Эти трое поэтов назвали себя акмеистами. Приятие земного мира в его зримой конкретности, острый взгляд на подробности бытия, живое и непосредственное ощущение природы, культуры, мироздания и вещного мира, мысль о равноправии всего сущего — вот, что их объединяло в ту пору. Почти все они прошли ранее выучку у мастеров символизма, но в какой-то момент решили отвергнуть свойственные символистам устремленность к "мирам иным" и пренебрежение к земной, предметной реальности.

Отличительной чертой поэзии акмеизма является ее вещественная реальность, предметность. Акмеизм полюбил вещи такой же страстной, беззаветной любовью, как символизм любил "соответствия", мистику, тайну. Для него все в жизни было ясно. В значительной степени он был таким же эстетством, как и символизм и в этом отношении он, несомненно, находится с ним в преемственной связи, но эстетизм акмеизма уже иного порядка, чем эстетизм символизма.

Акмеисты любили производить свою генеалогию от символиста Ин. Анненского и в этом они, несомненно, правы. Ин.Анненский стоял особняком среди символистов. Отдав дань раннему декадентству и его настроениям, он почти совсем не отразил в своем творчестве идеологии позднего московского символизма и в то время как Бальмонт, а за ним и многие другие поэты-символисты заблудились в "словесной эквилибристике", — по меткому выражению А.Белого, захлебнулись в потоке бесформенности, и "духа музыки", залившем символическую поэзию, он нашел в себе силы пойти по другому пути. Поэзия Ин.Анненского знаменовала собой переворот от духа музыки и эстетствующей мистики к простоте, лаконичности и ясности стиха, к земной реальности тем и какой-то поземному амистичной тяжелости настроения.

Ясность и простота построения стиха Ин.Анненского была хорошо усвоена акмеистами. Их стих приобрел четкость очертаний, логическую силу и вещественную весомость. Акмеизм был резким и определенным поворотом русской поэзии XX века к классицизму. Но именно только поворотом, а не завершением — это необходимо иметь все время в виду, так как акмеизм носил в себе все же много черт еще не окончательно изжитого романтического символизма.

В целом поэзия акмеистов была образцами в большинстве случаев уступающего символизму, но все же очень высокого мастерства. Это мастерство, в противоположность пламенности и экспрессии лучших достижений символизма, носило в себе налет какого-то замкнутого в себе, утонченного аристократизма, чаще всего холодного, спокойного и бесстрастного.

В XIX в., наряду с потрясающим развитием литературы, наблюдается и ярчайшие взлеты культуры искусства России, причем искусство и литература находятся во взаимодействии, что обогащает те или иные художественные образы.

В истории русской культуры конец XIX — начало XX в. получил название «серебряного века» русской культуры, который начинается «Миром искусства» и заканчивается акмеизмом. «Мир искусства» — это организация, возникшая в 1898г. и объединившая мастеров самой высокой художественной культуры, художественную элиту России тех времен. В этом объединении участвовали почти все известные художники — А.Бенуа, К.Сомов, Л.Бакст, Е.Лансере, А.Головин, М.Добужинский, М.Врубель, В.Серов, К.Коровин, И.Левитан, М.Нестеров, Н.Рерих, Б.Кустодиев, К.Петров-Водкин, Ф.Малявин, М.Ларионов, Н.Гончарова и др. Огромное значение для формирования «Мира искусств» имела личность С. Дягилева, мецената и организатора выставок, а впоследствии — импресарио гастролей русского балета и оперы за границей, так называемых «Русских сезонов».

Благодаря деятельности Дягилева русское искусство получает широкое международное признание. Организованные им «Русские сезоны» в Париже относятся к числу этапных событий в истории отечественной музыки, живописи, оперного и балетного искусства. В 1906 г. парижанам была представлена выставка «Два века русской живописи и скульптуры», которая экспонировалась затем в Берлине и Венеции. Это был первый акт всеевропейского признания «Мира искусства», а также открытия русской живописи XIX — начала XX в. в целом для западной критики и настоящий триумф русского искусства. В следующем году Париж мог познакомиться с русской музыкой от Глинки до Скрябина. В 1906 г. здесь с исключительным успехом выступал наш гениальный певец Ф. Шаляпин, исполнивший партию царя Бориса в опере Мусоргского «Борис Годунов». Наконец, с 1909г. в Париже начались «Русские сезоны» балета, продолжавшиеся в течение нескольких лет (до 1912 г.).

С «Русскими сезонами» связан расцвет творчества многих деятелей в области музыки, живописи и танца. Одним из крупнейших новаторов русского балета начала XXв. был М. Фокин, который утверждал драматургию как идейную основу балетного спектакля и стремился путем «содружества танца, музыки и живописи» к созданию психологически содержательного и правдивого образа. Во многом взгляды Фокина близки эстетике советского балета. Хореографический этюд «Умирающий лебедь» на музыку французского композитора Сен-Санса, созданный им для Анны Павловой, запечатленный в рисунке В.Серова, стал символом русского классического балета.

Под редакцией Дягилева с 1899 по 1904г. издавался журнал «Мир искусства», состоявший из двух отделов: художественного и литературного. В последнем отделе публиковались сначала работы религиозно-философского плана под редакцией Д. Мережковского и 3.Гиппиус, а затем — труды по теории эстетики символистов во главе с А. Белым и В.Брюсовым. В редакционных статьях первых номеров журнала были четко сформулированы основные положения «мирискусников» об автономии искусства, о том, что проблемы современного искусства и культуры в целом — это исключительно проблемы художественной формы и что главная задача искусства — воспитание эстетических вкусов русского общества, прежде всего через знакомство с произведениями мирового искусства. Нужно отдать им должное: благодаря «мирискусникам» действительно по-новому было оценено английское и немецкое искусство, а главное — открытием для многих стала живопись русского XVIII в. и архитектура петербургского классицизма. Можно сказать, что «серебряный век» русской культуры — это век культуры высокого ранга и виртуозности, культуры воспоминания предшествующей отечественной культуры, культуры цитаты. Русская культура этого времени представляет собой синтез старой дворянской и разночинной культур. Значительный вклад «Мира искусства» состоит в организации грандиозной исторической выставки русской живописи от иконописи до современности за границей.

Многое из творческого подъема того времени вошло в дальнейшее развитие русской культуры и сейчас есть достояние всех русских культурных людей. Но тогда было опьянение творчеством, новизна, напряженность, борьба, вызов.

В заключении словами Н.Бердяева хочется описать весь ужас, весь трагизм положения, в котором оказались творцы духовной культуры, цвет нации, лучшие умы не только России, но и мира.

«Несчастье культурного ренессанса начала XX века было в том, что в нем культурная элита была изолирована в небольшом круге и оторвана от широких социальных течений того времени. Это имело роковые последствия в характере, который приняла русская революция. Русские люди того времени жили в разных этажах и даже в разных веках. Культурный ренессанс не имел сколько-нибудь широкого социального излучения. Многие сторонники и выразители культурного ренессанса оставались левыми, сочувствовали революции, но было охлаждение к социальным вопросам, была поглощенность новыми проблемами философского, эстетического, религиозного, мистического характера, которые оставались чуждыми людям, активно участвовавшим в социальном движении... Интеллигенция совершила акт самоубийства. В России до революции образовались как бы две расы. И вина была на обеих сторонах, то есть и на деятелях ренессанса, на их социальном и нравственном равнодушии...

Раскол, характерный для русской истории, раскол, нараставший весь XIX век, бездна, развернувшаяся между верхним утонченным культурным слоем и широкими кругами, народными и интеллигентскими, привели к тому, что русский культурный ренессанс провалился в эту раскрывшуюся бездну. Революция начала уничтожать этот культурный ренессанс и преследовать творцов культуры... Деятели русской духовной культуры в значительной своей части принуждены были переселиться за рубеж. Отчасти это была расплата за социальное равнодушие творцов духовной культуры».

2. Переход к ХХ веку в русской культуре отразился весьма символично, Это сборник “Вехи”. Он отразил духовные позиции русской интеллигенции конца ХIХ начала ХХ века. Авторы «Вех» (М.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, М.Д. Гершензон, А. С. Изгоев, П.Б. Кистяковский, П.Б. Струве, С.Л. Франк) высту­пили с одной стороны, с резкой критикой максималистических идей революционно настроенной части интеллигенции, с другой стороны, обоснованием философских основ нового мировоззрения, как преодолевающего ограниченность позитивизма и материализма путем синтеза знания и веры.

Большая часть авторов сборника были философами, остававшимися ими при обсуждении любых вопросов - экономических, религиозных, политических.

Уже поэтому рассматриваемые в сборнике проблемы не могли не предстать философскими, в силу чего их рассмотрение вышло за рамки непосредственной задачи книги – критики интеллигентского миросозерцания. Русской интеллигенции была свойственна философская направленность мысли. Она, как отмечал М.А. Бердя­ев, всегда «умудрялась даже самым практическим общественным интересам придавать философский характер...» Черта эта отрази­лась в нашей публицистике, которая учила смыслу жизни и была не столько конкретной и практической, сколько отвлеченной и фи­лософской даже в рассмотрении проблем экономических.

Спустя три года после выхода сборника, Струве еще раз разъ­ясняя концептуальные позиции авторов, подчеркивал, что «основ­ное в “Вехах” основное и шире всякой политики как таковой».

Франк, сожалея о том, что общественное мнение восприняло, прежде всего, политическую сторону дела, также подчеркивал, что последняя была для них «хотя и существенной, но все же произ­водной от более основной задачи – пересмотра самих духовных основ господствующего миросозерцания».

Общественное мнение восприняло, прежде всего, политическую сторону дела, что стало трагедией сборника, ибо это затруднило адекватную оценку и понимание духовно-реформаторской задачи книги, а именно - показать на критике «интеллигенции» основное значение для жизни религиозного сознания.

Сборник поставил на обсуждение извечные философские во­просы - об исторической необходимости и человеческой свободе, о насилии и его роли в общественной жизни, о личности и общест­венности как условии и границе ее самореализации, о религиозных основах культуры.

Само поражение революции 1905 года, ставшее непосредст­венным поводом спора, предполагалось рассматривать как проблему культурно-философскую.

«Вехи» выступили против тех, кто подменил тезис об объек­тивности исторического процесса субъективными пророчествами о скорейшем наступлении социализма возможности фантастического скачка «из царства необходимости в царство свободы».

Суть дела, как писал Струве, «не в том, как делали револю­цию, а в том, что ее вообще делали», подчеркивая, что смысл его утверждения связан именно с понятием «делание», выражающим неоправданное вмешательство в исторический процесс с целью его ускорения «революционным взвинчиванием рабочего класса», про­воцирующим государство на террор.

Отстаивая целесообразность широких социальных реформ, противоречащих объективному ходу исторического процесса, торы «Вех», несмотря на мотивационные различия, определившие их расхождение в отношении к революции, сходились в одном интерпретации ее как нарушение естественного хода историческо­го процесса. В этом суть историософской концепции сборника, в основе которой лежит понимание культуры как творческой реали­зации вовне внутренних духовных ценностей, а человеческой сво­боды как духовного творчества. В основе веховской концепции лежит признание примата духовной жизни человека над социаль­ными формами – в том смысле, что при наличии связи между обо­ими началами и совершенствования является сознание, а не мерт­вая сила учреждений.

Все авторы исходили из признания самоценности внутренней жизни личности как творческой силы человеческого бытия, из признания, что именно она, а не самодовлеющее начало политиче­ского порядка, является основанием для всякого общественного строительства.

Этического релятивизму были противопоставлены поиски аб­солютных нравственных принципов, в которых виделись гарантии от всех видов духовного рабства, отрицание «безусловного прима­та общественных форм», идея «первенства личной духовной жизни над внешними формами общежития».

Эти идеи легли в основание, предложенной «Вехами» философско-исторической конструкции, они же определили и суть уп­река, брошенного интеллигенции культивируя общественность, стремясь к улучшению ее форм, она упустила из виду личность, момент творчества и сознания, чем был нанесен непоправимый вред культуре как процессу «самовоспитания» и объективации че­ловеческого духа.

В начале века интеллигенцию составляла группа людей, напо­минающая, по словам Бердяева, «монашеский орден или религиоз­ную сетку», пополнявшуюся из разных классов, основной фигурой стал революционер, пришедший на смену разночинцу. И неважно, что число интеллигентов, на практике следовавших этим путем, было незначительно, важно, что святость революционного знамени признавали все.

Лавров и Михайловский были вытеснены Плехановым, а чуть позже Богданов и Луначарский стали «интеллигентскими философами». Это имело свои последствия: с одной стороны: - русская интеллигенция приобрела «европейское одеяние» поклонение крестьянству было заменено поклонением пролетариату, хотя из-под новой одежды порой выглядывал старый народнический наряд; с другой стороны, русский марксизм, сводя счеты с идеологией народничества, воспринял от нее организационные формы, приоб­ретя черты «интеллигентской кружковщины». Это с необходимо­стью повлекло идейную изоляцию. Социал-демократизм был вы­теснен большевизмом «Кружковщина» придала миросозерцанию и действиям интеллигенции четко выраженный политический харак­тер. Против такой интеллигенции и были направлены «Вехи».

Обличению подверглась, прежде всего, склонность «кружковой интеллигенции» оценивать философские учения по критериям по­литическим и утилитарным, ее неспособность к рассмотрению фи­лософских систем по существу, т. е с точки зрения их безотноси­тельной ценности.

Интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна, на­пример, теория знания Маха, - писал Николай Бердяев, - ее инте­ресует лишь то, благоприятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам пролетариата; ее интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические ис­тины, а то лишь, не повредит ли метафизика интересам народа, не отвлечет ли от борьбы с самодержавием и от служения пролета­риату. Интеллигенция готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала ее социальные идеалы, и без критики отвергнет всякую самую глубокую и истин­ную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении к этим традиционным на­строениям и идеалам.

Заметим, что именно так произошло с учениями В. Соловева, С. Трубецкого, идеи которых «не ложились» на канаву социалистической теории. Стержнем всех социально-философских по­строений стал диктат политического требования социального в распределении.

Любовь к уравнительной справедливости общественному доб­ру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти уничтожила интерес к истине.

Не меньшей критике авторы «Вех» подвергли «отщепенство» русской интеллигенции от народа, от его быта и образа жизни. В нем, по их мнению, состояла истинная трагедия русской интеллигенции, которая, не имея своих личных интересов, «растворяла се­бя в служении общему делу», но при этом никогда не могла при­близиться к народу настолько, чтобы он посчитал ее «своей». «Кружковой» характер мировоззрения, всей жизнедеятельности, ориентированной на борьбу с «внешними формами жизни», отда­лял ее не только от сословий и классов, но и от народа. Ситуация усугублялась безразличием интеллигенции к категории националь­ности, как выражающей систему духовных ценностей.

«Для традиционного интеллигентского сознания существовала ценность добра, справедливости, блага народа, братства народов, но не существовало ценности национальности. Национальность представлялась не самоценностью, а чем-то подчиненным другим отвлеченным ценностям блага»

Все это порождало своеобразное социальное положение интел­лигенции, которое можно назвать «между молотком и наковаль­ней» и которое постоянно генерировало внутреннее напряжение, разрешавшееся время от времени в интеллигентском покаянии, в принятии на себя вины за все беды народа, в готовности на жерт­вы, мученичество и подвижничество

Обратной стороной этой склонности стала искренняя вера, именно интеллигенция спасет Россию. Вера в возможность стать спасительницей русского народа, всегда жившая в интеллигент­ской душе, была «общим масштабом в суждениях, критерием для жизненных оценок». Но пришло время, считали авторы «Вех», из­менить этот критерий, при котором общепризнанным является только путь «жизни для народа» Необходимо, чтобы каждый сам определял смысл и направление своей жизни и чувствовал себя от­ветственным за все, что он делает и чего не делает Следование этому принципу и соединить интеллигенцию с народом, а народ с интеллигенцией.

Объектом критики стала и другая черта интеллигентского соз­нания - нигилистический морализм, в основе которого лежал па­фос служения земным нуждам народа, идее социальной справедли­вости. Нигилизм («жизнь в расколе с окружающей действительно­стью») породил «раскольничью» мораль с ее идейной нетерпимо­стью и фанатизмом, подчинил нравственные нормы интереса поли­тики и революционной борьбы, целью которых было провозглаше­но достижение справедливого распределения. Этот нигилистиче­ский морализм вызвал к жизни свой тип интеллигента, названный, не без сарказма. Франком «воинствующим монахом нигилистиче­ской религии земного благополучия».

«Нигилистическая религия земного благополучия» вытеснила «правду-истину» «Правдой-справедливостью» от истины потребо­вали стать «орудием общественного переворота, народного благо­получия, людского счастья», ибо «основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастли­вее, долой истину, если она стоит на пути заветного клича «долой самодержавие».

Истина раздвоилась на «полезную» и «вредную», философия на «пролетарскую» и «буржуазную» А «правоискательство» вершилось построением системы, в соответствии с которой чело­век стал мыслиться свободным лишь при условии освобождения от политического и экономического гнета, т.е. от «внешних форм» рабства; духовное же творчество было отодвинуто на периферию общественных ценностей.

В итоге в философских построениях интеллигенции не оста­лось места ни для свободы, ни для личности, поскольку и свобода, и личность были подчинены целям революционной борьбы, идеям социального радикализма. Преодолеть это, считали авторы «Вех», возможно только через «смирение» перед истиной, иными слова­ми, через признание ее самоценности через освобождение духов­ного творчества от диктата политики. Бескорыстное стремление к свободному интеллектуальному творчеству – вот что вернет рус­ской интеллигенции духовную свободу, а ее миросозерцанию научную ценность. То почтение и даже идолопоклонство, с которым русская интеллигенция относилась к позитивному знанию, опять же понимая под наукой особый материалистический догмат, а под научностью – особую веру – догмат, изобличающую самодержавие и ложь буржуазного мира, должно уступить место «научному ду­ху», который сам по себе не прогрессивен и не реакционен, по­скольку заинтересован лишь в одном – в достижении объективного научного знания, свободного от всяких предвзятостей, сколь про­грессивным они ни были бы с точки зрения классовой психологии и интересов революционного дела.

С нигилизмом, считали авторы «Вех», тесно связан воинст­вующий атеизм интеллигенции, не принимающей ни религии, ни религиозного сознания в любом из его проявлений. Исторически сложилось так, что атеизм был краеугольным камнем интеллигент­ского сознания русский образованный класс развивался как атеистический. Правда, не всегда и не для всех атеизм был результа­том усиленной работы ума, порой он имел изрядную долю фана­тизма и сектантского максимализма (слова Достоевского - «ну, не верь, но хоть помысли» - во многом «били в цель»).

Это неприятие религии авторы «Вех» рассматривали как пока­затель кризиса интеллигентского сознания, предлагая пересмот­реть его философские основы и «покаяться» В религии в «рели­гиозной философии» (Бердяев) в «христианском подвижничестве» (Булгаков) в «религиозном гуманизме» (Франк) - виделось спасе­ние интеллигенции, путь к преодолению отщепенства от народа, но призывы к покаянию не встретили поддержки в общественном мнении, хотя успех сборника, ставшего на некоторое время на­стольной книгой для многих, был необыкновенным.

До последнего времени по проблемам места и роли интелли­генции существовало два как бы не смыкающихся между собой на­правления критика буржуазных фальсификаций и дискуссии меж­ду учеными.

Анализируя определения интеллигенции, предлагаемые совет­скими социологами, мы все как-то забывали, что критерии выде­ления и соответственно социальные границы этого слоя, совпада­ют. Западных социологов мы обличали в наличии скрытых или яв­ных мотивов для “ущемления” рабочего класса или интеллигенции (в зависимости от того, “расширяли” они или “сужали” объем по­нятия “интеллигенция”). Социологов мы осуждали за научные ошибки, не замечая, что идентичные западным критериям могут служить тем же вненаучным целям. Следовательно, негласно мы признавали за советологами большую обдуманность и целенаправ­ленность действий, а за советскими исследователями неспособ­ность видеть ближайшие следствия своих логических построений. Пришло время понять, что процессы развития социальной структуры общества настолько сложны, что могут вызвать затруднения не только у социологов и отнюдь не все западные ученые намеренно "держат камень за пазухой” при определении интеллигенции.

Идейные позиции по вопросу о границах интеллигенции четки. Догматики, традиционно преуменьшая роль интеллигенции, пыта­ются “сократить” ее численность путем сужения границ данного слоя. Такая операция стала в 60-70-е годы популярной у части со­циологов, которые всю интеллигенцию "распределяли" по двум общественным классам. Они "переводили" колхозную интеллиген­цию в колхозное крестьянство, а всю интеллигенцию, занятую в государственном секторе, "растворяли" в рабочем классе.

Встает вопрос об устарелости подхода М.Н. Руткевича и дру­гих, выделявших интеллигенцию по сложности труда, ибо под та­кое определения подходит все большее число рабочих. Это пока­зывает необходимость использования для определения интелли­генции сущностного, социально-экономического, но больше соот­ветствующего современным условиям критерия функционально­го, выявляющего специфику роли интеллигенции в общественной организации труда. Одним из первых функциональный критерий предложил В.С Семенов. Действительно, специфика интеллиген­ции вытекает из ее социальных функций Вместе с тем нельзя на этом останавливаться и переходить сразу к перечислению кон­кретных функций интеллигенции, полностью отрицая критерий сложности интеллектуального труда

Если принять в качестве критерия выделения интеллигенции только ее социальные функции, то встает вопрос о произвольности закрепления тех или иных функций Отрицание критерия, очевид­но, должно быть диалектическим, осуществляемым посредством "снятия", сохранения его рационального зерна. Это означает, что только взятые в единстве оба критерия дают возможность выделить интеллигенцию, очертить ее границы. В единстве оба крите­рия дают возможность выделить интеллигенцию, очертить ее гра­ницы. В единстве это – социальные функции интеллектуального труда, которые профессионально осуществляет лишь интеллиген­ция. Под "интеллектуальным" понимается сложный умственный труд, требующий, как правило, специального образования.

Иногда высказывается суждение, что для выделения интелли­генции по функциональному критерию необходимо наличие у всех представителей данного слоя одной общей, единственной социаль­ной функции. Начался активный поиск функций, общих для интел­лигенции. Ряд исследователей склоняется к тому, чтоб общей для интеллигенции во всех общественных сферах. Ясно, что "органи­зация" в этом смысле не сводится к управлению, ибо, к примеру, художник занят не управлением, а духовным творчеством, разви­тием искусства. Если же термин "организация" берется в широком значении и понимается как "упорядочение", то именно в таком, негэнтропийном характере деятельности заключается смысл труда всех людей. В этом случае пропадает цель поиска – специфика труда интеллигенции.

Первоначально термин "интеллигенция", который ввел во вто­рой половине XIX века П.Д Бобрыкин, использовался для харак­теристики революционных демократов, разночинцев. Интеллиген­ция в то время играла ведущую роль в революционном движении.

К концу XIX века интеллигенция в России сформировалась как широкий общественный слой, охватывающий множество профес­сий. Соответственно расширилось и понятие "интеллигенция", оно вроде бы потеряло свое политическое значение. Этим словом стали обозначать весь особый социальный слой работников интеллекту­ального труда. Однако еще долгое время социологи не вводили в состав интеллигенции офицерский и чиновничий корпус, видимо, как наиболее связанный с защитой существующей власти.

В.И Ленин, определяя интеллигенцию как социальный слой, выделял и ее особую миссию в обществе. Он писал, что "не при­мыкая к классу, она есть нуль. Примкнув к определенному классу в его борьбе, интеллигенция усиливает и его, и себя, причем при условии сближения с народом она может стать крупной силой в это борьбе. Бессильная сама по себе, она могла бы дать значе­ние программу, руководство, организацию". Ленин так характери­зовал специфику ее миссии: “ Интеллигенция потому и называ­ется интеллигенцией, что всего сознательнее, всего решительнее и всего точнее классовых интересов и политических группировок во всем обществе”.