8. Мы в российском поле

Очевидно, что различные идеологии нацие-строительства имеют различный потенциальный успех-неуспех в зависимости от того, какие именно этнические группы следует сопроводить надэтнической русско-гражданской приверженностью, какая связка <русские — N-rpynna> явно или неявно имеется в виду в качестве модели осуществления надэтнического гражданского строительства. Скажем, идеология евразийства неактуальна для русско-кавказской связки и имеет своей моделью прежде всего русско-тюркское поле; идеология России — собирательницы земель — акцентируется на русско-тюркских, русско-финно-угорских и общеславянских связях. Что касается Северного Кавказа, то он неорганичен в этих проекциях, он есть здесь некий идеологический пробел.

Образ Северного Кавказа, модель <русские-кавказцы> отчетливо доминирует только в одной идеологии русского нацие-строительства — русском национализме (как в его этнической версии, так и версии державно-государственной). Самое существенное, что в рамках данной идеологии и ее средствами русское большинство в значительной мере воспроизводит себя психологически как русское меньшинство в северокавказских республиках, стремится к самосохранению, защите, отгораживанию от давящего псевдобольшинства, избавлению от этой дискомфортной психологической связки — быть великим народом и быть неспособным защитить свои интересы, интересы своих сограждан, гонимых и выдавливаемых с нерусской кавказской периферии. Данная «кавказо-сфокусированная» идеология русского нацие-строительства в значительной мере существует как интерпретация судьбы русских меньшинств на Кавказе. Другими словами, эта идеология есть попытка объяснить русско-кавказскую этническую асимметрию (16) и стремление найти механизм преодоления, сдерживания этой асимметрии, ее слома. Идеология русского национализма питается встревоженностью — процессами «упрощения» этнической карты нерусской периферии, ослабления этно-социальной базы русской государственности. (В ситуации кризиса государственности, его идентификационного каркаса русская этничность и культура все более очевидно определяются как первичная социальная база государственности России. В связи с этим проблема демографического паритета, этнического русского присутствия или исхода явственно начинает осознаваться как проблема социальной устойчивости российской государственности в Северо-Кавказском регионе. Недаром при рассмотрении вопроса об основательности «суверенитета республик» этнический состав в этих республиках является излюбленным и естественным сюжетом.)

В целом можно сказать, что кавказские группы в контексте общероссийского нацие-формирования «повисают» — они отчетливо остаются «в составе Русского государства», и столь же отчетливо оказываются «вне состава Русской нации», в каком бы смысле последняя категория не истолковывалась.

Но все эти проекции нас интересуют не сами по себе, а как поле внешних напряжений-вызовов для Осетии, как контекст ее идентификации/самоопределения. Ясно, что эти проекции оформляются в практиках, символах, ситуациях и т.д. и т.п. Вовлеченность Осетии и осетин в различные российские практики, знакомство с современными символами, столкновение с ситуациями — все это в известном смысле структурирует собственное политическое и культурное пространство Осетии, организует «рынок» для внутренней культурной и символической продукции. Когда говорят, что «Россия — это судьба Осетии», вероятно, имеют в виду то, что судьба есть череда заданных ситуаций, в которых, однако, мы сами выбираем себя, манеру говорить/молчать, соглашаться/возмущаться, строить/имитировать строительство, изобретать мифы/разрушать их. Тактики национальных меньшинств, их идеологии и национальные идеи воспроизводятся как истолкования внешних моделей, как ответы на задаваемые ими напряжения, ответы, данные в категориях-символах (своих наций и нацие-проектов), обслуживающих их институциях и ритуалах.