Томас Карлейль – ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ История

слетевшие с небес; а сколько придет вслед за ними; и все они должны потом улететь ввысь, исчезнув в голубой дали, но память об этом дне все еще будет свежа. Это день крещения демократии, ее родило измученное время по истечении положенного срока. Это же и день соборования феодализма перед смертью! Отжившая система общества, подорванная тяжким трудом (ведь и она сделала многое: хотя бы произвела на свет вас и все то, что вы знаете и умеете!), поборами и хищениями, которые называют славными победами, изли­ шествами, чувственностью и вообще впавшая в детство и одряхлевшая, должна теперь уме­ реть, и в муках смерти и муках родов появится новая система. Сколько труда, о земля и небо, сколько труда! Битвы и кровопролития, сентябрьские убийства *, мосты Лоди **, отступление из Москвы, Ватерлоо ***,

Питерлоо ****, десятифунтовые привилегии, пороховые бочки и гильотины — и, можно предсказать, еще около двух столетий борь­ бы, начиная с этого дня! Два столетия, вряд ли меньше, истечет, прежде чем демократия, пройдя через неизбежные и гибельные этапы знахарства и шарлатанства, возродит этот зачумленный мир и появится новый мир, молодой и зеленый.

Радуйтесь тем не менее, версальские тол­ пы! Для вас, от которых будущее сокрыто, есть только славный конец. Сегодня произне­ сен смертный приговор обману, над действи­ тельностью совершается Страшный суд, хотя он не будет окончен. Трубный глас Страш­ ного суда объявляет сегодня, что нет больше веры обману. Верьте в это, стойте на этом, пусть не будет ничего больше, и вещи пойдут

*Имеются в виду события в сентябре 1792 г.

**Город в Северной Италии, где 10 мая 1796 г. Наполеон разбил австрийцев.

***Имеются в виду войны, которые вела Франция при Наполеоне Бонапарте.

****Питерлооская битва — кровавая расправа с участниками митинга, требовавшими реформы анг­ лийского парламента, в Питерсфилде возле Манче­ стера 16 августа 1819 г.

своим чередом. «Вы не можете иначе, и да поможет вам Бог!» — так говорил тот, кто выше вас, открывая свою главу мировой истории.

Но посмотрите! Двери церкви Святого Людовика широко распахнулись, и шествие шествий двинулось к церкви Богоматери! Воздух оглашают клики, от которых Гречес­ кие Птицы могли бы упасть мертвыми. Это действительно величественное, торжествен­ ное зрелище. Впереди избранники Франции, затем следует двор Франции; они идут строем, каждый на своем месте и в соответ­ ствующем костюме. Депутаты от общин — «в простых черных плащах и белых галстуках», дворяне — в расшитых золотом ярких бархат­ ных камзолах, сияющих, шуршащих кружева­ ми, с развевающимися плюмажами; духовен­ ство — в епитрахилях, стихарях, других луч­ ших церковных одеяниях (pontificalibus); последним шествует сам король и семья коро­ ля, также в своих парадных блестящих оде­ ждах — самых блестящих и новых. Около 1400 человек, сбитых вместе начавшейся бурей и обремененных важнейшим делом.

Да, в этой безмолвной движущейся массе людей всходит росток будущего. Они несут не символический Ковчег Завета, как древние евреи, но свой собственный Новый завет, они тоже присутствуют при рождении новой эры

вистории человечества. Все наше будущее скрыто здесь, и судьба размышляет о нем; неведомое, но неизбежное будущее заложено

вдушах и смутных мыслях этих людей. Странно подумать: оно уже находится в них, но ни они сами, ни один смертный не может прочитать его, кроме Всевидящего Ока; оно разверзнется в огне и громе осадных и поле­ вых орудий, в шелесте боевых знамен, в топоте орд, в зареве пылающих городов и в крике удушаемых народов! Вот что скрыто, надежно схоронено в этом четвертом дне мая — вернее, было заключено в других, оставшихся неизвестными днях, последний же день — только их зримый плод и результат. И

впрямь, сколько чудес содержит каждый день; если бы мы только обладали провиде­ нием (которого, к счастью, не имеем), чтобы понять их: ведь каждый день, самый незначи­ тельный день — это «слияние двух вечностей»!

Тем временем представим себе, дорогой читатель, что мы тоже задержались в какомто укромном уголке — что позволяет муза Клио *, — окидываем взором шествие и житейское море и делаем это совсем иными глазами, чем все собравшиеся, — провидчес­ ким взором. Мы можем постоять там, не опа­ саясь упасть.

Что касается житейского моря и бесчи­ сленного множества зевак, то они покрыты туманной дымкой. И все же, если хоро­ шенько присмотреться, то не обнаружим ли мы в действительности или в воображении безымянные фигуры, и в немалом числе, которые не всегда будут безымянны! Юная баронесса де Сталь — она, вероятно, выгля­ дывает в окно среди других, старших и почтенных дам 17. Ее отец — министр и один из участников торжества, по его мнению важ­ нейший. Молодая умная амазонка, не здесь найдешь ты успокоение, и твой любимый отец тоже; неверно изречение: «Как Маль­ бранш ** видит все сквозь Бога, так и месье Неккер видит все через Неккера».

А где же темнокудрая, легкомысленная, страстная мадемуазель Теруань? Смуглая, прекрасно владеющая словом красавица, вдохновенные речи и взгляды которой приво­ дят в трепет грубые души, целые стальные батальоны и способны убедить самого австрийского императора! Тебе суждены пика и шлем, но и, увы! смирительная рубашка и долгое пребывание в Сальпетриере! Лучше бы тебе было остаться в родном

*В греческой мифологии покровительница исто­ рии.

**Мальбранш Никола (1638—1715) — француз­ ский философ-богослов. Считал, что в боге содер­ жится бесконечная полнота бытия и познание мира есть познание бога.

Люксембурге и стать матерью детей какогонибудь честного человека; но не такова была твоя участь, не таков твой жребий.

Язык немеет, перо падает из рук — так трудно перечислить одних только знаменито­ стей, представителей сильного пола. Раз­ ве маркиз Валади * не оставил поспешно свою квакерскую шляпу, свой пифагорейс­ кий греческий язык из Уэппинга и город Глаз­ го?18 А де Моранд из «Courrier de l'Europe» и Ленге из «Annales», разве не вглядывались они в происходящее сквозь лондонские тума­ ны и не стали экс-издателями, чтобы дать пи­

ся на цыпочки? И не Бриссо ли там, прозван­ ный де Варвиллем, другом чернокожих? Он вместе с маркизом Кондорсе и швейцарцем Клавьером основали газету «Монитёр» или готовы основать ее. Писать отчеты о сегод­ няшнем дне должны умелые редакторы.

А не разглядишь ли ты, вероятно где-то совсем внизу, а не на почетных местах, некоего Станисласа Майяра, конного при­ става (huissier à cheval) из Шатле, одного из хитрейших людей? Вон капитан Юлен из Женевы и капитан Эли из полка королевы, оба имеют вид людей, получивших лишь половину жалованья. Вон Журдан, с усами цвета черепицы, но пока еще без бороды, нечестный торговец мулами. Через несколько месяцев он превратится в Жур- дана-головореза и получит иную работу.

Несомненно, на таком же далеко не почет­ ном месте стоит или, ворча, поднимается на цыпочки, чтобы, невзирая на маленький рост, видеть происходящее, самый отврати­ тельный из смертных, пахнущий сажей и кон­ скими лекарствами, — Жан Поль Марат из Нёшателя! О Марат, создатель новой науки о человеке, учитель оптики, о ты, некогда наи­ лучший из ветеринаров в конюшнях д'Артуа,

* Маркиз де Валади Годфруа-Изарн (1766— 1793) — гвардейский офицер, во время революции депутат Конвента, близок к жирондистам, казнен.

что видит твоя изъязвленная душа сквозь твое изъязвленное, хмурое, изборожденное горестями лицо, когда ты смотришь на все это? Быть может, чуть брезжущий луч наде­ жды, похожий на первый весенний день после ночи на Новой Земле? Или же голубоватый сернистый свет и призраки, горе, подозрения и месть без конца?

Едва ли стоит говорить о торговце сукном Лекуэнтре, который запер свою лавку и отп­ равился в путь, не обмолвившись словечком со своими близкими, как и о Сантере, зычном пивоваре из Сент-Антуанского предместья. Назовем еще две фигуры, и только две. Одна — высокая, мускулистая, с грубым, плоским лицом (figure écrasée), на котором запечатлена не находящая выхода энергия, как у еще не разъярившегося Геркулеса, — это испытывающий нужду адвокат без прак­ тики по имени Дантон; запомните его. Дру­ гая — его товарища и собрата по ремеслу, хрупкого телосложения, с длинными вьющи­ мися волосами, с оттенком озорства на лице, светящемся гениальностью, как будто внутри его горит свеча; это — Камиль Демулен, ода­ ренный неистощимой находчивостью, остро­ умием, юмором, одна из умнейших и проница­ тельнейших голов среди всех этих миллионов. Бедный Камиль, пусть говорят о тебе, что угодно, но было бы ложью уверять, что можно не любить тебя, неистовый, искромет­ ный человек! А мускулистая и пока еще не разъяренная фигура принадлежит, как мы сказали, Жаку Дантону, имя которого «доста­ точно известно в революции». Он — предсе­ датель или будет председателем избиратель­ ного округа Кордельеров в Париже и скоро заговорит своим мощным голосом.

Не будем долее задерживаться на этой пестрой, возбужденно кричащей толпе, потому что — смотрите! — подходят депу­ таты общин!

Можно ли угадать, кто из этих шестисот личностей в простых белых галстуках, при­ шедших, чтобы возродить Францию, станет

их королем? Ведь они, как всякая корпора­ ция, должны иметь своего короля или вождя; каково бы ни было их дело, среди них есть человек, который по характеру, дарованиям, положению лучше других пригоден к этому; этот человек — будущий, пока еще не избран­ ный король — шагает пока среди других. Не этот ли — с густыми черными волосами, с «кабаньей головой», как он сам говорит, как будто созданной, чтобы «кивать» ею в сена­ те? Во взгляде из-под нависших густых бро­ вей и в рябом, покрытом шрамами, угреватом лице проглядывает природная несдержан­ ность, распущенность — и горящий факел гениальности, подобный огню кометы, мер­ цающей среди темного хаоса. Это Габриель Оноре Рикетти де Мирабо, владыка мира, вождь людей, депутат от Экса! По словам баронессы де Сталь, он идет гордо, хотя на него и косо посматривают здесь, и сотрясает своей львиной гривой, как бы предвидя вели­ кие деяния.

Да, читатель, таков типичный француз этой эпохи, так же как Вольтер был типич­ ным французом предшествующей. Он фран­ цуз по своим помыслам и делам, по своим доб­ родетелям и порокам, может быть, больше француз, нежели кто-либо другой, и, кроме того, как он мужествен! Запомните его хоро­ шо. Национальное собрание без него проте­ кало бы совсем по-иному, воистину он может сказать, как древний деспот: «Национальное собрание? Это я».

Он родился на Юге, и в его жилах течет южная буйная кровь: Рикетти, или Арригет­ ти, бежали из Флоренции при Гвельфах * несколько столетий назад и поселились в Провансе, где из поколения в поколение они заявляли о себе как об особом племени: вспыльчивом, неукротимом, резком, но твер­ дом, как сталь, которую они носили, прояв­ ляя силу и энергию, граничащую подчас с без-

* Политическое направление в Италии XII— XV вв., возникшее в борьбе за господство над нею Священной Римской империи и папства.

умием, но не переходящую в него. Один из старых Рикетти, безумно выполняя безумный обет, сковал цепью две горы, и цепь с «желез­ ной пятиконечной звездой» сохранилась по сю пору. Не раскует ли теперь новый Рикетти такие же громоотводы и не пустит ли на волю волн? И это нам суждено увидеть.

Судьба приуготовила для этого смуглого, большеголового Мирабо великое дело, сле­ дила за каждым его шагом, исподволь готовя его. Его дед, по прозвищу Серебряная Шея (Col d'Argent), распростерся на мосту Кас­ сано *, иссеченный и избитый, с двадцатью семью ранами, полученными в течение одного жестокого дня, и кавалерия принца Евгения скакала через него взад и вперед; только один сержант на бегу прикрыл поход­ ным котелком эту любимую многими голову; герцог Вандомский выронил свою подзорную трубу и простонал: «Значит, Мирабо мертв!» Тем не менее Мирабо не был мертв, он очнулся для жизни и для чудесного исцеления, так как еще должен был родиться Габриель. Благодаря серебряной шее он еще долгие годы прямо держал свою израненную голову, женился и произвел на свет маркиза Вик­ тора — Друга Людей. Наконец в предначер­ танном 1749 году увидел свет долгожданный, грубо скроенный Габриель Оноре, самый дикий львенок из всех, когда-либо рождав­ шихся в этой дикой породе. С каким удивле­ нием старый лев (ибо наш старый маркиз тоже был подобен льву, непобедимый, цар- ственно-гениальный и страшно упрямый) смотрел на своего отпрыска; он решил дрес­ сировать его так, как никогда не дрессиро­ вали ни одного льва! Зря все это, о маркиз! Этот львенок, хоть снимай с него шкуру или дави его, никогда не впряжется в собачью упряжь политической экономии и не станет Другом Людей; он не будет подражать тебе, а

* Речь идет о военных действиях в Италии во время войны за испанское наследство (1701—1714). Австрийскими войсками командовал Евгений Савойский, французскими — маршал Вандом.

станет самим собой, отличным от тебя. Бра­ коразводные процессы, «целая семья, за исключением одного, находящегося в тюрь­ ме, и шестьдесят указов об изгнании (lettres de cachet)» только для своего собственного употребления — все это удивит свет, но не более того.

Наш невезучий Габриель, грешивший сам и терпевший прегрешения других против него, бывал на острове Ре и слушал из своей башни рокот Атлантики, бывал он и в замке Иф и слушал рокот Средиземного моря около Марселя. Он побывал в крепости Жу и — в течение 42 месяцев, почти без одежды — в Венсенской башне, и все благодаря указам об изгнании своего отца-льва. Он сидел в тюрь­ мах Понтарлье (добровольно сдавшись в плен); видели, как он перебирался через мор­ ские лиманы (при отливе), скрываясь от людей. Он выступал в судах Экса (чтобы вер­ нуть свою жену), и публика собиралась на крышах, чтобы увидеть, раз уж нельзя услы­ шать, Пустомелю (Claguedents), как прозвал сына старый чудак Мирабо, видевший в защи­ тительных речах сына, вызывавших восхище­ ние, только хлопанье челюстями и пустую, звонкую, как барабан, голову.

Что только не видел и не испытал сам Габриель Оноре во время этих странных при­ ключений! Он повидал всяких людей — от сержанта до первого министра, иностранных и отечественных книгопродавцев. И он при­ влекал к себе разных людей, потому что в сущности у этого неукротимого дикаря было общительное и любящее сердце; особенно легко он очаровывал женщин, начиная от дочери надзирателя в Санте до прекрасной юной Софи, мадам Моннье, которую он не мог не «похитить», за что и был обезглав­ лен — заочно! Потому что и впрямь едва ли с тех пор, как умер арабский пророк, существо­ вал другой герой-любовник, обладавший силой тридцати мужчин. Он отличился и в военное время: помогал завоевать Корсику, дрался на дуэлях и впутывался в уличные дра­ ки, наконец, бил хлыстом клеветников-баро-

нов. Он оставил след в литературе, написав о «Деспотизме», о «Леттр де Каше»; эротичес­ кие стихи в стиле Сафо и Вертера, непристой­ ности и святотатства; книги о прусской монархии, о графе Калиостро, о Калонне, о снабжении водой Парижа, причем каждая его книга сравнима, можно сказать, со смоляным сигнальным огнем, внезапным, огромным и чадящим! Жаровня, горючее и смола принад­ лежали ему самому, но кучи тряпья, старого дерева и всевозможного не имеющего назва­ ния хлама (потому что у него загоралось все что угодно) были заимствованы у разных раз­ носчиков и тряпичников, каких только можно было найти. Именно поэтому тряпичники временами кричали: «Прочь отсюда, огонь мой!»

Именно так; если посмотреть шире, то вряд ли у кого-нибудь был больший талант на заимствования. Он умел сделать своими идеи и способности другого человека, более того, сделать его собой. «Все это отражение и эхо!» (tout de reflet et de réverbère) — ворчит ста­ рый Мирабо, который мог бы понять, в чем дело, но не хочет. Угрюмый старый Друг Людей, это проявление общительности, соби­ рательной натуры твоего сына, именно они теперь станут его важнейшими достоинства­ ми. В своей сорокалетней «борьбе против деспотизма» он приобрел великую способ­ ность самопомощи, но при этом не утратил и великого природного дара общительности и умения пользоваться помощью других. Ред­ кое сочетание: этот человек может доволь­ ствоваться самим собой, но живет жизнью других людей; он может заставить людей любить себя и работать на себя — приро­ жденный король!

Но посмотрите на вещи шире, продолжает ворчать старый Мирабо, он «разделался (humé — проглотил) со всеми формулами»; если задуматься, то в наши дни подобное достижение стоит многого. Он — человек не системы, он — человек инстинктов и откро­ вений, человек тем не менее, который смело смотрит на каждый предмет, прозревает его и

покоряет, потому что он обладает интеллек­ том, он обладает волей и силой большими, чем у других людей. Он смотрит на мир не через очки логики, а трезвыми глазами! К несчастью, он не признает ни десяти запове­ дей, ни морального кодекса, ни каких бы то ни было окостеневших теорем, но он не лишен сильной живой души, и в этой душе живет искренность, реальность, а не искус­ ственность, не ложь! И вот он, «сорок лет сражавшийся с деспотизмом» и «разделав­ шийся с формулами», должен теперь стать глашатаем народа, стремящегося сделать то же самое. Ведь разве Франция борется как раз не за то, чтобы свергнуть деспотизм, раз­ делаться со своими старыми формулами, обнаружив, что они негодны, отжили свой век, далеки от реальности? Она покончит с такими формулами и даже будет ходить голая, если это нужно, до тех пор, пока не найдет себе новую одежду в виде новых фор­ мул.

И вот он приступает, этот удивительный Рикетти-Мирабо, к подобной работе и подоб­ ными способами. Он появляется перед нами, эта огненная и суровая личность, с черны­ ми кудрями под шляпой с опущенными поля­ ми, это огромное чадящее пламя, которое ни затоптать, ни погасить и дым от которого окутает всю Францию. Теперь оно получи­ ло доступ к воздуху и разгорится, сжигая свое содержимое и всю свою атмосферу, и наполнит Францию буйным пламенем. Стран­ ная участь! Сорок лет тления, сопровождае­ мого вонючим дымом и испарениями, затем победа над ним — и вот, как вулкан, он взле­ тает к небесам и в течение двадцати трех блестящих месяцев извергает пламя и огнен­ ные расплавленные потоки, все, что есть в нем, служа маяком и дивным знамением для изумленной Европы, а затем падет безжиз­ ненным, охладевшим навеки! Проходи, зага­ дочный Габриель Оноре, величайший из всех депутатов нации; среди всего народа нет никого, равного тебе, и нет никого, кто мог бы приблизиться к тебе.

А теперь если Мирабо — величайший, то кто же из этих шестисот самый незначитель­ ный? Не этот ли невысокий, невзрачный, незадачливый человечек лет тридцати, в очках, с беспокойным, озабоченным взгля­ дом (если снять с него очки); его лицо припо­ днято вверх, словно он старается учуять непредсказуемое будущее; цвет его лица желчный, скорее бледно-зеленоватый, как цвет морской воды 19. Этот зеленоватый субъ­ ект (verdâtre) — адвокат из Арраса, его имя — Максимилиан Робеспьер*. Он сын адвоката, его отец был основателем масон­ ских лож при Карле-Эдуарде, английском принце или претенденте. Максимилиан, стар­ ший сын, воспитывался на скудные средства; его школьным товарищем в коллеже Людо­ вика Великого в Париже был Камиль Дему­ лен. Но он просил своего покровителя Рогана, кардинала, связанного с делом об оже­ релье, позволить ему уехать и уступить место своему младшему брату. Суровый даже в мыслях, Макс уехал домой в родной Аррас, вел там судебные дела и выступал в суде не без успеха «в защиту первого громоотвода». Со своим строгим, точным умом, с ограни­ ченным, но ясным и быстрым пониманием он завоевал благосклонность официальных лиц, которые видели в нем превосходного дело­ вого человека, по счастью совершенно лишенного гениальности. Поэтому епископ, посоветовавшись, назначил его судьей своего диоцеза, и он добросовестно судил народ, пока однажды не попался преступник, вина которого заслуживала повешения, и прямоли­ нейный Макс должен был отказаться от должности. Его совесть не позволяла ему осу­ дить на смерть сына Адама. Непреклонный ум, связанный принципами! Пригоден ли этот человек для революции? Или его мелкая

* Робеспьер Максимилиан Мари Изидор (1758— 1794) — выдающийся деятель Великой француз­ ской революции, вождь якобинцев. Карлейль рисует субъективный портрет известного якобин­ ца, всячески раздувая и обыгрывая легенду о Зеле­ ном Робеспьере.

душа, прозрачная, как жидкое пиво, может в определенных условиях перебродить и прев­ ратиться в крепкий уксус, постоянно поро­ ждающий новый уксус, пока им не пропи­ тается вся Франция? Посмотрим.

Между этими двумя крайностями — вели­ чия и ничтожества — сколько великих и ничтожных проходят мимо нас в этой процес­ сии на пути к своей собственной судьбе! Вот Казалес, молодой ученый и военный, кото­ рый станет ярким оратором в пользу роялизма и приобретет ореол известности. Вот опытный Мунье *, опытный Малуэ **, председательско-парламентский опыт кото­ рых скоро потерпит крушение в бурном потоке событий. Петион оставил свою ман­ тию и бумаги в Шартре, сменив их на более бурные защитительные речи, но, будучи любителем музыки, не забыл своей скрипки. Его волосы седеют, хотя он еще молод; в этом человеке живут неизменно ясные убе­ ждения и верования, и не последнее из них — вера в себя. Вот протестантский священник Рабо Сент-Этьенн, вот стройный, молодой, красноречивый и энергичный Барнав; все они будут способствовать возрождению Франции. И среди них столько юных! Спартанцы не позволяли своим гражданам жениться до тридцати лет, но сколько здесь людей, не достигших тридцати, которые должны произ­ вести на свет не одного полноценного гражда­ нина, а целую нацию, целый мир граждан! Старые должны чинить прорехи, молодые — убирать мусор, и разве последняя задача не главная сейчас?

Заметил ли ты депутацию из Нанта, слив­ шуюся воедино на таком расстоянии, но дей-

*Мунье Жан Жозеф (1758—1806) — адвокат, вид­ ный деятель начального этапа революции, депутат Учредительного собрания, сторонник конститу­ ционной монархии.

**Малуэ Пьер Виктор, барон (1740—1814) — госу­ дарственный деятель, писатель, депутат Учреди­ тельного собрания, сторонник конституционной монархии, после восстания 10 августа 1792 г. эми­ грировал в Англию, вернулся в 1801 г.

ствительно находящуюся здесь? Для нас они выглядят простыми манекенами в шляпах с опущенными полями и плащах, но они несут с собой «наказы о горестях» с таким вот необычным пунктом, и подобных ему не один: «чтобы мастера-цирюльники в Нанте не страдали более от новых собратьев по кор­ порации, так как ныне существующее их количество — 92 — более чем достаточно!» 20 Народ в Ренне избрал крестьянина Жерара, «человека честного, от природы рассудитель­ ного, но без всякого образования». Он шествует твердым шагом, единственный «в крестьянском костюме», который он всегда и будет носить, его не интересуют плащи и кам­ золы. Имя Жерара, или Отца Жерара (Père Gérard), как землякам нравится его называть, станет широко известно, разнесется в беско­ нечных шутках, в роялистских сатирах, в республиканских назидательных альмана­ хах 21. Что касается самого Жерара, то, когда его однажды спросили, что он может честно сказать о парламентской деятельности, познакомившись с ней, он ответил: «Я счи­ таю, что среди нас слишком много негодяев». Так шествует Отец Жерар, твердо ступая гру­ быми башмаками, куда бы ни лежал его путь.

А где почтенный доктор Гильотен, кото­ рого мы надеялись встретить еще раз? Если его и нет, он должен был бы быть здесь, и мы видим его нашим внутренним взором, потому что и впрямь парижская депутация немного запоздала. Странный Гильотен, уважаемый врач, обреченный насмешкой судьбы на самую странную посмертную славу, которой только удостаивался скромный смертный, потревоженный в месте своего успокоения, в лоне забвения! Гильотен может улучшить вентиляцию зала, оказать серьезную помощь во всех делах санитарии и гигиены, но, что гораздо важнее, он может написать «Доклад об Уложении о наказаниях» и описать в нем искусно придуманную машину для обезглав­ ливания, которая станет знаменитой во всем мире. Таково творение Гильотена, созданное не без размышлений и чтения, творение,

которое народная благодарность или легко­ мыслие окрестили производным именем жен­ ского рода, как будто это его дочь, — гиль­ отина! «С помощью моей машины, господа, я отрубаю вам голову (je vous fais sauter la tête) в мгновение ока, и вы не чувствуете никакой боли» — эти слова вызывают у всех смех 22. Несчастный доктор! На протяжении 22 лет он, негильотинированный, не будет слышать ни о чем другом, как о гильотине, не будет видеть ничего другого, кроме гильотины, а после смерти будет блуждать многие столе­ тия безутешной тенью по сю сторону Стикса и Леты *.

Глядите, вот Байи, тоже от Парижа, почтенный, престарелый историк античной и современной астрономии. Бедный Байи, твое ясное и спокойное, прекрасное мироощуще­ ние, подобное чисто льющемуся лунному све­ ту, приведет к смрадному хаосу смуты, т. е. к председательствованию, мэрству, официаль­ ным дипломатическим постам, торжеству пошлости и в конце концов к зияющей бездне мрака! Нелегко тебе было спуститься с галак­ тических небес к красному флагу (drapeau rouge), поднятому по воле рока над навозной кучей, возле которой ты будешь в тот зло­ счастный адский день трястись от холода (de froid). Мысль — не дело. И если ты слаб — это еще не так плохо; плохо, когда ты слаб в достижении цели. Будь проклят тот день, когда они водрузили тебя, мирного пешехода, на дикого грифона демократии, который, оттолкнувшись от земли, поднялся до самых звезд, и не было еще Астольфо, который бы на нем удержался! Среди депутатов общин есть купцы, художники, артисты, литерато­ ры, 374 законоведа и по крайней мере один

* Стикс (греч.) — река, окружающая подземное царство. Река эта протекала в Аркадии и падала с высокой скалы в глубокое ущелье; вода Стикса счи­ талась ядовитой. Это, по-видимому, стало основа­ нием для легенды о Стиксе как одной из рек царства мертвых. Лета — река забвения в подземном цар­ стве, глоток воды которой заставляет забыть землю и жизнь на ней.

священник — аббат Сиейес. Его также посы­ лает Париж в числе своих 20 депутатов. Посмотрите на этого легкого, худощавого человека, холодного, но гибкого, сочета­ ющего инстинкт с гордостью логики, он чужд страстей, кроме одной — самомнения, если только можно назвать страстью то, что в своем личном, сосредоточенном величии он поднимается до трансцендентности и взирает оттуда с равнодушием богов на людские страсти! Настоящий человек — это он, и мудрость умрет вместе с ним. Таков Сиейес, который станет конструктором систем, глав­ ным конструктором конституций, возводя­ щий их (столько, сколько потребуется) до небес, но, к несчастью, они все упадут пре­ жде, чем с них снимут леса. «Политика, — сказал он Дюмону, — это наука, которую, мне кажется, я превзошел (achevée)» 23. Но какие вещи, о Сиейес, было суждено увидеть твоим зорким очам! Было бы интересно узнать, как ныне, в наши дни (говорят, он все еще жив) 24, Сиейес смотрит на все эти консти­ туционные построения трезвым взглядом глу­ бокой старости? Можно ли надеяться, что он сохранил старый, непобедимый трансценден­ тализм? Победоносное дело угодно богам, побежденное — Сиейесу *.

Так шествовала процессия депутатов общин среди сотрясающих воздух привет­ ственных кликов и благословений.

За ними следует дворянство, затем духо­ венство; относительно обоих сословий можно было бы спросить: зачем, собственно, они сюда пришли? Для того — хоть они сами об этом и не помышляют, — чтобы ответить на вопрос, заданный громовым голосом: что вы делаете на прекрасной Божьей земле, в саду труда, где тот, кто работает, просит мило­ стыню или ворует? Горе, горе им всем, если у них только один ответ: мы собираем десятину и охраняем дичь! Обратите-ка внимание, как ловко герцог Орлеанский ухитряется идти

впереди своего сословия и замешаться в ряды депутатов общин. Его приветствуют крика­ ми, на долю же других достается мало привет­ ствий, хотя все покачивают плюмажами «на шляпах старинного покроя» и имеют сбоку шпаги, хотя среди них идет д'Антрег, моло­ дой лангедокский дворянин, и, кроме того, несколько пэров, более или менее заслужива­ ющих внимания. Здесь Лианкур и Ларошфу­ ко, либеральные герцоги-англоманы. Здесь Лалли с сыновней преданностью, оба либе­ рала Ламета. Но, главное, здесь Лафайет, которого назовут Кромвелем-Грандиссоном и которого оценит весь мир. От многих формул Лафайет уже освободился, однако не от всех. Он придерживался и будет придерживаться формулы Вашингтона *, как надежный бое­ вой корабль, который стоит и качается на якоре, выдержав все перемены яростной непогоды и волн. Его счастье не зависит от того, приносит оно славу или нет! Единствен­ ный из французов, он создал для себя картину мира и обладает верным умом, чтобы сообра­ зоваться с нею; он может стать героем и иде­ алом, пусть и героем одной идеи. Обратите внимание далее и на нашего старого друга, члена парламента Криспена д'Эпремениля, своего рода Катилину. Он вернулся с остро­ вов Средиземноморья ярым роялистом, рас­ каивающимся до глубины души; ему как будто неловко; блеск его, и так довольно тусклый, теперь едва мерцает. Скоро Нацио­ нальное собрание, чтобы не терять времени, все чаще и чаще станет «считать его находя­ щимся в состоянии умопомешательства». Отметьте, наконец, этого округлого млад­ шего Мирабо, негодующего, что его старший брат находится среди депутатов общин; это виконт Мирабо, чаще именуемый Бочкой Мирабо из-за его толщины и количества выпиваемых им крепких напитков.

Так проходит перед нами французское дворянство. Оно сохраняет прежнюю рыцар-

ственную пышность, но, увы, как изменилось его положение! Оно отнесено далеко от той широты, на которой родилось, и быстро тает, как арктические айсберги, занесенные в эква­ ториальные воды! Некогда эти рыцарствен­ ные герцоги (и титул duces — dukes сохра­ нился до сих пор) действительно повелевали миром, пусть это и была только военная добыча, которая была наилучшим в мире доходом; более того, они, эти герцоги, были действительно самыми способными вождями и потому получали львиную долю добычи, которую никто не смел оспаривать. Но теперь, когда изобретено столько станков, улучшенных плугов, паровых машин и вексе­ лей, когда даже для обучения солдат воен­ ному делу нанимают сержантов за 18 су в день, что значат эти рыцарские фигуры в раз­ золоченных камзолах, проходящие здесь «в черных бархатных плащах», в шляпах старин­ ного покроя с развевающимся плюмажем? Тростник, колеблемый ветром?

Теперь подошло духовенство с наказами, требующими уничтожить совместительство в пользовании приходами, назначать местопре­ бывание епископа, лучше выплачивать деся­ тину 25. Мы видим, что высшие духовные лица величественно выступают отдельно от мно­ гочисленных духовных лиц невысокого сана, которые мало чем, кроме рясы, отличаются от депутатов общин. В их среде, хотя и очень странным образом, исполнится заповедь: и те, которые были первыми, к своему вели­ кому удивлению, станут последними. Как на один из многих примеров укажем на благо­ образного отца Грегуара; придет день, когда Грегуар станет епископом, тогда как те сановники церкви, которые сейчас так вели­ чественно выступают, будут рассеяны по земле в качестве епископов в чужих странах *. Отметьте, хотя и в ином ключе, также аббата

Мори: у него широкое, смелое лицо, правиль­ ные очертания губ, большие глаза, светящи­ еся умом и хитростью — тем видом искушен­ ности, которая бы поразилась, если бы вы назвали ее искушенной. Он искуснейший штопальщик старой, гнилой кожи, которой придает вид новой; это человек, постоянно идущий в гору; он обыкновенно говорил Мерсье: «Увидите, я буду в Академии раньше вас» 26. И вполне вероятно, ловкий Мори; мало того, ты получишь кардинальскую тиару и плис, и славу, но, увы, в конечном счете забвение, как и все мы, и шесть футов земли! Что проку латать гнилую кожу, если таков конец? И поистине славной надо назвать жизнь твоего доброго отца, кото­ рый зарабатывает, и, можно надеяться, достаточно, шитьем сапог. У Мори нет недос­ татка в смелости; скоро он начнет носить пистолеты и на роковые крики «На фонарь!» холодно ответит: «Друзья мои, разве от этого вы будете лучше видеть?»

А там, дальше, замечаешь ли ты прихра­ мывающего епископа Талейрана-Перигора, его преподобие из Отена? На лице этого непреподобного преподобия из Отена лежит отпечаток сардонической жестокости. Он совершит и претерпит странные вещи и сам, несомненно, станет одним из самых странных явлений, которые кто-либо видел или может увидеть. Это человек, живущий ложью во лжи, и тем не менее вы не назовете его лже­ цом, и в этом его особенность! Он, можно надеяться, будет загадкой для грядущих веков, потому что такое сочетание природы и искусства возможно только в наше время, плодящее или сжигающее бумагу. Смотрите на епископа Талейрана и на маркиза Лафайета как на высшие проявления этих двух сословий и повторите еще раз, глядя на то, что они совершили и чем они были: «О плодо­ носное время дел!» (О tempus ferax rerum!)

* In partibus (infidelium), т. е. в странах невер­ ных; этот сан давался в средние века мисси­ онерам, отправлявшимся с проповедью христи-

анства к язычникам. Позднее употреблялся в переносном значении: «в чужих краях», «за грани­ цей».

В целом же разве это несчастное духовен­ ство не было также увлечено потоком време­ ни, отнесено вдаль от той широты, на кото­ рой оно возникло? Это неестественное ско­ пище людей, и мир уже начал смутно подоз­ ревать, что понять смысл его он не сможет. Когда-то эти люди были пастырями, толкова­ телями премудрости, открывающими то, что есть в человеке святого, — словом, насто­ ящим клиром (clerus (греч.) — наследие бога на земле), а теперь? Они молча проходят со своими наказами, которые они составили, как умели, и никто не кричит им: «Да благосло­ вит вас Бог!»

Король Людовик со своим двором завер­ шает шествие; он весел, в этот вселяющий надежду день его приветствуют рукоплеска­ ниями, но еще больше рукоплещут его мини­ стру Неккеру. Иное дело — королева, для которой надежды более нет. Несчастная королева! Ее волосы уже седеют от горестей и забот, ее первенец смертельно болен последние недели; гнусная клевета запятнала ее имя и несмываема, пока живо это поколе­ ние. Вместо «Да здравствует королева!» зву­ чит оскорбительное «Да здравствует герцог Орлеанский!». От ее царственной красоты не осталось ничего, кроме величавости, она уже не грациозна, а высокомерна, сурова, молча­ лива в своих страданиях. С противоречивыми чувствами — среди них нет места радости — она смиряется с этим днем, которого она наде­ ялась не увидеть. Бедная Мария Антуанет­ та, у тебя благородные инстинкты, зоркий взгляд, но слишком узкий кругозор для того дела, которое было приуготовано тебе! О, тебя ждут слезы, горькие страдания и тихое женское горе, хотя в груди у тебя бьется серд­ це дочери императрицы Марии Терезии. О ты, обреченная, закрой глаза на будущее!

Итак, в торжественном шествии прошли избранники Франции. Некоторые — к поче­ стям и неукротимой деятельности; большая часть — к бесчестью, немалое число — к

насильственной смерти, смутам, эмиграции, отчаянию, и все — к вечности! Сколько раз­ нородных элементов брошено в сосуд, где происходит брожение, чтобы путем бесчи­ сленных реакций, контрреакций, избиратель­ ного притяжения и вспышек создалось лекар­ ство для смертельно больной системы обще­ ства! Вероятно, присмотревшись, мы найдем, что это — самое странное сборище людей, которое когда-либо встречалось на нашей планете для выполнения такого действа. Невероятно сложное общество готово взор­ ваться, а эти люди, его правители и врачева­ тели, не имеют жизненных правил даже для самих себя, иных правил, кроме евангелия по Жан Жаку! Для мудрейшего из них, того, которого мы называем мудрейшим, человек, собственно говоря, есть только случайность. У человека нет иных обязанностей, кроме обязанности «создать конституцию». У него нет неба над головой и ада под ногами, у него нет Бога на земле.

Какое иное или лучшее убеждение может быть у этих 1200 человек? У них есть вера в шляпы старинного покроя с высоким плюма­ жем, в геральдические гербы, в божествен­ ное право короля, в божественное право истреблять дичь; есть вера, или, еще хуже, лицемерная полувера, или, что самое дурное, притворная, по Макиавелли, показная вера в освященные облатки теста и в божествен­ ность бедного старого итальянца! Тем не менее во всем этом безмерном хаосе и разло­ жении, которые отчаянно борются, чтобы стать менее хаотичными и разложившимися, различим, как мы говорили, один признак новой жизни — глубоко укоренившаяся решимость покончить с ложью. Решимость, которая сознательно или неосознанно укоре­ нилась и делается все определеннее — до без­ умия, до навязчивой идеи; и в том воплоще­ нии, которое только и возможно ныне, будет быстро проявляться в жизни в ужасных, чудо­ вищных, непередаваемых формах, которые будут новыми еще тысячу лет! Как часто небесный свет здесь, на земле, скрывается в